скачать книгу бесплатно
Зима в Голливуде. Современный американский роман
Стэнли Лэйн
Звезда Голливуда Имельда Лондон проживает свою короткую жизнь в водовороте событий и страстей, снедаемая пагубным пристрастием. Поэтому вокруг ее личной жизни ходит множество слухов и сплетен. Но тот, кто любит, видит ее совсем другой.
Зима в Голливуде
Современный американский роман
Стэнли Лэйн
Посвящается женщине, которую я не знал лично, но к которой время от времени прихожу.
© Стэнли Лэйн, 2017
© Boris Seaweed, перевод, 2017
ISBN 978-5-4483-5726-8
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
ГЛАВА 1
Сама мысль о том, что 18-летний сельскохозяйственный рабочий из Канзаса будет под водой прижимать голову солидного взрослого мужчины к выложенным мозаикой ступенькам бассейна в доме восходящей звезды Голливуда, может показаться чем-то взятым из текста дешевого киносценария. Но в один из осенних дней 1938 года это было именно то, что я делал после ряда примечательных событий. Задыхающимся человеком в моих руках был не кто иной, как Микки Маккормик, чье появление в доме послужило причиной, вызвавшей водоворот событий в середине этого времени года. Летняя жара спала, и остававшиеся на деревьях лимоны уже созрели для сбора.
В это время гламурная хозяйка бассейна Имельда Лондон неподвижно сидела в своем шезлонге, скрывая задумчивость затемненными стеклами солнечных очков. Она поднесла недопитую рюмку мартини к рубиновым губам и после долгой затяжки сигаретой отвернулась от сцены борьбы, развернувшейся под водой у ее ног.
– Заткни его, Джорджи! Мама скоро спустится вниз, – несмотря на очевидную драку, сказала она мне так беспечно, как будто я всего лишь нарезал круги в бассейне ее скромного особняка. На деле это просто была манера Мэл так сообщить мне, что пора кончать с этим грязным делом, пока оно не всплыло наружу.
*****
Впервые я встретился с этой казавшейся пустышкой актрисой, когда со своими золотистыми локонами, почти полностью закрывавшими лицо, она, небрежно управляя авто, ехала вдоль тротуара в одном квартале от студии «Брейвхарт», а я, возвращаясь в свою съемную комнату, сидел на бордюре, курил «Лаки Страйк» и ожидал позднего вечернего автобуса. Внезапно я увидел длинный капот автомобиля со сверкавшей на нем в лунном свете серебристой статуэткой, приближавшийся ко мне со скоростью, которую невозможно было контролировать. Решетчатый радиатор вытолкнул меня на мощеный кирпичом тротуар и отбросил в засохший куст, а переднее колесо остановилось, чуть не раздавив мои вытянутые ноги.
Вскочив с водительского сиденья и обежав спереди свой остановившийся автомобиль, она закричала:
– Я смотрела на вас, а не на дорогу! Мне жаль, но избежать этого было невозможно!
Она присела рядом со мной, и, когда откинула с подбородка свои спутанные волосы, открыв высокую дугу темных бровей и выступающие скулы, я мгновенно узнал ее лицо и удивился орехово-зеленоватому цвету глаз при свете уличного фонаря, тогда как раньше ее изображения на экране убеждали меня в том, что этот цвет был голубым. Она выглядела еще более миниатюрной, чем в кино, по росту не дотягивая до 150 с чем-то сантиметров моей мамы. Ее хрупкое тело было облачено в шелковую сине-белую полосатую пижаму, скрытую под слишком большим по размеру меховым манто, и в пушистые домашние тапочки.
На ее лице было то самое знаменитое обиженное выражение, которое так естественно ей шло, и, благодаря которому, она запомнилась в своих фильмах. С надутыми недовольными губками и торопливым миганием длинных ресниц она ухватилась своими ручонками за мое предплечье и пыталась приподнять меня с кирпичного тротуара, как будто о травме не могло быть и речи.
– Ну, давай же, вставай, пока не собралась толпа! – умоляла она.
Я подался вперед, ощутил острую боль в левом бедре и чуть не обрушил ее на себя в попытке использовать ее руки, чтобы придать устойчивость своему телу. Она смахнула блондинистые пряди с лица и придерживала их сбоку, оглядываясь налево и направо, тогда как с обеих сторон улицы к нам стали стекаться люди. Отклонившись назад, она всем своим небольшим весом изо всех сил тянула меня за предплечье; при этом ее паническое отчаяние и умоляющие глаза служили для меня большей мотивацией, чем физические усилия.
– Скорее, – отчаянно умоляла она, – пока не появились «гробокопатели».
Тогда это слово ничего для меня не значило, но вскоре я узнал, что им обозначалась особая порода людей, которая поражала свои жертвы лампами-вспышками и отравленными перьями. Я был знаком с такими людьми, как потребитель их продукции, поскольку прочитал всю информацию об ее безнравственной жизни вне экрана, напечатанную на страницах «желтых» журналов, грудами лежавших на полу наскоро сколоченных павильонов-коробок, где я ожидал своей очереди на безрезультатные просмотры в качестве дублера для съемок фильмов о Диком Западе. Как 16-летний юнец, несмотря на умение скакать на лошади, я был или слишком молод для ролей вооруженных бандитов, или слишком бледнолиц, чтобы правдоподобно играть индейцев. Поэтому мои возможности ограничивались ролями статистов, создававших фон для сцен драк и вооруженных схваток. Но я хорошо управлялся с лошадьми, потому что был к ним неравнодушен. Мне не нравилось смотреть на то, как этих нежных и благородных существ буквально уничтожали на съемках, как какие-то сорняки. Поэтому меня часто включали в платежные ведомости за то, что я помогал ухаживать и объезжать лошадей, и мог показать наезднику, как сделать так, чтобы лошадь упала правильно, и при этом в максимально возможной степени избежать опасных для жизни животного травм.
Практически все знали Имельду Лондон – даже никому не известный сбежавший из дома 16-летний мальчишка. Она была королевой экрана. Ее бесчисленные любовные похождения и пьяные оргии служили пищей для легенд, и она в свои 24 года уже заслужила репутацию, столь же заметную, как холмы над Голливудом. На экране она была порочной американской красоткой. Ее романтическое присутствие и проникающий в душу взгляд еще долго жили в сердцах зрителей после окончания фильмов. Уже тогда, когда шесть лет назад ее карьера только начиналась, она становилась центральной фигурой во всех сценах, в которых участвовала, и даже отвлекала внимание зрителей от великих актеров того времени. Говорили, что никто из них не хотел сниматься с нею, потому что им не хотелось попадать в тень, которую она отбрасывала на экран. Несмотря на то, что большинство кинокритиков считало ее стиль игры недостаточно высоким, студиям просто ничего не оставалось, как брать ее на ведущие роли. А сейчас она достигла той точки карьеры, когда фильмы с ее участием автоматически становились средством продвигать ее саму, поскольку голод публики на присутствие ее лица на экране требовал этого. Она была лекарством от недугов во время Великой депрессии, тайным примером для подражания для каждой женщины, и той женщиной, которую каждый мужчина хотел бы видеть рядом с собой.
Она открыла со стороны пассажирского кресла дверь своей машины цвета слоновой кости и затолкала меня вовнутрь, а потом, обежав вокруг, рассеяла стоявшую перед капотом толпу, размахивая руками и умоляя ангельским голоском:
– Расступитесь, пожалуйста! Мне нужно отвезти этого мальчика в больницу!
Увидев, что это Имельда Лондон, пока она садилась за руль, кто-то свинтил фигурку с капота ее авто. А она, медленно отъезжая от тротуара, потихоньку рассеивала людей на своем пути, но потом, когда стало ясно, что избавилась от зевак, помчалась по улице по направлению к окраине города.
– Давай прокатимся в горы. Пускай все успокоится, – заявила она, как бы убеждая себя в том, что это правильное решение, и кивнула сама себе в знак одобрения, после чего, обернувшись ко мне, спросила: – Тебе очень больно?
– Нет, – ответил я, ощупывая бедро, но при этом скрывая выражение боли на лице. В дни моей жизни на ферме лошади много раз сбрасывали меня, поэтому сейчас, после всего лишь легкого наезда автомобиля, я, конечно, не хотел, чтобы Имельда Лондон видела, как я морщусь от боли. Я сидел вертикально на своем сидении, пытаясь казаться старше, но вскоре понял, что неестественно возвышаюсь над нею, поэтому расслабился, опустился вниз и почувствовал резкую боль в левой ноге, когда машина немного подпрыгнула.
– Тебе больно! – настаивала она, судя по всему, расстроенная такой возможностью.
– Нет, нет, – торопливо ответил я, – все в порядке. Просто езжайте полегче, – и поднял руки перед собой, как будто прося, снижать скорость перед рытвинами.
Вдруг она неожиданно резко съехала на обочину и, остановив авто, повернулась ко мне, и скомандовала:
– Снимай штаны!
В янтарном свете салона я взглянул на нее и переспросил:
– Что?
– Снимай штаны. Я хочу посмотреть, насколько это серьезно.
– Ну уж нет, я не сделаю этого.
Она завела мотор и, снова выехав на дорогу, развернулась в обратную сторону, воскликнув:
– Не будь таким девственником. Но если не хочешь подчиняться, я отвезу тебя к себе домой, где тебя сможет осмотреть мистер Пэмбли, – она кокетливо взглянула на меня из-за своих золотых локонов и добавила: – Мистер Пэмбли – мой дворецкий, но, знаешь, он побывал на войне и разбирается в таких вещах. Он осмотрит тебя, и тогда мы решим, что с этим делать.
Выражение ее лица напомнило мне эпизод, который я видел в ее фильме «Отчаянный принц», картине со слабым сценарием о юной девушке, которую взял в плен арабский принц. Он влюбляется в нее и в конце концов делает своей женой. В фильме есть сцена, где она прячет за спиной кинжал, который украла из сундука в его комнате. Он прижимает ее к колонне, но она внезапно достает кинжал из-за спины и приставляет лезвие к его горлу. Камера крупным планом показывает ее лицо, на котором выражение испуга сменяется своего рода злорадным удовлетворением от ощущения того, что его жизнь находится в ее руках. Отразившиеся в этот момент на ее лице ощущение власти и удовольствие от этого были увлекательным и даже эротичным зрелищем.
– В любом случае, как тебя зовут? – спросила она с таким выражением, как это мог бы сделать какой-нибудь мальчишка перед игрой в бейсбол где-нибудь в бруклинских трущобах.
– Джордж… Джордж Уэст.
– Звучит мужественно, – подтвердила она. – Ты мужественный человек, Джордж Уэст?
– Не знаю. Мне нравится работать с лошадьми и, похоже, это имя неплохо подходит для этого…
Я чувствовал, что ей хочется рассмеяться на этот счет, как будто она знала, что часть имени была вымышленной. Конечно, она встречалась с различными именами, которые возникали прямо в зале заседаний совета директоров студии и представляли собой креатив, пытавшийся воплотить в себе то, что человек значил для гигантской машины киноиндустрии. Я уже привык к этому и не считал это обманом, поэтому пояснил:
– Конечно, фамилия Уэст не настоящая. Я думал, что в определенной степени она может помочь мне, и, кроме того, мою настоящую фамилию вряд ли кто-нибудь сумеет произнести правильно.
– Что ж, нам нужно будет об этом подумать, Джорджи, – она замолчала, как будто уже занялась этим.
– Знаешь, я сама изобрела себе имя «Имельда Лондон». Зато как звучит! Я придумала его однажды во время обеда и настояла на его использовании. Оно звучит зрелым и интеллигентным, как тебе кажется? Здесь надо следовать своим инстинктам, Джорджи, как говорят, стоять на своем. Не пытайся угадать, кто и что думает на этот счет, потому что, скорее всего, ошибешься, и тогда, где окажешься? Под их пятой – вот где ты будешь, и так и останешься тем, кем быть не очень хочется. Если же придешь с именем, которое не нравится даже тебе, еще сильнее захочешь сменить его. И тогда они будут знать, что ты у них в руках.
Она посмотрела на меня; мое молчание, казалось, удивило ее, поэтому она спросила:
– Так ты знаешь, кто я? – и приподняла брови с каким то дразнящим удовлетворением. – Они хотели назвать меня «Лорна Джеймс», но я отказалась. Они думали, что это будет звучать как имя живущей по соседству загадочной девушки, той, что тоскует при луне, глядя из своего окна, и мечтает о лучшей жизни. Но я не такая, Джорджи, совсем не такая. Моя жизнь принадлежит мне, Джорджи, хороша она или плоха, и я знаю, что, в конечном счете, оказалась права. Ты согласен?
– Конечно, – ответил я.
Она рассмеялась и воскликнула:
– Ну, во всяком случае, не каждый день какой-то мальчишка едет в машине с самой Имельдой Лондон, – и спросила самоуничижительным тоном, как будто считала, что ее самовозвеличивание было большой шуткой: – Это ты понимаешь?
– Я не мальчишка, – заметил я. – Мне уже несколько месяцев как 16; скоро будет 17. Кроме того, я живу самостоятельно, – и упрямо добавил: – Возраст это всего лишь число, а мужчину делает его характер.
– Ладно, не петушись, Джорджи, – ее лицо смягчилось. Она повернула направо и добавила: – Я ничего не хотела сказать этим. В конце концов, ты выглядишь не менее взрослым, чем некоторые из мужчин, за которых я выходила замуж, – она засмеялась. – В конце концов, кто такой мальчишка? Это молодой мужчина, – и, заметив недовольство на моем лице, продолжила: – Ну и что молодой мужчина делает здесь, когда мог бы бесплатно жить дома, есть горячую пищу и ложиться спать в теплую постель, вместо того, чтобы оказаться под машиной «Кокотки Голливуда»?
Поскольку я ничего не ответил, она несколько раз оглянулась в мою сторону и сама за меня ответила:
– Ах, да, – сказала она сочувствующим тоном, – бежал от неприятностей?
Я опять ничего не ответил, и она подняла брови:
– Проблемы с девушкой?
Я пристально посмотрел на нее, не говоря ни слова, и она, кивнув, как будто уже сформулировала идею, добавила:
– Тогда проблемы с законом?
Я выглянул в окно, и она, больше ничего не спрашивая, продолжила:
– Знаешь, я убежала из дома, когда мне было 16. – Она обернулась ко мне и заметила мое смущение, когда я вновь взглянул на нее. – Ну да, я знаю, ведь это не то, что ты читал обо мне в газетах? Они писали примерно так: «Мисс Имельда Лондон окончила закрытую элитную школу в Нью-Йорке, где училась классическому актерскому мастерству и балету». – Какая чушь! – Покачав головой, она продолжила: – Мы с тобой слеплены из одного теста и знаем, как здесь устроена жизнь, так? Это может быть нашим маленьким секретом – чем-то таким, что всегда будет между нами. Мы можем и тебе сделать какое-нибудь фантастическое детство: придумать, что-то такое, от чего они обалдеют. И тогда мы посмеемся над ними. Согласен, Джорджи?
– Надо подумать, – ответил я. – Почему нет?
Она проехала еще немножко и, глядя в боковое зеркало, воскликнула:
– Как насчет имени «Джордж Монтэклер»? – она засмеялась и продолжила: – И ты выходец из богатой аристократической семьи из Бельгии. Но отец хотел, чтобы ты управлял имением, а ты всегда хотел стать актером и поэтому убежал от роскоши для того, чтобы попробовать себя в настоящей жизни, приехать в Америку, работать на ранчо на Диком Западе и потом на свой страх и риск добыть славу и деньги, попав на большой экран.
– Мне нравится, – согласился я.
Но она продолжала:
– Или, может быть, тебе следует стать «Джорджем Мэнгроувом», театральным актером шекспировского плана с Далекого Юга. И тебя открыл продюсер, который проводил отпуск в Новом Орлеане в речном круизе. Он притащил тебя сюда, чтобы произвести фурор, – заявила она, смеясь над своими словами.
– Это тоже звучит классно, – заметил я, – хотя не уверен, что смогу соответствовать каждому из этих вариантов.
– Все это игра, Джорджи, как на экране, так и за ним. Просто нужно давать людям то, что они хотят. Вот что имеет значение. Не верь всему, что читаешь. Помни, Джорджи, каждому хочется славы.
Теперь она ехала немного медленнее и добавила:
– Нет. Думаю, тебе подойдет что-нибудь попроще. Может быть, мы просто расскажем правду. В конце концов, ее гораздо легче рассказывать и в твоем случае, возможно, интереснее. Мы можем просто сказать: «Джордж Уэст – трудолюбивый молодой человек, на которого наехала «Кокотка Голливуда». – Как говорят, не будешь первым, но не будешь и последним.
Теперь в ее голосе было больше серьезности. Она почти остановила движение и повернула, чтобы въехать в ворота, открывшиеся, когда машина подъехала к ним. Там за решетчатой стальной оградой стоял скромно выглядевший дом, показавшийся мне построенным из коричневатого кирпича, с двумя фронтонами на каждой стороне фасада и шпилем в середине, как на башенке замка. Она медленно въехала в ворота, где остановила машину на подъездной аллее рядом с еще одним, небольшим строением, и повернулась ко мне в приглушенном свете ламп в салоне, от которого ее лицо казалось затянутым дымкой, как в интимных сценах с ее участием, снятых через туманный фильтр.
Она была восхитительной и теплой, но с дьявольской ухмылкой тихо сказала мне:
– Мистер Пэмбли сейчас, наверное, уже спит. У меня есть флигель у бассейна, в котором ты сможешь переночевать. Утром он придет, посмотрит и, если потребуется тебя зашивать или делать что-нибудь другое, то это организует.
– А где будете вы? – спросил я.
– Мне надо работать. Я должна быть на студии к 7 утра, а на съемочной площадке в 8.30. Мистер Пэмбли позаботится о тебе, а когда вечером я приеду домой, мы сможем поужинать и подумать, что еще сделать в отношении твоего имени.
Она открыла дверь машины, выскользнула наружу и бесшумно ее прикрыла. Потом я послушно шел за ней по дорожке мимо бокового фасада дома. В одном месте, услышав шум приближающегося автомобиля, она обернулась назад, но когда он проехал мимо ворот, продолжила вести меня к флигелю у бассейна.
Это небольшое строение напоминало сказочный домик с круто уходящей вверх двухскатной крышей, но низким потолком в комнате внутри, которая казалась просторной для нее, но у меня вызывала ощущение, заставившее нагнуться перед входом, хотя пространства над головой вполне хватало.
Она удивленно посмотрела на меня, не понимая, почему я ссутулился как обезьяна, и спросила:
– Спина болит? – и одну свою нежную руку положила мне на плечо, а другой крепко нажала пониже спины, чтобы меня выпрямить: – Теперь лучше?
Я кивнул в темноте, а она дотянулась до маленького столика возле двери и включила лампу.
– Не волнуйся в отношении мистера Пэмбли – он на нашей стороне.
Комната была небольшой, но такой чистой и ухоженной, как будто ею никогда не пользовались или, наоборот, пользовались так часто, что убирали постоянно. Она подошла к небольшой дверце, и, открыв ее, вытащила свернутые постельные принадлежности, а потом подошла к низкой кушетке рядом с эркером и, сбросив манто с плеч на пол, стала стелить постель, подтыкая простыни под матрас. Я заметил, что она выглядела так, как будто нуждалась в усиленном питании. Казалось, пижама болтается на ней, что подчеркивали полосы, которые как бы стремились сделать ее выше.
Закончив стелить, она повернулась и, сев, пару раз подпрыгнула на импровизированный постели, похоже, пытаясь сделать ее мягче и убедиться в том, что простыни не выбиваются из-под матраса. Потом она встала и подошла к небольшому шкафчику, открыв который, достала бутылку виски и две небольшие рюмки. Одну из них она поднесла к губам, повертела ее, оценивая мои пропорции, а потом спросила:
– Хочешь выпить, Джорджи?
– Думаю, да, – ответил я.
Она засмеялась и сказала:
– Мне тоже хочется, чтобы ты выпил. Тогда у тебя на груди вырастут волосы.
Я почувствовал себя ребенком, когда она сказала это. Но она не хотела меня обидеть – просто обозначила свое понимание того, что я непьющий. Она налила неполную рюмку и, протянув ее мне, сказала:
– Выпей до дна, Джорджи. Просто улыбнись – и вперед!
Я сделал так, как она меня учила, и точно так же, как от боли в бедре, спрятал гримасу, а она посмотрела на мое покрасневшее лицо, произнесла с французским акцентом «Кураж!» и залпом выпила свою налитую доверху рюмку. Потом она налила нам обоим еще по одной, но на этот раз выпила не сразу, а, прислонившись к стене, сказала:
– Знаешь, моя мама не разговаривала со мной целых два года после того, как я убежала? А твоя мама с тобой разговаривает?
Я пожал плечами, но она нахмурилась и спросила:
– Ты хоть сообщил матери, где находишься?! Ты не можешь оставлять ее в неведении…
– Я писал ей. Она знает.
– Сначала я тоже писала маме, – продолжила Имельда, – но она мне не отвечала, пока не прошло два года. А когда вышла моя первая картина, тогда… – она выпила залпом, провела языком по краю рюмки и добавила: – Не хочу делать из этого драму. Конечно, тогда это меня беспокоило. Если подумать, ей было удобней простить меня, когда я достигла известности. Это давало ей определенные преимущества. Уверена, что ей было стыдно признаться в том, что дочь сбежала. Это могло сказать всем, и знакомым, и незнакомым, что она плохая мать, и напоминало провал, даже тем, кто знал, что это не так. А потом еще разбитое сердце оттого, что дочь убежала, и беспокойство о том, что с ней может случиться. Бессонные ночи, которые я ей обеспечила, годы жизни, которые отняла у нее… Я ждала любых признаков прощения. Для меня этого было достаточно, и я понимала, почему она медлит с ответом. Потом вдруг все стало нормальным для нее – потому что результат оправдывает средства. Так? Она даже верит всему, что обо мне рассказывают, в то, что придумали о моем воспитании, когда школьный драмкружок превратился в «классическое актерское мастерство», наше грязное и маленькое съемное жилье в фабричном городке – в Нью-Йорк и все, что с ним связывают. Но это нормально – по крайней мере, это то, что я могу ей дать. Я поддерживаю эту игру ради нее, потому что должна ей, по меньшей мере, это.
Она хотела налить мне еще одну рюмку, но я отказался, а она пожала плечами и налила себе, сказав:
