Лицо для Риты

скачать книгу бесплатно


Потом здесь не пахнет. Не принято.

На корте номер семь, на солнечной стороне, сейчас двое мужчин среднего возраста разыграли гейм и сели передохнуть. Генрих Самсонович и Петр Матвеевич.

– Сколько мы с тобой не играли, Гера? Два, три года? – спросил Петр Матвеевич, положил рядом с собой ракетку и вытер лоб темно-синим полотенцем.

Раньше они были друзьями. Пацанами из одного микрорайона. Ходили в одну школу. Ездили в один пионерский лагерь. Вместе записались в секцию самбо, спина к спине дрались на танцах. Ребята подросли крепкими, с покатыми литыми плечами и мозолистыми костяшками узловатых пальцев. Призвались в армию одним военкоматом. Отслужили. Вместе потом ускорялись в Ускорение и перестраивались в Перестройку. Тогда их было четверо. Юра, Глеб, Петр и Гера. Так уж повелось, что Генриха называли Герой.

Как в пятидесятые по комсомольской путевке молодые осваивали целину, а в семидесятые строили Байкало-Амурскую магистраль, так на рубеже девяностых молодежи выпало возводить «крыши». Крыши, ну, вы понимаете? Не кровли, а именно «крыши». И шифер со стропилами здесь ни при чем. Можно было, конечно, отказаться, избежать, но, как и в пятидесятые с целиной, и в семидесятые с БАМом, не очень-то и откажешься – клеймо на всю жизнь и конец карьере. Так уж устроен наш человек: выпало, ну и выпало, надо – значит надо. Кто, если не я?! Нас позвали, мы пришли. Короче, такая работа. Конкретная, но интересная. Легко пропасть, сгореть на такой работе. Но наши друзья не пропали. Наоборот. Юра оказался настоящим лидером, с прекрасными организаторскими способностями, позволившими ему сколотить весьма жизнеспособный временный трудовой коллектив по получению немалого дохода. Почему временный? Да потому, что ничто не вечно под луною…

– Да почти три года уже. Ты раньше слабее играл. Вижу, времени не терял даром, – Генрих Самсонович согнулся, перешнуровывая кроссовки.

Дела в том коллективе пошли неплохо. Да и время было благодатное. Ткни в землю палку – прорастет. Хочешь торговать – торгуй! Хочешь возить товар – вози! Хочешь воровать – пожалуйста! Только не производи ничего, не надо! Бери лучше у нас в долг, мы дадим, а потом подскажем, что и как делать. Хочешь работать – работай, мы не против, но прибыль сюда.

От ларьков перешли к магазинам, даже строить магазины начали. Предприниматели и хозяева точек, привыкшие иметь над собой начальников, охотно принимали новые правила игры и часто сами искали Юру и его партнеров чуть ли не до того, как зарабатывали первый рубль.

И всем почему-то хватало. Даже оставались лишние, вопреки мысли, что лишних не бывает. Оказалось, что не только бывает, да еще немало бывает. Иначе чем объяснить такой ажиотажный спрос девяносто четвертого года на финансовые пирамиды? Юра и его друзья успели к этому бизнесу вовремя и не один раз. В «БМ-Траст» и в «Сатис-фонд» люди несли деньги сами, никто не заставлял. Людям пообещали: дай денег – станешь богатым через полгода, делать тебе ничего не придется, только дать денег и подождать.

И потекли широким потоком деньги в руки Юры и его друзей через несколько приемных пунктов. С миру по нитке – голому рубашка. А если не по нитке? Если не голому? Веселей живется, когда деньги падают как бы с неба. Вернее, не с неба, а из рук неутомимых вкладчиков.

Широкие массы трудящихся превратились в очереди оголтелых вкладчиков, своры жадных и глупых людей, ломящихся в двери так называемых инвестиционных фондов с остроумными названиями «Тибет», «Чара» и подобными, которые когда с тонкой, едва уловимой издевкой, когда наоборот, с тупой, кондовой настойчивостью зазывали к себе, в страну вкладчиков, на поле чудес. И им несли.

А пацаны пользовались. Отстегивали часть на рекламу, часть на возврат некоторым из первых и особенно усердным вкладчикам, а остальными деньгами пользовались и, надо сказать, очень быстро привыкли к этим деньгам. Непоколебимо считали их заработанными по праву. Заработанными благодаря своему уму, предприимчивости, исключительности, наконец. Они быстро привыкали к роскоши: от «Смирновской» водочки к «Карвуазье» и «Бифитеру», от селедки к малосольной семге и холодной севрюге, с заплеванных кухонь перебрались в стильные рестораны. Вырабатывали новые навыки и дорогостоящие привычки. Первыми подвергли ревизии свои автомашины. Братва пересела с «трешек», «пятерок» и «семерок» «жигулей» на «трешки» же, «пятерки» и «семерки», но уже BMW. Следом наступила пора переоценки и пересортицы их собственных жен. Ребята принялись торопливо, суетясь и ревниво оглядываясь на друганов, менять своих низкорослых, округлых, с ярко выраженной доминантой щек на простоватых лицах, выбранных в свое время в соответствии с эталонами красоты рабочих пригородов жен на аномально длинных и подчеркнуто мосластых акселераток, обладательниц прозрачных целей и томных манер провинциальных салонов. Потом занялись бытом. Они казались себе хозяевами жизни, и поэтому им следовало переезжать жить в новые дома внутри Садового кольца, в квартиры с гигантскими санузлами. А дети? Несчастные дети от первых браков толпами потянулись в частные школы Лозанны и Йорка, чтобы наполнять тамошние спортивные площадки звонким русским матом.

Бизнес процветал. Штат сотрудников, обслуживающих «инвестиционные компании» Юры и друзей, уже составлял пятьдесят четыре человека. Машины, квартиры, жены и дети приведены в соответствие. Деньги поступали по-прежнему. Вкладчики не унимались. И было принято решение: до понимания ситуации деньги вывозить за границу, перечислять на счета оффшорных компаний в третьих странах, отмывать, легализовывать, короче – копить для себя. Потребовались грамотные, даже образованные, опытные в этих, хоть и не сложных, но щекотливых делах люди. Такие работники умственного труда нашлись. За хорошие деньги, разумеется. Делали эту тонкую работу. Регистрировали компании, открывали счета, составляли фиктивные договоры, перечисляли деньги, потом перечисляли дальше, следующим фирмам, под следующие договоры, старые фирмы и счета закрывали – и так по кругу. Эта карусель требовала внимания, ответственности, скрупулезной, можно сказать, ответственности. Специалисты, которые этим занимались, справедливо назывались «счетоводами». Какое-то время они держали руку на пульсе всего движения денег Юры и его товарищей. Крепко держали, а потом… Потом, когда очередная партия, часто весьма немаленькая, оседала в хорошем месте, на правильных условиях и под нужными фамилиями, счетовод всё забывал. «Всё» в данном случае и означало – всё: и суммы, и коды, и названия фирм, банков, фамилии, имена, номера телефонов, адреса, – всё забывал, прочно забывал, навсегда… Петр Матвеевич прикрыл глаза и вздохнул. Нельзя было без этого, никак нельзя. Но однажды один сучонок-счетовод не забыл. Больше того, он и из прежних дел что-то отыскал. Вот что значит компьютеризация: человека нет, а информация осталась. Каким-то образом расшифровал, догадался, что его ждет в конце карьеры, и с нескольких хозяйских, номерных, специальных, корпоративных, кодовых и еще черт знает каких счетов насобирал и в один час все обнулил, да не просто, а перечислил на какие-то свои счета, свои фирмы, с этих фирм – дальше, короче, все правильно сделал, грамотно, как он и умел, за что и платили ему, сучонку. Деньги забрал и сам отвалил. Сколько забрал, они и сами не знали точно, но больно стало. Смертельно больно. Бизнес-то, любой бизнес без денег, оборотных средств чахнет, хиреет, слабеет, заболевает. Тяжело стало. А времена наступили другие. На рекламу и хотя бы на некоторый возврат вкладчикам деньги требовались, а их не было. А дураки вкладчики без рекламы почему-то не хотели таскать им в кассу деньги.

Сучонка рассчитывали отыскать быстро, поэтому Юра взял в долг у знакомой братвы на поддержку падающего бизнеса.

– В последний раз, помню, нашу игру судил Юра покойник, пусть земля ему будет пухом. Я три—два у тебя выиграл, – Петр поправил повязку на руке. – А не видимся потому, что повода нет.

Первого завалили Юру. Шумно, со взрывом, грохотом, пожаром. Кто завалил, догадаться несложно, а поделать-то уже было нечего нельзя – силы не те. Принялись хозяйство Юрино делить – схлестнулись. Денег-то из-за того сучонка-счетовода не оставалось, только то, что в местный бизнес было зарыто, в оборот. Большая доля Глебу досталась – по старшинству, а им с Геркой так, по мелочи, считай – слезы. Глеб недолго потом праздновал. Слег на Кузьминское. Не сам – помогли ему, конечно. За Юрины долги. Уже без помпы, буднично как-то слег, тогда много таких полегло. Лег за то, что слишком заметную долю имел. А дальше, как говорится, каждый сам за себя. Тяжело пришлось, вспоминать не хочется. Если смотреть правде в глаза, один должен был остаться. Любой из них, но один. А осталось двое: Генрих и Петя.

– Да, давненько не видались, – Генрих покачал головой. – А повод-то есть.

– Что же за повод, Гера? – Петр Матвеевич пошарил в стоявшей рядом спортивной сумке, отыскивая бутылку с минералкой. – Юбилей какой-нибудь? Круглая дата?

– Не дата, Петя, а сумма, – Генрих искоса глянул на Петра. Тот сидел спокойно, откинувшись. Крупный, респектабельный мужчина. К сорока. Не скажешь, что один из лидеров, как сейчас стали говорить, преступного сообщества. Да и какого там сообщества – рассосалось все, раздробилось. «Быки» ушли. Кто к хозяину, кто на погост, кто на иглу. Которые поумнее были, как-то пристроились, прибились к делу, волосы отрастили, куртки кожаные сменили на пиджаки, исчезли из поля зрения. Бог с ними, так, может быть, и лучше. А Петя остался. Живой, крепкий, здоровый. Семья, дети, бизнес. Когда Юрино наследство делили, Генрих должен был недостроенные дома в Марьине под свой контроль получить. Четыре дома – не шутка! Так нет, не получилось: объединились Петр с Глебом и придавили его, кинули пару автосервисов и мебельный салон – подавись! Конечно, другой вопрос, что все проблемное было, и стройки эти стояли все в долгах, и покупателей на квартиры тогда не было – кризис, но выкрутился же Петя в результате! И он, Генрих, выкрутился бы. Но нет, не дали, сами все себе забрали. Генрих тогда смолчал, не стал нагнетать обстановку, не по силам ему тогда была победа, не по силам. Ну ничего, отдышался, теперь время порядок навести. Воздать по справедливости.

– О чем ты, Генрих? Какая сумма? – Петр Матвеевич повернулся к мелковатому Генриху Самсоновичу всем мощным торсом. – Мы ведь всё тогда отрегулировали, Гера. Тебе, я помню, торговля мебелью отошла, автосервисы: «Лексус» с «Хондой», оптовый рынок, банчок еще, – Петр уперся ладонью в скамейку. Этот паскудник Герка увел тогда целый банк, хоть и некрупный, но все-таки с клиентурой, с корреспондентскими счетами, с собственностью. Мебельные салоны тоже выглядели неплохо: с приличными товарными остатками, правда, и с долгами перед таможней, но, однако, и с сетью, с клиентами. Жить можно было. А самому Петру пришлось тогда туго. В марьинские стройки вбухано было немерено, а место – хлам: ни метро, ни другой инфраструктуры, тупик. Покупатель шел слабо. До сих пор всё под угрозой. Если не провернуться по старым деньгам, то совсем труба.

– А помнишь, Петя, счетовод сбежал со всеми бабками? Не забыл? – оскалился Генрих Самсонович. – Сгреб со счетов и свинтил в неизвестном направлении, затих, даже девку свою здесь бросил, помнишь? Конечно, помнишь! Такое не забывается. Больше десятки там было. Так вот, шорох прошел – прорезался пацан. Так? – Генрих заглянул в широкое лицо Петра Матвеевича. – Так, Петя?

Петр Матвеевич медленно поднимал глаза на Генриха и думал: сволочь, откуда знает? Ведь хотел все тихо сам устроить. Три с лишним года готовился, тратил деньги, ждал, терпел. Один хотел все решить, и тут – на тебе! – эта падла, Гера, пристраивается. Хрен ему. Хрен! А вслух:

– Ну что ты, Генрих! Мы же давнишние товарищи. И эти деньги – наши, совместные деньги. А после смерти Юры и Глеба только наши. Просто не о чем пока рассказывать. Результатов-то никаких еще нет.

– Ах вон, значит, как, Петя. Рано, значит, еще, Петя? – Гера смеялся одним ртом, с мелкими, как у щуки, зубами: – А я-то, Петя, подумал, каюсь, нехорошее. – Генрих с видимым удовольствием и, можно сказать, смаком чеканил этого «Петю». – Подумал я, Петя, что без меня, ты, Петя, решил сучонка-счетовода отловить и бубешки из него вытрясти. Скажи мне, Петя, что я ошибся. Петя?

– Ты ошибся, Гера. Ты очень ошибся, Гера, – Петр Матвеевич без напряжения выдержал крысиные выпады Генриха. И не ясно было, в чем ошибся Гера: в том, что заподозрил Петра, или в том, что вообще вопрос этот поднял. Петр перевел дыхание и продолжил: – Я буду держать тебя в курсе дела. Больше того, мы вместе будем контролировать весь процесс поисков. Согласен? Веришь мне? Так?

– Верю, – ответил Генрих, но оба знали, что это о-очень далеко не так.

ГЛАВА 7. ВТОРНИК. ПАРИЖ. РИТА

– Мадам, за ночь кузнецы выковали новый ключ к вашим апартаментам. Не угодно ли взглянуть?

Длинная французская фраза колкой, холодной струей пробилась сквозь пестрый сон в сознание Риты. Не сразу время, пространство, память и ее тело сошлись воедино, образовав, как полагается, личность. Ох, не сразу!

Первой проснулась женщина. Рука Риты поняла вопрос. Ключ был хорош. Жаркий, тугой, настойчивый, с далеко идущими планами. Рита не торопилась открывать глаза и впускать свет. Заявившее о себе чувство времени подсказало, что наступило утро. Кажется, солнечное. Следом, спустя мгновение, как на театральной сцене, из полной темноты кусками декораций начали проступать разрозненные сведения о себе. Кто она такая. Как ее зовут. Сколько ей лет. И, наконец, где она. Рита проснулась.

С пронзительной четкостью она осознала себя запутавшейся в отношениях с собственной жизнью женщиной. Мало того: проснувшейся в постели мужчины, имя которого узнала только позавчера.

Но как было хорошо! Вчера Борис, буквально оборвав себя на полуслове во время очередного рассказа о Париже и повернувшись к ней лицом (они сидели рядом за столиком кафе на Елисейских полях), сказал:

– Рита, нам пора.

А она уже ждала этих слов. Она знала, что им пора ехать. И знала куда. Затем из машины он подозвал цветочницу и купил охапку красных тяжелых цветов. И не подарил их Рите. Поднявшись в номер – а жил Беринг в отеле «Регина» на улице Риволи, – он включил только нижний свет. Продолжая рассказывать о Париже, он открывал вино, доставал из холодильника фрукты, гремел в баре бокалами, переставил бутылку виски и все говорил с Ритой каким-то спокойным, домашним тоном. И Рита подумала тогда, что со стороны они похожи сейчас на супругов, вернувшихся с праздника, где было весело, шумно, много друзей, смеха и флирта. Вернувшихся рано, потому что им захотелось побыть вдвоем. Они ни с кем не попрощались, но и не убегали, не прятались, просто поняли друг друга и ушли. Многие оставшиеся еще думают, что они, Рита и Борис, с ними, среди музыки, табачного дыма, звона, в общем, в компании, а они уже здесь, в тишине, вдвоем. И так Рите стало спокойно! Так уютно было сидеть с ногами, сбросив туфли, в глубоком кресле и смотреть, как Борис «хлопочет по хозяйству», что она не удержалась и позвала:

– Эй, посмотри же на меня.

Борис, стоявший в это время возле широкой старинной кровати и размышлявший, куда бы пристроить цветы, взглянул на нее и опять все понял.

И погрузилась его рука в самую гущу букета, набрал он полную горсть сочных, прохладных, кажущихся в полутьме бордовыми, цвета свернувшейся крови лепестков и медленно стал ронять их на ровную, белую пустыню покрывала.

А потом была ночь.

В церкви Рита пыталась освободить свою душу от замужества с КВ, от обязанности ждать его, мучиться неизвестностью, строить предположения, страдать от его отсутствия, ненавидеть его и ждать его, ждать… Сейчас рвалось на свободу Ритино тело. Оно как бы получило волю и воспользовалось ею. И не было в их любви ни торопливого любопытства незнакомых тел, ни обжигающей неосторожности или, напротив, нежности, похожей на робость. Они растворились друг в друге, как будто каждый расступился, и стали они единым целым.

Всем телом Рита рвалась навстречу Борису, к его губам, чтобы не пропустить ни слова из тех, что он шептал ей, к рукам, мечтая целиком уместиться в его ладонях, к волнующему запаху волос, вкусу, твердым плечам, теплу. Рита подавалась вперед, желая почувствовать его всего, его тяжесть в глубине себя, и тут же освобождалась, чтобы самой овладеть им. Она огорчалась, если Борис медлил, и радовалась, когда он верно угадывал ее желания, иногда неожиданные желания. Рита то принималась причитать, бормотать что-то жаркое, бредовое, жаловаться и всхлипывать, то замирала, закрыв глаза, прислушиваясь к себе, к самостоятельной жизни своего тела. Дрожь, а затем судорога били ее мощными толчками, словно неподвластная ее воле сила рвалась наружу, мешала говорить: «Ближе, милый, ближе…» И он стискивал ее и, казалось, был всюду: снаружи, внутри, всюду, а для нее не было больше места. А что-то рвалось из нее, и ей ничего не оставалось – только кричать, и она кричала. И не слышала себя.

Потом, очнувшись, словно в ванне меда, почти без сил, она только и смогла выдохнуть: «Как хорошо, Беринг».

А Борис находил губами маленькие соленые капли на ее глазах, и они быстро высыхали. Беринг и Рита просто вернулись друг к другу. Как возвращаются домой, где давно ждут.

Рита так и не открыла глаз, когда говорила:

– Хочу ананасового сока. Холодного. И кофе.

Завтрак им принес вертлявый, уже немолодой человек в коротковатых брючках. Он напомнил Рите о несовершенстве мира в общем и о ее многочисленных проблемах, в частности. В завтраке, подаваемом в постель, есть что-то возвращающее в детство, вернее, напоминающее о детских болезнях. Так показалось Рите. Она вспомнила себя ребенком, заболевшим ангиной, только горло сейчас не болело, и она могла свободно глотать и говорить.

Она заговорила и неожиданно для себя рассказала Берингу все. Все, что было у нее в жизни тревожного и запутанного. О Косте Воронине, о его исчезновении, о людях с односложными именами, о новых знакомых с их вопросами, о страхе, отчаянии, молчащем телефоне, переезде, письме тете Юлии, туристической поездке, мэтре Оливье, завещании, сравнении почерков. Обо всем рассказала Рита, прижавшись к шершавому халату Бориса. Они так и не выбрались из постели после завтрака. А он слушал, почти не перебивая ее. Слушал, и взгляд его становился все серьезнее и строже. «Зачем тебе мои проблемы, Борис?» – хотела спросить в конце Рита, но вслух сказала только:

– Вот такие дела.

А потом она снова уснула и спала долго и крепко, как после выполненной трудной работы, которая раньше давила, не давала покоя, а сейчас уже позади, и все хорошо. Когда Рита наконец проснулась, было уже за полдень, и Беринг одетый стоял у окна и разглядывал стену Лувра.

– Ты соня, Рита, а сони, как известно, самые безобидные люди, и их надо беречь. Я укрывал тебя, подтыкал одеяло и передвигал штору, чтобы солнце не било в глаза. Что же еще? Ах, да! Еще не шуршал газетой. Ты ценишь? – Борис не прятал глаза, не отводил взгляда, а внимательно следил, как Рита выглядывает из-под одеяла, розовая и улыбающаяся.

– Насчет газеты – это вы напрасно, месье, в жизни не спала под шорох французской газеты. Что пишут?

– Поднимайся, Рита. Я два часа мечтаю посмотреть, как ты идешь в душ. А на той странице, что можно было прочитать бесшумно, самое интересное – реклама автопокрышек.

Риту нисколько не смущал заинтересованный взгляд Бориса, когда она двигалась по номеру в поисках своей сумочки. Сегодня она довольна собой.

– Я не буду закрывать дверь. Если десятиминутное испытание одиночеством окажется непосильным, можешь ко мне заглянуть. На секунду, – она к тому же и великодушна сегодня.

Ночью, пока Рита и Борис любили друг друга, кто-то проветрил Париж и сделал влажную уборку. Во всяком случае, на площади Шатолет, куда Рита и Беринг дошли, гуляя и останавливаясь у витрин, за пятнадцать минут, было именно так, проветренно и влажно.

В кафе «Сара Бернар» почти все столики заняли курящие сигареты молодые люди, поджидавшие подружек. К вечеру, если дамы не явятся, они прокурят всю площадь. Отовсюду со старых фотографий на посетителей смотрела великая актриса, обожавшая при жизни путаницу. Вряд ли кто-нибудь из сидящих в кафе считал себя ее поклонником. Люди были слишком молоды, и Сара для них скорее предмет интерьера, чем объект сопереживания. Они считали, что раньше все было проще и даже примитивнее, а их жизни тоньше и многограннее, поэтому посматривали на актрису как-то свысока. И были не правы.

Подошедшего официанта, внешностью и голосом напоминавшего боцмана, простуженного в северных морях, Беринг попросил принести два бокала молодого «божеле» и кофе.

Когда Рита и Борис отпили из своих бокалов, Борис спросил:

– Что запивают красным вином, Рита?

– Я еще ничего не знаю в этой жизни.

– Красным вином запивают любовь, – сказал Борис, и глаза его были серьезны. – Сейчас, я думаю, Рита, ты хочешь разобраться, что же произошло с твоим мужем. Если ты не узнаешь правды, то будешь мучить себя вопросом, бросил ли тебя КВ ради свободы и денег или ушел, спасая, отводя от тебя опасность. И многими другими вопросами. Ты дорога мне, Рита, и поэтому я хочу быть рядом, когда ты начнешь что-то предпринимать. Согласна?

Беринг смотрел ей в лицо твердым взглядом, без тени волнения, казалось, он все решил за нее. Он знает, что делать и как. Все будет прекрасно, если с ней будет Беринг.

«Он прав», – решила Рита.

– Да, Борис, будь рядом, – это все, что тогда ответила Рита Пестова.

Они сидели молча, наблюдая в большое окно, как на парижской площади течет парижская жизнь, как в разные стороны торопливыми походками столичных жителей двигаются люди, как на сложном перекрестке, буквально усеянном дорожными знаками, перестраиваются автомобили, и думали каждый о своем. Они не заметили, как на той стороне улицы остановился синий «ситроен», и водитель долго смотрел на Риту.

Вечером Борис повел Риту в грустный театр «Артан». Во время второго действия, когда на сцене молодые люди в тесных костюмах принимали странные позы, он шепнул ей, что ему надо выйти на пять минут, и поднялся. Внизу в фойе он вставил в телефонавтомат карточку, набрал бесконечный номер и сказал по-русски:

– Она ничего не знает.

Повесил трубку и вернулся в зал.

ГЛАВА 8. МОСКВА

Москва неделю изнывала от слякоти. Ночью обильно падал снег, под утро подмораживало, а днем термометр показывал шесть градусов тепла. Мутная, землистого цвета вода была повсюду. Она пряталась под еще белым снежком, таилась за каждым бордюрным камнем, стремительно наполняла следы пешеходов, подстерегала пассажиров авто и упрямыми потоками пробиралась в вестибюли метро, откуда ее широкими швабрами пытались вытолкнуть уборщицы.

Пешеходы были недовольны. Их не устраивали лужи и слякоть, капли с крыш и брызги на пальто, гололедица на тротуарах и сугробы поперек. Им не нравился график движения троллейбуса № 10 по Садовому кольцу и количество сидячих мест в маршрутных такси у метро «Текстильщики». Сегодня они категорически выступали против интервалов движения электропоездов Курского направления и интервалов работы светофоров на Смоленской площади. Их напрягала толчея при погрузке в автобусы из Бирюлева-Западного и бесили пробки на Каширском шоссе. Пешеходов раздражали другие, более торопливые и шустрые пешеходы, нервировали медлительные, тучные пешеходы и мешали им пешеходы с ручной кладью на колесиках. Много нелестных слов доставалось от пешеходов водителям личного и общественного транспорта, а также грузовиков. Впрочем, на пешеходов никто никакого внимания не обращал. Все давно привыкли, что пешеходы вечно недовольны. Вечно их что-то не устраивает. Всегда они ворчат. Воздвигли им Развитой-Не-По-Годам Социализм – капризничают: нехорош, подавай бесплатный коммунизм! Каждому по потребностям хотят. Кинулись скорей перестраивать им на коммунизм, но почему-то не заладилось, застоялось, а получилась ускоренная перестройка с полусухим законом. Пешеходы – небывалое дело! – принялись роптать. Назвали им это гласностью – не унимаются. Что делать? Тут умные люди и подсказали: отменить пешеходам статью за спекуляцию! Все на базар! Пусть торгуют кто чем, будут при деле. Но пока на пешеходных тропах бушевал базар, умелые директора социализма, пожизненные члены недостроенного коммунизма и горластые прорабы перестройки сели в кружок, поспорили малек и разделили между собой все, что было на поверхности и под нею до глубины восемьсот метров. Пешеходы вернулись с базара – глядят, а все уже поделено. Раньше директора, члены и прорабы только управляли ими, а теперь они еще и всё имеют. И тут, как назло, слякоть. Вначале думали – оттепель, а оказалось – слякоть.

Москва изнывала от слякоти.

Надо полагать, в городе уже не осталось пары сухих ботинок без предательских белых разводов коммунальной соли. Разве что у некоторых немногих, в числе которых был и Генрих Самсонович.

Генрих Самсонович с утра не выходил из дома. Хандрил. Работать не работалось и пить не пилось. Все, что он достиг, сделал и имел, было сейчас под угрозой. Возможно, смертельной. Нужно было что-то предпринимать, а предпринимать было нечего. Оставалось ждать. Вот он и ждал. Дома. Один. Новостей. Информации. Сигнала. Звонка.

Телефон ожил около десяти вечера. Свистящий шепот произнес скороговоркой:

– Только что звонил, сказал, она ничего не знает.

– А тот что ответил? – быстро откликнулся Генрих.

– Ничего. Отсоединился.

– Ждите. Я позвоню.

Генрих положил трубку.

ГЛАВА 9. ВТОРНИК. ПАРИЖ. БЕРИНГ

На беспечном бульваре Святого Мартина, как всегда, многолюдно. В Париже уже две недели – весна, со всеми приметами и мелочами… Подходящая фраза для начала длинного стихотворения о любви. Если события будут развиваться такими темпами, скоро мне захочется дописать это стихотворение, вздыхая о блондиночке с зелеными глазами.

Рита сладкой походкой утомленной любовью женщины шагала рядом, пробуждая во мне подзабытое чувство гордости. Хороша. Ни один встречный месье не оставил мою Риту без внимания. Как эти парижане умеют раздеть даму коротким взглядом – удивляюсь. А она этого не замечает как будто. Идет себе, словно всю жизнь по этой улице возвращается со службы. Никаких лишних эмоций, думает о чем-то, молчит. Прелесть, а не девушка.

Мы гуляли после театра, выбирая ресторан для неторопливого ужина. Было около десяти часов вечера. Болтали, вернее, болтал я:

– Господин Зигмунд Фрейд учит, что в момент душевного потрясения не стоит кидаться с шестнадцатого этажа, хвататься за топор или орать на тещу, а следует плотно перекусить и выпить. Мир резко изменит окраску в лучшую сторону. Увы, в нашей с тобою державе принято выполнять только часть этого совета, причем вторую. Французы же, мой юный друг, вдумчиво восприняли рекомендации пожилого доктора и подвели под него научную базу. Ты не замерзла, mon ami? – Мне доставило большое удовольствие заботливо заглянуть в глаза Риты и встретить ее теплый взгляд. Тут я не удержался и поцеловал ее прямо в этот теплый взгляд.