скачать книгу бесплатно
– Как я могу взять лист бумаги с собой в сон? – замечаю я.
– Тогда, – отвечает обиженный штурман, – я тебе не завидую.
25. У тебя нет разрешения
– Нарисуй меня, – приказывает попугай, глядя на мой блокнот. – Нарисуй меня.
Я не смею отказаться.
– Прими какую-нибудь позу, – прошу я. Он садится на перила, гордо подняв голову и распушив перья. Я не тороплюсь. Закончив рисовать, я показываю ему плод своего труда – рисунок дымящейся кучки экскрементов.
Несколько секунд он изучает листок и заявляет:
– Больше похоже на моего брата. Конечно, после того как его проглотил крокодил.
Ему удается заставить меня улыбнуться. Так что я делаю второй набросок: попугай во всей красе, даже с повязкой на глазу.
Однако за нами наблюдал капитан, и, когда довольный попугай улетает прочь, он отбирает у меня карандаш и блокнот. Что ж, по крайней мере, моя рука все еще при мне. По слухам, у некоторых тут деревянные ноги просто потому, что однажды их застукали за игрой в футбол на палубе.
– У тебя нет разрешения на талант, – объясняет капитан. – Чтобы не обижать тех матросов, у которых его нет.
И хотя дар приходит, не спрашивая, разрешено ему или нет, я склоняю голову и вымаливаю:
– Пожалуйста, сэр… Можно мне иметь талант к рисованию?
– Я подумаю над этим. – Он разглядывает портрет попугая, морщится и выкидывает его за борт. Потом берет в руки рисунок с экскрементами: – Очень точное сходство. – С этими словами он бросает за борт и его.
26. Всякие гадости
Наутро бармен зовет меня в воронье гнездо, чтобы смешать мне собственный коктейль. Сегодня никто не прыгает, поэтому народу почти нет.
– Эта смесь твоя и только твоя. – Он долго смотрит мне в глаза, пока я не киваю. Тогда бармен снимает со шкафа какие-то бутылки и пузырьки – при этом его руки мелькают так быстро, что кажется, будто у него их больше двух, – и смешивает все в ржавом шейкере для мартини.
– Что тут намешано? – спрашиваю я.
Бармен смотрит на меня так, как будто я сморозил какую-то глупость. Или как будто глупостью было надеяться на ответ.
– Пряности, сладости и прочие гадости, – произносит он.
– А конкретнее?
– Говяжий хрящ и позвоночник черного таракана.
– Но у тараканов нет позвоночника, – замечаю я. – Они беспозвоночные!
– Именно. Поэтому его так сложно достать.
Снизу прилетает, хлопая крыльями, попугай и садится на барную стойку. При ее виде я вспоминаю, что мне нечем платить, и сообщаю это бармену.
– Не проблема, – отзывается тот. – Страховка все покроет.
Он наполняет коктейлем фужер для шампанского и вручает мне. Жидкость пузырится красным и желтым, но цвета не смешиваются. У меня в руках лавовая лампа.
– Выпей, выпей, – подает голос попугай. Наклонив голову, он смотрит на меня здоровым глазом.
Я делаю глоток. Вкус горький, но не неприятный. Чувствуются легкие нотки бананов и миндаля.
– Пью до дна! – с этими словами я опрокидываю фужер в один глоток и ставлю пустой сосуд на стойку.
Попугай удовлетворенно склоняет голову:
– Великолепно! Будешь подниматься сюда дважды в день.
– А если я не хочу лазать в воронье гнездо?
– Тогда оно само залезет в тебя, – подмигивает попугай.
27. Немытые массы
Много лет назад мы с семьей поехали в Нью-Йорк. Поскольку все подходящие гостиницы либо были заняты, либо требовали в уплату продать душу, мы свернули с проторенной туристской тропы.
Наш отель располагался где-то в Куинсе, у черта на куличках. Район назывался Флашинг – «Смывной бачок». Отцы-основатели Нью-Йорка, как и большинство его жителей, отличались тонкой иронией.
В общем, нам приходилось всюду добираться на метро, и каждый раз нас ждали приключения. По-моему, однажды мы доехали аж до самого Статен-Айленда, а туда метро даже не ведет. У нас постоянно кончались деньги на проездных, которые тошнило цифрами с баланса каждый раз, когда мы проходили через турникеты, и папа оплакивал золотые времена жетонов, которые можно было просто высыпать в ладонь и пересчитать, на сколько поездок еще хватает.
Мама строго следила за «правилами поведения в метро»: литрами лей на себя антибактериальный гель и никогда не встречайся ни с кем глазами.
Мы прожили там неделю, и всю эту неделю я изучал людей, всю эту немытую и недезинфицированную толпу. Я обнаружил, например, что ньюйоркцы никогда не поднимают головы, чтобы полюбоваться величественными небоскребами. Они лавируют в плотной толпе так быстро и ловко, будто на них на всех тефлоновое покрытие, и почти не сталкиваются. А в метро, где нужно стоять столбом, пока тряский поезд идет от станции к станции, люди не только не встречаются глазами – каждый существует в собственном тесном мирке, как будто все надели невидимые скафандры. Это чем-то напоминает езду по автостраде, только здесь ваше личное пространство кончается в лучшем случае в сантиметре от вашей одежды. Меня изумляло, что люди могут сосуществовать так тесно – тысячи людей могут находиться буквально в миллиметре – и все же в полной изоляции друг от друга. Я не мог себе этого представить. Теперь могу.
28. Хоровод красок
И вот наш дом избавлен от термитов, и чудеса Города грехов можно забыть, как страшный сон. Но дома ничуть не легче. Меня снедает потребность бесцельно бродить взад-вперед. Когда я не слоняюсь по дому, я рисую, а если не рисую, то размышляю – и мысли заставляют меня блуждать и рисовать. Может, это пары? пестицидов так действуют.
Я сижу в столовой. Передо мной на столе разложены цветные карандаши, пастель и уголь. Сегодня я рисую карандашами, но так крепко в них вцепляюсь и так сильно нажимаю, что они постоянно ломаются. И не только кончики – дерево так и трещит. Я бросаю обломки через плечо, не отрываясь от занятия.
– Ты похож на безумного ученого, – замечает мама.
Я слышу ее слова секунд через десять. Отвечать уже поздно, я и не заморачиваюсь. Все равно я слишком занят. Мне надо вылить кое-что из головы на бумагу, прежде чем оно перекрутит мне извилины. Пока разноцветные линии не вошли мне в мозг, как нож в масло. Мои рисунки потеряли всякую форму. Теперь это просто наброски и наметки, случайные штрихи карандаша – и все же они исполнены смысла. Не знаю, увидит ли в них кто-нибудь то, что вижу я. Но рисунки ведь должны что-то значить? Иначе откуда они берутся? Иначе почему голос в моей голове так упорно требует выплеснуть их наружу?
Карандаш цвета фуксии ломается. Я бросаю его и берусь за киноварный.
– Мне не нравится, – замечает Маккензи, проходя мимо с ложкой арахисового масла, которую она лижет, как леденец. – Мурашки по коже.
– Я рисую только то, что нужно. – Меня вдруг озаряет вспышка вдохновения: я макаю палец в ее ложку и провожу через весь лист охристую дугу.
– Мама! – вопит сестра. – Кейден рисует моим арахисовым маслом!
– И поделом, – отзывается мама. – Нечего перебивать аппетит.
Но когда она выглядывает из кухни и видит, что я рисую, я чувствую ее беспокойство, как тепло от батареи – что-то еле ощутимое, но постоянное.
29. Я дружу с тарабарами
Я обедаю с друзьями. И все же меня тут нет. То есть, конечно, вот он я, но я не чувствую, что сижу с ними. Раньше я всегда без труда вливался в любую компанию, с которой проводил время. Некоторым, чтобы чувствовать себя в безопасности, нужна кучка приятелей, этакий защитный дружеский пузырь, из которого они редко вылезают. Я таким никогда не был и всегда свободно бродил от стола к столу, от компании к компании. Качки, ботаны, хипстеры, рокеры, скейтеры… Все они считали меня своим, как будто я хамелеон. Тем более странно обнаружить, что я оказался наедине с собой, даже сидя с приятелями.
Друзья уплетают обед и смеются над чем-то, чего я не услышал. Не то чтобы я намеренно отгораживаюсь от них, мне просто никак не удается включиться в разговор. Их смех доносится издалека, как будто я заткнул уши ватой. Это случается все чаще и чаще. У меня такое ощущение, что они говорят даже не по-английски, а на каком-то своем тарабарском наречье. Все мои друзья – тарабары. Обычно я им подыгрываю и смеюсь вместе со всеми, чтобы казалось, что я один из них. Но сегодня у меня нет настроения прикидываться. Мой приятель Тейлор, чуть повнимательнее остальных, замечает мой отсутствующий вид и похлопывает меня по руке:
– Земля – Кейдену Босху. Парень, ты где?
– Вращаюсь вокруг Урана, – отзываюсь я. Все вокруг смеются и долго подкалывают меня по-тарабарски – я снова отключился.
30. Мушиный полет
Экипаж занят своим делом – беготней по палубе безо всякой видимой цели, – а капитан смотрит на нас с высоты капитанского мостика. Как проповедник, он кормит нас своим собственным сортом мудрости.
– Благословляйте судьбу, – учит капитан. – И горе вам, если она не благословит вас в ответ!
Попугай по одному облетает матросов: садится каждому на плечо или на макушку, сидит так несколько секунд и перелетает дальше. Интересно, что он задумал.
– Сжигайте мосты, – продолжает капитан. – Желательно еще до того, как пройдете по ним.
Штурман сидит на протекающей бочке с какой-то дрянью: раньше там была еда, но, судя по запаху, она успела разложиться на составные элементы. Он прокладывает курс, наблюдая за роящимися вокруг бочки мухами.
– Их полет укажет путь точнее звезд, – объясняет он. – Потому что у навозных мух отличный слух и фасеточные глаза.
– И какой с них толк? – отваживаюсь спросить я.
Штурман смотрит на меня так, как будто ответ очевиден.
– Глаза-фасетки обманут редко.
Кажется, я понял, почему они так хорошо ладят с капитаном.
Я слоняюсь по палубе, наконец попугай садится на плечо ко мне.
– Матрос Босх! Держись, держись! – Он заглядывает своим единственным глазом мне в ухо и удовлетворенно кивает головой: – Еще на месте. Повезло, повезло.
Наверное, он про мой мозг.
Птица уже улетела проверять уши другого матроса. Я слышу низкий разочарованный свист: то, что попугай нашел – или чего не нашел – между ушами парня, его не радует.
– Бояться нужно только страха, – вещает капитан с мостика, – ну и хищных монстров иногда.
31. Это все, чего они стоят?
Хотя пестициды из дома уже выветрились, термиты не идут у меня из головы. Если говорят, что после антибактериального мыла появляются сверхбактерии, то почему бы у нас дома не завестись сверхтермитам? Я сижу с блокнотом в гостиной, в кресле-качалке стиля нью-эйдж, оставшемся с тех времен, когда мама кормила нас с Маккензи грудью. Должно быть, у меня с тех пор остались какие-то инстинкты, потому что, раскачиваясь в нем, я чувствую себя немного спокойнее и комфортнее – хотя, слава богу, память о грудном молоке затерялась где-то в потоке времени.
Но сегодня я почему-то не могу успокоиться. У меня в голове копошатся какие-то все более противные создания. Я рисую их, надеясь таким образом выкинуть сверхтермитов из головы.
В какой-то момент я поднимаю глаза: рядом стоит мама и наблюдает за мной. Не знаю, сколько она уже здесь. Снова опустив взгляд, я вижу, что лист остался чистым. Я ничего не нарисовал. Я листаю блокнот в надежде отыскать свежий рисунок на предыдущей странице, но там его тоже нет. Термиты прочно засели в моем мозгу и не желают вылезать.
Маму, должно быть, беспокоит выражение моего лица.
– Пенни за твои мысли!
Я не хочу делиться с ней своими мыслями и начинаю придираться к словам:
– А что, это все, чего они стоят? Пенни, не больше?
– Кейден, это просто идиома, – вздыхает мама.
– Значит, узнай, когда придумали эту идиому, и сделай поправку на инфляцию.
Мама качает головой:
– Только ты на такое способен, Кейден, – и оставляет меня наедине с мыслями, которые я не хочу так дешево продавать.
32. Меньше чем ничего
Я где-то читал, что пенни скоро вообще выведут из оборота, потому что на них не купить ничего, кроме чужих мыслей. Суммы на банковских счетах округлят до пятака. Фонтаны начнут выплевывать медяшки обратно. Издадут закон, по которому все цены будут оканчиваться на ноль или пять – и никаких других цифр. Вот только эти цифры все равно существуют, даже если все это отрицают.
Мне вспоминаются жетоны метро, никому не нужные с тех пор, как Нью-Йорк решил перейти на магнитные карты. Никто не знал, куда девать столько лишнего металла. Жетонов было так много, что хватило бы на целую драконью сокровищницу, вот только такая гора олова не нужна даже невезучему младшему брату Смауга[5 - Персонаж Дж. Р. Р. Толкиена из повести «Хоббит, или Туда и обратно».], а недвижимость в Нью-Йорке стоит столько, что потребовались бы астрономические суммы, чтобы хранить их на складе. Спорю на что угодно, что правительство просто заплатило мафии, чтобы та сбросила жетоны в Ист-Ривер вместе с телом менеджера, который решил, что магнитные карточки в метро – хорошая идея.
Если пенни совсем обесценится, выходит, наши мысли будут стоить даже меньше, чем ничего. Мне грустно думать о том, как миллионы медных кружочков пропадают в желтой воронке. Интересно, куда они отправятся потом. Мысли не могут исчезать в пустоту.
33. Слабость покидает тело
Я решаю записаться в команду по легкой атлетике, чтобы меньше предаваться праздным размышлениям и восстановить связь с остальным человечеством. Папа просто счастлив. Он явно про себя отмечает это как переломный момент моей жизни, конец трудного периода. По-моему, он так этого хочет, что не замечает, что мое поведение не стало менее странным, – но, когда папа верит, что мне лучше, я тоже начинаю в это верить. Забудьте о солнечных батареях – научиться бы добывать электричество из отказа признавать очевидное, и энергии хватит еще на много поколений.
– Ты всегда быстро бегал, – замечает отец. – С твоими длинными ногами отлично пойдет бег с препятствиями.
Сам папа в мои годы играл в школьной сборной по теннису. У нас сохранились его фотографии: смешные обтягивающие адидасовские шорты и собранные повязкой длинные волосы, бо?льшую часть которых с тех пор смыло в канализацию.
– Тренер хочет, чтобы мы всюду ходили пешком или бегали, – говорю я родителям и начинаю ходить пешком в школу и обратно. На ногах появляются мозоли и болячки, все время ноют щиколотки.
– Это правильная боль, – говорит папа и цитирует какого-то знаменитого тренера: – Боль означает, что слабость покидает тело.
Мы покупаем дорогие кроссовки и хорошие носки. Родители обещают прийти на мои первые соревнования, даже если им придется отпроситься с работы. Все это было бы прекрасно, если бы не одно «но». Я так и не вошел в команду.
Сначала я даже не врал. Я действительно ходил на тренировки, но всего три дня. Как бы ни старался, я просто не мог ощутить себя частью команды. В последнее время вокруг меня какая-то защитная воздушная прослойка, вроде как в метро. Когда мне приходится много взаимодействовать с другими людьми, как в команде, она становится только толще. Папа всегда учил меня не быть дезертиром, но покинуть что-то, чему никогда не принадлежал, – это же не дезертирство?
Теперь после школы я не бегаю, а хожу. Раньше ходьба была просто способом попасть из пункта А в пункт Б, сейчас же она стала не только средством, но и целью. Меня всегда тянуло заполнить чистый лист рисунками, а теперь я не могу смотреть на свободный тротуар и не заполнить его собой. Я хожу часами напролет, от этого у меня мозоли и ноют мышцы. И я наблюдаю. Точнее, не столько наблюдаю, сколько чувствую. Цепочки связей между прохожими, между сидящими на деревьях птицами. Все это что-то значит, надо только разгадать, что именно.
Однажды я заявляюсь домой, два часа пробродив под дождем, продрогший до костей и в насквозь мокрой толстовке.
– Я поговорю с этим вашим тренером, – решает мама, наливая мне горячего чаю. – Он не должен заставлять вас бегать в такой ливень.
– Мам, не надо! – прошу я. – Я не ребенок! Вся команда тренируется в любую погоду, мне не нужно какое-то особое отношение.
