Мгновения Амелии

– Хорошо, – говорит он.

– Хорошо, – повторяю я.

Мы продолжаем путь, и меня нисколько не волнуют попавшие в обувь камешки.

Глава 9

Оказывается, что «крепость» – это оборудованная лодочная станция, расположенная под большим домом из синего кирпича.

– Дом милый дом, – кивает в его сторону Нолан.

– Это твойдом?

Он опускает руку, будто мое удивление каким-то образом его обидело, и вздыхает. Этот парень слишком много вздыхает.

– Это фамильный дом.

– И ты здесь живешь?

– Да.

– С Алексом?

– Да.

– Твоя семья тоже здесь живет?

– Нет, – отрезает он.

Грубый и острый тон до краев наполняет меня любопытством и огорчением, но я не успеваю расспросить его, потому что Уолли с лаем носится между нами и лодочной станцией, как будто наступило Рождество, а он не может дождаться распаковки подарков.

С песка и гальки мы выходим на лестницу, ведущую к крепости размером с мою гостиную. Опасаюсь, что там будет пахнуть грязью и сыростью, как от затхлой морской воды. «Только не море, только не море», – умоляю про себя. Нолан подталкивает дверь, которая со скрипом открывается в уютную комнату, наполненную гулом современных электрических предметов роскоши и сплит-системы.

Несмотря на непримечательную наружность, внутри крепость выглядит как элитная детская комната со страниц журнала по интерьеру. В дальнем углу расположена палатка, вход в которую охраняет огромный плюшевый медведь с полусонной улыбкой, а внутри виднеются сложенные одеяла и диванные подушки. Одно ухо игрушки выглядит влажным и помятым; судя по всему, здесь отметился Уолли. В другом углу до потолка сложены кресла-мешки. Такие можно купить в торговых центрах по цене настоящего предмета мебели. Я страстно желала его. Даже пыталась уговорить подругу приобрести в нашу комнату в общежитии, но она ответила, что это «нелепо и негигиенично». Правда, пару часов спустя она купила мне кресло-мешок из магазина Target, поменьше и подешевле.

Дженны все еще здесь нет. Зато я впервые по-настоящему живу настоящим моментом, где неким якорем выступает мое любопытство по отношению к Нолану и нежелание вспоминать о мире, который ждет моего возвращения.

Я впитываю запах озера, деревьев и мокрых лапищ Уолли. Ощущаю, как ступню натирает камень в обуви. Слышу бьющиеся о длинные сваи бывшей лодочной станции волны. Здесь и сейчас я ссамим Н. Е. Эндсли, и он не пытается казаться другим. А с этим уже можно работать.

Известный на весь мир автор вытаскивает два кресла-мешка на середину пола, покрытого огромным, изготовленным на заказ ковром, что напоминает наимягчайшую траву на всей планете. Я не могу перестать наблюдать за ним: за его движениями, дыханием и просто существованием. Он снимает объемный свитер, и под рукавами рубашки заметно движение мышц. Я смущенно отвожу взгляд. Писатели должны быть бледными и изможденными, а не горячими и накаченными.

Движением руки Нолан приглашает меня присесть. Прежде чем подчиниться, я подвигаю свой мешок чуть-чуть поближе к нему, понимая, что искушаю судьбу. «Шесть дней, всего шесть дней», – отзывается в мыслях.

– Итак, значит, это крепость?

– Это крепость, – подтверждает Нолан. Он, как и я, оглядывается по сторонам, будто пытается увидеть комнату моими глазами. В его взоре, мягко пробегающем по знакомой детской палатке, ковру, посапывающему на лежанке у письменного стола псу и пробковой доске, забитой приколотыми к ней почтовыми бумагами и поздравительными открытками, я замечаю нерешительность.

– Письма от фанатов? – интересуюсь я.

Он угрюмо качает головой.

– Ну, типа того. Письма с благодарностями. От издателя.

– Правда? Так много? – Их там по крайней мере десяток.

– От продаж моей второй книги зависели рождественские премии работников, которые как-то были связаны с деловой частью. Поэтому многие решили, что стоит выразить мне благодарность.

– Невероятно, – восхищаюсь я, подаваясь вперед. Прежде чем успеваю встать и рассмотреть письма, даже прежде, чем это намерение формируется в моей голове, Нолан выбрасывает руку и тянет меня назад.

– Нет, – просит он, – не нужно.

Я улавливаю безмолвный посыл: он не хочет обсуждать свои книги.

– Хорошо, – соглашаюсь и поднимаю ладони в знак притворной покорности, фокусируя взгляд на месте, где он крепко сжимает мою конечность.

– Прости, – бросает он и быстро отстраняется, – прости. Я не привык быть с…

– Девушками? – заканчиваю вместо него.

– Людьми.

Это я должна была знать, хотя не знаю еще очень многого. А на выяснения осталось не так много времени, об этом мне еще в машине напомнил Алекс. Я пытаюсь разрядить обстановку простым вопросом.

– Ты жил в Нью-Йорке, да?

– Да.

– А теперь живешь здесь?

Нолан равнодушно смотрит на меня, в глазах не осталось ни следа от искр, которые я заметила на пляже. Возможно, он, как и Алекс, боится, что я безумная фанатка, задумавшая украсть фрагменты последней части «Хроник».

Возможно, у меня ничего и не выйдет.

– Да, сейчас живу здесь, – отвечает он после долгой паузы. Мое бодрое настроение постепенно сдувается.

– Хорошо, другой вопрос, – пробую я. – Коллекция ручек правда существует? Все говорят, что у тебя есть коллекция ручек и ежедневников, но ни в одном интервью, которые я читала, ты не упоминал о них.

Господи, как же по-фанатски это звучит. Я хочу прервать наступившую тишину, и быстро исправляюсь.

– Прости, прозвучало жутко, – признаю я, – такое бывает. У тебя проблемы с людьми, а у меня, видимо, с поддержанием разговоров. – Я издаю неловкий смешок и пробираюсь сквозь трясину односторонней беседы. – Скучаешь по Нью-Йорку?

Нолан снова обращает на меня пустой взгляд, и внутри меня медленно разгорается злость. Где игривое настроение, которое появилось у него при упоминании китов? Неужели я уже умудрилась сказать что-то дурное или обидное? Но даже если так, разве мне дана всего одна попытка, после которой он закроется, как моллюск в раковине, защищающий самую изящную на свете жемчужину?

Несмотря на великолепие, успех и все прочее «Орманских хроник», он не обязан быть наглецом и скрывать информацию о моей лучшей подруге.

Последняя попытка.

– Нолан, ты поговоришь со мной? О Дженне?

Киты исчезают, пока парень, теребя ковер, не поднимает на меня взгляд и не произносит:

– Я думал, что мы говорили.

Я беспокойно встаю.

– Вот так и пройдет весь день? – повышаю голос, и отчаяние прошлой ночи подбирается обратно. Сквозь маску на лице Нолана проглядывают признаки беспокойства. – Просто толку в этом нет, – продолжаю я. – От этого нет пользы ни тебе, ни мне, да вообще никому.

– Пользы?

– Да, пользы, – отрезаю я. – Я здесь из-за Дженны… из-за тебя. То есть… – усмехаюсь в недоумении и указываю на нас, – ты виделся с ней, теперь здесь я, и ты даже не общаешься со мной. Что она тебе сказала? А ты ей? Я знаю, что ты разговаривал с ней, потому что кто бы еще тебе сказал о моей настойчивости? Она упоминала об отправке мне твоей книги? Просто скажи хоть что-то.

Я стою перед Ноланом Эндсли – волосы торчат в стороны, рубашка перекошена после сидения на кресле-мешке. Меня не волнует, что выгляжу я неряшливо и, скорее всего, нелепо перед человеком, с которым раньше мечтала познакомиться. Внезапно мной завладевает беспричинная ярость. На мир, который отнял Дженну и оставил меня со странной, неожиданной и несостоятельной заменой в виде него – автора моих любимых книг. Я злюсь на себя за то, что не нашла запасных друзей. Если бы она, что более вероятно, устала от моих выходок или, что менее вероятно, погибла в Ирландии, то они бы просто ждали своего часа, чтобы занять место Дженны.

Меня одновременно раздражает и успокаивает, что Н. Е. Эндсли – просто Нолан Эндсли, который не открывает порталы в Орманию; но расстраивает его неспособность поддержать даже самый простой разговор. Сердце переполняет неимоверная грусть, ведь мое представление о нем совершенно не соответствует действительности. Этот парень высокомерен и вечно недоволен, а также не собирается подыграть мне, как это было при наблюдении за китами. Я прихожу в ярость от того, что он не поделится своими воспоминаниями о моей подруге. Я злюсь на Дженну, на Нолана, на лгущие книги и даже на дурацких китов.

– Слушай, буду честна, – обращаюсь к нему, собираясь с силами, чтобы пламенной речью принизить его важность. От резкого звука просыпается Уолли и перебирается к Нолану. – Я вне себя. Ты грубый, угрюмый и нелюдимый. Хоть ты и сочинил одну из лучших историй во всем мире, это не делает тебя особенным или необычно страдающим. – Бровь Нолана взлетает. – Да, не делает, – повторяю я, – уж особенным точно. Все люди особенны, а ты не особенней других. Я знаю, что такого слова не существует, так что даже несмей поднимать на меня бровь. А когда я попросила о встрече с тобой, то думала, что у меня появится возможность узнать тебя получше и выяснить что-то о Дженне, моей лучшей подруге, которая мертва, но тебе-то какая разница? Твой лучший друг жив, а тебя больше всего заботит то, что драгоценная последняя книга не написана из-за твоего идиотского писательского ступора.

Нолан спокойно гладит Уолли. Они склонили головы на одну сторону, будто изучая меня – странную кочующую девушку, сходящую с ума от горя и растерянности и прибывшую на покой в их личное святилище.

– Что-то еще? – лукаво интересуется Нолан.

– Я вне себя, – припечатываю я.

– С этим мы уже разобрались, – замечает он.

Я не отвожу от него взгляда и не верю, что подобные слова слетают с моих собственных губ.

– Знаешь что? У меня нет на это времени. Я ухожу.

– А вот в этом я сомневаюсь, – пожимает он плечами.

Хоть Нолан и повторяет мои мысли, я замираю от ярости, положив ладонь на удивительно расшатанную дверную ручку. Наличие крепости, которая охраняет его драгоценное укрытие на берегу озера, как ничто другое показывает характер Эндсли.

– Почему же? – спрашиваю я.

– Из-за «Орманских хроник». – Он произносит это как ругательство, отчего я не сдерживаюсь и закатываю глаза. – Ведь ты такая же, как все.

«Хотела бы я быть как все, – проносится в голове. – Пока я пререкаюсь с нелюдимым писателем и его нелепой собакой, наши ровесники тайно проносят микроволновки в комнаты общежитий».

– Думай, как хочешь, – бросаю я, – я все равно ухожу.

Внутри теплится надежда, что не успею я ступить на песок, как за спиной откроется дверь, парень догонит меня, начнет вести себя как нормальный человек и выразит сожаление. Когда этого не происходит, я сворачиваю к стоящему в нескольких метрах от меня дереву.

Нолан не приходит.

Стоит мне добраться до ворот, у которых Алекс остановился в первый раз, как я осознаю, что он действительно не пойдет за мной. Он провалил этот маленький тест, отчего я снова начинаю злиться.

Хотя не стоит. Мы не друзья. Ни снимки прошлого вечера, ни киты этого утра – ему ничего не важно. Только вот он обещал рассказать мне о Дженне.Возможно.

Я топаю по пляжу, потому что идти мне больше некуда. Темные грозовые тучи, собирающиеся над озером, отражают мое настроение. Как же приятно видеть, что наконец погода соответствует событиям дня.

Осторожно ступаю по камням и песку, воображая себя могущественной колдуньей, способной по желанию менять погоду. Опускаю взгляд под ноги, и моя одежда развеивается, превращаясь в изумрудную мантию с золотой отделкой. «Чересчур ярко», – проносится в мыслях. Когда цвет меняется на черный, я прищуриваюсь и направляю шаровую молнию на маленькую крепость, приказывая ветру обрушить на лестницу пенящуюся волну.

Подходя к двери, я мечтаю о торнадо, которое доберется до Нолана и его собаки, но останавливаюсь, как только до меня доносится глухой шепот. Парень разговаривает по телефону.

– Знаю, – глухо произносит он, – знаю, Алекс.

Ни секунды не раздумывая над правильностью решения, я крадусь по деревянной лестнице и прикладываю ухо к хлипкой двери.

Судя по всему, он получает нагоняй от друга, потому что только спустя минуту раздается его голос.

– Но я облажался. Она задавала очень много вопросов, а я просто растерялся, потому что не могу рассказать ей о случившемся на фестивале и не упомянуть о… знаю. – Еще одно долгое молчание и вздох. – Знаю. Постараюсь… Алекс, я сказал, что постараюсь. Чего еще ты хочешь? Она скоро уедет, да? Так что это не моя проблема.

Больше ничего не хочу знать. Вот и расплата за подслушивание. Вообще-то мне изначально не стоило возвращаться в крепость.

Во время долгой дороги к книжному магазину я наколдовываю мокрый снег, который не подходит для лепки снеговиков, а только затрудняет транспортное движение и нарушает радостные планы. У меня иссякли силы, так что киты исчезают один за другим.

Почему-то вспоминаю, как через год после ухода из семьи отец приезжал навестить меня.

Я сидела рядом с ним в его подержанной машине. Он не замолкал о том, что она новая; однако на спидометре значилось шестьдесят три тысячи семьдесят пять миль, да и сиденья были изношены.

Он либо не замечал моего молчания, либо просто не потрудился закончить свои нескончаемые разглагольствования о том, насколько теперь великолепна его жизнь, насколько великолепна его подружка Бьянка и как сильно она мне понравится, когда я познакомлюсь с ней на Рождество.

У меня в сумке зазвонил телефон, и я испытала приступ острой благодарности. Потому что звонила Дженна. Мы все спланировали вчера, после того как отец из ниоткуда возник у нашего дома и сказал, что раз он в городе, то завтра хочет поужинать со мной.

Диалог получился быстрым. Дженна говорила достаточно громко, чтобы ее было слышно и без громкой связи. Заявила, что нам нужно переделать часть научного проекта и без моей помощи она не справится.

– Остался один день до сдачи, – добавила она, – приезжай сейчас же, поняла?

– Но у меня планы, – возразила я в надежде, что разочарование в голосе звучит правдоподобно.

– Амелия, от этого зависит твое будущее, – настаивала подруга, и я едва не расхохоталась, потому что она произнесла это тоном своей мамы.

– Ладно, – выдохнула я, – постараюсь побыстрее.

Когда заканчиваю звонок, кажется, отец больше заинтересован чехлом на моем телефоне, чем расстроен из-за несостоявшегося ужина.

Дженна подарила мне его месяц назад, решив, что мой старый чехол обветшал. Это коллаж из сделанных в первый год нашей дружбы фотографий: мы катаемся на гидроциклах на озере; пробуем бенье в Новом Орлеане; Мут свернулся калачиком на мне; селфи с неудачного ракурса, на котором я стою с Уильямсами перед огромной рождественской елкой у местного торгового центра.

– Твоя подруга?

– Ага, – кивнула я.

Он зло посмотрел на меня, а я заметила, что в складки на его шее забились засохшие крупинки автозагара. Загорелся красный сигнал светофора, и папа слишком близко наклонился к чехлу, чтобы рассмотреть его.

– Гидроциклы? Поездки?

Я поняла, о чем он спрашивает, поэтому сердцем и разумом попыталась моментально соорудить стену, которая оградила бы Уильямсов от его скользкой натуры.

– Это был подарок.

Слова обрушились на стену, словно гранаты, и я понадеялась, что они попадут прямиком в его голову.

Но нет. Отец фыркнул, потершись о руль нижней частью своей рубашки поло, не замечая моего резкого голоса.

– Какая подруга, – протянул он. – Пользуйся, пока ладишь с ними, слышишь? Только родственники могут так с тобой обходиться. А ты не их обуза.

После всего, что он сделал, мне глупо злиться. Но я желаю наорать на него, вырвать из замка зажигания связку ключей с ужасным прямоугольным брелоком и надписью «Ты мой любимый Засранец <„3 Б”» и расцарапать борт его идиотской машины.

«Чья же тогда я обуза?– едва не закричала я. – Куда мне податься?»

Отец отвез меня домой, потому что я не хотела, чтобы он увидел дом Дженны; не желала, чтобы даже взглядом опорочил мою безопасную обитель. Не прошло и пяти минут, как за мной заехали Дженна и миссис Уильямс и отвезли меня на ужин, во время которого – уже после подачи салата – я ушла в туалет, потому что не смогла остановить поток слез.

Когда подруга появилась в уборной, я отказалась выходить из кабинки и сказала, что неважно себя чувствую, но скоро приду. Дженна пропустила эти слова мимо ушей, растянулась на полу и проскользнула под дверцей. Одному богу известно, в чем испачкалось ее легкое голубое платье, но мне на это было абсолютно наплевать, когда меня окутал запах ее духов и подруга сжала мое тело в медвежьей хватке.

Я поведала ей о словах отца; о том, как ужасно было слышать, что Бьянка уже беременна; и я должна понимать, что между ним и мамой ничего не выйдет.

Я долго плакала в платье Дженны, она не противилась, и только позже, отстраняясь от меня, заметила:

– Это еще не все.

Я потрясла головой. Слезы лились еще сильнее, когда я рассказывала, как отец посоветовал пользоваться подругой и ее родителями, пока не надоем им. Из горла вырвался безобразный всхлип, который, на удивление, на пару с рассерженным вздохом Дженны разнесся эхом по кабинке.

– Ох, господи, Амелия. Так вот в чем дело? Из-за этого я каталась по грязному полу уборной?

Дженна оторвала туалетную бумагу из диспенсера и небрежно промокнула мои глаза и нос. А вытирая мне лицо, бормотала что-то вроде «смехотворно», «абсурдно» и «настоящая мелодрама».

Едва закончила, подруга посмотрела мне прямо в глаза и объявила:

– Амелия Гриффин, настоящим я утверждаю, что ты будешь моей худшей и самой обременительной обузой на веки вечные. А теперь мы можем пойти поужинать? Пожалуйста?

– Но как? Как ты можешь быть в этом уверенной? – спросила я, едва ворочая языком и из-за этого звуча грустно и даже плаксиво.

Дженна закатила глаза и вытянула руку, отставив мизинец.

– Даю обещание на мизинце, ладно? Хорошо? Хорошо. А теперь заканчивай плакать. Было бы из-за чего реветь. Я подумала, что тебе придется переехать к нему и его ужасным волосам во Флориду. Вот из-за этого стоило бы плакать.

Я беззаботно смеялась на протяжении оставшегося вечера, потому что осознавала, что если и была обузой, то по крайней мере не одинокой.

Когда я захожу в книжный магазин, Валери обучает игре на фортепиано взрослого человека. Спешу взбежать по лестнице и незаметно спрятаться в одолженной комнате, но она выходит из-за инструмента и направляется ко мне.

– Амелия, так быстро вернулась? Где тот парень?

– Все еще в крепости, – отвечаю, стараясь говорить уверенно.

Она смотрит на меня поверх очков, в задумчивости сжимая губы.

– Он нагрубил тебе?

– Нет, – лгу я, не собираясь доносить на него, – нет, он был занят, так что я ушла.

Валери щурится.

– Я уверена, что это выдумка. Ладно, разберусь с ним после занятия. А пока чувствуй себя как дома. Будь я тобой, дорогая, то провела бы остаток дня в магазине. Грядет сильный ураган, и лучше бы тебе в него не попасть.

Я слишком взвинчена, чтобы с помощью воображаемых сил остановить грядущий дождь; слишком устала, чтобы гадать, где же теперь мне место. Так что спешу наверх и растерянно прошу у мистера Ларсона порцию томатного супа и жареного сыра. Присев на потертый диван, я наблюдаю, как стремительно темнеет небо над окружающей магазин рощей и, абсолютная глупость, ощущаю себя слегка виноватой в том, что стала причиной грозы.

Раскат грома сотрясает стены, когда я подношу первую ложку супа ко рту. А когда доедаю сэндвич, пропадает электричество, и магазин пугающе затихает, ведь большинство покупателей убежали в безопасность собственных жилищ.

Я решаю подняться в комнату и поспать под звук дождя, бьющегося о крышу, но клянусь могилой Дженны, слышу доносящийся издалека крик.

– Помогите!

– Валери? – неуверенно зову я. – Мистер Ларсон? Вы слышали это?

Из кафе доносится только позвякивание посуды и глухой голос мистера Ларсона.

– Что слышали?

Поднявшаяся по лестнице на второй этаж Валери пугает меня, вздохнув в непосредственной близости.

– Ничего не слышала, – заявляет она.

– Мне показалось, что кто-то звал на помощь.

– Это всего лишь ураган. Так шутит ветер. Поможешь мне собрать фонарики?

– Конечно, – соглашаюсь я, раздираемая противоречиями.

Я точно слышала крик о помощи, переносимый разумным ветром. Поэтому колеблюсь между удаляющимся телом Валери и лестницей, между реальностью и другим королевством, в котором практически невозможно отличить воображение от действительности.

– Кто-нибудь? –Голос становится громче. Будто он прямо над моим ухом.

Я не поняла, когда умерла Дженна. Не ощутила нарушения природного баланса, у меня не появилось предчувствия, за что я ненавижу себя.

– Помогите!

– Амелия, ты идешь? – зовет Валери.

Не ответив, я просто убегаю.

Несусь вниз по лестнице и миную входную дверь, в хлюпающей грязи с моих ног слетают изношенные балетки, но я не обращаю на это внимания. Если я не ошиблась? Вдруг кому-то нужна помощь?

Я никогда не была спортивной, но сейчас сильные и уверенные ноги переносят меня через две полосы опустевшей дороги к склону холма у пляжа, который утром был переполнен детьми, переходящими вброд мелководье. Меня тянет вперед какой-то внутренний зов, волнение, похожее на смесь интуиции и осознания неизбежного конца, как в главах до финального момента. Зов направляет меня. Где-то вдали за струями дождя и за высокими неспокойными волнами мигает фонарь на маяке.

«Иду! Держись. Я близко!»

Я не открываю рот, но ветру каким-то образом удастся перенести слова в нужное место.

Дождь льет стеной, и когда я добираюсь до края озера, то промокаю насквозь. Волны не теряют своей мощи, которая сейчас сравнима с самыми взволнованными океанами. Сквозь капли дождя я чувствую их брызги. Волны с такой яростью бьются об основание маяка, что я не сомневаюсь: он обрушится в воду. Даже мне, заядлому наблюдателю за китами, не под силу вообразить торчащие на неровной поверхности воды спинные плавники.

Но в нескольких метрах от себя я замечаю Нолана. Он стоит перед вдающимся в маяк узким и каменистым выступом, нагнувшись вперед, будто кричит или его рвет, и волны практически омывают мыски его обуви. Парень закрывает уши сжатыми кулаками, а в зловещем ураганном сумраке кажется, что он тонет на земле.

– Нолан! – выкрикиваю я. – Нолан, что ты творишь?

Он резко поворачивает голову ко мне, и взгляд у него безумный.

– Уолли. – Он указывает на маяк. Я не слышу слова, только читаю по губам. – Я… не могу. Не могу сделать это.

Я щурюсь и в свете ударившей между волнами молнии замечаю пса, прижимающего свое длинное тело к двери маяка.

– Не могу, не могу, не могу, – причитает Нолан. Интересно, осознает ли он, что говорит.

Мысли возвращаются к Дженне, к оправданиям о случайной встрече с Эндсли на фестивале, которые я не хотела слышать. Она сказала, что у него случилась паническая атака, а я не поверила, хотела, чтобы она позвала меня.

Но при взгляде на Нолана, на его глаза, его беспокойство, я понимаю, что не смогла бы оставить его, даже если бы больше никогда не встретилась с Дженной. Мысль пугает, но, кажется, ветер, который сквозь ураган доставил до меня испуганный крик этого парня, теперь доносит фырканье подруги и на великолепную долю секунды ее уверенный голос.

«Амелия, не глупи. Теперь он твоя забота».

– Уолли! – кричу я. – Уолли, иди сюда!

Становится очевидно, что пес предпочтет умереть и наведываться призраком на маяк, чем поможет нам спасти его несчастную задницу. Я издаю стон.

– Отсюда не дотянуться! – кричу Нолану, хватаю его руку и тяну к маяку. – Не отпускай.

Когда я веду его вниз по неровной дорожке, Нолан начинает брыкаться и упирается пятками в песок.

– Не могу, – повторяет он, – не могу.

Я указываю на свои ноги.

– Я потеряла обувь. Одной мне слишком скользко идти. Я могу довести нас, но в качестве якоря мне нужен ты. Пойду первой и возьму его за ошейник, а ты не отпускай меня.

Взгляд Нолана мечется между мной и маяком, как загнанное в угол животное без возможности убежать.

– Я… не могу, – отрешенно бормочет он, – прости. Прости. Господи, прости.Прости, пожалуйста.

Его голос словно разбивается на миллионы острых осколков, парень переводит взгляд на волны, будто они затянут его в пучину и убьют… будто однажды такое произошло, а теперь его снова заставят тонуть. Его глаза застланы пеленой из слез и дождя, но в них виднеется и кое-что другое. Злость. Отчаянная злость. Она появляется только после долгих ночей, проведенных в горе, растерянности и сомнениях в том, как можно было поступить иначе, если бы было возможным спасти кого-то.

Я неожиданно догадываюсь: Нолан Эндсли тоже кого-то потерял. И могу поспорить, что это связано с водой.