скачать книгу бесплатно
Такой политический кризис мог возникнуть в Европе вследствие попытки захвата Судетской области. Многие из генералов до сих пор были убеждены, что если не Англия и Франция вместе, то уж во всяком случае Франция, а следовательно, и СССР выступят. Тогда могло произойти то, чего генералы боялись как огня, – быстрый разгром не готовой к войне германской армии и крах всех их планов.
Случилось так, что прием в британском посольстве совпал с моментом, когда Гаусса терзали сомнения. Именно в этот день стало очевидным, что для развертывания немецкой армии недостает офицеров и унтер-офицеров.
Словно нарочно, чтобы подзадорить генералов, Гитлер собрал их в тот день на совещание и, в ответ на осторожный довод о некомплекте командного состава, побагровев, хрипло прорычал:
– Машина пущена, я не намерен тормозить!.. Кому со мною не по пути – прошу! – и резким движением указал на дверь.
Никто из генералов, в том числе и поставивший вопрос Гаусс, не поднялся и не вышел.
В течение нескольких секунд Гитлер налитыми кровью глазами оглядывал присутствующих, потом крикнул:
– Выступит Франция или нет, Геринг уже получил от меня приказ: по первому знаку обрушиться на Чехословакию всеми силами моей авиации. Генеральный штаб выразил желание начать движение наземных частей в шесть часов утра. Так и будет!
– Но прогноз погоды может быть дан не дальше чем на два дня, – заметил Гаусс, – а до конца сентября еще далеко.
Гитлер повел на него злым, с красными прожилками глазом, но вместо ответа проговорил, обращаясь к остальным:
– Я пригласил вас, господа, не для споров. Здесь присутствуют рейхсминистры фон Риббентроп и доктор Геббельс. Они желают знать, какого рода нарушения международного права им придется защищать перед так называемым общественным мнением, когда вы двинетесь вперед.
Генералы переглянулись: они ничего не имели против того, чтобы обусловить себе свободу от законов ведения войны. Сидевший несколько поодаль, откинувшись в кресле и выставив вперед огромный живот, Геринг весело крикнул:
– Великолепно, мой фюрер! Ослепительно! Пусть Риббентроп заранее составит ноту с оправданием того, что мы нечаянно разбомбим британское и французское посольства в Праге… Думаю, вы, мой фюрер, не станете возражать против такого «недоразумения»?
Гитлер рассмеялся и вопросительно посмотрел на Риббентропа. Тот с поспешностью, угодливо улыбнулся:
– Нет ничего проще!.. Британское посольство расположено вблизи объектов, которые мы не можем не бомбардировать. Известить же англичан о предстоящей бомбардировке мы не сможем вследствие «порчи телефонов» в их посольстве. Только Хенлейн должен позаботиться о том, чтобы телефоны у них действительно не работали. Вот и все!
– Отлично! – воскликнул очень довольный Геринг. – Ослепительно! Вы дали нам изумительную идею, мой фюрер!
– Теперь вы понимаете, чего я от вас хочу? – И Гитлер снова оглядел генералов.
В Прусте проснулся артиллерист:
– Нужно дать нам возможность стрелять химическими снарядами.
Гитлер поблагодарил его улыбкой и обернулся к сидевшему у его левого плеча Геббельсу:
– Что скажете?
Геббельс ответил, не задумываясь:
– Сегодня же подготовим сообщение для радио: «К нашему командованию поступило донесение передовых частей о том, что чехи пустили в ход отравляющие газы, – мы были вынуждены ответить газовыми снарядами». Если впоследствии не удастся доказать, что чехи нарушили законы войны, то всегда можно найти офицера, который в боевой обстановке послал это неверное донесение. Можно будет даже примерно наказать его.
Геринг тяжело поднялся с кресла.
– Я тут больше не нужен, но хочу еще сказать Риббентропу, что моим летчикам, вероятно, придется не раз и не два пролетать в Чехословакию над польской территорией.
– Липскому уже сказано, что Бек может предъявить претензию на Тешин. За эту плату поляки охотно пропустят весь ваш воздушный флот, – сказал Риббентроп. – Летайте хоть каждый день.
– Кстати, о поляках… – Гитлер говорил негромко, однако его хриплый голос сразу заставил всех умолкнуть. – Мы не должны больше откладывать работу над планом разгрома Польши. Как только будет покончено с Чехословакией, я непосредственно займусь Данцигом, и война с Польшей станет неизбежной.
Гаусс ничего не имел против этих необузданных планов, которые для него, как и для всех присутствующих, были логическим завершением всей их «деятельности». Но легкомыслие, с которым Гитлер определял сроки и формулировал будущую политическую обстановку во всей Европе, раздражало его и пугало.
Он приехал на прием в британское посольство, находясь под влиянием этого заседания. По-своему расценивая международную ситуацию и предвидя возможность непоправимых последствий в случае, если еще не подготовленная армия необдуманно влезет в чешскую авантюру без абсолютных гарантий безучастности англичан и французов, он решил использовать редкую возможность поговорить с Гендерсоном и присутствовавшим на приеме послом Франции Франсуа Понсэ.
На прямые вопросы неискушенного в дипломатии генерала опытный и ловкий француз, прогерманские настроения которого были достаточно широко известны, давал тем не менее витиеватые и туманные ответы, заставлявшие седую бровь Гаусса высоко выгибаться над моноклем.
– Современная внешняя политика – не что иное, как компромисс, – чаруя слушателя приветливой улыбкой, говорил Понсэ. – Франция не может и не захочет осуществлять свои желания в области международной политики изолированно от желаний других заинтересованных держав.
– Следует ли это понимать как желание Франции согласовать свои действия с намерениями, скажем, Германии, или дружественные отношения с Чехословакией заставили бы французов более сочувственно прислушиваться к тем выдумкам о наших кознях, которые распространяет Прага? – спросил Гаусс.
– Мы готовы прислушаться к каждой мысли, имеющей конструктивный характер. Вашему превосходительству, чьи слова и поступки подчиняются прямым и ясным велениям открытого сердца солдата трудно себе представить сложность извивов, которыми идет современная дипломатия.
– В нашем деле тоже далеко не все так просто, как вам кажется, господин посол, – усмехнулся Гаусс.
– О, разумеется, – с полной готовностью поспешил согласиться Понсэ. Но он был прямо заинтересован в успехе немцев, в чью промышленность были вложены его деньги. Поэтому в его интересы вовсе не входило оставлять немецких генералов в неуверенности относительно уже совершенно ясной для него позиции французского кабинета, готового идти на все уступки Гитлеру. Он поспешил заявить: – В качестве примера сложности узла, который мы с вами призваны совместно развязать…
– Мы с вами? – удивленно переспросил генерал.
– Я имею в виду судетскую проблему.
– А-а… – неопределенно промычал Гаусс.
– Чтобы дать вам ясное представление о положении дел, я рискнул бы из дружеских чувств к вашей армии и ее вождю, всеми нами уважаемому канцлеру, выдать вам маленькую служебную тайну… – Понсэ принял таинственный вид. Гауссу оставалось только щелкнуть под креслом шпорами и движением руки подтвердить, что дальше него тайна Понсэ пойти не может. Удовлетворенный этой наивной игрой, француз понизил голос до полушепота: – Не так давно господин Боннэ просил парижского коллегу нашего милого хозяина, сэра Эрика Фипса, получить у лорда Галифакса ясный ответ на вопрос, сформулированный примерно так: «Если немцы атакуют Чехословакию и если Франция обратится к Великобритании с заявлением: “Мы выступаем”, что ответит Лондон?»
Понсэ сделал многозначительную паузу.
Бровь Гаусса оставалась на этот раз неподвижной, и лицо его окаменело в напряженном внимании. Не мешая послу, но и не поощряя его, генерал ждал того главного, ради чего и затеял этот разговор.
– Вот что ответил лорд Галифакс. – Голос Понсэ стал еще таинственнее. – Стараюсь вспомнить для вас почти дословно, мой генерал: «Дорогой сэр Эрик, вы справедливо заметили Боннэ, что вопрос сам по себе, несмотря на кристальную ясность формы, не может быть оторван от обстоятельств, в которых будет задан, а именно они-то в данный момент и являются гипотетическими».
Француз посмотрел на генерала так, словно хотел спросить: «Неужели тебе еще не все ясно? Не хочешь же ты, чтобы я прямо сказал тебе: действуй, действуй, наше дело – сторона!» Именно этот смысл он вложил в рассказ о Фипсе и хотел, чтобы немец понял его до конца, чтобы немец не боялся никаких подвохов со стороны правительства Франции, которому только собственное общественное мнение мешало открыто набросить петлю на шею Чехословакии, чтобы привести ее Гитлеру в качестве своей доли при новом дележе мира.
Понсэ очень хотелось намекнуть генералу, что он советует вспомнить позицию англо-французов в инциденте с Рейнской зоной, а австрийском, абиссинском и испанском вопросах. Но он боялся: в случае провала интриги или поворота в политике, вызванного давлением общественного мнения, ему, старому дипломату, не простили бы такой неосторожности. Кэ д'Орсэ сквозь пальцы смотрело на его закулисные денежные связи с немцами, очень похожие на прямую измену Франции, но болтливость, связанная с публичным скандалом, могла оказаться роковой для его дипломатической карьеры. А в том, что не существует бесед, которые оставались бы тайною, даже если они ведутся с глазу на глаз в укромных уголках чужого посольства, француз был уверен. Это удерживало его от полной откровенности с Гауссом.
Гаусс решил проверить себя и побеседовать с кем-нибудь из англичан и был рад, когда ему удалось увлечь в зимний сад лорда Крейфильда, о котором было достаточно хорошо известно, что он является не только доверенным лицом Галифакса, но и личным другом британского премьера. От этого флегматичного британца Гаусс рассчитывал вытянуть что-нибудь более определенное. На откровенность с Беном генералу давало право их старое знакомство. С англичанином он говорил еще более прямо.
– Вопрос о нашем праве на Судетскую область больше не вызывает сомнений, – решительно проговорил он и умолк в ожидании, когда Бен устроится в плетеном кресле под сенью пальмы.
– Правительству его величества вопрос действительно ясен, – охотно согласился Бен. – Но, к сожалению, он вовсе не представляется таким ясным среднему англичанину.
Гаусс пренебрежительно сжал сухие губы.
– Там, где мы не хотим путаницы, среднему человеку не должно быть места.
– К сожалению, нам при наших порядках, – не скрывая неудовольствия, ответил Бен, – не всегда удается исключить его из игры.
– Это должно вас лишний раз убедить в том, что английские порядки мало пригодны для эпохи, требующей быстрых и категорических решений… Вестминстерская система отжила свой век.
Бен с удивлением взглянул на генерала, хотел было сказать, что Гаусс, по-видимому, просто ничего не понимает в английской государственной системе, но воздержался и только еще плотнее сжал губы.
А Гаусс, не получив реплики, продолжал:
– Даже нам, при полной свободе нашего руководства в вынесении любых решений, было нелегко избрать вариант овладения Судетами.
Бен непонимающе взглянул на него.
– Я имею в виду выбор одного из уже испробованных способов, – пояснил Гаусс. – Можно было пойти на «саарский вариант» с плебисцитом, но фюрер отверг его, не будучи уверен в результатах голосования. – Генерал сделал презрительный жест и добавил: – Происки чехов могли испортить дело… Нам известен уже и «испанский вариант», когда мятеж происходит изнутри и остается только ему помочь…
Он снова умолк и вопросительно посмотрел на лорда. Но Бен молчал, прикидывая в неповоротливом мозгу значение реплик, какие он мог бы подать.
– Возможен был бы и молниеносный захват австрийского образца, – продолжал между тем Гаусс, – но для этого нужно было бы иметь полную уверенность в том, что Англия и Франция не вмешаются.
На этот раз Бен не выдержал и сказал генералу то, чего не решился высказать Гауссу Понсэ:
– На этот счет у вас был уже опыт Рейнской зоны и той же Австрии.
Тут он спохватился, что ни премьер, ни Галифакс не уполномочивали его на ведение каких бы то ни было переговоров, и недовольно умолк. Да, кажется, он сильно продешевил, выкинув даром то, что дорого стоит. Глупо, глупо!
От раздражения Бен задул дыханием свечу, когда закуривал сигару. И тут же обнаружил еще одну неприятность: откуда ни возьмись вынырнул лакей и зажег свечу снова. Значит, этот тип мог слышать и его реплику? Глупо, удивительно глупо! Надо перевести разговор на более интересующие его вопросы свиноводства. Кажется, у Гаусса есть большое поместье в Восточной Пруссии, не может же там не быть свиней!
Бен уже раскрыл было рот, чтобы спросить генерала о свиньях, но то, что он услышал, заставило его насторожиться.
– Это я имею честь совершенно доверительно сообщить вам от лица значительной группы моих коллег, в руках которых практически находится армия… – настороженно проговорил Гаусс и вопросительно умолк.
Занятый своими мыслями, Бен прослушал начало фразы, но в тоне генерала он уловил что-то такое, что заставило его ободряюще кивнуть и с готовностью пробормотать:
– Конечно, конечно! На правах нашей дружбы!
Он сам не знал, зачем прибавил эти слова, но они возымели свое действие, и Гаусс, придвинув свое кресло к лорду, понизил голос:
– Мы решили от него избавиться. В день его возвращения с нюрнбергского съезда он будет арестован. – Генерал, подумав, убежденно закончил: – И если понадобится… вовсе убран.
Признание ошеломило Бена, как неожиданный выстрел над ухом, лишило способности соображать и действовать.
Впоследствии он даже не мог хорошенько вспомнить, попрощался ли с генералом. О свиньях-то не поговорил во всяком случае.
А Гаусс ехал домой, довольный собою и всем, что произошло. Он рассчитывал на то, что, посвятив англичан в заговор, готовящийся против Гитлера, он делал для них ясной свою позицию в игре, которая велась вокруг чешского вопроса. Если намек англичанина на невмешательство был только дипломатической игрой и если англичане в действительности ведут подготовку к отражению немецкого натиска силами континентальных государств от Франции до Польши включительно, то теперь они должны будут понять, что имеют дело с диктатором, приговоренным к смерти. Они могут топнуть ногой – Европа встрепенется, и животный страх заставит страдающего манией величия, но трусливого Гитлера отказаться от нападения на чехов. Это не только явится для генералов отличным моментом, чтобы арестовать выскочку, но и спасет их от преждевременного разгрома еще не окрепшей военной машины Германии.
«Если же англичане всерьез намерены умыть руки в чешских делах, то, – думал Гаусс, – избавившись от Гиглера, генералы присвоят себе в глазах немецкого народа всю славу победы над Чехией».
Но, к своей беде, старый генерал, несмотря на весь жизненный опыт, не учитывал, что предлагает выбор между гитлеровской и военной диктатурой в Германии английским политикам, среди которых едва ли нашелся бы хоть один, не связанный теснейшими деловыми узами с промышленными кругами континента и в том числе – Германии. Он не представлял себе, что потомственному бирмингемскому дельцу Чемберлену нужен в лице Германии не только участник интриг, но и объект для приложения капиталов, нужен рычаг для влияния на финансовые и промышленные судьбы всего континента.
При всей его ограниченности в качестве политика Бен отлично понимал значение признания, сделанного ему генералом. Он тут же распорядился отменить назначенный на завтра отъезд в Чехословакию и наутро вылетел в Лондон. Он не решился доверить даже дипломатической почте то, что сказал ему Гаусс, и намеревался передать это Чемберлену из уст в уста.
Гаусс же, снесшись с Гиммлером по вопросу о том, следует ли отправить Шверера одного, получил разъяснение, что лучше подождать возвращения лорда, ибо таким способом будут убиты сразу два зайца.
Генерал рад был такому решению. Возможность уничтожить лорда Крейфильда заодно со Шверером была бы весьма кстати. Мертвый свидетель рискованной откровенности всегда приятнее живого.
Тем временем Бен, прибыв в Лондон, прямо с аэродрома отправился на Даунинг-стрит и наедине с Чемберленом поведал ему тайну немецких генералов. Но премьер сдержанно выразил ему благодарность за интересное сообщение и предложил вернуться в Германию и осуществить поездку в Чехию. Премьер, несмотря на личную дружбу с Беном, не счел нужным посвящать его в свои планы. Он, Чемберлен, предпочитал иметь дело с немецким ефрейтором, которым командуют капитаны промышленности, нежели с немецкими генералами.
3
Эгон лежал в траве, закинув руки за голову. Он с наслаждением вдыхал терпкий аромат окружавшего его осеннего леса, смешивавшийся с доносимым ветром запахом сена, стога которого виднелись далеко внизу, на лугах. С холма были видны работающие на уборке люди, но их голоса не долетали до Эгона. Это придавало движениям людей какую-то особенную спокойную прелесть.
Слева доносился перезвон колокольцев далекого стада, словно перекликались под сурдинку церкви округи.
Панорама завода и городка, раскинувшихся по обоим берегам реки, напоминала скорее вид курорта, чем большого промышленного предприятия. Домики были уютно белы, крыши их алели черепицею, до блеска вымытой дождями.
Эгону нравилась атмосфера настойчивого труда, пронизывающая всю жизнь здешнего народа. Ему была по сердцу любовь, которую большинство чехов питало к своей стране, к своему заводу, к обычаям, крепко вошедшим в трудовую, отмеченную культурой и достатком жизнь.
В первые дни после приезда в Чехословакию Эгон не мог отделаться от чувства, будто прибыл сюда подышать свежим воздухом гор, а совсем не для работы, направленной к тому, чтобы разрушить этот покой и разбить тишину.
Сначала ему казалось, что жизнь течет здесь особенно безмятежно, без треволнений и политической борьбы, отравлявших его существование в Германии.
Но скоро он понял, что ошибается. Его иллюзии были развеяны первою же дракой в пивной, где на мирно распевавших свои песни чехов напала банда хенлейновских головорезов. Вместо коричневых рубашек нацизм явился сюда в белых чулках, но это был он, стопроцентный гитлеризм. Те же погромные лозунги, те же замашки громил и такие же тупые физиономии. Белочулочники готовы были избивать всякого, кто не поднимет руку в нацистском приветствии, не завопит «зиг хайль» или «хайль Гитлер». Хорошо знакомый каждому немцу арсенал средств воздействия – пистолеты, стальные прутья, кастеты – был тут как тут.
Да, это были его соотечественники, это были немцы. Фатерланд шествовал за ним по пятам. И Эгон не мог не сознавать, что и он сам является одним из тех, кого этот фатерлянд послал прокладывать дорогу через Судеты. Лишь тогда, когда удавалось с головою уйти в работу, Эгон забывал, для кого и ради чего он ее выполняет.
И все-таки здесь было лучше, чем дома. Хотя бы потому, что не чувствовалось на каждом шагу почти неприкрытой слежки. Здесь можно было надеяться, что хоть кто-нибудь говорит с тобою не для того, чтобы выведать твои мысли и донести в гестапо.
Эгон потянулся, намереваясь встать, но поблизости хрустнули ветви под чьими-то шагами. Он снова опустился в траву. Ему не хотелось ни с кем встречаться.
Шаги приблизились и замерли рядом.
Эгон еще некоторое время полежал тихо, потом осторожно выглянул из-за кустов и увидел Рудольфа Цихауэра, рисовальщика из его собственного конструкторского бюро. Он знал, что Цихауэр – немец и антифашист, – не то такой же полубеглец, как он сам, не то попросту эмигрант. Во всяком случае – человек, с которым можно было поговорить, не боясь доноса.
Эгон молча следил за тем, как Цихауэр раскинул на коленях альбом и взялся за карандаш.
– Пейзаж кажется вам привлекательным? – спросил Эгон.
– Вероятно, на свете есть более красивые места, но мне хочется зарисовать это на память.
– Вы намерены уехать?
– Едва ли наши дорогие соотечественники будут интересоваться моим желанием, когда придут сюда.
– Вы уверены, что это случится?
– Так же, как в том, что они с удовольствием отправили бы меня обратно в Германию… Но мне-то этого не хочется!
За минуту до того Эгон думал о своем отечестве ничуть не более нежно, но ему было неприятно слышать это из уст другого. В душе поднималось чувство протеста, смешанное с чем-то, похожим на стыд.
– Можно подумать, что вы не немец, – с оттенком обиды проговорил он.
– А разве вы сами, доктор, не бежали сюда?
– Это совсем другое дело.
