скачать книгу бесплатно
– А я слышу музыку, это как дивный сон, словно весенний ветер, распахивающий окна! Я даже не в силах выразить это словами, но это здесь, или здесь – он взволновано положил руку на грудь, – Это там где душа! Но ты тоже можешь услышать, я сыграю тебе, слушай!
Музыкант кружась пересек комнату, извлек скрипку из футляра, и звуки полились, то плача, то смеясь, наполняя комнату вечерней прохладой и радостью первой зари, вихрями бури и медленными туманами, то шумел лес, то бурлила река, а поэт сидел откинувшись на спинку кресла и думал о чем-то своем, лицо его было мрачным. Он не разделял радости своего друга, даже не друга, а соседа по квартире, которую они снимали вместе уже второй год на самой обычной серой улочке самого обычного, забытого Богом, провинциального городка во Франции. На улочке, совершенно не предрасполагавшей к откровениям свыше, один вид ее, так казалось поэту, уже свидетельствовал о том, что ни разу светлая муза не залетала сюда. А между тем Анри умудрялся слышать в воздухе музыку, наигрывал и день, и ночь новые мелодии, ходил, витая в облаках своих грез, не замечая ничего вокруг! Поэт вынужден был признать – он сгорал от зависти. Как и сейчас, когда печальный вальс наполнял комнату ароматами сада и шепотом листвы, когда звуки, пленяющие и завораживающие, струились из-под смычка. Каштановые кудри музыканта падали причудливыми прядями ему на лоб, и он, закрыв глаза, вальсировал по комнате со скрипкой, в такт рождавшейся мелодии, а поэта душило горе, и обжигала зависть. Да, этому счастью он завидовал. Тому, что Анри может проникнуть за завесу тайны, отринуть заботы и уйти в мир муз и торжества вдохновения. Музыкант кружился по комнате, заваленной листками из нотных тетрадей, книгами, бесконечными неоплаченными счетами, а скрипка пела и пела на тысячи голосов, увлекая душу в головокружительный полет. Прочь! Прочь! Прочь! Туда, где в морской дали чайки скрываются за горизонтом, а полыхающий закат утопает в белых барашках волн. И такой же закат полыхал вдали над лугами и виноградниками за серым и унылым городом, где жил поэт, лишенный вдохновенья, и жил музыкант, который слышал мелодии вечернего неба. Уже более часа Анри сидел, положив на колени толстую нотную тетрадь в потрепанной обложке, и писал, торопливо макая перо в чернила и рассыпая по бумаге бесчисленные причудливые кляксы. Он тихонько мурлыкал под нос мелодию, ту самую мелодию, заполнявшую собой воздух вокруг, которая звенела и рвалась в мир с кончика его пера, кружившегося в такт по нотным строчкам. А поэт сидел неподвижно на подоконнике, следил за соседом тяжелым взглядом и попыхивал трубкой, плотно зажатой в стиснутых зубах. Он жизнь бы отдал, лишь бы снова быть столь же счастливым, как год назад, когда была она – муза, смысл всей его жизни. Та единственная, которой посвящал он свои стихи. Вдохновенье покинуло Пьера в тот же миг, когда Муза, собрав чемоданы, громко хлопнула дверью, предварив свой уход скандалом. Пьер забыл окурок в чашке с кофе! Да … Муза оказалась фальшивой, она не хотела разделить его радости свободной жизни, когда едят из чего попало, а пепельницей служит тапок соседа. Но творить без музы оказалось невозможно, а отыскать вдохновение в бесплотной вечности… Вот Анри каким-то образом нашел. И теперь каждый вечер он кружится в медленном танце, пробираясь среди хаоса их квартиры к скрипке или флейте. Инструмент оживает в его руках, и сладостный, щемящий душу вальс, каждый раз новый, летит над городом к закатному солнцу, и золотые лучи, угасая на кромке горизонта, играют бликами на каштановых кудрях музыканта. Анри был счастлив. Он никогда не бывал так счастлив, как в эту весну и лето, когда в вихре лепестков, что гоняет по окраинам шаловливый ветер, он слышал тысячи мелодий, наполняющих его сердце тревогой и бесконечным блаженством, заставляющих скорбеть и радоваться, кружится и падать в высокую траву. Как искренне он изумлен тем, что Пьер, его лучший друг, его счастливый гений так тосклив, что он не слышит тех прелестных песен и баллад, которыми полон воздух ночи. Ведь разве не ночь была его подругой и музой. Она дарила ему радость вдохновенья, сплетая в рифму слова и строфы, казалось, только с наступлением ночи он брался за перо. Анри поднял глаза и взглянул на темнеющее небо, а после на задумчивое, насупленное лицо поэта: – Пьер! – позвал он, – Я написал! Хочешь послушать?
– Какая разница! – не выдержал поэт, – Что за дело тебе, хочу я слушать или не желаю! Ты все равно играешь, ты счастлив! Ты живешь! А я, по-твоему, должен упиваться чужим счастьем? Каждую секунду сознавая, как я ничтожен, как исполнен зависти и как ненавижу себя за то, что не могу быть искренним с тобой, и разделить твою радость и твое вдохновение! Я должен ликовать, когда изменчивая творческая Фортуна посылает тебе блаженство и радость, которой я достоин не меньше, а может даже больше! Кто вообще придумал, что гениален тот, кто что-то пишет? Зачем ты мучаешь меня, Анри! За что мне такое наказание? Я … Я .., – и Пьер развел руками , подыскивая нужные слова. Его рассудок затуманился, перед глазами все плыло, ему хотелось лишить Анри прекрасного забвенья, – Я ненавижу каждый миг, когда ты кружишься в своем ужасном вальсе, лишенном хоть малейшего … малейшего … Ты бездарность, ты ничтожество, лишенное малейшей искры таланта! А его постиг, настоящее вдохновение, и творчество! И, словно в наказанье, в тот же миг утратил свой талант! Да! Да! Я не слышу музыку в воздухе , я больше в пламени заката, в сиянии звезд ночью не слышу рифмы слов! Я больше не поэт! Но ты – не музыкант, и никогда не был им, и все твои элегии и вальсы, это – пустые, лишенные жизни мотивы, которые ты утром подслушал на рыночной площади, а вечером неумело повторил! И это, по-твоему, я должен слушать с восторгом? – Пьер, – прошептал музыкант дрожащими губами, – Пьер, зачем ты это говоришь. Ведь это ложь. Скажи, что все твои слова не больше чем издевка, чем выплеснувшееся горе, чем гнев, который душил тебя, я не знаю почему… Тебе же всегда нравилось то, что я писал, ты говорил, что это звуки вечности, что это, – слезы навернулись на глаза Анри, а затем тонкими струйками сбежали по щекам, исчезнув в рыжеватой бородке.
– Зачем я должен говорить тебе это? Ведь я уже сказал однажды ? – серые глаза Пьера потемнели, краска прилила к его лицу, не понимая, что делает, он схватил с дивана скрипку и швырнул об пол. Струны взвизгнули и безжизненно поникли, инструмент умер.
– Нет! – Анри упал на колени, дрожащими руками собирая обломки, – Нет … – он поднялся, прижимая разбитую скрипку к груди.
– Ты разбил не скрипку, Пьер, ты разбил мою душу. Ты убил меня, но не словами, которые ты произнес сейчас, а той ложью, лицемерием и завистью, которыми ты был полон все эти годы! Ты убил меня, отравил меня ядом своей неискренности, Пьер! – музыкант откинул кудри с лица, повернулся и вышел из комнаты.
– О, Боже! – поэт присел на край дивана, – Что я наделал … Как я мог излить свой гнев и свою горечь на голову того, кто даже ни разу меня ничем не упрекнул. Он хотел дружбы, он беспокоился обо мне, волновался, что я не пишу. Отвратительные нелепые упреки, я даже в этом потерял свой поэтический талант, если он, конечно, был. Что же я наделал. Я должен догнать его! Анри! – крича, поэт выбежал на улицу, – Анри!
Но музыканта нигде не было.
– Вы не видели Анри? – обратился поэт к соседке, жившей этажом ниже, спешившей домой .
– Вашего друга, с каштановыми кудрями, который играет на скрипке?
– Да!
– Он пошел к реке, вам лучше поспешить, он, словно, не в себе! – встревожено ответила девушка.
– Я знаю, мы поссорились из-за того, что я больше не пишу! Нет, не так. Я оскорбил его, оскорбил его музыку, разбил его скрипку. Я сказал ужасные вещи, и что хуже того, лживые, – и поэт направился в сторону реки.
– Постойте! Постойте! Я с вами! – девушка поспешно догнала Пьера, – Вдруг я смогу чем-то помочь!
– Мне уже никто не поможет, кроме, разве что, Господа Бога, – резко ответил поэт и пустился бежать вниз по улице. Он надеялся, что вот-вот за следующим поворотом увидит спину Анри, но улица, петляя, вела все дальше, а музыканта не было видно. И вдруг он показался: бледный, дрожащий, в мокрой насквозь одежде, все также прижимавший к груди обломки скрипки.
– Анри! – поэт кинулся к нему, – О, Боже! Где ты был! Что с тобой?
– Оставь меня! У меня не хватило духа умереть в объятиях воды, так дай мне волю умереть в объятьях воздуха, – глухо произнес тот, сторонясь Пьера.
– Прости меня, я знаю, я так обидел тебя! Я был зол, все, что я наговорил, было ложью! что я сказал сегодня вечером, ложью. Я завидовал, я был чудовищно зол! Я умоляю, прости меня! Никто еще на свете не писал музыки прекраснее, чем ты!
– С чего я должен на тебя быть зол? С того, что я радовался, не замечая твоей печали? Я был так упоен собой, конечно, где было заметить! Ах, Пьер! Я поступил так глупо, – выдохнул музыкант и опустился на мостовую. Струйка крови побежала между его пальцами, руки разжались и, вместе с обломками скрипки, на траву упал старинный пистолет. – Господи! Нет! – крик Пьера разорвал сгустившийся мрак ночи, – Анри! Что ты натворил? За окном занималась заря, а убитый горем поэт все сидел у изголовья друга, он даже не заметил, как вошла в приоткрытую дверь та девушка, что хотела бежать с ним к реке, соседка снизу. Она тихо опустилась рядом и спросила:
– Он жив?
– Не знаю, – Пьер вздрогнул, – я принес его сюда, положил, и больше не трогал. Я молился, хотя и не умею, чтобы Бог забрал меня, а не его. Хотел бы я вернуться обратно, во вчерашний вечер, когда началась наша ссора.
– Пьер, – прошептал музыкант, – Пьер, где моя флейта?
– Анри, ты очнулся! Молчи, надо, наверное, послать за врачом, – поэт растерянно обернулся к соседке, – Вы не могли бы?
– Дай мне флейту. Ты слышишь? Я впервые слышу такую прекрасную мелодию. Почему она утром, ведь это утро Пьер?
– Я ее не слышу, но, Боже, никогда я не хотел чего-то больше, чем сейчас услышать ее....
– А я слышу, – произнесла девушка, – Я сыграю.
Она взяла в руки флейту, и звуки закружились по комнате: они лились, смеясь и плача. Девушка начала неспешно вальсировать в такт, рассветные лучи затопили комнату, струясь в восточное окно, а в западном, одна за одной, гасли звезды. Вальс кружился и летел, и вместе с ним кружилась душа Анри, следуя за мелодией, он уходил все дальше и дальше, ввысь. Музыка давно смолкла, но для него она теперь звучала вечно. Девушка положила на грудь музыканта флейту и негромко проговорила:
– Я все время слушала, как он играет. Он был гениален, как жаль, что случайная буря смяла этот дивный цветок, и он не успел распуститься.
– В том была только моя вина, – тихо промолвил Пьер, – И жестокое небо словно смеется надо мной, пока Вы играли, я писал. Быть может, Вы прочтете? – Прочтите лучше сами. Я думаю, он был бы рад за вас.
Одень на скрипку чехол,
Поставь ее в дальний угол,
Забудь навсегда о том,
Что пел при луне на убыль.
Забудь о северных водах,
О далеких холодных ветрах,
Забудь о долгих годах,
Или может, вернее, годах.
Забудь о хладных просторах,
Где снег тихо кружит в ночи,
Забудь омертвевшие горы,
Где в бездну летят ледники.
Забудь завывание ветра,
Он во тьме над твоей головой
Играл облаками неверными,
Что с севера мчатся толпой.
Пой о том, что привычно, понятно!
Что все смогут легко позабыть!
И не надо души напрасно
Своей музыкой чуждой будить.
Хорошо им! Привычно! Оставь их!
В этом жутком , но все-таки сне.
И не пой о чужом, о прекрасном,
О какой-то волшебной зиме.
Не зови их! Пойдут за тобою!
И, открывши однажды глаза,
Вдруг поймут, ужаснувшись душою,
Что без смысла прошли их года!
Ну зачем ты их все-таки будишь?!
И зачем их зовешь за собой?!
Не желают! А ты остаешься,
Чтобы слиться с безликой толпой?
Как привык избегать ты болота,
Сторонись неподвижного сна,
Пусть один, но зато путь свободный,
По нему устремиться душа!
Вдаль, к далеким сияющим звездам,
Куда годы и годы пути,
Но зато, устремившись в дорогу,
Ты заметишь, что легче идти,
Что не давит тебя и не тянет
За душою не нужный обоз!
Что, толпы избежав, не страдал ты
От безудержных горечи слез!
И дыхание вечного ветра
Согревает душу твою,
И поешь для себя и для вечности
Ты звенящую песню свою.
И никто не заставит умолкнуть,
И никто не попросит не петь,
И старинного вальса мелодия
Будет тихо по небу лететь.
И однажды, случайно услышав,
В звуке ветра той песни печаль,
Музыкант, что ютился под крышей,
Вдруг отправился в звездную даль.
За волшебными звуками вечными
Он по лунной дорожке пройдет,
И останется он в бесконечности ,
И звездою на небо взойдет …
Прочитал нараспев поэт и взглянул на девушку. В ее серых глазах отражался свет пробуждавшегося утра.
– Не грустите, Пьер. Он с Вами, он видит Вас и помнит, пока Вы помните его музыку, и пока она будет слышаться на закате в хороводе листвы и шепоте ветра. Просто ее кто-то должен играть.
– Возможно, – вздохнул поэт. На следующий вечер девушка снова взяла флейту, чудесная мелодия разлилась по ночному небу, едва закат погас, и начали пробуждаться звезды, и где-то, среди просторов Вселенной проснулся маленькой звездочкой печальный музыкант с каштановыми кудрями, так любивший музыку закатов.
Кот и тени
Прохладный, но ясный и тихий весенний день раскинулся синевой неба над миром, ленивыми барашками облаков подгоняя время, застывшее солнечным бликом на часах, отметивших с положенным торжеством наступления полудня. Неровную дымку тумана, поднимающего от таящего под жаром лучей снега, разорвали протяжный гул и звон, скрип и покашливание часового механизма на башне, а затем снова повисла над городком звенящая тишь, ничто, казалось, не изменилось. Лишь проснулся, потягиваясь и нежась на солнце, большой серый кот, презрительно щурившийся теперь на прохожих из приоткрытого окна дома, утопающего в кустах жасмина и сирени. На ветвях едва проклюнулись почки, и буйная пора цветения была пока далеко впереди. Кот потянулся еще раз, и еще, выражая всем своим видом полнейшее удовлетворение от чудесной погоды, сладкого сна и крайне приятного пробуждения. Затем, с должной грацией соскользнув с подоконника на землю, величаво распушив хвост и встопорщив усы, кот поспешил прочь по своим невероятно важным в такой погожий денек делам. Вообще-то, кот имеет весьма малое отношения к нашей истории, как в частности, так и в целом. Ибо любопытные события развернулись в сокрытом сенью жасмина доме лишь после того, как вечный страж миропорядка в обличье обычного, серого и крайне довольного собой кота, покинул свой пост, устремившись на поиски приключений. Ветерок всколыхнул гардину на окне, заставив бархат полыхнуть огнем искр в лучах солнца и мягкими складками опасть вновь, когда дуновение ветра иссякло, принеся с собой какую-то едва ощутимую перемену. Нельзя было бы наверняка сказать, что стало иначе в комнате, открывающейся взору того, кто, встав на цыпочки, заглянет в темный проем окна. Все также безмятежно дремал в кресле владелец кота, шелестели стрелками часы, в которых затаилась на целый час кукушка, безразличные тени, гонимые солнечными зайчиками, метались по книжным полкам, ленивая росянка, поселившаяся самовольно в цветочном горшке, открывала и закрывала свой опасный бутон, нацелившись на первую весеннюю муху. Однако, если быть чуть более внимательным, то можно заметить подозрительный сгусток темноты, притаившийся в углу за книжным шкафом, в том месте, куда даже проворные солнечные зайчики не забегали в этот час. Ничего мрачного и противоестественного не было в этом скоплении мрака и тумана, хотя, наверное, не каждая тень, спрятавшись в надежном укрытии, начинает менять свою форму по пять раз за минуту. То разрастаясь, то убывая, меняя свой оттенок от серебристо-серого до иссиня-черного, тень стала, наконец, чернее, чем безлунная ночь. И пока описанные выше необычные метаморфозы имели место относительно тени, притаившейся в самом отдаленном уголке комнаты, с книгами на полках происходило тоже что-то не вполне обычное. Едва солнечный блик касался корешка очередного фолианта, как слабый шорох тревожил тишину, слегка начинали мерцать страницы книги, а затем все затихало. Сгусток теней менял цвет, становился немного больше в размере, а солнечный зайчик устремлялся к следующему тому, заставляя поверить, что он состоит в каком-то сговоре с тенью за шкафом. И вот, когда луч солнца скользнул по золотому тиснению на обложке последней книги, тень, сокрытая в углу, вдруг вспыхнула огнем, точно уголек, разбуженный дуновением ветра. Блики света засновали по лицу спящего человека, но тот явно погрузился в столь глубокую дрему, что не обратил ровно никакого внимания на происходящее. Тогда, словно крылья огромной и удивительной птицы, концы тени раскинулись по потолку комнаты, продолжая вспыхивать мимолетным огнем, а затем, последний солнечный лучик, убегая прочь из комнаты, на полную весенних ароматов улицу, захлопнул за собой окно, прищемив край гардины. Тень рассыпалась на бесчисленное множество образов и видений, которые принялись торопливо делиться на пары, церемонно кланяясь и приседая. Забавного вида сухощавая и серовато-дымчатая тень скользнула по стене в сторону, увлекая за собой причудливого образа собратьев, схожих с загадочными многоголовыми и многорукими чудищами с раздутыми телами, но вот странная процессия устроилась в углу, преобразилась и оказалась самым что ни на есть обычным оркестром, который с невероятной поспешностью зашелестел нотными листами и зазвенел, запел голосами настраиваемых инструментов. Затем на мгновение повисла тишина, в безмолвии было слышно лишь размеренное дыхание окруженного тенями хозяина дома, а после, призрачный образ дирижера, едва различимый на фоне своих оркестрантов, взмахнул рукой, и полилась дивная музыка. Величаво вышагивая, скользнула вперед первая пара теней, закружившись в танце под неизвестный мотив, рожденный в мир воображением писателя, создавшего и оркестр и дирижера, чтобы они могли каждый год исполнять вальс за вальсом на загадочном балу теней и духов, спускающихся со страниц книг. Затем, как только первый круг был пройден загадочной парой, любившей или ненавидевшей друг друга, но связанной воедино страницами своей книги, из ореола общей темноты, кружась, возникли новые тени, вливаясь в танец. Паря и замирая в виртуозных пируэтах, они наслаждались минутной свободой, упиваясь тем мигом, когда могут быть собой: – принцами и королями, ворами и путанами, гордыми рыцарями и обычными, неприметными героями скучных бульварных романов, а не коварными злодеями и интриганами, заставляющими жить и дышать загадкой страницы книги, которая была их миром. И как бы ни была тесна вселенная шуршащих страниц, они никогда не смогут раздвинуть ее пределы, обреченные переживать вновь и вновь страдание и радость, ненависть и любовь, каждый раз проходя по-новой свой персональный круг длиною в жизнь, как только кто-то снимет с полки их книгу, чтобы прочесть. Но сейчас, пока длится мгновение весны, пока они все вместе кружатся тенями по комнате, пока звучит неуловимый для чужих ушей мотив, границы их миров слились воедино. И как бы ни горько было потом расставаться молчаливому Пьеро с прекрасной испанской донной, они покорно вернутся на страницы, каждый – в свой роман, чтобы, за целый год пережив повторно смех и слезы, или просто замерев в великом Никогда, застыв в ожидании, что их книгу откроют, встретиться потом, год спустя на этом странном балу. Щемящий душу мотив вновь всколыхнул весенний воздух, призрачный образ дирижера отдал очередное указание, тенями всколыхнулся оркестр, и полумраком хоровод бликов замелькал по комнате. Танцующие закружились в пьянящем разум вальсе свободы, такой мимолетной. Негромко скрипнуло окно, луч света пронзил стрелой полумглу, и во всем своем великолепии предстал перед застывшими на миг тенями ленивый серый кот, вернувшийся на свой пост. Спящий человек вздрогнул, тень дирижера охнула и как-то странно осела, словно сдуваемая сквозняком из распахнутого окна, еще немного поколебавшись в пространстве, она поднялась в воздух и, описав пирует вокруг люстры, исчезла в загадочном сумраке за книжным шкафом. И тогда с гомоном и шумом, для человеческого уха неотличимыми от шелеста листвы, заторопились обратно призрачные танцоры, взлетая и растворяясь в пространстве, рассыпаясь мириадами солнечных бликов по выцветшим, белесым обоям. Серый кот наипрозаичнейшим образом мяукнул вслед последней тени, затем потянулся и улегся на солнышке, вознамерившись погрузиться в сладкий сон, который прервало некоторое время назад подозрительное дуновение ветерка. Весенняя тишь была прежней, солнце светило все также ярко, ничто не изменилось, кроме, быть может, загадочной тени в углу у книжного шкафа, которая стала тоньше и бесплотнее, и, не в силах спорить с солнечными лучами, легкой рябью растаяла в воздухе. Бал был окончен, и не раньше следующего года смогут покинуть теперь герои книг страницы романов и пьес.
В старом парке
Снова и снова все те же бесконечно пыльные переплеты в стройных рядах букинистического магазина, среди которых я тщетно пытаюсь отыскать что-то новое, что наполнило бы мою душу волненьем, а сердце заставило бы биться быстрее. Но, нет. Эта книга у меня есть, а эту я уже прочла несколько раз, а эту только вчера вернула на полку, после того, как минут двадцать листала шуршащие странички, решая, стоит ли погружаться в чтение.
– Похоже, все лучшее, что было в этом мире, осталось где-то в далеком прошлом, – не удержавшись, заметила я продавцу, который перебирал коробку с привезенными сегодня книгами, – Нет больше истинных чувств, не происходит ничего волшебного, чудесного и необычного. Все становиться скучным и серым, а книги перестают быть интересны. Те, что я уже прочла, никогда не покажутся мне столь увлекательными и захватывающими, как в первый раз, а больше, сколько ни ищи, ничего не попадается. Все кажется таким обыденным и скучным, да, позвольте повториться, скучным, безрадостным и серым! Словно мир потерял что-то важное, без чего жизнь не имеет смысла, а найти это не в силах. Или я не в силах разглядеть…
Смахнув пыль с переплета какой-то толстой, должно быть так же не интересной, книги пыль и поставив ее на полку, продавец обернулся, поправил блеснувшие стеклами очки и, как бы обращаясь к книгам в коробке, произнес:
– Я бы мог рассказать одну историю, только одну, но ее вы не найдете в книгах, ибо я не прочитал, но был свидетелем тому, о чем хочу поведать. Может, Вам понравится мой маленький рассказ, может, прогонит прочь тоску, и, но это только может, дослушав его до конца, вы поймете, где искать то самое важное, если вам по-прежнему будет казаться, что его непременно нужно найти.
Не дожидаясь моего ответа, он начал рассказ:
