banner banner banner
Краткая история экономических учений в фокусе теории права
Краткая история экономических учений в фокусе теории права
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Краткая история экономических учений в фокусе теории права

скачать книгу бесплатно

Краткая история экономических учений в фокусе теории права
Сергей Викторович Королев

В монографии с позиций теории права предпринята попытка проанализировать и обобщить эволюцию основных школ и направлений экономической науки. Особое внимание уделяется соотношению базовых принципов права (принцип равенства, принцип справедливости, принцип правового государства) и основных постулатов классической экономической науки (принцип саморегуляции рынка, принцип свободы предпринимательства и т.п.). Автор приходит к выводу, что базовые принципы права более соотносимы с неортодоксальными экономическими учениями (марксизм, институционализм), чем с господствующими догмами «экономикс».Книга предназначена для студентов и аспирантов, изучающих право, экономику и социологию.

С.В. Королев

Краткая история экономических учений в фокусе теории права. Монография

S.V. Korolev

SHORT HISTORY OF ECONOMIC DOCTRINES INTHE FOCUS OF LEGALTHEORY

Monograph

Moscow

YUSTITSINFORM

Korolev S.V.

Short history of economic doctrines in the focus of legal theory: monograph / S.V. Korolev. – M.: Yustitsinform, 2017. – 464 p.

The monograph deals with evolution of basic schools of economic thought as contrasted with legal theory. Special attention is given to confrontation of basic legal principles (equality, justice, rule of law) with leading dogmas of classical economic theory (market self-adjustment, freedom of enterprise, etc.). The author concludes that the basic legal principles are more correlated with non-orthodox economic teachings (Marxism, Institutionalism) as compared with dominant dogmas of «economics».

The book is intended for students and postgraduates studying law, economics and sociology.

Key words: economic theory, legal theory, basic principles of law, equality, justice, rule of law principle, market self-adjustment, freedom of enterprise, nonorthodox economic doctrines.

© LLC «Yustitsinform», 2017

Введение

Ученые – это люди, имеющие е голове метафизические идеи, которые ими либо скрываются, либо нет. Одни из них в глубине души хотели бы проверить существование Бога, а другие желали бы, напротив, удостовериться, что Бога не существует. Одни хотели бы утвердиться в признании детерминизма, другие, наоборот, удовлетворились бы сознанием, что миром правит случай. Каждый сходит с ума по-своему, у каждого есть своя идея-фикс, и согласно этому каждый производит свои собственные теории.

    И. Морин (Morin Е. Science et Conscience de la complexitе)

Статус экономической науки как «царицы» общественных дисциплин неэкономистами обычно воспринимается как аксиома. Престиж экономической науки высок не только в рамках научного сообщества, еще выше этот авторитет среди профессиональных политиков, от которых зависит жизнь, а простых граждан. Однако автор этих строк ставит под сомнение научный смысл термина «экономическая наука», по крайней мере в единственном числе.

Дело в том, что под аморфную вывеску «экономическая наука» можно подвести несовместимые концепции: например, монетаристскую традицию в духе Чикагской школы и концепцию национального дивиденда Клиффорда Дугласа. Внутри ортодоксального сообщества «ученых-экономистов» проблема решается просто: все неортодоксы либо игнорируются, либо оказываются объектами насмешек. Все это заставляет так или иначе оглядываться на постулаты т. н. классической экономической теории, когда речь заходит о вопросах экономического порядка. Как раз один из таких «вопросов» в значительной степени представляют собой публичные финансы, рассматриваемые с точки зрения теории публичного права или – в конечном итоге – в контексте теории неотчуждаемых прав человека.

Для ортодоксальных экономистов – за редким исключением – вообще не существует независимой (от экономики) юридической проблематики. Для них существует лишь экономическая рациональность, или целесообразность. Впрочем, бывают крайне продуктивные исключения. Достаточно в этой связи упомянуть эпохальный труд институционалиста Джона Коммонза «Правовые основы капитализма»[1 - Commons J. R. Legal Foundations of Capitalism. N.Y: Macmillan, 1924.]. Но с другой стороны, Коммонза лишь с натяжкой можно отнести к экономической ортодоксии. Для него юридическая практика чисто объективно, через свои конвенционные, нормативные характеристики, оказывает определяющее влияние на пути развития капитализма. К сожалению, подобный подход не разделяется экономической ортодоксией.

Более того, некоторые ортодоксы стремятся все (sic!) социальные науки, включая право, свести к системе экономических категорий и фикций вроде homo oeconomicus, принципа «предельной полезности» и т. п. Это симптоматическое явление внутри самой экономической науки получило название «экономический империализм».

Речь идет об экономической школе, которая стремится маргинализовать остальные области не только экономического, но вообще социального знания. К счастью, экономисты – люди очень разнообразные, поэтому некоторые из них рассматривают «достижения» экономического империализма в терминах психиатрической больницы[2 - См. пародию на экономический империализм в работе А. Блайндера «Экономическая теория чистки зубов»//THESIS. 1994. Вып. 6.]. Экономический империализм тем более опасен, что он способен незаметно привести к дезориентации представителей других социальных наук, прежде всего юристов, которые под гипнозом экономических принципов порой утрачивают собственные юридические ориентиры.

Общая, или сквозная, методология данной монографии предполагает, прежде всего, контекстуальный подход, характерный для американского прагматизма и предполагающий принципиальный отказ от следования предзаданным принципам и аксиомам. Это, впрочем, не означает претензию автора на стерильную объективность и отсутствие каких-либо нормативных установок. Указанный контекстуальный подход принял форму того, что можно определить как персоналистский метод. Это означает, что исследование построено как своеобразный каталог персоналий, в котором представлены, на наш взгляд, наиболее значимые для экономической науки мыслители, а не отдельные (деперсонифицированные) экономические проблемы.

Обращению к такому методу вызвано тем обстоятельством, что в творчестве большинства корифеев экономической науки очень сложно отделить строго экономические воззрения от политических, социальных и, самое главное, мировоззренческих установок. Разумеется, такая направленность монографии сильно релятивирует самостоятельность экономической теории, стирая грани между нею и другими общественными науками. Однако, строго говоря, персоналистский метод не является чем-то абсолютно новым. Его можно рассматривать как разновидность идеографического метода, разработанного представителем неокантианства Генрихом Риккертом специально для гуманитарных наук.

Среди авторов, представленных в рамках первого раздела, следует выделить труды меркантилистов (В. Петти, П. Буагильбер), классиков (А. Смит, Д. Рикардо, Т. Мальтус). Второй раздел представлен трудами диссидентов (Ж. Ш. Сисмонди, К. Сен-Симон, П. Ж. Прудон), «научных социалистов» (К. Родбертус, К. Маркс) и маржиналистов (Г. Госсен, Л. Вальрас, К. Менгер. А. Маршалл). Следует отметить, что данный выбор во многом предопределен каталогами традиционных учебников по истории экономической мысли. Особое значение при работе над первым разделом имели учебник по истории экономической мысли под редакцией В. С. Автономова и др., учебник Я. С. Ядгарова и классический труд французских экономистов Ш. Жида и Ш. Риста «История экономических учений». Большую роль при подготовке монографии сыграли также индивидуальные и коллективные монографии современных экономистов, посвященные анализу эволюции экономической мысли. Здесь следует отметить таких исследователей, как М. Блауг, М. Добб, Э. Стрейсслер.

Меньше в экономической науке разработана проблематика третьего раздела, где рассматриваются гетеродоксальные учения, т. е. «отреченная литература», так или иначе призывающая к смене экономической парадигмы. Здесь, строго говоря, заканчивается территория «экономике» и начинается «ничейная зона» между экономической наукой, социологией, политологией и юриспруденцией.

В рамках третьего раздела автор исследования рассматривал работы Г. Джорджа, С. Гезелля, Р. Гольдшайда, К. Дугласа, труды основателей институционализма Т. Веблена и Д. Коммонза и концепцию конвенционной экономики Д. М. Кейнса. Учение последнего автора уже post mortem против его воли было «интегрировано» в экономический mainstream. Однако мы не думаем, что Кейнс является представителем экономической ортодоксии, т. е. «кейнсианцем» в духе профессора Хикса. Более того, среди экономистов Кейнс – один из наиболее юридических мыслителей. Здесь с ним может поспорить только упомянутый выше Джон Коммонз.

При рассмотрении многих проблем экономической мысли автор исследования затрагивает различные вопросы теории права, истории государства и права, а также теории конституционного и административного права. Здесь автор исследования опирался на труды таких зарубежных и отечественных ученых, как С. А. Авакьян, А. С. Автономов, И. А. Бачило, A. Б. Венгеров. Г. А. Гаджиев, Г. Еллинек, О. фон Гирке, B. Г. Графский, В. Е. Гулиев, X. Кельзен, С. А. Комаров, М. А. Краснов, П. Лабанд, Е. А. Лукашева, В. И. Лысенко, A. В. Малько, Л. С. Мамут, Н. И. Матузов, М. Н. Марченко, B. С. Нерсесянц, А. В. Оболонский, Б. А. Страшун, Б. Н. Топорнин, Т. Я. Хабриева, Ю. Хачек, А. И. Черкасов, В. Е. Чиркин, Ю. Л. Шульженко.

Раздел I

Меркантилисты и классики

Глава 1

Эпоха меркантилизма и физиократы

§ 1. Меркантилисты Англии и Франции как финансисты par excellence

Историю ортодоксальной экономической науки в известном смысле можно рассматривать как опыт теоретического преодоления меркантилизма, по крайней мере вплоть до т. н. кейнсианской революции, которая в какой-то степени представляет собой рецепцию меркантилистского наследия. От экономической науки необходимо отличать экономическую политику, которая тесно переплетается с политикой в области финансов. Можно утверждать, что у экономической и финансовой политики всегда были некие общие ориентиры, нередко независимые от постулатов экономической науки.

Без особого преувеличения можно утверждать, что финансовая политика – в той или иной степени – всегда представляла собой практический меркантилизм, в то время как экономическая наука со времени физиократов и вплоть до маржиналистов отстаивала идеалы свободной торговли. Лишь кейнсианская революция сильно поколебала идеал фритредерства, но это произошло как раз потому, что Джон М. Кейнс не скрывал своих симпатий к меркантилизму и в своем творчестве соединил прежде несводимые традиции: (1) цели и задачи меркантилизма и (2) постулаты классической политической экономии.

Меркантилизм возник в Англии, Италии и Франции в эпоху становления национальных государств (XVI в.) и «первоначального накопления капитала» (К. Маркс). Ранний меркантилизм представлял собой светскую идеологию, направленную на преодоление господствующих религиозных представлений в области хозяйственной деятельности. В немецкоязычных странах аналогичная идеология возникла несколько позднее (XVII в.) и развивалась в рамках т. н. камералистики (см. ниже). По мнению меркантилистов – как ранних, так и поздних – целью хозяйственной деятельности является торговая прибыль (итал. mercante — «торговец»). Соответственно, хозяйственные интересы каждого государства сводятся к тому, чтобы посредством внешней торговли обеспечить преобладание вывоза товаров над ввозом. В результате в государственной казне образуются и наращиваются денежные остатки в виде золота и серебра.

Отсюда золотое правило раннего меркантилизма: всячески поощрять экспорт и стеснять импорт. При этом производство товаров на экспорт поощряется не ради самого производства, а для максимизации доходов государства от возрастающих объемов экспортных пошлин. Соответственно, импортные пошлины в эпоху раннего меркантилизма выполняют в основном фискальную функцию. Лишь в эпоху развитого меркантилизма импортные пошлины стали по преимуществу выполнять протекционистскую функцию. Как видим, идеология меркантилизма неизбежно приводит к протекционизму. Однако при этом целью защиты является национальное богатство, понимаемое как золото и серебро, хранящееся в государственной казне. Защита отечественного производителя является лишь субсидиарным средством для должной наполняемости казны. Только в этом ракурсе следует понимать таможенные барьеры и государственную поддержку экспортных отраслей национальной промышленности.

Меркантилисты импонируют прямотой и ясностью своих принципов. Они не скрывали, что целью внешней торговли является неэквивалентный обмен, так как, по их мнению, только таким способом можно обеспечить приумножение общественного богатства. Для меркантилиста прибыль от внешней торговли является как бы суррогатом военной добычи – более предсказуемым в отношениях между «цивилизованными государствами», чем результаты открытого военного столкновения. Меркантилизм вообще можно рассматривать как идеологию торговой войны. Однако знаменитый принцип «разори соседа» является не столько проявлением имманентной меркантилизму агрессивности, сколько средством накопления национальной казны для осуществления публичных интересов, в частности для оплаты всевозможных общественных работ.

Нельзя согласиться с тем, что, сосредоточив экономический анализ на сфере обращения, меркантилисты делали это «в отрыве от проблематики сферы производства»[3 - ЯдгаровЯ.С. История экономическихучений. М.: ИНФРА-М, 2003. – С. 65.]. Другое дело, что сфера производства интересовала меркантилистов лишь косвенно, а именно как сфера, должная, в конечном итоге, обеспечить прирост прибавочного продукта, способного циркулировать в сфере обращения. При этом меркантилистская политика поддерживала внутреннее производство следующими косвенными методами: 1) закупка за рубежом дешевого сырья для развития мануфактурного производства внутри страны; 2) протекционистские тарифы на ввозимые товары, могущие составить конкуренцию продукции отечественных мануфактур; 3) поощрение роста населения.

Последний пункт следует рассмотреть подробнее, так как он представляет особый интерес для теории права и правовой политики. Для успешной внешней торговли, как известно, особое значение имеет конкурентоспособность национальных товаров. В свою очередь, конкурентоспособность напрямую зависит от более низкого, чем у конкурентов, уровня издержек производства. Последние же можно удерживать на низком уровне прежде всего за счет минимизации издержек на заработную плату. Отсюда «многие меркантилисты считали желательным, чтобы население было одновременно многочисленным и бедным»[4 - История экономическихучений / Под ред. В. Автономова, О. Ананьина, Н. Макашевой. М.: Инфра-М, 2003. – С. 36.].

По мысли меркантилистов, экспортные отрасли промышленности всегда должны иметь избыток того, что Маркс позднее назовет «резервной армией труда». Поскольку не все рабочие руки могут быть заняты на производстве экспортной продукции, весь остаточный контингент трудовой армии должен быть задействован на общественных работах. Как разновидность демографической политики поздний меркантилизм интересен тем, что совмещает в полицейском праве меркантилистского государства задачи экономические, правоохранительные и социальные.

Так, избыток рабочей силы косвенно стимулирует конкурентоспособность экспортных отраслей национальных мануфактур. Организация общественных работ для избыточных рабочих решает правоохранительную задачу, т. е. обеспечивает должный порядок и общественную безопасность. Другими словами, общественные работы – приемлемая альтернатива социально опасной праздности «черни». В то же самое время организация общественных работ решает и социальную задачу, т. е. обеспечивает выживание той части низших сословий, которая образует резервную армию труда.

Важной теоретической проблемой меркантилизма являлся вопрос о функции денег. Ранние меркантилисты были склонны отождествлять деньги с функцией накопления, наращивания богатства. Такая концепция на практике не только вела к иммобилизации значительных финансовых ресурсов в виде золота и серебра, но и препятствовала внутреннему экономическому росту. Поэтому поздние меркантилисты, прежде всего в Англии, пришли к выводу о том, что главной функцией денег является функция обращения. Торжеству этой идеи во Франции воспрепятствовали стойкие традиции кольбертизма – французской версии меркантилизма.

Можно утверждать, что английская и французская школы меркантилизма заложили основы того, что позднее стали называть, соответственно, «английским» и «французским» путями капитализма. Так, всемирно известный писатель и менее известный меркантилист Д. Дефо (1660–1731 гг.) отстаивал концепцию расширения сферы обращения посредством расширения внутреннего рынка товаров массового потребления. Напротив, суперинтендант финансов французской короны Жан Баптист Кольбер (1619–1683 гг.) систематически ужесточал налоговое бремя на фермеров в целях мобилизации финансов для стимуляции производства элитарных товаров на экспорт. По мнению многих историков, именно узость внутреннего рынка предопределила относительное отставание Франции от Англии в период перехода от феодализма к капитализму.

Как видим, английские меркантилисты вплотную подошли к проблематике внутреннего спроса. Они впервые в Европе подвергли сомнению до тех пор непреложную аксиому раннего меркантилизма о том, что денежная масса сама по себе должна представлять ценность, т. е. монеты должны быть непременно из золота или серебра. Английские меркантилисты полагали, что приемлемой заменой золотых и серебряных монет могут стать банковские билеты. В результате в 1698 г. Чарльз Монтагю, тогдашний лорд казначейства, принял проект некоего банкира Вильяма Паттерсона о создании «фонда для вечного процента», или – что то же – Банка Англии. Лорд казначейства пошел на этот шаг, разумеется, при полной поддержке нового короля, голландца по происхождению, который после Славной революции 1688 г. занял английский престол под именем Вильгельма III.

В начале своего правления новый король был больше всего озабочен тем, в какой степени Англия, править которой его пригласили, сможет помочь его континентальной родине в войне против Франции. Ясно, что состоятельные англичане не торопились поддерживать континентальные амбиции своего нового короля. В этих условиях абсурдные трансграничные планы Вильгельма III нашли достойную «пару» в не менее абсурдном проекте Вильяма Паттерсона конституировать в Англии постоянный национальный долг.

По плану Паттерсона английское правительство навсегда превращалось во внутреннего должника с условием, что правительство никогда не будет возвращать национальный долг, но будет его только обслуживать, т. е. выплачивать проценты.

При этом Паттерсон согласился обеспечить короля золотом и достаточным количеством билетов из своего банка под согласие монарха считать Паттерсона «единственным банкиром Казначейства»[5 - Rowbotham M. The Grip of Death: a Study of Modern Money, Debt Slavery and Destructive Economics. Charlbury: J. Carpenter, 1998. – R 189.].

Английский Банк является живым воплощением того, как абсурдные проекты со временем становятся банальными социальными институтами, не подлежащими сомнению. Но каким бы «нормальным» ни казался проект Английского Банка лорду казначейства Чарльзу Монтагю и экстравагантному голландцу, ставшему английским королем, «обычного благоразумного предпринимателя тех дней он не мог не поразить своей дерзостью, граничащей с абсурдом»[6 - Giuseppi J. The Bank of England. Chicago: H. Regnery Co, 1966. – P. 9.]. Впрочем, здравомыслящему человеку и теперь трудно уразуметь логику правила, закрепленного в уставе Банка Англии: “The bank of England hath benefit on the interest on all monies which it creates out of nothing” («Банк Англии обладает правом на процент со всех денег, которые он создает из ничего»)[7 - Rowbotham M. Op. cit. – P. 189.].

Поздние меркантилисты были прагматиками, а не кабинетными учеными: функция денег как средства обращения привлекла их внимание под давлением обстоятельств. В XVII в. стала сокращаться добыча золота и серебра. В результате масса металлических денег не успевала возрастать в соответствии с потребностями промышленности и возрастающего населения. В какой-то степени меркантилисты сами способствовали появлению этой проблемы мерами по стимуляции роста населения и мануфактурной промышленности. В это время банкирское сообщество и пришло к мысли о необходимости учреждения дуальной системы публичных финансов, в которой металлические деньги, находящиеся в обращении, должны служить «обеспечением» для такой же суммы бумажных денег, эмитируемых коммерческими банками и циркулирующими «наравне» с золотыми и серебряными монетами. Разумеется, билеты английских банков не всегда можно было использовать как средство трансграничных платежей для расчетов с иностранными купцами, но британские подданные могли их использовать для внутренних расчетов.

Выводы для теории права и правовой политики

В современной перспективе такой постулат меркантилизма, как поощрение роста населения, можно интерпретировать как совокупность государственных мер, направленных на концентрацию всевозможных товаро- и услугоносителей[8 - В более ранней работе автор этих строк ввел понятие «услугоноситель» для обозначения всех экономически активных контингентов населения (см. Королёв С. В. Антропология основных прав // Человек и право / Отв. ред. Н. И. Новикова, В. А. Тишков. М.: ИЭА РАН, 1999. – С. 37).] в наиболее динамичных локалитетах (= «кластерах инноваций»). Разумеется, задача заключается в том, чтобы правильно распределять потоки такой концентрации, предупреждая диспропорции и, быть может, стимулируя появление новых «кластеров инноваций», в том числе и в депрессивных регионах страны.

Достаточная концентрация (услугоспособного) населения, в свою очередь, позволяет учесть другой актуальный императив позднего меркантилизма, а именно расширение производства отечественных товаров массового потребления посредством увеличения емкости внутреннего рынка.

§ 2. Финансово-правовая концепция Уильяма Петти

Уильям Петти (1623–1687 гг.) среди отцов-основателей английской политической экономии занимает особое место. Трудно точно определить его профессиональный и социальный статус: в разное время он был юнгой, студентом коллежа во Франции, морским картографом, доктором физики и профессором анатомии в Англии, военврачом и землемером в Ирландии. В конечном итоге именно ирландский опыт по преимуществу лег в основу знаменитого «Трактата о налогах и сборах» (1662 г.).

Петти открывает череду экономистов, исследующих первопричину общественного богатства, раскрывающих его скрытую природу, и делает это гораздо ранее физиократов. Если физиократы видели эту первопричину в «чистом продукте» земли, то, по мнению Петти, причина общественного богатства, а также причина его возрастания носит более сложный характер: «труд есть отец и активный принцип богатства, а земля – его мать»[9 - Петти В. Трактат о налогах и сборах // Антология экономической классики: в 2 т. М.: Эконов, 1993. Т. 1. – С. 54.].

Но это не просто теоретическое убеждение Петти – отсюда он выводит практическую рекомендацию для правительства: «Здесь мы должны напомнить… что государство, увеча и подвергая тюремному заключению своих подданных, тем самым наказывает само себя. Поэтому необходимо (поскольку это возможно) избегать накладывать такие наказания и заменять их денежными штрафами, которые увеличат труд и общественное Богатство (курсив везде мой. – С. X)»[10 - Там же. – С. 54.].

Таким образом, Петти по праву принадлежит честь создателя знаменитой трудовой теории ценности, или стоимости, в ее затратном варианте. Ниже мы увидим, что аббат Кондильяк спустя столетие будет развивать принципиально иную теорию ценности, а именно психологическую. Здесь кроется одна из самых интригующих загадок экономической науки: почему трудовая теория ценности вплоть до маржиналистской революции считалась единственно верной? Впрочем, вопрос о соотношении трудовой и психологической теории ценности мы должны отложить до соответствующей главы настоящего исследования (см. главу о маржиналистах).

Теория богатства Петти имеет четко выраженный демографический подтекст. В частности, он предлагает несостоятельных воров присуждать к каторжным работам вместо того, чтобы приговаривать их к смерти. Тогда «их можно заставить трудиться так много и потреблять так мало, как только допускает природа, и благодаря этому мы будем иметь как бы увеличение общества на двух человек вместо сокращения на одного»[11 - Петти В. Указ. соч. – С. 54.]. Богатый жизненный опыт привел Петти к убеждению, что «редкое население – подлинный источник бедности. Страна, имеющая восемь миллионов жителей, более чем вдвое богаче страны, где на такой же территории живет только четыре миллиона»[12 - Там же. – С. 24.]. В другом месте своего Трактата он опровергает «ошибочное мнение, будто величие и слава государя покоятся, скорее, на размерах его территории, чем на численности, искусности и трудолюбии его народа»[13 - Там же. – С. 14.].

Интересно, что подчеркивая многочисленность, искусность и трудолюбие населения, Петти не считает необходимым включить сюда такую характеристику, как зажиточность населения. Это тем более странно, что весь трактат Петти посвящен исследованию причин богатства, а не скудости. Богатство кого или для кого? Таким образом, «Богатство» Петти, как ранее «Левиафан» Томаса Гоббса (1588–1679 гг.), предстает в виде какого-то мифологического чудовища, призванного устрашать и карать, – это нечто внешнее по отношению к простому населению.

Социальную слепоту и методологическую черствость Петти во многом унаследуют все последующие классики английской политической экономии. Именно поэтому шотландский философ и историк Томас Карлейл (1795–1881 гг.) впоследствии назовет политическую экономию “dismal science” (= мрачная наука). Впрочем, о демографическом факторе, точнее о многочисленном и бедном населении как одном из факторов возрастания богатства, говорили еще меркантилисты. Оригинальность Петти заключается лишь в том, что он впервые сформулировал идею о том, что недостаток населения как фактор, тормозящий воспроизводство богатства нации, может быть компенсирован средствами (уголовного) права.

Петти представлял процесс возрастания общественного богатства аддитивно, т. е. как процесс прибавления, или последовательного накопления годичных рент. Таким образом, рента является как бы единицей измерения богатства. К сожалению, ренту Петти определяет слишком упрощенно, а именно как «избыток продукта над затратами на его создание»[14 - История экономических учений / Под ред. В. Автономова… – С. 49.]. Процесс образования ренты Петти не столько объясняет, сколько живописует: «Допустим, что кто-нибудь может собственными руками возделать, окопать, вспахать, взборонить, засеять, сжать определенную поверхность земли. <…> Допустим, что он располагает достаточным запасом семян, чтобы засеять поле. Если он из жатвы вычтет зерно, употребленное им для обсеменения, а равно и все то, что он потребил и отдал другим в обмен на платье и для удовлетворения своих естественных и других потребностей, то остаток хлеба составляет естественную и истинную земельную ренту этого года»[15 - Петти В. Указ. соч. – С. 31–32.].

Мы видим, что в теории богатства Петти в свернутом виде содержатся две конкурирующие концепции ценности, или стоимости, а именно будущая трудовая теория стоимости Смита – Риккардо и будущая теория факторов производства Ж.-Б. Сэя. Петти везде стремится найти связь между трудом и землей и, кажется, не отдает себе отчета в том, что дуалистический подход не является самым надежным средством для достижения его цели, а именно «раскрытия первопричины» богатства.

Так, Петти заявляет: «Оценку всех предметов следовало бы привести к двум естественным знаменателям – к земле и труду; т. е. нам следовало бы говорить: стоимость корабля или сюртука равна стоимости такого-то и такого-то количества земли, такого-то и такого-то количества труда, потому что ведь оба – и корабль, и сюртук – произведены землей и человеческим трудом. А раз это так, то нам очень желательно бы найти естественное уравнение между землей и трудом, чтобы быть в состоянии так же хорошо или даже лучше выражать стоимость при помощи одного из двух факторов, как и при помощи обоих, и чтобы быть в состоянии так же легко сводить один к другому, как пенсы к фунту»[16 - Петти В. Указ. соч. – С. 33.]. Петти уверен, что труд и земля являются более надежными мерилами продуктов, составляющих общественное богатство, чем пенсы, шиллинги и фунты, но он не может отдать окончательное предпочтение ни труду, ни земле.

Вероятно вслед за Джоном Ло, Петти считал стоимость земли наиболее надежным способом определения любого состояния, включая богатство нации. Отсюда его стремление установить более или менее точное соотношение между годичной рентой и стоимостью земельного участка. Петти задается вопросом, какая же сумма лет и соответствующих годичных рент определяет стоимость земли в Англии? Нельзя не признать, что он весьма остроумно решает эту проблему.

«Мы должны принять более ограниченное число лет, и я думаю, что это такое их число, которое могут рассчитывать прожить одновременно живущие: человек 50 лет, другой – 28 и ребенок 7 лет, т. е. дед, отец и сын. Немногие имеют основание заботиться о более отдаленном потомстве… Поэтому принимаю, что сумма годичных рент, составляющая стоимость данного участка земли, равна естественной (совместной) продолжительности жизни трех таких лиц. У нас в Англии эта продолжительность считается равной двадцати одному году… Но в других странах стоимость земли приближается больше к 30 годичным рентам вследствие более надежных прав на землю, большей густоты населения и, может быть, более верного представления о стоимости и продолжительности жизни»[17 - Петти В. Указ. соч. – С. 34.].

Хотя техника, которую предлагает Петти для определения стоимости земли, на первый взгляд, носит искусственный характер, ее нельзя просто отбросить, не предложив ничего взамен. Пока не предложен другой и более социальный способ определения т. н. справедливой, или естественной, стоимости земли, метод Петти имеет право на существование.

Петти, вероятно, был первым автором, который фактически выразил мысль о необходимости резервной армии труда, но не в качестве безработных, а в качестве т. н. сверхсметных людей. При появлении повышенного спроса на труд своеобразные трудовые армии сверхсметных людей рассредоточиваются по соответствующим отраслям народного хозяйства.

В какой-то степени создание трудового резерва, по мысли Петти, должно выполнять также и социальную функцию. Ведь «они могут нищенством и воровством добыть больше, чем им необходимо, что отвратит их навсегда от работы, даже при самой благоприятной возможности, которая может внезапно и неожиданно открыться»[18 - Там же. – С. 21.].

Работа сверхсметных людей должна заключаться в строительстве шоссейных дорог, в расчистке судоходных рек и каналов и превращении несудоходных рек в судоходные, в насаждении парков, садов и лесов из строительных пород деревьев. В качестве пропитания эти люди должны получать «избыточные продукты, которые иначе будут потеряны и истрачены или бесцельно потреблены»[19 - Там же. – С. 21.]. При этом речь не идет об излишествах самих этих людей, удовлетворяться должны лишь их естественные насущные потребности.

Интересно, что Петти допускал даже бесполезный труд как меньшее зло по сравнению с опасной праздностью этих избыточных людей. «Что касается работы этих сверхсметных людей, то пусть лишь она не потребует расхода иностранных товаров, и тогда не имеет значения, употреблена ли она на постройку бесполезной пирамиды на Солсберийской равнине, на переноску камней из Стоунхенджа в Тауэрхилл или на что-нибудь другое в этом же роде; ибо… это приучит сознание этих людей к дисциплине и повиновению, а их тела – к выносливости, которая потребуется от них при более полезной работе, когда в ней появится нужда»[20 - Петти В. Указ. соч. – С. 22.].

Отдельные мысли Петти удивительным образом перекликаются с идеями Бернарда Мандевиля (1670–1733 гг.), который в 1705 г. опубликовал ставшую скандальной «Басню о пчелах». В частности, предвосхищая сатирические образы Мандевиля, Петти не только убедительно, но и остроумно защищает право государства взимать (пропорциональные) налоги. «Люди приходят в негодование при мысли, что собранные [в виде налогов] деньги будут растрачены на увеселения, великолепные зрелища, триумфальные арки и т. п. На это я отвечаю, что такая трата означает возвращение этих денег промысловым людям, занятым в производстве этих вещей. Промыслы эти хотя и кажутся бесполезными… однако работники их немедленно передают полученные деньги людям, занятым в наиболее полезных промыслах, а именно: пивоварам, булочникам, портным, сапожникам и т. п.»[21 - Там же. – С. 23.].

Здесь Петти не только поддерживает мысль Мандевиля, но и фактически ратует за перераспределение богатства по возможности в пользу т. н. промыслов первой необходимости. Другими словами, везде, где возможно, необходимо поддерживать профессии, создающие товары первой необходимости

Выводы для теории права и правовой политики

Большое значение для теории публичного права имеет идея Петти о т. н. бесполезных общественных работах (вроде строительства пирамид на Солсберийской равнине и т. п.). Петти убедительно доказывает, что всякий бесполезный, на первый взгляд, общественный труд не является… бесполезным, если только он осуществляется с расчетом на макроэкономический эффект. Даже строительство Солсберийских пирамид в конечном итоге окажется полезным занятием, если при этом будут заняты многие тысячи людей, предоставляющие товары первой необходимости и услуги строителям акцессорно, т. е. только в связи с этим бесполезным строительством. Отсюда следует: одна из целей государственного интервенционизма заключается в том, чтобы посредством любых невредных общественных работ поддерживать – при необходимости – приемлемый уровень экономической активности в масштабах всего народного хозяйства.

Интересна также мысль Петти об особой экономической роли состоятельных сословий, которые как бы поощряются участвовать в «ярмарке тщеславия» посредством совершения показных, или статусных, расходов: «Человек фактически и действительно богат в соответствии с тем, что он ест, пьет, надевает или каким-нибудь другим образом действительно и фактически использует. Те же люди, которые хотя и имеют достаточно возможностей, но мало пользуются ими, лишь потенциально богаты;…они являются, скорее, управляющими и банкирами других людей, чем собственниками для самих себя. Поэтому мы приходим к заключению, что каждый должен участвовать в государственных расходах в соответствии с тем, что он берет себе и действительно потребляет»[22 - Петти В. Указ. соч. – С. 74.].

Своими расходами, пропорциональными высоким доходам, состоятельные сословия выполняют важную экономическую функцию, даже если они способны только расточать и роскошествовать. Ведь каждый великосветский кутила своими расходами помогает зарабатывать на жизнь десяткам и сотням хозяйствующих субъектов. Ведь «100 ф. ст., пройдя через сто рук в виде их заработной платы, дают толчок производству товаров на 10 тыс. ф. ст.; эти же руки оставались бы праздными и бесполезными, если бы не было этого постоянного стимула к их использованию»[23 - Петти В. Указ. соч. – С. 26.].

Наконец, не потеряли своей политико-правовой актуальности рассуждения Вильяма Петти о лотереях. Этот фрагмент трактата заслуживает подробного воспроизведения, ибо он прекрасно характеризует также и ситуацию с «обманутыми вкладчиками» всевозможных финансовых пирамид. «При лотерее люди, как правило…облагают себя налогом, хотя и надеясь получить специальную выгоду. Лотерея поэтому есть, собственно говоря, налог на несчастливых самонадеянных глупцов… Однако поскольку мир изобилует такого рода дураками, то неудобно, чтобы всякий, кто захочет, обманывал бы всякого, кто захочет быть обманутым. Напротив, правильно будет, если государь возьмет под свою опеку этих дураков, как это имеет место с лунатиками или идиотами…»[24 - Там же. – С. 50–51.]. Действительно, не только глупо, но и немилосердно со стороны государственной власти отдавать потенциальным мошенникам деньги «несчастливых глупцов», если деньги, полученные от государственных лотерей, можно обратить на публичные нужды.

§ 3. Камералистика – наука о публичных финансах в Германии и Австрии

На европейском континенте, прежде всего в Германии, родоначальниками науки о финансах были камералисты, т. е. ученые по «казначейскому ведомству». Их нельзя назвать специалистами или экспертами в современном смысле, так как они были родоначальниками не только теории и практики финансово-хозяйственного администрирования, но и полицейского (т. е. нынешнего административного) права. Таким образом, камералистику можно определить как отрасль «административного управления, которая ведает хозяйством и задается целью обеспечить народу материальное благополучие, «курицу в горшке» Генриха IV[25 - Жид Ш., Рист Ш. История экономическихучений. М.: Экономика, 1995.– С. 18.].

Камералисты были прежде всего прагматиками. Гораздо раньше Маркса, хотя и на иной манер, они отстаивали принцип единства теории и практики. Другими словами, они становились теоретиками лишь ввиду практической надобности, а не из любви к чистой науке. Строго говоря, камералистика представляла собой разновидность финансовой политики, т. е. совокупности правил об искусстве управления.

Камералистика достигла своей вершины в трудах двух ученых: Юсти и Зонненфельса. В своей первой главной работе «Государственное хозяйство» (1755 г.) Юсти понимает под «камералистикой» учение о «разумном использовании государственного имущества»[26 - Gerloff W. Grundlegung der Finanzwissenschaft // Handbuch der Finanzwissenschaft: in 2 Bden / Hrsg. W. Gerloff u. Fr. Meisel. T?bingen: Mohr, 1926. Bd. 1. – S. 10.]. Зонненфельс в своем труде «Принципы полиции, управления и финансов» (1765 г.) определяет «камералистику» как «собранные продуманные принципы, по которым наивыгоднейшим способом взимаются государственные доходы»[27 - Gerloff W.Op.cit.-S. 10.]. На первый взгляд, оба корифея камеральной науки Германии XVIII в. безнадежно устарели как раз ввиду банальности их базовых постулатов. Однако на более тщательную поверку камеральная банальность оказывается содержательней иных современных монографий, посвященных проблемам финансов.

Например, в том, как Юсти характеризует природу финансового права, важен не только смысл, но и стиль изложения: «Согласно первому основному правилу финансовых законов, необходимо таким образом взимать пользования (Nutzungen erheben) из общего и особенного имущества государства, чтобы через это не уменьшилось само это имущество или будущие государственные поступления (курсив везде мой. – С. K.)»[28 - Justi. Natur und Wesen der Staaten als die Quelle aller Regierungswissenschaften und Gesetze. Mitau: Steidel, 1771. – S. 555.].

С первого взгляда мы отмечаем экспансионистский характер камеральной науки: союз «или» в приведенной цитате имеет альтернативный, а не дизъюнктивный смысл. Другими словами, «пользования» из имущества государства не должны сокращать ни само это имущество, ни любые будущие поступления в государственную казну. Впрочем, следует отметить, что для камералистов финансовая система государства объединяла одновременно цель, механизм и продукт частного владения государя.

В Германии и Австрии камералистика преследовала не столько научный («поиск истины»), сколько управленческий и отчасти политический интерес. В рамках единого имущества государя камералистика выделяла два разных режима управления этим имуществом. Этот юридический дуализм камералистики иногда даже воспринимался как ее главная характеристика. Так, поздний камералист Юнг в 1779 г. определял камералистику как совокупность доктринальных «правил, по которым приобретаются доходы князя и государства и применяются к наибольшей пользе обоих»[29 - Gerloff W. Op. cit. – S.6.].

Как бы то ни было, для поздних камералистов финансовая наука представляла собой «дисциплину, ориентирующуюся на частное хозяйство»[30 - Gerloff W.Op.cit. —Э. 1.]. Отсюда мы можем сделать вывод, что понятия «приватизация» и «камеральная наука» вполне совместимы, однако совсем не в духе современных приватизаций государственного имущества. Для камералистов, особенно для Юсти, «приватизация» означала не освобождение государства от финансового бремени в пользу частных лиц, а его усиление посредством увеличения активов имущества конкретного государя.

У беспристрастного читателя воззрения Юсти могут вызвать закономерный риторический вопрос: «Как случилось, что идеология богатого государства, которая составляла часть камералистики, уступила место господствующей до сих пор идеологии бедного государства, или государства-должника?» Здесь следует помнить о том, что меркантилизм вообще и камералистика в частности представляли собой разновидность раннебуржуазной идеологии. Какие особые обстоятельства способствовали тому, что раннебуржуазная идеология сильного государства практически без боя уступила место буржуазно-либеральной концепции слабого государства, которому оставили только функцию «ночного сторожа»? Ответы на эти непростые вопросы мы постараемся дать во втором разделе данного исследования.

Но уже сейчас мы можем выдвинуть следующую рабочую гипотезу: одной из причин бедственности государственных финансов едва ли не по всему современному миру является то обстоятельство, что нынешние государства, как правило, не имеют никакого имущества, ни «общего», ни «особенного». Но это только часть проблемы: предположим, что руководители современных государств озаботилось приобретением имущества. Тут же возникают нетривиальные вопросы: что должно входить в общую, а что – в особенную часть такого имущества? Что означают «пользования» этим имуществом и как их следует «взимать», чтобы не поставить под угрозу возрастание публичных доходов? Отделимы ли будущие поступления в казну от наличного государственного имущества, т. е. могут ли первые нарастать независимо от последнего и т. п.?

Глагол «взимать, вчинять, кассировать» (erheben) в современной Германии часто используется в сочетании с понятием «налоги», например «взимать налоги» (Steuern erheben). Впрочем, мы можем сказать, что налоги следует «взимать» таким образом, чтобы повышать их доходность. Так, снижая налоговую ставку, государство приобретает некоторых новых налогоплательщиков, «выходящих из тени».

Однако для Юсти «взимать, кассировать или вчинять пользования» означало нечто другое: он подразумевал положительные, активные меры государственной власти. Эти меры непосредственно преследуют цель увеличения доходности государственного имущества как раз для того, чтобы у государственного фиска не было необходимости обременять частных лиц. Что касается современного налогового права, то оно может лишь пассивно, посредством отказа от какой-то доли нынешних поступлений в государственную казну, облегчить экономическое положение отдельных категорий налогоплательщиков. Итак, лишь косвенно, посредством добровольного самоограничения, налоговое право может содействовать увеличению доходности частного имущества. Налоговое право – это нельзя серьезно оспорить – не имеет инструментов прямого увеличения имущества подвластных физических и юридических лиц.

По аналогии, если кто-то простил мне долг, то он меня, разумеется, облагодетельствовал, он не разорил меня, не сделал меня беднее и т. п., но он не сделал меня и богаче. Однако налоговое право – весьма дискуссионный инструмент даже как средство для самопомощи, т. е. начальной поддержки тех, кто затем уже будет поддерживать себя сам. Например, энергичному, рациональному, но очень бедному предпринимателю бывает очень трудно вырваться из порочного круга безденежья лишь при помощи «налоговых каникул». Самоограничения налогового аппетита со стороны государства обычно недостаточны, часто нужна положительная финансовая поддержка.

Впрочем, нельзя оценивать камералистику с точки зрения современного социального государства западноевропейского типа. Попытка признать камералистов защитниками социальной (распределительной) функции финансов было бы явной фальсификацией исторической правды. Сам Юсти недвусмысленно отмечал: «Принципы и правила государственных затрат и расходов в тесном смысле не являются частью финансовой системы [kein Teil des Finanzwesens]»[31 - Gerloff W.Op.cit.-S. 12.]. Распределение интересовало камералистов лишь как элемент оптимизации «состояния счастья» (Gl?ckseligkeit). Последнее, согласно Юсти, является сложным, агрегированным состоянием. В нем по необходимости находятся все, иначе нельзя обеспечить оптимальное функционирование государства.

«Состояние счастья» как публично-правовая норма является, на наш взгляд, особой характеристикой камералистики, приближающей ее к экономическому учению Аристотеля и отстраняющей ее не только от французского кольбертизма, но и британского меркантилизма. В некотором смысле камералистику можно рассматривать одновременно как прикладную теорию (финансовых и «полицейско-охранительных») прав человека и как предшественницу экономической солидарности. Однако здесь не все так безоблачно.

Так, трудно сомневаться в истинности известной максимы И. В. Гете (1749–1832 гг.): „Dem Klugen kommt das Leben leicht vor, wenn dem Toren schwer, und oft dem Klugen schwer, dem Toren leich“[32 - Goethe J. W. Werke in 12 B?nden. Berlin – Weimar: Aufbau-Verlag, 1981. 7-ter Band. – S. 530.]. В неуклюжем по стилю, но точном по смыслу переводе эта максима будет звучать так: «Когда умному жизнь кажется легкой, дураку она тяжела, и часто жизнь кажется умному тяжелой, в то время как дураку – легкой». В обобщенном виде назидание этой максимы можно сформулировать следующим образом: «У дураков и умных разное мироощущение: то, что дурак воспринимает с благодарностью, может оказаться нетерпимым для умного, и наоборот, что нравится разумному человеку, то для дурака – страшное мученье».

Один из частных примеров этой житейской мудрости задолго до Гете подметил Вильям Петти (1623–1687 гг.) (см. выше). Ему принадлежит следующая житейская мудрость: «Ни один человек, не желающий упражнять руки (т. е. боящийся труда – С. К.), не способен перенести мучения ума, вызываемые большими размышлениями»[33 - Петти В. Указ. соч. – С. 25.]. Продолжая мысль Петти в гетевском контексте, можно сказать, что человек умен ровно настолько, насколько он счастлив в нахождении или создании ситуаций для ежедневного упражнения своего разума. Дурак, напротив, счастлив лишь в том случае, если ему удалось избежать всякого интеллектуального напряжения.

Нет оснований полагать, что процент дураков среди состоятельных классов гораздо ниже, чем среди менее удачливых групп населения. Следовательно, можно предположить, что большинство состоятельных граждан избегают рассудительного образа жизни. Они даже не догадываются о том, что богатство как личная характеристика не может существовать во враждебном окружении. Богатство как социальный фактор, т. е. надежный и гарантированный социальный институт, представляет собой лишь элемент в структуре социальных связей. Иначе говоря, богатство тем «богаче» и мощнее, чем активнее оно вторгается в окружающую социальную среду, т. е. переплескивается в еще не богатое социальное окружение. Но такое мироощущение порой стимулирует раскол внутри самого состоятельного класса между рациональным меньшинством и потребительским большинством, между теми, кто готов делиться, и теми, для которых богатство – это прежде всего особый режим социальной самоизоляции.

Это, в частности, является аргументом в пользу того, что разум и глупость не являются социальными или классовыми характеристиками и многие беды, в том числе и финансового права, происходят от того, что разумные люди обычно разобщены перегородками идеологий, личных амбиций, второстепенных интересов. Они становятся заложниками господствующей тотальной глупости, не знающей разделения на «богатых и бедных», «левых и правых», ибо главная «задача» глупого человека не меняется в зависимости от перемены его социального статуса, места жительства, круга общения. Эта задача всегда одна и та же – избежать скуки своего бесцельного существования, не применяя при этом никакого интеллектуального усилия.

Как бы то ни было, по мысли камералистов, каждый на свой лад должен быть приобщен к «состоянию счастья»: и государев двор, и социальные институты (например, семья), и государственные структуры (например, публичная администрация), и отдельные подданные. При этом камералистика (как политика, а не как искусство) не вдается в детали. Камералистика в политическом и управленческом смысле представляет собой практический холизм (= совокупность мер, направленных на поддержание целостности), поскольку реципиенты благосостояния «не должны выделяться, а рассматриваются как части целого»[34 - Musgrave R. Public Finance and Finanzwissenschaft: Traditions Compared // Finanzarchiv. 1996/97. Band 53. Heft 2. – S. 150.].

Выводы для теории права и правовой политики