скачать книгу бесплатно
«Я гибну, но мой смех еще не стих», или Сага об Анле Безумном. Книга первая
Сергей Николаевич Кочеров
Это – история человека, простого, как волна, и глубокого, как море. Это – история духа, сурового, как холод, и горячего, как огонь. Это – история героя, беспощадного, как удар меча, и влюбленного, как поэт в свою мечту. Это – история, без какой не было бы другой, всемирно известной, истории, героя которой не узнал бы мир…
Герой Севера
Смерти как полного уничтожения нет. В каждом из нас таятся тысячи прожитых и непрожитых жизней. Надо лишь иметь веру и смелость увидеть в своей одинокой волне движение океана вечности. И тогда мы прозрим глубинную нашу суть, найдем смутно видную цель и поймем всегда ускользающий смысл…
Мое знакомство с этой рукописью произошло жарким летом 198… года, когда я был аспирантом Института всеобщей истории. В отличие от многих отпускников, бежавших из каменных джунглей Москвы на дачные участки или морские пляжи, я не уехал в родной город, где в зелени парка над великой рекой мне было так хорошо гулять и думать. Две причины побудили меня отказаться от возвращения домой. Во-первых, я с тоской представил, как буду выслушивать жалобы матери на ушедшего от нас отца, привычно изумляться фронтовым историям деда, ходившего в разведку за «языками», и наставлять младшего брата, которому не терпелось перед армией стать мужчиной. Во-вторых, я не хотел потерять найденную по случаю подработку, скромные доходы от которой дополняли аспирантскую стипендию и позволяли мне сводить концы с концами в столичной жизни, полной соблазнов для молодых провинциалов.
Вот уже месяц я носил звание «стрелка-контролера» вневедомственной охраны одного из районов Москвы. На деле же работал вахтером в закрытых на лето техникумах, малолюдных складских помещениях или неприметных учреждениях. Все мои труды состояли в том, чтобы день просидеть или ночь продержаться. После смены, за которую платили 5 советских рублей, меня сменял другой «стрелок». Чаще других приходила Эльвира Филипповна – дородная дама с обиженным лицом и туманным прошлым, которая начинала разговор с доверительного признания, что она происходит из польской дворянской семьи, а заканчивала неизменной просьбой одолжить ей червонец до получки. Настырнее нее был только наш бригадир Алексей Германович, называвший себя «морским волком на пенсии». Он любил приходить к подчиненным с проверкой в самое неожиданное для них время, и, дымя в лицо «Беломором», распекать тех, кого не сразу находил на своем посту. На жалкий лепет оправданья бригадир отвечал полной понимания людских слабостей улыбкой: плавали – знаем.
Однажды в июльский субботний вечер я дежурил, лежа на диване в одной конторе, и грезил о том времени, когда обзаведусь кандидатской степенью, зарплатой доцента и женой-красавицей. Находясь в сладком дурмане, я вдруг вспомнил, что забыл поздравить с днем рождения Вячеслава Несторовича, под руководством которого второй год корпел над диссертацией о переселении племени ютов в Британию. Зная мнительный характер шефа, я спешно набрал его номер, уповая на то, что он скрывается от жары на подмосковной даче, недоступной для телефонных звонков. Вопреки моим заботам о его здоровье, на другом конце линии мне ответил знакомый глуховатый голос. Сухо поблагодарив за поспешные слова запоздалого поздравления, наставник тут же занялся моим воспитанием. «Что вы себе позволяете, – раздраженно бросил он, – не выходя на связь со своим научным руководителем? У меня для вас есть задание, которое вы должны выполнить со всей ответственностью». И не терпящим возражения тоном шеф потребовал, чтобы завтра в 10 утра я был у него на квартире.
На другой день я едва не проехал нужную остановку, заглядевшись на светловолосую девушку в алой блузке и синей юбке, талию которой охватывал модный в том сезоне пояс из желтых металлических колец. Со вздохом проводив ее взглядом, я поспешил к подъезду новой «высотки», в которой Вячеслав Несторович проживал со своей третьей женой на Юго-западе Москвы. Поднявшись на идущем с натугой лифте, я позвонил в указанную мне квартиру, и дверь открыла женщина в домашнем халате. Супруга моего шефа была дамой средних лет, с еще красивым, но уже утомленным жизнью лицом, которая не сразу поняла, кто я такой и зачем пришел. Разрешив с моей помощью этот вопрос, она громко произнесла: «Вячик, это к тебе!», – и неясно указав мне путь, скрылась в ванной комнате. Я минуту постоял в раздумьях, пока не услышал оклик шефа, который расслабленно-повелительным голосом призывал меня к себе. Когда я вошел в его кабинет, мне открылась незабываемая картина.
В центре комнаты, в окружении шкафов и стеллажей, полных книг, журналов и папок, на кресле восседал Вячеслав Несторович с высокой думой на челе и мокрым полотенцем в руке. Мой руководитель был еще нестарый человек, с мускулистым телом и волевым лицом, мужественность которого скрадывали роговые очки с толстыми стеклами и зачес длинной жидкой пряди на раннюю плешь. Душу Вячеслава Несторовича раздирало противоречие между честолюбивым стремлением оставить след в мировой науке и необоримым влечением к крепким напиткам, отчего на его лице застыло выражение тоскливого беспокойства. Как двуликий Янус он мог быть и душой компании, умевшей очаровать смелостью суждений молодых сотрудниц и студентов старших курсов, и склочным субъектом, который ввязывался в пустые ссоры с коллегами и по мелочам тиранил своих аспирантов. Но историк он был от Бога, и если бы пагубная склонность не помешала ему закончить многолетний труд по эволюции общины у рипуарских франков, он стал бы если не академиком, то членкором.
При виде меня шеф отбросил полотенце в сторону и заговорил властным и тихим голосом, по привычке закинув руку за голову:
– Я вызвал вас, чтобы сообщить приятное известие. Из отдела редких книг Ленинской библиотеки нам доставили артефакт – латинскую рукопись неизвестного автора. В сопроводительном письме сказано, что она была найдена в 45-м чуть ли не в личной библиотеке Розенберга. 40 лет у архивистов не доходили до нее руки, пока не было принято решение вернуть ее с прочими раритетами в ГДР. Только тут музейные работники спохватились, что рукопись не проходила исторической экспертизы, и переслали ее копию в наш институт. Руководство могло направить ее Гуревичу, однако доверие было оказано мне. Я пробежал глазами рукопись, но события, описанные в ней, довольно темны и далеки от моих интересов. Между тем часть их происходила в Ютландии. Поэтому я вспомнил о вас, ведь вы изучаете ютов, да и латынью владеете недурно. Займитесь переводом и, чем черт не шутит, может эта летопись будет посильнее, чем «Gesta Danorum»[1 - Gesta Danorum («Деяния данов») – хроника датского историка XII столетия Саксона Грамматика, посвященная истории Дании, начиная со времен раннего средневековья.], хотя, на первый взгляд, она кажется исторической подделкой. Сроку вам дается полтора месяца, и чтобы не позже 25 августа у меня были перевод и ваши выводы!
С этими словами наставник вручил мне пухлую папку с бумагами и царственным мановением руки послал выполнять оброк.
Так в моей жизни появилась эта летопись, которая первый раз предстала в виде изрядной стопки «ксерокопий», как мы тогда называли любую продукцию копировально-множительной техники. Качество копий страниц оказалось невысоким, и, чтобы разобрать отдельные буквы и слова, мне приходилось вооружаться лупой, но в целом рукопись была в состоянии, доступном для чтения и понимания. Обложившись словарями, одолженными у Вячеслава Несторовича, я принялся за работу. Хвала Светлане Алексеевне, преподавателю латыни на нашем историческом факультете, язык Цезаря и Вергилия я знал прилично. Ведь я был одним из немногих, кто удостоился оценки «хорошо» от этой строгой дамы, у которой сдать экзамен с первой попытки среди студентов считалось большой удачей, а получить «отлично» – ненаучной фантастикой. Я сначала делал черновой перевод, а затем переписывал его набело, выбрав образцом для подражания исландские саги, сборник которых имелся в моей библиотеке в общежитии.
Не скажу, что рукопись сразу увлекла меня. Люди в ее начале уходили быстрее, чем я запоминал их имена. Отталкивали грубость и жестокость нравов, а также логика поведения, присущая средневековым варварам, но нелепая для современного человека. Более же всего раздражали комментарии неизвестного автора, который порой едко высмеивал все им написанное. Но постепенно я проникся его историей, овеянной романтикой «прекрасного и яростного» мира, который вблизи выглядел более яростным, чем прекрасным. Нечего и говорить, что перевод отнимал у меня много времени, и я трудился над ним не только в общежитии, но и на новой работе. К моему удивлению, члены вольного братства стрелков отнеслись к моему занятию с интересом и даже почтением. Алексей Германович, уважительно взирая на листы, испещренные латиницей, и отгоняя от меня дым своей папиросы, предрек, что за их перевод начислят хорошую премию, с которой мне следует «проставиться». А Эльвира Филипповна даже перестала просить у меня деньги, очевидно, полагая, что в скором времени я достойно вознагражу благородную женщину, которую лишь нужда толкнула на заработок, подобающий одним плебеям. Так, окруженный вниманием и заботой коллектива, я переводил нежданно попавшую ко мне рукопись. И вот, что у меня получилось…
«В конце была слава, и слава избрала мужа, и стал он мужем славы. Жизнь всякого длит слава его, когда его не станет, и по ней мир судит о нем. Славой ценится человек, ведь она манит людей, словно пламя в ночи. И среди многих смертных, чьи имена забыты, живет память об избранных, слава которых сияет, как далекие звезды, пока стоит наш мир, и тьма не скроет его.
Я вижу это ясно, так как уже занес ногу над пропастью, на дне которой меня ждет забвение. Мне все равно, где пребудет мой дух после смерти, – в ледяных ядовитых потоках, чем устрашал меня в детстве отец, в неугасимом подземном пламени, как уверяют слуги распятого бога, или развеется с дымом погребального костра, зажженного моим внуком. Но дабы прогнать мрачные думы, которые, словно змеи, свили гнездо в моем сердце, напоследок я хочу поведать о человеке, смерть которого не один раз, а дважды подрубила меня под корень.
Много зим, живя в страхе, я по крупицам собирал его жизнь из рассказов людей, знавших его в отрочестве и зрелости, в радости и печали, в мудрости и безумии. Выведал я у них и о делах его родичей. Теперь я вызываю тени прошлого и готов открыть все, что мне известно о нем. Ибо некого мне больше бояться после того, как умерла та женщина, прекрасная и убийственная, будто солнце для выходца из могилы, коим я стал со дня последней встречи с ним».
I
Эта сага начинается с того, что в древние времена жил человек по имени Хельги[2 - Хельги (Helgi) – «священный».]. Он был высоким, статным и сильным мужем, с лицом красным от солнца и ветра и волосами белыми, словно морская пена. Нрав его был похож на морскую бурю, в сердце которой царит покой, а вокруг ревет и кружит ветер. Он плавал на ладьях к датским островам, сходил с людьми на берег и навещал богатые дворы. Семьям, которые привечали его пирами и дарами, Хельги зла не делал. Но тем, кто отказывал ему в угощении, не следовало ждать от него добра. А погулять Хельги и его люди умели: за один присест они съедали и выпивали столько, сколько хозяевам и работникам хватало на месяц. Хельги всегда приходил с моря и уходил в море. Даны[3 - Даны – предки современных датчан.] не знали, чей он сын, где его отчина и откуда его гриди[4 - Гридь (на старорусском – грьдь или гридьба) – слово, обозначавшее как члена младшей дружины, так и всю младшую дружину. По одной версии, термин варяжского происхождения, производный от скандинавского gred – меч. По другой версии, слово происходит от ирландского grid – дом, двор – и тогда «гридь» означает «дворню», «дворовых людей».]. Многие желали ему удачного плаванья, да немногие – скорого возвращенья.
Жил тогда человек по имени Сигар, сын Атли. Он был самым богатым бондом[5 - Бонд (bоndi, ранее: b?andi, от b?a – жить обитать, иметь дом) – свободный человек, землевладелец и домохозяин, работающий на себя и обеспечивающий себя своим трудом.] на острове Самсей[6 - Самсей – совр. Самсё, датский остров в проливе Большой Бельт, между полуостровом Ютландия и островом Зеландия.]. За какое бы дело он ни брался, все ладилось в его руках, и добро само плыло к нему в руки. Сигар был хозяин радушный, любезный и охочий до новостей. Он как нельзя лучше принимал Хельги и его людей и до ночи готов был слушать их рассказы. Много раз гости звали его пойти с ними за море, но Сигар отвечал, что ему не на кого оставить усадьбу. Он охотно состязался с ними в играх и порою брал верх, так как был силен и ловок. Лишь самого Хельги он ни разу не сумел или не захотел одолеть. Сигар угождал вожаку этой буйной ватаги, чем мог, и вскоре тот стал называть его своим другом.
Однажды ладьи Хельги пристали к острову Самсей вместе с кораблем, который островитяне прежде не видели. По сходням с него сошли молодые женщины в сверкавших на солнце кольчугах, с короткими копьями и расписными щитами. Впереди гордо ступала дева в красном платье и синем плаще с алой повязкой на лбу и золотыми запястьями на руках. У нее были русые волосы, вьющиеся на ветру, кожа нежная, как яблоневый цвет, синие глаза искрились улыбкой, и свет будто следовал за ней. Девушку звали Свава[7 - Свава (Svava) – древнее женское имя, значение неясно.], и Хельги держался с ней как с дочерью конунга[8 - Конунг (konungr, этимология слова является дискуссионной) – князь, верховный правитель края, после объединения страны – король.]. Он сказал Сигару, что между ними все уже слажено, и вскоре быть великой свадьбе. Гостья заняла почетное место в усадьбе бонда, изумляя ее хозяина красотой лица и мудростью речей. Люди Хельги верили, что Свава охраняет вождя от всяких бед и, пока она будет рядом, ему не грозит никакое лихо.
Хельги и его невеста провели у Сигара всю зиму. Они пировали и веселились, не задевая соседей, и все люди были очень довольны. Весной Свава с подругами отплыла к отцу, взяв с Хельги обещание не покидать без нее Самсей. Но вскоре вождь получил вызов от кровного врага, дух его закипел от жажды боя, и он устремился на встречу с ним. Тщетно самые разумные из его людей вместе с Сигаром пытались отговорить Хельги от поспешной поездки. Не медля, вышел он в море, и Сигар, обуреваемый тревогой, впервые вращал весло на его ладье.
Когда вернулся корабль Свавы, Хельги уже не было на Самсей, и никто не мог сказать, где его искать. Днем княжна затворялась в доме Сигара, а по вечерам выходила на берег моря, пока солнце не тонуло в его водах. Однажды она вернулась в сильной печали и велела подругам отплыть с острова. С той поры Свава стала молчаливой, и никто больше не видел ее светлой улыбки. Когда к Самсей подошла ладья Хельги, его не было на борту. По сходням, как безумный, сбежал Сигар, который кинулся к дому, не замечая людей. Тяжело переводя дух, он поднялся к Сваве и сказал ей, что им надо спешить, чтобы застать Хельги в живых.
По пути Сигар открылся княжне, что Хельги был вызван Альвом, сыном Хродмара, биться на мечах у Волчьего Камня. Как пошел бой между ними, Хельги порубил все щиты Альва, сохранив один свой[9 - По правилам поединка, принятым у древних скандинавов, каждый противник имел три щита, которые он, в случае их прихода в негодность, мог сменить по ходу боя.]. Не желая, чтобы говорили, будто он одержал победу над беззащитным, Хельги отбросил щит и пошел на Альва с мечом. Только зря он так поступил: благородно, но нерасчетливо. Ведь на нем была простая кольчуга, а на его враге – двойная[10 - Если толщина простой кольчуги была 2-4 кольца, то у двойной кольчуги – 6-8 колец.]. Стали они биться, и хотя Хельги не раз пустил Альву кровь, ни одна рана не была глубокой. Альв же нанес обманный удар и поразил вождя под сердце. Чувствуя, как жизнь вытекает из него по капле, Хельги послал за невестой, чтобы она пришла к нему раньше смерти.
Сигар отвез Сваву на малый остров, где лежал раненый вождь. Хельги был еще жив и говорил с ней. Он просил подругу выйти замуж за своего брата, но она не желала делить ложе с другим мужчиной. Свава сказала, что ждет от него дитя, и просила дать ему имя. Тогда Хельги велел привести Сигара и наказал ему оберечь жену и ребенка. Затем он скончался, был перевезен на Самсей и погребен в большом кургане, который три дня насыпали люди. Справив тризну по вождю, его гриди подались за море, а княжна в ожидании родов осталась в усадьбе Сигара.
После смерти Хельги Свава сперва жила надеждой на месть Альву, а потом ее будто подменили. Все чаще она пропадала из дома, и люди находили ее лежащей на кургане Хельги. Жених словно призывал ее из могилы, и она уже была не в силах противиться этому. Когда в начале зимы[11 - По календарю, который поселенцы из Скандинавии привезли с собой в древнюю Исландию, зима наступала между 11 и 18 октября, а лето – между 9 и 15 апреля.] пришло время родов, призванные женщины не могли облегчить ее муки и извлечь младенца на свет. Тогда Свава поманила к себе Сигара и тихо, но внятно произнесла:
– Моя любовь к Хельги такова, что не могу я ни жить без него, ни дать новую жизнь. Чтобы его род не пресекся, вырежи ребенка из моего чрева. Коль будет сын, дай ему имя Торбьёрн[12 - Торбьёрн (?orbj?rn) – «медведь Тора» (от ?or- + Bj?rn).]. А родится дочь, пусть назовут как мать…
И столько было власти в ее взгляде, что заголосившие повитухи разом умолкли, а окаменевший под ним Сигар обнажил свой меч и склонился над ней. Всюду витал запах крови и ужаса, как на бойне, но мать, прокусив себе губы от тяжких мук, простилась с жизнью не прежде, чем вдохнула ее в сына. Когда палату огласил последний женский стон и первый детский крик, Сигар поднял на окровавленных руках крупного младенца, которого он окропил водой. Сваву похоронили в кургане Хельги, и Сигар поставил над ней надгробный камень[13 - Надгробный камень с высеченной надписью служил прославлению умершего.]. Но их ребенка он не отвез ни отцу Хельги, ни отцу Свавы. Люди говорили, что, если сын Хельги похож на отца, то не такому наставнику следует улучшать его нрав.
«Достойна мать, отдавшая жизнь за дитя. Но не ждите от сына, погубившего мать с рожденья, что он будет щадить сынов других матерей».
II
Торбьёрн, сын Хельги, с детства не был похож на сыновей бондов. Он нипочем не хотел врастать в землю под сенью крепкого, как сам хозяин, дома Сигара. Торбьёрн бежал от работ по дереву и железу, скучал при осмотре стад и полей и терпеть не мог следить за рабами. Но, презирая мирный труд, он был готов с утра до вечера драться с мальчишками на кулаках или палках. Когда же Сигар укорял его за леность, сын Хельги с веселым вызовом отвечал воспитателю:
– Герой рожден для ратных дел, а не для мужицкой доли.
Это очень удручало хозяина усадьбы, и, дабы вразумить строптивого юнца, он решил было перейти от ласки к таске. Но если сердечное слово делало Торбьёрна добродушным щенком, то поднятая рука превращала его в озлобленного волчонка. Тогда, вспомнив, что вода закаляет железо не хуже огня, Сигар избрал другой путь. Питомец давно просил приучить его к владению мечом и боевым топором. Вот бонд и пошел отроку навстречу – в обмен на его работу в усадьбе. После этого старый и малый некоторое время прожили в ладу. Но от этого нрав Торбьёрна менее буйным не стал, поэтому, переколотив своих однолетков, он принялся за ребят постарше. Никто из жителей Самсей был ему не указ, и только попреки от Сигара он сносил без гнева, отвечая на них шутками.
Когда Торбьёрну сравнялось шестнадцать зим[14 - Древние скандинавы до принятия христианства считали годы по зимам.], он превзошел ростом и статью обычного мужчину. Тогда начал он разъезжать по дворам и задирать местную молодежь, вызывая людей на поединок. Многие парни, слывшие удальцами, не желали терпеть насмешек и выходили против него. Он же всегда побеждал их, порой нанося людям увечья. Вскоре ни один молодец не желал мериться силами с Торбьёрном. А на его вызовы парни отвечали, что у них есть дела поважней, чем биться с ним без всякого повода. Это сильно его раздосадовало.
Торбьёрн долго раздумывал, как принудить сыновей бондов к поединку, и, наконец, измыслил одну уловку, которая показалась ему забавной. К тому времени ему исполнилось восемнадцать зим, и Сигар уже заводил с ним речи о женитьбе. И вот едет он к одному молодцу, который недавно женился, и предлагает ему на выбор сразиться с ним или уступить свою жену. Тот хотел было посмеяться над его словами, но сын Хельги показал ему, что с ним не шутят. Делать нечего: пришлось принять вызов и лечь побитым на землю. После этого Торбьёрн стал навещать молодых мужей, предлагая им сходный выбор. Так как в то время не было человека, кто бы предпочел позор неудаче, он вновь получает желаемое. Но люди, которым он причинил обиду, встретились в одном месте и сговорились убить его.
Узнав об этом, Сигар собрал Торбьёрна в дорогу, сказав ему на прощание:
– Я не желаю тебе ни бесславья, ни гибели. Никто еще не сделался хуже оттого, что перестал озлоблять людей. Но раз уж ты не можешь прожить без этого, поступай так в других краях.
Сын Хельги, которому, по правде, уже наскучило жить среди травы и песка, с ухмылкой выслушал его наставленье и поехал пытать судьбу на чужбине.
III
За три года Торбьёрн побывал на Фьоне и Селунде, в Ютланде и Сканей[15 - Фьон – совр. Фюн, датский остров между проливами Большой Бельт и Малый Бельт. Селунд – совр. Зеландия. Ютланд – совр. Ютландия. Сканей – совр. Сконе, южная часть Швеции, отделенная от Зеландии проливом Эресунн.], вызвал многих людей на поединок и всегда одерживал победу. За любовь к единоборствам его прозвали Торбьёрн Боец. Он говорил, что первым нападет на двух мужей, не побежит и от четверых, но с большим числом врагов станет биться, только защищая свою жизнь. Торбьёрн долго разыскивал Альва, сына Хродмара, чтобы отомстить ему за смерть отца. Но потом он узнал, что его враг давно пал от руки Хедина, сына Хьёрварда конунга. Торбьёрн хотел найти его и узнать, по какой причине тот убил его кровника. Однако и здесь ему не повезло, ибо никто не знал, где отчина Хедина. И тогда сын Хельги отступился от этого дела.
Повидав чужие края и показав себя, Торбьёрн уже подумывал вернуться домой. Напоследок ему захотелось побывать в северных землях, где, как он слышал, живут отважные бойцы. Торбьёрн приехал в Вестфольд[16 - Вестфольд – область в южной Норвегии, к западу от Осло-фьорда.] и начал, по своему обычаю, донимать людей. Многих сильных мужей он тогда одолел, а у слабых духом уводил их жен – себе на потеху, им на бесчестье. Жители Вестфольда очень хотели убить его, только никак не могли поймать. Ведь по белым кудрям до плеч и заплетенной в косу бороде его легче было принять за знатного человека, чем за разбойника. Большой и прямой, с гордо поднятой головой и налитыми силой руками, Торбьёрн имел вид воинственный и непреклонный. Но улыбка сына Хельги была до того открытой и лучистой, что он, пожалуй, мало бы в чем получал отказ, если бы убеждал добрым словом, а не принуждал дерзкой силой.
Однажды Торбьёрн увел из дома женщину, которая в тех краях слыла вельвой[17 - Вельва – первоначально божественная ведьма, которая встает из могилы и вещает историю мироздания, а также прорицает грядущее, пророча, в том числе, неизбежную гибель богов. В более поздней, фольклорной традиции – деревенская ведьма.]. Когда он сделал с ней свое дело, то не стал держать подле себя и отпустил к мужу. Только сын Хельги отошел от нее, как женщина произнесла ему вслед:
– Вижу, тебе любо забирать жен у мужей, как твоему отцу – лишать родителей дочерей. Хотя твоя доля ниже, а жизнь короче, чем у него, ты встретишь свою подругу. Но знай: для мужей в твоем роду жена и смерть отныне будут рядом!
Торбьёрн только посмеялся над ее словами. А вскоре случилось так, что он, едучи мимо, увидел Гудрид[18 - Гудрид (Gu?r??r) – «любящая богов», или «милая богам» (от Go?- + r??r).], дочь Эйнара Ревуна, которая развешивала на своем дворе белье и при этом напевала. Маленькая и темноволосая, радостная, как малиновка, и проворная, словно белка, она с улыбкой взглянула на всадника, и будто вынула из груди его сердце. Торбьёрн тут же спрыгнул с коня и прошел к ее мужу, бонду Эльвиру, сыну Гицура. По обыкновению он предложил ему на выбор биться с ним или отдать свою жену. Эльвир согласился на поединок, но сражался больше для вида и вскоре притворно упал на землю. Сын Хельги постоял над ним, немного подумал, а потом подошел к женщине, которая видела этот бой и ободряла мужа. Торбьёрн заглянул ей в глаза и, будто готовясь прыгнуть со скалы, произнес:
– Вот лежит твой муж, желающий казаться мертвым, а вот стою я, не скрывающий, что живой. Ни одна женщина не мила мне так, как ты. Я бы хотел, по твоей полной воле, ввести тебя в мой дом своей женой. Каким будет твой ответ?
Гудрид посмотрела на него так, словно встретила друга там, где ожидала найти врага. Потом глянула на лежавшего в грязи мужа и без колебаний сказала:
– Коли выбирать между вами, то, по мне, лучше быть женой храбреца, чем труса. Вижу, твой дух выше, чем можно было ожидать вначале. Все во мне говорит, что я полюблю тебя, если ты будешь ласков со мной.
Гудрид собрала свои пожитки и, невзирая на жалобы и упреки разом ожившего Эльвира, вывела коня и поехала рядом с Торбьёрном. Они скакали весь день, пока не увидели море. У берега стояло торговое судно, и Торбьёрн дал задаток хозяину, посулив хорошую плату, когда они прибудут на Самсей. Сигар встретил их с распростертыми объятьями и устроил такой свадебный пир, который люди еще долго поминали с мечтой во взоре. Он построил Торбьёрну дом на холме, выделил ему поля и луга и подарил немало скота, рабов и всякого добра. Наставник еще многим помог сыну Хельги, и был ему разумным советчиком во всех делах.
Торбьёрн и Гудрид хорошо поладили между собой. Гудрид споро взялась за женскую работу, да и Торбьёрн вложил всю силу в труды, один таская бревна на своих широких плечах или запрягая быков, когда пришло время пахоты. Он и не вспоминал о былых бесчинствах и только во время игр выходил против любого, а когда желающих не было, побеждал и двоих, и троих. Люди говорили, что нипочем бы не поверили, что женщина может исправить этакого «медведя», но Гудрид это удалось. Не прошло и года, как у Торбьёрна родился сын, который был им назван в память об отце. Играя с ребенком, Гудрид проявила себя великой забавницей, смешно подражая голосам и повадкам зверей и птиц. И зимними вечерами прохожий, слыша звучащий из их дома радостный визг Хельги и басовитый хохот Торбьёрна, улыбался себе в усы, и словно теплее делалось ему в пути.
IV
На второй год после рождения Хельги, сына Торбьёрна Бойца, в один из дождливых дней в конце лета, к Самсей тайно подошел корабль. На нем были Эйнар Ревун, отец Гудрид, Гицур Окунь, отец Эльвира, сам Эльвир Трус, а с ними еще две дюжины человек при оружии. Один из местных зложелателей Торбьёрна в сумерках скрытно провел их к его дому. Нежданные гости перелезли через ограду, заперли в сарае работников, окружили дом и приготовились к нападению. Во главе этих людей был Эйнар Ревун, и его голос звучал в ночи, как раскаты грома.
Торбьёрн стойко защищался, поражая врагов стрелами, копьем и мечом, и Гудрид помогала ему, не забывая оберегать маленького Хельги. Нападавшие потеряли трех человек убитыми, и некоторые из них были ранены. Тогда враги Торбьёрна поняли, что им не будет удачи в долгой осаде. Закрывая себя щитами, они поднесли к дому сено и хворост и подожгли их. Было ветрено, но промозгло, и огонь занялся не сразу. Только после долгих усилий, стоивших этим людям еще одной смерти и нескольких ран, языки пламени начали облизывать стены.
После этого Эйнар крикнул, чтобы из дома вышли женщины и рабы, какие там есть. Так как спасения ждать было неоткуда, Торбьёрн велел жене уходить, оставив его в доме. Но Гудрид стала умолять мужа, чтобы он позволил надеть на себя женскую накидку, а голову повязать платком. Она сказала Торбьёрну:
– В этой одежде ты выйдешь вместе с нами и сумеешь бежать в темноте. А потом отобьешь меня и Хельги, если удача будет на твоей стороне.
Торбьёрн подумал над словами жены и так ответил ей:
– Даже если накидка придется впору, мой рост и ширина плеч не введут их в обман. Не хочу, чтобы люди говорили, будто Торбьёрн, сын Хельги, жил, как муж, но умер, как женщина. Лучше я тайно взойду на крышу и при вашем уходе спрыгну возле задней стены. А уж если я вырвусь, никто из них не доживет до утра.
Сказано – сделано. Только Гудрид с рабынями вышла из дома, как враги обступили их, думая найти между ними Торбьёрна. Он же появился там, где его не ждали. Заднюю стену дома караулил Эльвир Трус, с которым были еще трое. Эльвир первым увидел Торбьёрна и подбежал к нему. Сын Хельги взмахнул мечом и рассек ему живот так, что требуха стала вываливаться наружу. Три человека бросились навстречу, но и с ними у Торбьёрна разговор был короткий. Первого он поразил выше щита, второму отрубил руку, а третьего оглушил, ударив по шлему.
Торбьёрн мог бы скрыться в ночи, но Эльвир, перестав удерживать свои кишки, выползающие из чрева, намертво вцепился ему в обувные ремни. Пока Торбьёрн добивал его, на шум прибежали Эйнар, Гицур и люди из Вестфольда. Тогда Торбьёрн взмахнул мечом и сказал свою первую и последнюю вису[19 - Виса – поэтическая строфа, которая обычно состояла из четырех или восьми строк.]:
Кто за многих женщин
Игры вел со смертью,
За жену и сына
Жизнь щадить не станет.
С этими словами сын Хельги ринулся на окруживших его врагов. Хотя они разили его со всех сторон, Торбьёрн Боец убил еще троих и ранил четверых, прежде чем дух покинул его тело, пронзенное копьями и изрубленное секирами.
Гицур Окунь, увидев Эльвира с распоротым животом, хотел убить и Хельги, сына Торбьёрна. Но Гудрид заслонила ребенка, обняв сына так крепко, что лишить его жизни можно было только вместе с нею. Не желая смерти дочери, Эйнар Ревун удержал Гицура, напомнив, что он уже отомстил за гибель сына. Тогда Гицур на глазах Гудрид и Хельги отрубил Торбьёрну голову и кинул ее в мешок. Эйнар же забрал себе меч павшего врага. Люди из Вестфольда перевязали раны, погрузили убитых и, уведя Гудрид и Хельги, вернулись на свою ладью. По дороге домой умер человек, которому Торбьёрн отрубил руку. Всего же от руки Торбьёрна, сына Хельги, той ночью погибли десять человек, и столько же получили от него зарубки на долгую память. Многие потом говорили, что это была славная смерть.
«Почему люди судят о человеке по его смерти? Ведь этот Торбьёрн погубил столько мужей и опозорил столько жен, что заслужил свой конец! И нужно ли ставить ему в заслугу последнюю доблесть, если всякий будет отчаянно защищать свою жизнь? Но все, кто сказывал мне о нем, поминали его, будто героя».
V
В Вестфольде вдова и сын Торбьёрна стали жить в доме Эйнара Ревуна. Тот же, хотя и спас их от гнева Гицура, был очень зол на свою дочь за то, что она бросила мужа ради шатуна Торбьёрна. Поэтому обращался он с Гудрид, как с дворовой девкой, доведя ее до того, что она стала похожей на тень. Своего же внука Эйнар называл не иначе, как «медвежье отродье», и посылал на самую черную работу, словно в жилах Хельги не текла его кровь. Сын Торбьёрна с малых лет пас овец, убирал скотный двор, чистил котлы, питаясь объедками и засыпая под скамьей. От грязной, тяжелой и грубой жизни Хельги стал угрюмым и нелюдимым и не доверял никому, кроме матери, которая одна не жалела для него добрых слов.
Уже в отроках сын Торбьёрна Бойца превосходил силой и статью местных парней. Хельги не водил с ними игр, да они и не принимали его, но не давал себя в обиду. Однажды он переломал кости соседскому сыну, который был на две зимы старше, когда тот обозвал его мать дурным словом. Эйнар не выдал внука на расправу, но с тех пор начал его поддразнивать. Приятели бонда, слывшие разумнее прочих, говорили Ревуну, что де напрасно он сердит «медвежонка». Но, пока он был мал, Хельги переносил обиды от деда, как дворовый пес битье от хозяина.
Когда сыну Торбьёрна сровнялось пятнадцать зим, жизнь стала покидать Гудрид так же быстро, как прежде лишила ее света. Чуя близкую смерть, она призывала к себе Хельги и подолгу с ним беседовала. После этого люди стали примечать в нем сполохи гнева. Были и такие, кто упреждал Эйнара, что «медвежонок» готов сорваться с цепи. Ревун же со смехом отвечал им, что ему нет дела до мыслей «ублюдка Гудрид». А его дочь уже путала сон с явью, впадая в забытье, которое не могло отнять у нее только имена сына и мужа. В начале лета Гудрид умерла. Тело ее было сожжено на костре, а прах зарыт в землю, но над ним не был поставлен надгробный камень. Эйнар сказал, что, не будь Гудрид его дочерью, он велел бы схоронить ее там, где встречаются морская волна и зеленый дерн[20 - Согласно древненорвежским обычаям так полагалось хоронить преступников.].
VI
В середине лета, когда не стало Гудрид, ее отец Эйнар Ревун, еще не старый муж с густой гривой, припорошенной сединой, и бугристым, как кора сосны, лицом, угощал в своей усадьбе Гицура Окуня и других гостей. Сидя за одним столом, Эйнар и Гицур сначала обменялись новостями, а затем предались воспоминаниям. Оба сошлись на том, что если бы вороны не привели Торбьёрна в эти края, их дети жили бы в ладу и родили им внуков – лучшую отраду для стариков. Увидев в глазах Гицура слезы, готовые скатиться на его дряблые щеки, Эйнар кликнул Хельги. Ревун подумал, что ничто не порадует его друга больше, чем насмешки над сыном их врага. Когда Хельги явился, Эйнар велел ему подавать людям пиво.
Сын Торбьёрна сбился с ног, работая за троих, а гости, знай себе, попивают пиво, да его подгоняют. Они кричат Хельги, что хотя он по виду и взрослый парень, но по разуму, видать, еще молокосос, раз не знает, сколько пива нужно мужам, чтобы утолить свою жажду. Люди находят это занятие очень приятным, и каждый норовит вставить острое словцо. Посреди общего веселья воспрянул духом и Гицур Окунь, который крикнул юнцу, что его отец был проворнее в своем последнем бою. Много было также других насмешек и бранных слов, но ничто не могло вывести Хельги из себя. По его лицу ручьями стекал пот, грудь вздымалась и опускалась, как кузнечьи меха, тело сотрясала сильная дрожь. Однако он наполнял и разносил чаши, не удостаивая крикунов даже взглядом.
Тогда Эйнар Ревун, как видно, желая довести внука до позора или беды, велел ему принести из кладовой меч Торбьёрна. Хельги, не говоря ни слова, принес меч и подал деду. Эйнар принял его в руки и долго глядел, будто видел впервые. Затем, скрежеща ногтем по его зазубринам, он стал подробно сказывать, как они убивали Торбьёрна, и каким живучим оказался этот «медведь». Тут уж и Гицур не удержался, поведав, как долго он рубил Торбьёрну шею, а голова все не хотела расставаться с телом. После таких слов Эйнар приказал внуку вернуть меч в кладовую на его место. Хельги молча берет клинок и уходит, куда было велено.
За долгим весельем гости не заметили, как сильно захмелели, а многие уже дремали, клонясь головой к столу. Эйнар Ревун и Гицур Окунь еще вели разговор между собой, но и они были столь пьяны, что едва могли подняться со скамей. И тогда в дверях появился Хельги, да уже не таким, каким он выходил прочь. На его голове был шлем, за спиной щит, а в руке – меч Торбьёрна. Он двинулся прямо к деду и Гицуру и громко воскликнул, чтобы могли слышать все: «За медвежью кровь не сносить вам голов!». Эйнар изумленно воззрился на внука, будто внезапно получил ответ на давно мучивший его вопрос. А Хельги, оскалив зубы, взмахнул отцовым мечом и в два приема снес неразумному деду его башню с плеч.
Затем настал черед Гицура, который, увидев кончину друга, выпучил глаза и рот и затрясся всем телом, как рыба, выброшенная на берег. Не успел Окунь подняться, как Хельги предстал перед ним и уже одним махом отсек его плешивую голову. Затем он идет по столам и рубит людей так, что кровь брызжет во все стороны, вскрикивая при каждом ударе то «за Торбьёрна!», то «за Гудрид!». Гости, увидев, что юнец режет мужей, как забивают скот, пришли в такой ужас, что толпой бежали от одного. Только утолив ярость кровью хозяина и многих его соседей, Хельги неспешно покинул дом и скрылся в ночи. Утром родичи Эйнара и Гицура пустились за ним в погоню, однако его уже и след простыл.
Незадачливым достались только головы Эйнара Ревуна и Гицура Окуня, которые укоризненно взирали на них мертвыми очами с двух кольев ограды. А на месте погребения Гудрид люди потом нашли большой надгробный камень.
«Либо немедля убейте сына врага, сраженного вами, либо воспитайте его, как своего сына. Иначе волчонок вырастет волком и напьется вашей кровью».
VII
Жил тогда человек по имени Анлаф, сын Халльфреда, с острова Боргундархольм[21 - Боргундархольм – совр. Борнхольм, остров в Балтийском море.]. В юности он покинул родной край после того, как убил слугу конунга, отомстив ему за насилие над сестрой. Скитаясь по северным землям, он пристал к людям, объявленным вне закона. Этих злосчастных называли «нидингами»[22 - Нидинги (от nid, т.е. хула) – нарушители обычаев и преступники, которых по закону каждый встречный мог убить, не опасаясь судебного наказания или кровной мести.] и прогоняли из родных мест. Скитаясь по свету, они, как вороны, сбивались в стаи и вели вольную жизнь, кормясь воровством и разбоем. Нидинги наведывались к мирным бондам, требовали у них лучшей еды и питья, а затем отбирали у хозяев приглянувшееся им добро и уводили с собой их жен и дочерей.
Среди разбойных людей Анлаф выделил одного, который на привалах держался отдельно, был молчалив и холоден, в отличие от своих шумных и наглых дружков. Казалось, он не одобрял многого из того, что они делали, однако не пытался их образумить и удержать от непотребств. Еще Анлаф приметил, что хотя этот человек выглядел моложе прочих, он умел постоять за себя, и нидинги проявляли к нему уважение. Анлаф узнал, что зовут его Хельги, сын Торбьёрна, сошелся с ним, и они стали не разлей вода и во всем были друг за друга.
Между тем бонды видели большую беду в том, что нидинги угрожают их добру и жизни. Чтобы найти управу на злодеев, они пошли к Агнару конунгу, правившему тогда в Вестфольде. Конунг созвал мужей на тинг[23 - Тинг (?ing) – собрание свободных общинников у древних скандинавов. На местных и племенных тингах вырабатывались и принимались законы, избирались вожди, а также разрешались судебные тяжбы.], разбил их на отряды, поставил над ними своих людей и устроил облаву на нидингов, как на волков. Многие из разбойников были пойманы и повешены на деревьях, и только самые удачливые смогли спастись. Среди них были и Хельги с Анлафом, к которым пристали другие беглецы, избежавшие тяжелой руки конунга. Как только нидинги сбились в ватагу с новыми вожаками, дела их пошли лучше прежнего.
Ни один из них не умел лучше Анлафа войти в доверие к людям и собрать нужные сведения. Он, как никто, мог примениться к любой обстановке и увести товарищей от погони. Анлаф подавал мудрые советы и разгадывал вещие сны. Он судил обо всем по правде людской, и ему доверяли делить добычу. Многие в ватаге были не прочь видеть его своим вожаком. Но Анлаф не хотел идти против Хельги, дорожа их дружбой. Обличье же и повадки у них были разные.
Хельги выделялся ростом и силой, хотя и не был таким могучим, как его отец. Лицо он имел продолговатое, нос крупный, подбородок большой, а волосы, усы и бороду – русые, густые и длинные. Глаза Хельги были светлыми и зоркими, только между бровями залегли две глубокие морщины, отчего взгляд его делался прищуренным и подозрительным. Нравом он обладал гордым и смелым, но казался мрачным и угрюмым, как ночная тень при свете костра. Хельги был скуп в словах и спор в делах. С конунгами он говорил так же, как и с бондами. Люди бы не стали относиться к нему хуже, если бы он был с ними более приветлив.
Анлаф уступал другу в высоте и крепости, но не в быстроте и гибкости. Он был круглолиц, лоб и щеки имел широкие, а нос и рот – узкие, и нелегко было запомнить его наружность. Но когда в глазах и на губах его играла улыбка, а желтые волосы и борода сверкали на солнце, от Анлафа как бы исходило сияние, и не было человека его приятней. С врагами он бился отважно и жестоко, но в мирных делах брал умом, а не силой. Анлаф был красноречив, и со всяким умел повести беседу так, будто они были давно знакомы. Все, кто знал его, говорили, что трудно было найти человека, более ловкого и любезного, чем сын Халльфреда.
VIII
В один день Хельги со своей ватагой подстерег слуг ярла[24 - Ярл (jarl, этимология слова неясна) – представитель родовой знати в древнескандинавском обществе, уступавший по своему социальному статусу лишь конунгу. В этот исторический период ярл, исходя из своих реальных сил и амбиций, мог выбирать между почетной службой у конунга, номинальной зависимостью от него или существованием на свой страх и риск, что зачастую проявлялось в скитаниях на кораблях и занятиях грабежом.] Фенгона Губителя Щитов, когда те везли подати с местных жителей. Перебив ярловых людей, нидинги погнали коней, нагруженных добычей, и никогда прежде удача не казалась им столь большой. Когда Фенгон ярл узнал, что его добро досталось разбойникам, он кликнул воинов и пустился в погоню. С ними поехал и один знатный молодец, который вскоре должен был жениться на дочери ярла. Кони в усадьбе Фенгона были добрые, и он с гридями еще засветло настиг похитителей.
Нидинги были сильными людьми и не раз видели смерть в лицо в чистом поле и темном лесу. Но они все же не могли противостоять первым бойцам ярла. После жестокой и короткой схватки люди Хельги обратились в бегство, кинув захваченную добычу. Фенгон Губитель Щитов ударом меча расколол щит Анлафа и уложил его на землю. Но и Хельги тем временем скинул с коня того молодца и занес над ним секиру. Увидев, что дочь может надеть вдовий наряд прежде свадебного платья, Фенгон ярл предложил Хельги дать за него выкуп:
– Позволь мне и другу, – нашелся Хельги, – уйти на конях с их поклажей.
– Неужто свои жизни, – подивился Фенгон, – вам не дороже моего добра? Езжайте, куда хотите. Но если утром будете в нашем краю, я забуду о своем слове.
О том, что касалось жизни и удачи, Хельги и Анлафа не стоило просить дважды. Они сели на своих коней, и Фенгон ярл только их и видел. Друзья скакали всю ночь и к утру выехали к морю. Там Анлаф осадил коня и сказал главарю:
– После того, что было, я ничего так не желаю, как связать нашу дружбу кровью. Станем отныне братьями и будем держаться заедино, как родичи!
– Ты говоришь о том, – ответил Хельги, – что я сам хотел предложить.
Сойдя с коней, они всходят на холм и вырезают большой кусок дерна так, чтобы по двум краям он не отрывался от земли. Потом поднимают его и подпирают посередине копьем, на древке которого Анлаф начертал тайные руны. Под этим пологом друзья опустились на колени, после чего надрезали себе руки и отворили кровь. Они подождали, пока два багряных ключа не соединятся и не смешаются, чтобы затем уйти в землю. После этого Хельги и Анлаф вонзают в это место свои мечи и обещают во всем быть как братья, говоря такие слова:
– Клянемся мстить друг за друга и наследников наших, рожденных и не рожденных, нынешних и будущих, названных и не названных! Каждый, кто дал клятву, обрел клятву в ответ, и эти клятвы будут в силе, пока мы живы!
По обычаю они поминают имена тех богов, в которых больше всего сами верили. Затем побратимы подают друг другу руки, поднимаются и выдергивают копье из-под дерна так, что он снова ложится на прежнее место.
«А вот я ни разу не творил таких чудных дел и не сказал таких пустых слов, в которых нет никакого прока. Не глупо ли ждать, что чужой человек в твоей беде станет ближе брата, когда родной брат может предать тебя? И разве не проходит дружба тогда, когда исчезает общая выгода? Много раз я убеждался в этом, хотя братьев и друзей никогда у меня не было».
IX
Вскоре Хельги и Анлаф вновь собрали свою ватагу. Новую зиму было решено переждать в Вестфольде. Однако там Агнар конунг приобрел такую власть над бондами, что каждый был готов встать и сесть по его указке. Он объявил себя стражем против разбойников, убивал их, как бешеных псов, и под страхом смерти запретил помогать им. Тогда Анлаф нашел пещеру во фьордах, чтобы можно было укрыться от секиры или петли. От голода и холода Хельги становился все мрачней, да и другим было мало радости от такого житья.
В один из дней, когда со стороны моря дул сильный промозглый ветер, вожак ватаги тяжело захворал. Он лежал в забытьи на медвежьей шкуре у костра и стонал и метался так, словно на нем сидела мара[25 - Мара – ведьма, душащая спящих.]. Но потом его дыхание стало ровным, и Хельги заснул крепким сном. Анлаф провел возле него всю ночь, не смыкая глаз. Когда сын Торбьёрна открыл светлые, как ясное небо, глаза, побратим спросил, что его мучило этой ночью. Хельги вспомнил, что видел дивный сон, и рассказ о нем был одной из самых длинных речей в его жизни:
– Мнилось мне, будто дрогнула подо мной земля, и я с обрыва сорвался в море. Камнем пошел на дно и немногим не достал его. Видел я там всех чудищ, какие водятся в пучине, и едва избежал их зубов и хвостов. Потом стал подниматься к свету, но так медленно, что грудь раздирала мука. И все же сумел всплыть и выйти на берег. Долго лежал я на песке, не в силах встать на ноги. Ладно. Потом увидел, как идет мимо высокий старик – человек необычный. Одет в дорогой синий плащ, на голове войлочная шапка с широкими полями. За спиной у него было копье с диковинной резьбой, а на каждом плече сидел ворон. Когда я взглянул ему в лицо, одна глазница была пуста, но в другой зрело око, что прожигало насквозь. На устах же играла улыбка, которая и страшила, и веселила мой дух. Он окликнул меня по имени, помянув и отца, и деда. Я спросил, как его зовут, и куда он держит путь. А старый муж захохотал и воскликнул:
