banner banner banner
Как было и как вспомнилось. Шесть вечеров с Игорем Шайтановым
Как было и как вспомнилось. Шесть вечеров с Игорем Шайтановым
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Как было и как вспомнилось. Шесть вечеров с Игорем Шайтановым

скачать книгу бесплатно

Как было и как вспомнилось. Шесть вечеров с Игорем Шайтановым
Сергей А. Чередниченко

Елена М. Луценко

В книге «Как было и как вспомнилось…» собраны тексты разных жанров. Это и мемуарные свидетельства советского и постсоветского периодов, и литературоведческие статьи, и общественно-политические эссе, и переводы с английского, и шуточные экспромты. Объединяющее начало для этих разных текстов – личность Игоря Олеговича Шайтанова. Шесть глав книги – шесть вечеров – это беседы о литературном процессе и филологии середины 1960-х – начала 2000-х в тех аспектах, которые особенно важны для И. О. Шайтанова. Темы бесед и материалов: «вологодский текст» русской литературы, русская поэзия и проза XX века, Шекспир и эпоха Возрождения, российский и западный университет вчера и сегодня, литературный быт прошлого и настоящего, самостояние личности в потоке истории. Книга приурочена к юбилею И. О. Шайтанова и рассчитана на широкий круг читателей, интересующихся развитием отечественной гуманитарной мысли во второй половине XX века.

Е. Луценко, С. Чередниченко

Как было и как спомнилось. Шесть вечеров с Игорем Шайтановым

© Коллектив авторов, 2017

© Е. М. Луценко, С. А. Чередниченко, составление, 2017

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2017

«Speak, memory!»

К юбилею Игоря Шайтанова

Летом прошлого года в редакцию журнала «Вопросы литературы» позвонила профессор РГГУ с предложением принять участие в работе над книгой «Компаративистика в контексте исторической поэтики» – юбилейном издании, или Festschrift – как любят обозначать этот жанр в Европе, – в честь заведующего кафедрой сравнительной истории литератур и главного редактора ВопЛей Игоря Олеговича Шайтанова. Именно тем августовским днем, в разгар сезона отдыха и отпусков, в редакции родилась идея не просто написать статью для научного тома РГГУ, но и создать свой liber amicorum, только не классического, а эссеистического характера – для более широкой неакадемической аудитории.

«Пусть это будет своего рода Shaytanov reader», – пошутил кто-то из нас, вспомнив о прижизненных изданиях текстов и интервью разных ученых-гуманитариев, собранных воедино, – с комментариями и предисловием, объясняющим их подборку. В определении концепции книги не последнюю роль сыграла и одна из важных установок для Шайтанова-компаративиста: задача филолога – «разговорить» текст таким образом, чтобы читатель ощутил современность текста, принадлежность эпохе, в которую он был создан. Поэтому внутренний повод книги – отнюдь не юбилейная дата сама по себе. Нет, это в широком смысле слова разговор, объединенный одной из главных фигур сегодняшнего литературного и научного процесса, – порой задушевный, а порой довольно жесткий и честный – о литературной ситуации второй половины XX века, начиная с середины 1960-х и включая 2000-е. Это в немалой степени культурное свидетельство филологов-«семидесятников», которым «теперь уже <…> по семьдесят лет», как остроумно заметил в своем эссе Вл. Новиков.

В нашем издании Игорь Шайтанов – и главное действующее лицо, и сторонний наблюдатель. Шесть тем, лежащих в основе шести бесед с главным редактором ВЛ, родились не случайно. О Вологде, его родном и горячо любимом городе, университетском образовании в советское время и после перестройки, о литературном процессе и семинарах прошлого, об Англии и о Шекспире, в частности, – обо всем этом мы так или иначе часто говорили с ним на протяжении десяти лет совместной работы в «Вопросах литературы», на мастер-классах фонда С. А. Филатова для молодых критиков в Липках, во время кофе-брейков конференций в РГГУ и прогулок – после встреч журнала с читателями – в Москве и других городах России, а иногда и без особенного повода – за столом в радушном доме Шайтановых. Некоторые вечера навсегда останутся в памяти – стол, заботливо и изящно накрытый хозяйкой дома, звук бокалов красного вина «Менар», неторопливая беседа, перемежаемая шутками и байками прошлого, которых в арсенале хозяина дома неистощимое количество. Шесть вечеров – мемориальное свидетельство, в котором листает страницы прошлого сама жизнь, раскрывая бережно хранимый памятью литературный быт. Одним словом, «Время действия – настоящее», – уверенно скажет И. Шайтанов в своей статье 1974 года о современной драматургии: пьесах Вампилова и их кино- и театральных переложениях.

Подзаголовок книги, современник ушедшей эпохи, косвенным образом отсылает к прогремевшей в конце 1970-х пьесе Володина, ставшей не только киношедевром благодаря актерской работе Ст. Любшина и Л. Гурченко, но и символом советского времени наряду с «Покровскими воротами» и «Иронией судьбы». Такой запомнилась Михалкову, Козакову и Рязанову эпоха: будучи частью своего времени, они не переставали творить его в своих фильмах. Эта же модель – в основе нашей книги.

Фундамент каждого раздела книги – интервью, жанр сиюминутный, разговорный. На слух и даже при прочтении порой сложно уловить все смыслы, события, имена, названия, о которых говорит такой эрудированный собеседник, как Игорь Олегович Шайтанов. Многое остается за кадром, и потому – для полноты картины в нашей книге мы предоставляем слово… текстам филолога, на которые он прямо или завуалированно ссылается в интервью. Эссе и статьи были собраны нами по крупицам из разных источников – вступительных текстов к книгам, которые автор готовил к печати в разные годы, воспоминаний об ушедших друзьях, ровесниках и старших современниках, политических газетных колонок 1990-х; кое-какие материалы – из личного архива ИШ (его традиционная подпись в деловых и-мейлах) – были старательно набраны нами на компьютере, ибо существовали только в машинописи. Так, для раздела о Вологде 1950-х годов, о детстве мальчика, встречавшего по недосмотру няньки смерть Сталина с красным флажком в руках и запомнившего «синие фанерные ларьки» с икрой, а вовсе не со сладким мороженым, были оцифрованы воспоминания декана исторического факультета Вологодского института Олега Владимировича Шайтанова, озаглавленные скромно, но с большим достоинством – «Кое-что из-под пепла».

«Как было и как вспомнилось» – название не случайное. Именно так была озаглавлена ранняя тоненькая книжечка Игоря Шайтанова о мемуарной прозе, увидевшая свет в начале 1980-х, когда поколение филологов, родившихся в далекие 1940-е, после окончания Великой Отечественной войны, лишь обретало творческую зрелость. Удивительно, какую россыпь имен дал тогдашний филологический факультет МГУ – на одном курсе с Игорем Шайтановым учились Александр Фейнберг, Александр Ливергант, Владимир Новиков, Юрий Фридштейн, Александр Сергиевский, Лев Соболев, Борис Дубин, Виктор Ерофеев, Михаил Филиппов; несколькими курсами старше была Екатерина Гениева, несколькими младше – Денис Драгунский… На русском отделении преподавали Сергей Михайлович Бонди и Николай Иванович Либан, среди зарубежников – любимый студентами Владимир Владимирович Рогов. То было время, когда Литпамятники «в теплое время выкладывали на столиках вдоль улицы Горького» и «за копейки была доступна любая книга» (из эссе «Мой друг Саня Фейнберг»).

Студенческие годы, о которых вспоминают на страницах книги филологи-семидесятники, поразительны калейдоскопичностью университетской и – шире – литературной атмосферы, двойственностью мировосприятия. С одной стороны, – дело Синявского, с другой – семинары Поспелова, душевное общение со старшими наставниками. В одной из бесед И. Шайтанов рассказывает любопытный эпизод о своем общении с Вл. Роговым:

Помню, я выхожу из Иностранки, которая тогда уже въехала в современное здание на Котельнической, а напротив был такой старорежимный пивной ларек с мокрыми столиками и огромными бочками, поставленными на попа. Встречаю Рогова, он меня манит в ларек (не помню даже, пили ли мы пиво), но помню, что он сообщил о последнем своем переводческом деле: «Перевел сонеты Милтона для тома в БВЛ». И тут же, на бочках, прочитал мне их, дав оригинал для сравнения (из интервью «Хотите кафедру медиевистики?»).

Но это лишь одна сторона медали, лишь маленький глоток воздуха. На самом деле занятия английским Возрождением и Шекспиром, начатые в студенческие годы на семинарах Рогова, Шайтанову в скором времени пришлось оставить, так как Рогов не мог прижиться на кафедре Самарина и ушел из университета. В силу тогдашнего расклада сил на кафедре зарубежной литературы МГУ осмысление английского Возрождения уступило место занятиям по английской драматургии XX века, изучение которой переросло для Игоря Шайтанова в сюжет кандидатской диссертации в МПГУ, так как рекомендации в аспирантуру МГУ после защиты диплома получить было нельзя:

…работал я увлеченно, но защита отбила у меня всякую дальнейшую охоту: профессор Ивашева (отношения с которой к этому времени у меня совсем скисли – я не приходил, не советовался, не выказывал интереса к обостренной классовой борьбе и поступательному движению английской литературы в сторону соцреализма, не разоблачал тех, кто с этого пути сошел или на него не встал) устроила мне идеологическую выволочку, так что председатель комиссии, приглашенный со стороны и мне лично незнакомый М. В. Урнов, изумленно встал на мою сторону, не будучи в курсе университетской закулисы (из эссе о Н. П. Михальской «Свобода быть собой…»).

На этом примере хорошо просматривается политическое настроение конца 1960-х годов – желанная свобода была близка, но все еще не вступила в свои права.

Еще один показательный творческий жест в осмыслении столкновения старой идеологии и новомыслия – знаменитый спектакль Георгия Товстоногова по хронике Шекспира «Генрих IV» (1972), на который Игорь Шайтанов откликнулся рецензией «В ней много слов и страсти». Спектакль, поразивший современников величием замысла и актерским составом – C. Юрский, О. Борисов, Е. Лебедев, В. Стрижельчик, Е. Копелян… Это один из самых знаменитых шекспировских спектаклей в России во второй половине XX века, в котором режиссер БДТ увидел рождение Нового времени с его страстным и жизнеутверждающим ренессансным мироощущением, переданным драматургом в образе Фальстафа – «эпикурейца, богохульника, пьяницы и – в то же время – человека, который всем своим существом восстает против фанатизма средневекового, [выступая] за все то, что несла с собой новая эпоха и что раньше других предвидел и почувствовал великий драматург Шекспир» (цитата из видеоинтервью с Г. Товстоноговым, передача «Новое в театрах»). О Фальстафе двадцать лет спустя, в 1990-е и 2000-е, опытный лектор будет рассказывать на занятиях по эпохе Возрождения в РГГУ, всегда собиравших полные аудитории. В 1972-м же – взыскательный критик, с детства читавший Шекспира в оригинале, будет не во всем согласен с Товстоноговым и скажет об этом прямо, хотя текст опубликовать так и не удастся: «Никаких театральных связей у меня не было: написал и послал в журнал “Театр”. Ответили, что рецензия уже не то заказана, не то напечатана. Потом ее легко можно было бы напечатать, но почему-то не хотелось» (из переписки с ИШ).

В разговоре с Игорем Шайтановым редко услышишь одобрительные слова о театральных постановках Шекспира на современной сцене, если только это не сцена «Глобуса» или лужайка колледжа св. Магдалены в Оксфорде. Но тогда, в 1970-е, он охотно отзовется на призыв времени еще одной рецензией на Шекспира, посмотрев «Троила и Крессиду» в постановке Красноярского молодежного театра, а позднее напишет большую работу об историзме шекспировских пьес. Эти тексты – в шестом разделе нашей книги.

К началу 1970-х относится еще одно важное творческое начинание, о котором теперь помнят, должно быть, лишь участники процесса. Постановлением ЦK КПСС 1971 года «О литературно-художественной критике» было решено регулярно проводить семинары молодых критиков. Руководитель и организатор проекта Валерий Дементьев так вспоминал о начале работы семинаров во вступительной статье к одному из сборников «Молодые о молодых», издававшихся по результатам работы творческих мастерских:

Осенью 1971 года состоялось зональное совещание молодых критиков в Комарове, весной 1972 года был проведен республиканский семинар в Дубултах <…> в марте 1973 года Совет по критике и литературоведению Союза писателей РСФСР совместно с ЦК ВЛКСМ провел Всероссийский семинар молодых критиков в Переделкине <…> Индивидуальные занятия, беседы с эстетиками и литературоведами, встречи с писателями – Мариэттой Шагинян, Николаем Тихоновым, Валентином Катаевым, Вадимом Кожевниковым, Виталием Озеровым, Сергеем Залыгиным, Андреем Вознесенским, – все вместе взятое создавало неповторимую атмосферу переделкинского семинара[1 - Дементьев В. Критика – это наука // Молодые о молодых / Сост. и общая редакция В. Дементьева. М.: Молодая гвардия, 1974. С. 6–7.].

Среди участников проекта, принимавших в разные годы участие в семинарах в Комарове, Дубултах, Малеевке и Переделкине, – такие известные впоследствии критики и филологи, как Сергей Чупринин, Сергей Боровиков, Самуил Лурье, Георгий Анджапаридзе, Валентин Курбатов и др. Среди руководителей мастер-классов – Иосиф Львович Гринберг, Валерий Васильевич Дементьев, Инна Ивановна Ростовцева; почетной гостьей была приглашена Евгения Федоровна Книпович, много времени отдававшая общению с семинаристами. О ней – много лет спустя – Игорь Шайтанов напишет так:

Она была воплощением литературной среды, в которую мы входили, – старейший критик, один из влиятельнейших литераторов, но над всем этим парило – последняя любовь Блока, с кем поэт собирался ехать в Финляндию, но помешала смерть. Ко времени нашей встречи былая красота лишь угадывалась в поразительного – какого-то фиалкового цвета – помертвевших глазах (из предисловия к интервью с Евгенией Книпович).

«Маленького роста, очень полный, он вечно топорщился свернутыми в трубочку журналами, которые торчали из всех карманов. Он нес литературу в себе», – таким запомнился семинаристам Гринберг (из интервью третьего вечера «Какая же это критика…»).

Мало кто знает, что в 1974 году в Дубултах родился шутливый союз трех молодых критиков – Самуила Лурье, Валентина Курбатова и Игоря Шайтанова, сочинивших совместный манифест «Платформа Дубулты», который совсем не вызвал восторга Дементьева – опять же политическая осторожность все еще давала о себе знать. Другой шутливый экзерсис трех масонов (выражение Лурье) – три разножанровых опуса о… вобле (предмете весьма не поэтическом и довольно бытовом), написанных на спор после творческого вечера украинского поэта Ивана Драча. Эти тексты впервые обретут своего читателя.

В своих опасениях Дементьев был отчасти прав – в 1970-е нужно было уметь хорошо писать не только о том, что нравилось, но и – прежде всего – о насущном, советском. Именно по этой причине, рассказывает в одном из интервью Игорь Шайтанов, его долго отказывались принимать в Союз писателей, так как не было нужных публикаций – о Фадееве или других советских классиках. В аспирантские годы Шайтанову хотелось написать кандидатскую диссертацию о жанре детектива – увы, увлекательный жанр был под подозрением, и авторитетный литературовед Борис Иванович Пуришев лишь неодобрительно покачал головой. Мечтал написать книгу о Заболоцком, а разрешили – про Асеева. Книга, надо сказать, была заинтересованно принята критиками, в частности, большой похвалой прозвучала рецензия Льва Озерова, младшего друга Асеева, и Владимира Новикова, написавшего о книге как о манифесте поколения критиков.

В 1980-е Игорь Шайтанов много размышлял о советской литературе, но по закону внутреннего сопротивления – больше об именах малоудобных для официальной критики – Замятине, Пильняке, Зощенко. О Замятине – готовил в «Дрофе» книгу, но серия, для которой она планировалась, к сожалению, закрылась. Безусловно, в жизни было и живое общение с советскими классикам – например, со Львом Адольфовичем Озеровым, с которым вместе бывали в разных поездках по долгу литературной службы (см. интервью «Модели запретов…»). «Рыцарь поэзии» – скажет о нем Шайтанов в своем мемуарном эссе.

В мемуарном разделе книги нет эссе о Татьяне Бек, с которой Игорь Шайтанов был хорошо знаком в 1990-е годы и работал одно время вместе в «Вопросах литературы» в начале 2000-х. Это эссе, многократно переиздававшееся, как и многие статьи Шайтанова о поэзии, заинтересованный читатель без труда найдет в книге «Дело вкуса» (2007). Мы же предлагаем слово главному редактору журнала «Арион» Алексею Алехину («Шайтанов и “Арион”»), который вспоминает о поэтической ситуации 1990-х и о тесном литературном сотрудничестве с Игорем Шайтановым.

В марте 1992 года, перед моим отъездом в Россию, Джерри Смит, профессор русской литературы в Оксфорде, попросил меня найти «человека по имени Игорь Шайтанов» <…> Джерри хотел, чтобы я передала ему приглашение провести месяц в Оксфорде. Москва – большой город. На мое счастье <…> я встретила Игоря – совершенно случайно – в доме Нины Павловны Михальской, где мы втроем провели прекрасный вечер, обсуждая английскую литературу. Мне сразу стало ясно, что разговоры такого рода могут продолжаться месяцами, годами, – так оно и оказалось, –

говорит о своем знакомстве с Шайтановым в те же годы Карен Хьюитт, лектор из Оксфорда, основатель ежегодного международного пермского семинара «Современная британская литература в российских вузах». К тем же перестроечным временам относится и знакомство Игоря Шайтанова со славистом из Сассекса Робином Милнер-Галландом и профессором из Оксфорда Джерри Смитом. Милнер-Галланд, любезно согласившийся написать эссе для нашей книги, вспоминает маленький занятный эпизод, очень точно характеризующий московского коллегу:

…Игорь обыкновенно шел к центру города тихой пригородной улочкой, но мысли его были далеки от повседневности. Это обнаружилось в последний день визита, когда сын обратил внимание Игоря на необычность одного дома: его украшала скульптура большой акулы, будто пробившей крышу, над которой возвышался ее хвост. Игорь каждый день проходил мимо, но знаменитой скульптуры не замечал (из эссе Р. Милнер-Галланда «Whatever is, is right»).

Речь идет о Хедингтоне, отдаленном районе Оксфорда: акула, ныряющая в крышу малоэтажного дома, настолько крупная по размеру, что ее видно издалека, даже из окна автомобиля или автобуса. Говоря по справедливости, Хедингтон привлекал литературоведа совсем другим – здесь в 1994 году состоялась беседа Игоря Шайтанова с сэром Исайей Берлином, опубликованная в журнале «Вопросы литературы». В это время произведения Берлина только начинали входить в моду в России, а история ночной беседы с Анной Ахматовой в Ленинграде 1945 года подогревала интерес общественности к его фигуре. Разумеется, совсем не пикантные подробности интересовали русского интервьюера: концептуальный разговор касался школы истории идей и теории либерализма, разработанной Берлином, понятия свободы и ее понимании в современном мире и в историческом прошлом. Другое интервью, публикуемое pendant к беседе с Исайей Берлином, – было взято Игорем Шайтановым у упомянутого выше слависта Джеральда Смита, специалиста по русской поэзии, в начале 1990-х работавшего над составлением антологии по современной русской поэзии. Речь шла и о феномене Бродского – тогда его поэзия на русском и английском языках вызывала большие споры.

В 1990-е годы занятия английской литературой становятся приоритетными для Шайтанова-литературоведа. Растет интерес к комментированным изданиям английских классиков – и один за другим выходят книги с комментарием и предисловием Игоря Шайтанова – «Ярмарка тщеславия» У. Теккерея (1986), «Англия в памфлете» (1987), «Лирика» Байрона (1988), «Поэмы» А. Поупа (1988), «Стихотворения» Дж. Китса (1989) и др. Три поэтических предисловия по нашей просьбе были заново подготовлены для книги – эссе о Поупе, Китсе и Байроне.

Удивительно, что в смутном постперестроечном времени издательству «Ин-тербрук» удается выпустить шекспировский восьмитомник, к которому Игорь Шайтанов написал предисловие («О Шекспире, драматурге и поэте»). Эта статья восходит в своих основных постулатах к ранней работе, написанной для аспирантского экзамена в МПГУ, – «Историзм трагического конфликта в хрониках Шекспира».

Шекспир «Интербрука» не просто «пришелся ко двору», но разлетелся невероятными тиражами (1994, 1997), став своего рода примером перестроечного постмодернизма: «Открываешь, скажем, комедию “Сон в летнюю ночь”, читаешь все по тексту, но вдруг: “Входит Лаэрт”. Это страничка из “Гамлета” залетела», – вспоминает сам шекспировед на страницах «Иностранки» (2014, № 5). В те же годы на полках книжных магазинов появятся учебники Игоря Шайтанова по эпохе Возрождения (первое изд. – 1997) и «Шекспир для ученика и учителя» (1997) – книги, рассчитанные не только на узкого специалиста, но и на широкую аудиторию, так как внутренняя установка автора – постоянный диалог с читателем, популяризация (в хорошем смысле этого слова) английского Возрождения. В 2000-е – в коллективных шекспировских изданиях, в работе с магистрами и аспирантами, на ежегодном шекспировском семинаре в РГГУ – ученым будет предпринята попытка создать новый шекспировский круг – общими усилиями под общей редакцией И. О. Шайтанова выйдут в свет «Шекспировская энциклопедия» (2015), шекспировский шеститомник «Великие трагедии в русских переводах» (2014–2016), «Римские трагедии» (2017). Выйдет и «Шекспир» Шайтанова в ЖЗЛ (2013).

О шекспировских трудах Игоря Олеговича Шайтанова, как и о его работах в области компаративистики, в нашей книге сказано не так уж много. Пусть об этом расскажут читателю его книги – решила редакция ВЛ. И тут же внесла уточнение – пусть под занавес наших вечеров в Большом Гнездниковском прозвучит эссе Казбека Султанова, в котором он с точностью компаративиста восстанавливает распавшуюся связь советских и постсоветских десятилетий, вправляет «вывихнутое время», ведя свой рассказ от литературных Дубултов, где он впервые встретился с Игорем Шайтановым, через отшумевшие 1980 – 1990-е – к вечным Шекспиру и Пушкину, подтверждая простую мысль: написанные легко и изящно, эссе и статьи Игоря Шайтанова переносят читателя в другие века и тем самым, раздвинув границы сознания, позволяют ощутить советское время с его амбивалентностью лишь частью большого литературного процесса, помогают нам стать современниками разных эпох, оказавшись поверх запретов.

Елена Луценко

Вечер первый. «Деревянная столица»

«У меня давняя, двухсотлетняя связь с Вологдой…»

Беседу с Игорем Шайтановым вели Елена Луценко и Сергей Чередниченко

– Игорь Олегович, вы часто бываете в Вологде, городе вашего детства, который так любите. Какой была послевоенная Вологда в 1950-е? Это было, вероятно, непростое время для вашей семьи?

– Мое детство в бытовом смысле было благополучным, но следы разгрома семьи в 1937 году, конечно, чувствовались. Деда Василия Андреевича арестовали, он 18 лет провел в лагерях и в ссылке. Бабушку арестовали на два года, квартиру конфисковали, все забрали, потом бабушка добивалась хоть какого-то жилья и жила – это уже на моей памяти – до конца 1950-х годов в маленькой жуткой комнатке на первом этаже деревянного дома. Я прекрасно помню, как и меня арестовывают в день смерти Сталина. Нянька, деревенская девчонка, вывела меня на улицу гулять и сунула мне в руку, мальцу шестилетнему, красный флажок. Мы идем с ней по улице Ленина, и к нам подходят военные дяди с красно-черными повязками и ей что-то говорят. Она в ужасе хватает меня и несется домой.

– А с бытовой точки зрения каким было ваше детство?

– Вы знаете, это было время, которое для меня, по детским воспоминаниям, в быту не было тяжелым. Торт купить было нельзя, но все пекли торты и пироги. Мяса не было, но у нас соседка была преподавательница института – Лихачева Лия Яковлевна, – а ее муж был директором совхоза. Я прекрасно помню, как зимой на санях, бывало, привозят битую птицу и куски мяса. Это все хранилось на окнах и за окнами, но в основном между рамами хранились банки икры. Единственное, что продавалось, – икра и крабы. Помню эти синие фанерные ларьки. Зимой мороженое в них не продавали, а ставили банки с чадкой.

– Тогда ведь были огромные очереди за продуктами…

– С заднего двора дома, где я жил (общежитие на берегу речки Золотухи), давали (именно «давали»! – советское словечко, в котором и иллюзия общедоступности, и – в действительности – невозможность купить) временами муку, сахар и другие продукты. Помню эти темно-кирпичные стены из грубого фабричного кирпича, черную дорогу по колено в грязи. Люди записывались за продуктами… Нянька тащила меня, четырехлетнего, мне писали на ручке какой-то там сотый номер, и мы стояли в очереди. Это было, но нечасто. Все-таки я не провел детство в очередях. Я жил вполне благополучно. Скажем, рядом был маленький деревянный домик, в котором жил мальчик меня на год старше (потом он станет чиновным начальником). Я изумлялся, попадая к ним в комнатку: там ничего не было. Когда он приходил к нам, то мама его тут же кормила, усаживала обедать.

– А у вас в юности в Вологде были любимые места, где вы собирались с друзьями, чтобы посидеть, выпить чашку кофе?

– Какая чашка кофе, вы смеетесь? Когда я учился в старших классах, начали открываться маленькие пельменные и кафе (их было два-три в городе), которые напоминали что-то ресторанное (хотя несколько ресторанов, конечно, тоже было). Еда там была ниже среднего, но иногда мы с приятелями туда захаживали. Было такое кафе, «Нептун», по-моему, оно называлось, где можно было что-то выпить, чем-то закусить. За небольшие деньги, которые у нас водились, мы это делали. А первое кафе, где подавали кофе, сваренный из кофе, а не сотворенный в оцинкованных ведрах из чего-то условно называемого кофе, и молочный коктейль, который был совершенно немыслимым изобретением, открылось на улице Мира. Там продавали блины, молочный коктейль, кофе, сухие пирожные… всегда стояла очередь. Это случилось году в 1964-м.

– А в какой школе вы учились?

– Она помещалась в здании бывшего реального училища, построенного в начале второй половины XIX века на фундаменте средневековых складов Соловецкого монастыря. Вы знаете площадь в Вологде, где теперь Воскресенский сквер? В годы моего детства и юности он назывался «садик с красными дорожками», потому что они были посыпаны битым кирпичом. На площади когда-то были мужская гимназия, духовная семинария – там учились все мои предки… По традиции, как во всех городах, они терпеть не могли друг друга и на этой грязной площади сходились для мордобоя… (Смеется.)

– В 1950-е годы ваша школа тоже называлась гимназией?

– Нет, школа № 1 города Вологды. Она всегда считалась привилегированной. В ней училась моя мама, в ней работала моя бабушка Манефа Сергеевна и так далее. Я с этой школой был связан давно, но учился в ней только с пятого класса. Дело в том, что, когда мне надо было идти в первый класс, родители разузнали по всему городу, где лучшая учительница начальной школы. И они нашли Клавдию Павловну Попову, которая в это время должна была уходить на пенсию (ей исполнилось 55 лет) в 1954 году, значит, ей было 18 в 1917-м.

– Ровесница века…

– Да, ровесница века, она была типичной дореволюционной провинциальной интеллигенткой, всю жизнь прожила с сестрой в деревянном доме. Всегда в накрахмаленной блузке, строгой юбке. Гладко причесанные седые волосы, выправка, как у гвардейского офицера. Вежливая, тихая, по-своему красивая, действительно замечательная учительница. Она была учительницей начальной школы номер 18 по улице Чернышевского, где я и начал учиться.

– Это деревянный особнячок?

– Да, деревянный одноэтажный особняк, дом графов Зубовых, и в нем я учился всю начальную школу. Я учился в исторических зданиях. Увы, это здание лет 15 назад снесли.

– Были ли в школе учителя, которые вам особенно памятны?

– Учитель английского языка был замечательный – Зельман Шмулевич Щерцовский. О нем я написал маленькое эссе к его 75-летию в газете «Красный Север». Он всегда входил в класс резким шагом. Просторные комнаты реального училища, высота потолков, как у нас в «Вопросах литературы», за рядами парт всегда оставалось приблизительно еще такое же – без парт… Учительские столы были фанерными, на них чернильница-непроливашка… Он подходит к столу, все орут, и так спокойно бьет кулаком по столу: «РазгильдАи!» Чернильница подлетает на пару метров, все затихают. Он эмигрировал во время войны из Польши, поэтому по-английски и по-немецки, по-польски и на идише он говорил, может быть, и лучше, чем по-русски. По-русски он говорил с сильным акцентом.

– А как Зельман Шмулевич оказался в СССР?

– Тогда многие оказались, когда поляки бежали от немцев, потому что те расстреливали евреев. И польские евреи в довольно большом количестве бежали в Россию.

– Это с ним вы выучили английский язык?

– Отчасти и с ним, но первой меня учила Татьяна Ивановна Блинова (позже – Соколова). Когда я был в третьем классе, меня отвела к ней мама. Она жила в огромном деревянном доме за церковью Иоанна Предтечи (в которой, разумеется, были какие-то подсобные помещения садика). Ей было тогда лет 26. Крошечная деревянная комнатка, учебника найти не могли, нашли какой-то годов 1940-х. Английский язык тогда не учили, учили немецкий и французский. И первые два слова, которые я выучил, почему-то были «демонстрация» и «гнездо». А потом меня начал учить Вениамин Маркович Каплан. Очень пожилой господин, создатель вологодского Инфака сразу после войны. Английский он выучил в Англии, где жил с 1906-го по 1914 год. Его выслали из Англии, когда началась война. И как он сам говорил, англичане в нем признавали ирландца, говорили, что у него легкий ирландский акцент.

– Необычный человек для Вологды того времени…

– Для Вологды конца 1950-х годов найти такого учителя было абсолютно немыслимо. Он был старый интеллигент. В его крошечной комнате – они с женой жили в коммуналке – стоял пюпитр, и на нем лежал Вебстеровский словарь, гигантский. Это все в то время воспринималось не как сейчас: было уникально, как у Робинзона Крузо, – каждая вещь в единственном числе и неповторима. Мы с ним начали читать адаптированную книжечку Майн Рида, но на второе или третье занятие он мне дал наизусть учить монолог Марка Антония «Friends, Romans, countrymen, lend me your ears!». C этого началось мое знакомство с Шекспиром. Но это уже был класс шестой.

– В Вологде тогда было много иностранцев?

– Были поляки, например Юрий Юрьевич Пшепюрко, самый главный портной Вологды. Он шил на Каменном мосту, где у него была мастерская. Купить ничего было нельзя. Он шил отцу, шил мне – от пижамы до выходного костюма. Я помню, когда я был школьником, мне решили сшить зимнее пальто и материал на пальто купили, а воротник купить нельзя – нет. Приходим к Юрию Юрьевичу – а он говорил гораздо хуже по-русски, чем Зельман Шмулевич, – делает знак: найду. Поднимается куда-то на второй этаж, несет какую-то цигейку, гладит ее и приговаривает с удовольствием: «Аблизьяна!» Высшая похвала этой шкурке. (Смеется.)

– Очень колоритный господин! А ваши родители знали иностранные языки?

– Мать отца – полька, она со своей матерью говорила по-польски, когда хотела, чтобы дети не понимали, поэтому отец польский понимал и читал по-польски, но не говорил. Он свободно читал по-французски, поскольку занимался французской литературой, но говорить также не мог. Обычная ситуация с советскими специалистами по зарубежной литературе. Во время войны, эвакуированный с семьей после их буквально бегства из горящего Смоленска в Пензенскую область, он в сельской школе преподавал немецкий язык, но я никогда не слышал от него ни одной немецкой фразы или чтобы он читал на этом языке. А вот среди трех книг, вынесенных из Смоленска, был томик французского Беранже. Еще одна – Блок в малой серии «Библиотеки поэта». Я их храню. Отец не был на фронте, так как у него открылся тяжелый туберкулез.

– Ваша бабушка жила в Вологде?

– Бабушка по отцу – Мария Оттоновна? Сначала в Архангельске, потом в Петербурге, семья Межеевских была в XIX веке в основном петербургской. Ее старшая сестра Елена, студентка Бестужевских женских курсов, приняла участие в каких-то студенческих волнениях в 1906 году и была выслана в город Никольск Вологодской губернии. А бабушка, окончив те же самые курсы, последовала за ней. По семейной биографии я интеллигент с середины XIX века: мой прадед Гриффин окончил Московский университет в 1855 году, около этого же времени мой прапрадед Шайтанов, архимандрит, стал членом Императорского географического общества – собирал и посылал в столицу вологодский фольклор.

– А ваш дед по линии отца тоже жил в Никольске?

– Мой дед, Владимир Ильич Шайтанов, окончив Казанский сельскохозяйственный институт, приехал в Никольск, получив распределение, и был главным ветеринарным врачом, там и женился на бабушке Гриффин. Но в 1914 году (мой отец родился в августе 1914-го) его, естественно, призвали в армию, и когда в начале 1918 года он вернулся из армии штабс-капитаном медицинской службы, то утопил в пруду позади родительского дома в Вологде свое офицерское оружие. Тогда Кедров, отец академика Кедрова, проводил на вологодчине повальные расстрелы царских офицеров. И дедушка срочно уехал из Вологды в Никольск, где – у меня сохранился этот документ – ему выдали удостоверение главного ветеринарного врача Никольского уезда в 1918 году.

– Игорь Олегович, а почему после окончания Московского университета вы приехали жить в Вологду? Вы тогда хотели остаться в Вологде насовсем?

– Наверное, по нескольким причинам. Я очень скучал по Вологде, но главное – в это время я не чувствовал себя готовым начать преподавать в столичном вузе. Хотелось попробовать себя и лучше подготовиться.

– В 1970-е годы помимо преподавания в Вологодском пединституте вы писали рецензии на театральные спектакли вместе с вашим близким другом, музыковедом Морисом Бонфельдом. Как это получилось?

– С Морисом мы познакомились в тот первый год, когда я вернулся из университета. А он незадолго до этого приехал из Ленинградской консерватории, успев поработать в Великом Новгороде в музыкальном училище два-три года. Он был меня старше лет на восемь. Мы писали вместе только на один жанр – на оперетту. Поскольку летом приезжали гастрольные театры, чтобы не покупать билет, я шел в газету и говорил, что хочу писать рецензии, так как я уже писал для них (первые рецензии я написал еще в университете). Я получал контрамарки на все спектакли, и мы с Морисом встречались пораньше. Во-первых, театр был единственным местом, где в буфете продавали сухое вино. Мы шли, пили грузинское вино, смотрели спектакль. После шли к нему или ко мне и иногда до утра играли в эту литературную игру: напиши рецензию. Откровенно ерничали: оперетта в июле, оперетта в августе и так далее. У нас был общий псевдоним – Бонтанов.

– А помимо Бонфельда каким был дружеский круг вашего общения в 1970-е годы в Вологде?

– После университета я по-настоящему, и уже не семейно, а самостоятельно, вошел в вологодскую культурную среду. Там все бо?льшую роль играли мои сверстники, друзья моего детства – музыканты: Лев Трайнин – скрипач, теперь (и уже более 20 лет) директор Вологодского музыкального колледжа, Виктор Кочнев – пианист, теперь руководитель и дирижер Вологодского духового оркестра. Наша дружба продолжается, перевалив за полвека. А Морис Бонфельд был для меня, да и для Вологды тогда, новым персонажем. Через него возник еще один круг моего очень близкого общения – врач-психолог Григорий Гиндин, реставратор икон Валерий Митрофанов, Клим Файнбер… Увы, их никого нет в живых. Клим умер несколько недель назад в Бостоне, куда он в 1990-е переехал с семьей. Он был настоящей звездой на вологодском небосклоне. По складу личности он должен был верховодить, по своей начитанности и острому уму – мог это делать. Проработавший всю жизнь журналистом (в последние годы – заместителем главного редактора «Красного Севера»), он был настоящим филологом – с интересом, с пониманием. Его кабинет являл место встреч, разговоров. Литература и, может быть, более всего – поэзия были его постоянным чтением и предметом размышления. Когда сходились вместе, он добавлял в любой разговор соль и перец, мы с ним любили пикироваться, разница в возрасте (он был на полтора десятка лет старше, настоящий шестидесятник, при начале дружбы мне – двадцать пять, ему – под сорок) быстро стерлась.

– Вологда в большей мере город литературный, чем театральный. Кто из советских писателей, живших в Вологде, был вам интересен?

– Личностью был Александр Яшин. Его я видел пару раз в жизни, он первый человек, с которым я играл в карты на интерес. Когда его в очередной раз начинали травить в Москве, он сбегал в Вологду. А там года с 1960-го первым секретарем обкома – хозяином области – больше двадцати лет был Анатолий Дрыгин. Человек властный, тяжелый, но уважавший культуру, прежде всего – литературу и театр. На все премьеры в Вологде ходил. А раз первый в зале, то и весь партийно-хозяйственный бомонд сидит в первых рядах.

Под его покровительством и расцвела так называемая вологодская школа литературы. Яшин же стал ее творческим авторитетом и наставником. Он был близким знакомым Виктора Гуры, профессора литературы, шолоховеда, автора книги «Как написан “Тихий Дон”», заходил к нему. Гура пригласил его как-то обедать – кажется, как раз после скандала с «Вологодской свадьбой». Гуры были ближайшими друзьями нашей семьи, и мы были приглашены, отчасти и потому, что хотели как-то развлечь Яшина, бывшего в подавленном состоянии. Яшин вообще не произодил впечатление легкого человека. Обед кончился, разговор не особенно клеился. Хотя я не помню, чтобы кто-то раньше играл в карты, тут составилась девятка. За отсутствием партнеров и меня обучили, а я возьми и всех обыграй. Яшин играл азартно, завелся.

– А что за скандалы были с Яшиным?

– Хотя он и был вполне признанным и одобренным властью поэтом, но постоянно переступал черту дозволенного. Первый раз – в знаменитом альманахе «Литературная Москва». Он написал очерк «Рычаги». Была даже пародия:

Прошли былые времена, Была Алена Фомина.
Встал поэт с другой ноги
И нажал на рычаги.

«Алена Фомина» – его чисто сталинская, как «Кубанские казаки», поэма о деревне. А «Рычаги» – про бюрократический способ управления деревней.

Произошел большой скандал. Но самый большой скандал случился в 1963 году с «Вологодской свадьбой». Яшина в очередной раз обвиняли в очернении, искажении, причем его родной вологодской деревни.

– А с другими вологодскими писателями вы были знакомы? С Николаем Рубцовым, например?

– Я приехал в Вологду после университета, а Рубцов зимой этого года погиб. Рубцова я один только раз видел мельком перед его выступлением в областной библиотеке.

– Долгие годы вы вели в Вологде вместе с Натальей Серовой знаменитый проект «Открытая трибуна». Как он возник?

– Возник он довольно просто. Я приехал в Вологду году в 1993-м. Наташа Серова сказала, что она очень хочет меня познакомить с тогдашним начальником департамента культуры, поэтом Владимиром Кудрявцевым. У них возникла идея: в новой действительности необходимо сохранить присущую Вологде культурную среду. С этой целью зимой 1994-го они провели в Вологде семинар журналистов северо-запада, пишущих о культуре. В качестве выступающих со стороны пригласили меня и знаменитого польского критика, деятеля культуры (он был министром, кажется, телевидения в правительстве Бальцеровича) Анджея Дравича. На этом семинаре у меня состоялся разговор с тогдашним вице-губернатором, курирующим культуру, Евгением Анатольевичем Поромоновым. Так начался проект, получивший название «Открытая трибуна». Мое первое выступление на следующий год было с лекциями о Шекспире в Русском Доме (я потом их не раз продолжал).

Увы, вскоре Поромонов погиб в автокатастрофе. Но с пришедшим на его место Иваном Анатольевичем Поздняковым у меня сложились еще более тесные отношения – мы стали очень близкими друзьями. При нем и благодаря ему очень многое происходило в вологодской культуре. Он умеет не только руководить, но объединять, сближать, заводить людей. И именно благодаря ему наш проект раскрутился. Кто только не приезжал! По моей части – литераторы, по линии Натальи Серовой, она профессиональный кинокритик, киношники, и не только: Чухонцев и Кушнер, Рейн и журнал «Арион», Татьяна Бек и Вера Павлова… Вадим Абдрашитов, Антонино Гуэрра, Рене Герра…

– Насколько этот проект был результативен?

– Я не уверен, что проект решил задачу, которая ставилась, – воссоздать культурную среду, но во всяком случае он позволил что-то сохранить, дал возможность тем людям, которые хотели слышать и видеть, получить желаемое. Народ приходил. Сейчас снова просят продолжения. Наталья Серова стала воссоздавать проект в Кириллове, потому что Кирилло-Белозерский музей – федерального управления, это другие деньги, и его директор проектом заинтересовался.

– Обычно из всех небольших городов происходит вымывание наиболее талантливых людей. Как с этим в Вологде?

– Люди, уезжающие в юности из провинциальных городов в Москву и в Питер, как правило, не возвращаются. Пока их родители живы, они еще наезжают, но абсолютно меняется среда общения, там не остается друзей.