Белая Лилия

скачать книгу бесплатно

Белая Лилия
Самуил Наумович Ходоров

Действие романа разворачивается в двух непараллельных пространствах: на территории западной Украины, входящей в состав СССР, и на обетованной земле Израиля. На фоне исторических хроник, политических перипетий и социальных катаклизмов, происходящих в этих странах, прослеживается, полная драматизма, непростая судьба очаровательной блондинки Лили Сергачёвой. Непредсказуемые зигзаги и крутые серпантины повседневной жизни героини романа насыщены сложными проблемами, которые ей приходится решать в шестидесятилетнем формате её бытия.

Самуил Наумович Ходоров

Белая лилия

(летопись бытия белокурой женщины)

Идея создания этой книги принадлежит моему соотечественнику, коллеге и соратнику Г. Я. Шлайну, которому автор выражает искреннюю признательность за ценные критические замечания, за квалифицированные консультации и за обсуждение фабулы, концепции и сюжета романа на всех этапах его написания

Часть первая

Украинский зигзаг

«Никогда не жалейте о том, что случилось
Иль о том, что случиться не может уже,
Лишь бы озеро вашей души не мутилось
Да надежды, как птицы, парили в душе».

    Андрей Дементьев

Светлое будущее туманилось Виктору мрачным настоящим, а сегодняшнее пасмурное настоящее в свою очередь исходило из незабвенного прошлого. Под прошлым скрывалось блаженное время геологической практики. А под солнечным будущим понималось созидательная и захватывающая работа географа, которую обещал им профессор кафедры геоморфологии. Отрывной календарь на письменном столе Виктора навязчиво напоминал, что сегодня первый день весны недавно наступившего 1970 года. До обетованного будущего оставалось всего два месяца последнего затянувшегося семестра, который включал в себя венец накопления университетских знаний – распределение выпускников по местам будущей работы.

Впрочем, обо всём по порядку. Сегодняшний день явно не сулил Виктору удачи, по всем признакам это был не его день. За окном моросил заунывный дождик, а ночью Виктору приснился огромный чёрный кот, который нахально перебегал перед ним парковую аллею, ведущую к старинному зданию университета. И надо же было так случиться, что сегодняшним ненастным утром при входе в массивные золоченые двери университета, приснившийся ночью чёрный хищник из милого семейства кошачьих, преградил Виктору путь, дерзко и цинично взирая на него своими зеленоватыми глазами. Предначертанная неудача не заставила себя долго ждать. Напротив деканата географического факультета бросался в глаза дерматиновый стенд со свежеиспечённым номером факультетской стенгазеты «Географический меридиан». Выделенный в голубоватый трафарет заголовок передовой статьи «И геоморфологи – будущие учителя», просто ошеломил Виктора. Ключевым в названии статьи являлся союз «и». С одной стороны, в городе, где не было своего педагогического института, большинство выпускников университета традиционно направлялись учителями в сельские школы. С другой стороны, на географическом факультете, среди трёх специальностей: физическая география, экономическая география и геоморфология, последняя считалась элитной, и геоморфологов, как правило, учительствовать в школы не направляли. Здесь имела место быть ещё и третья сторона. Виктор был ярко выраженным приверженцем геоморфологии, он называл её инженерной географией, которая изучает рельеф земли. Это самое изучение было неразрывно связано с длительными полевыми экспедициями в скалистых горах и знойных пустынях, в непроходимой тайге и бескрайних степях. Виктор был одержим буквосочетанием «гео», которое ассоциировалось у него не только как приставка, означающая отношение к наукам о земле, а представлялось, прежде всего, неким романтическим свободолюбивым ореолом, связанным с поиском и открытием неизведанного. Разумеется, это самое «гео» уж никак не претендовало на место учителя географии с деревянной указкой в руке, направленной по образному выражению С. Михалкова «на озёра и горы на востоке». Виктор ни во сне, ни наяву не презентовал себя в роли педагога, сеющего разумное, доброе и вечное в стенах школы, через резные окошки которой хорошо просматривались бы давно не беленые деревенские хатки, маленькая церквушка и унылый сельский погост. Кто-то из пятикурсников, окруживших стенной масс-медиа, являвшийся печатным органом деканата, партийной и комсомольской организации факультета, не без ехидства выкрикнул:

– Ну что, Виктор, настроил свою тонкую душевную клавиатуру на деревенскую гармошку, под переборы которой сделаешь завидную карьеру заслуженного сельского учителя с нищенской зарплатой сто рублей в месяц.

Не успел Виктор переварить услышанное, как уже тонкое девичье сопрано под громогласный хохот неугомонного студенчества продолжило:

– Ничего, Витенька, это только первые десять лет будет трудно, а потом привыкнешь к богоугодной и неспешной деревенской жизни. И постепенно забудутся романтические поездки за туманом, за мечтами и запахом тайги.

Это уже был удар ниже пояса, который вызвал у Виктора такую неистовую ярость, что, не помня себя от нахлынувшего гнева, он приблизился к стенгазете и разодрал её в клочья. Из-под остроносых модных его туфлей тоскливо выглядывала чудом уцелевшая полоска белой бумаги, на которой черной тушью было написано «Советский учитель вырабатывает у учащихся умение овладевать марксистско-ленинской революционной теорией и готовить стойких борцов против чуждой идеологии и морали». Именно то, что Виктор не хотел вырабатывать как у себя, так и у школьников.

Женские сопрано, мужские теноры и баритоны мгновенно замерли, погрузившись в, неприсущую храму науки, тишину. Приключившийся эпизод явно тянул на большее, чем шалость и даже хулиганство. Случившееся, без всякого сомнения, приобретало полновесные элементы политической окраски. Посягательство на святая святых, рупор партийных и общественных организаций факультета, угрожало суровым наказанием. Возмездие грянуло незамедлительно. В тот же день Виктора вызвали на заседание партийного бюро факультета. Секретарь партийной организации и члены партбюро заклеймили Виктора позором, обвинили в политической незрелости, в обычном хулиганстве и, в конечном итоге, недостойным звания советского студента. Больше всех возмущался один из членов партбюро, доцент кафедры истории КПСС Иван Николаевич Герасимчук, который в полном соответствии со своей, никому не нужной должностью, к месту, а больше не к месту, браво цитировал тезисы очередного пленума ЦК КПСС.

– Согласно этим тезисам, – даже не кричал, а орал партийный доцент, – нет ни малейшего сомнения в том, что таких студентов, как Виктор Бровченко, надо поганой метлой гнать из университета, первостепенной задачей которого является выпускать не только грамотных специалистов, но и специалистов идеологически подкованных. Накалившаяся в бичевании Виктора атмосфера на заседании партбюро совсем не располагала к аналитическим исследованиям сущности специалиста-идеолога. Тем не менее, Виктор даже на мгновение не мог себе представить, что в американских или европейских университетах изучается история партии, победившей в данный момент на выборах. Размышления Виктора и гневные тирады адепта правящей партии прервал скрип открывшейся двери, через которую в комнату, где проходило заседание, буквально вкатились три стройные симпатичные девушки. Одна из них, среднего роста, миловидная с изящной точёной фигуркой, блондинка, повернувшись к декану, профессору Гончару, не переводя учащённого дыхания, выпалила:

– Уважаемый Ярослав Николаевич! Вынуждена поставить Вас в известность, что, если Виктор Бровченко будет отчислен из университета, то вместе с ним покинем нашу альма-матер и мы и, возможно, к нам присоединятся ещё несколько выпускников.

Ошарашенный профессор, доктор географических наук, в отличие от доцента Герасимчука, был крупным специалистом в области геоморфологии. Тем не менее, должность декана обязывала и его прогибаться под догматикой идеологии коммунистической партии, членом которой он состоял уже не один десяток лет. Возможно, поэтому он нарочито громким голосом рявкнул:

– Студент Бровченко, чтобы не накликать большой беды, прошу Вас немедленно покинуть помещение вместе с Вашими неудавшимися адвокатессами.

Когда за ними захлопнулась дверь, профессор, отчеканивая каждое слово, продолжил:

– Уважаемые коллеги! Прошу понять меня правильно. Проступок Виктора – это позор для нашего факультета, позор для всего университета. Ни в коей мере не оправдывая Бровченко, прошу Вас постараться взглянуть на его провинность под другим ракурсом. Виктор – отличный студент, претендует на красный диплом, одержим будущей профессией геоморфолога, с него получится грамотный специалист. Я признаться даже думал пригласить его в аспирантуру. Поверьте, коллеги, карьера сельского учителя это не для Виктора. Заверяю Вас, что на почётные учительские места у нас имеются немало более подходящих кандидатур.

Профессора Гончара перебил всё тот же хриплый голос, неутомимого борца за коммунистические идеалы, доцента Герасимчука:

– А как же, уважаемый профессор, быть со словами В.И.Ленина, что «газета является коллективным пропагандистом, агитатором и организатором». Кого, позвольте спросить, будет направлять, агитировать и организовывать, разорванная на мелкие части, газета? Нет, как хотите, но надо, выражаясь юридическим языком, создать прецедент, и, чтобы другим было неповадно, отчислить Бровченко из университета.

– Вы, товарищ Герасимчук, – снова вступил в дискуссию профессор, – не забывайте, что существует такая объективная реальность, как государственный, ещё раз повторяю, государственный план выпуска специалистов высшей школы, и в соответствии с этим планом у меня на столе лежат реальные заявки проектных институтов, геологических экспедиций и различных изыскательских организаций на наших выпускников. И с этим упрямым фактом нельзя не считаться. Не следует также выпускать из виду, что Бровченко не мальчишка-первокурсник, а состоявшийся студент-дипломник, на имя которого пришли письма-благодарности от экспедиций, где он проходил производственную практику. И последнее, товарищи: Вы все только что слышали голоса трёх девушек, готовых к отчислению из университета в случае, если его стены покинет Виктор. Я хорошо знаю этих девушек, можете быть уверены, они выполнят своё обещание. Их примеру могут последовать и другие, ибо Бровченко пользуется большим авторитетом среди студентов. А тогда уже не газета, как Вы позволили выразиться, доцент Ге-расимчук, а дружное студенческое братство будет являться одновременно пропагандистом, агитатором и организатором некого неформального, но действенного движения.

После долгих споров и жарких дебатов партийное бюро факультета, решив принять во внимание мнение профессора Гончара к сведению, постановило не выносить сор из избы и рекомендовать комсомольскому бюро факультета рассмотреть персональное дело комсомольца Виктора Бровченко. На заседании комсомольского бюро Виктор, наступив на горло собственной песне, бормотал что-то невнятное по поводу мифического беса, который его внезапно попутал, каялся в своём грехопадении, клялся в любви к учительской профессии. Однако в конце декларативно заключил, что учителем работать не пойдёт, чтобы не портить мировоззрение подрастающего поколения, воспитывать которое он просто не способен. Принимая во внимание мнение своих партийных наставников, комсомольское бюро факультета объявило Виктору выговор без занесения в личное дело.

Виктор отделался лёгким испугом по сравнению с тем, что ему угрожало. В немалой степени этим он был обязан трём своим подругам, так внезапно появившимся на партбюро. На самом деле из этой неразлучной и совсем не святой троицы, уже пятый год делившую небольшую комнатку в общежитии, подругой Виктора была та самая миловидная стройная блондинка, которая не побоялась накануне распределения и защиты дипломного проекта поставить ультиматум профессору Гончару во время заседания партбюро. Прекрасную и изящную блондинку звали Лилия Сергачёва. Если верить гороскопу, то благозвучное имя Лилия происходит от названия цветка. Белый же цвет лилии по многим преданиям означает красоту, невинность и непорочную чистоту. Виктор ни сколько не сомневался, что его Лиля бесповоротно соответствует этим преданиям. Она, действительно, отличалась просто необычайной белизной волос, длинные локоны которых серебристыми волнами струились по тонким плечикам девушки, обрамляя её хорошенькое личико. Виктор ни сколько не сомневался, что блондинки – это не только цвет волос гламурных белокурых женщин из красочных обложек глянцевых журналов и глупых героинь из популярных анекдотов, а, напротив, символ незаурядного интеллекта и квинтэссенция скромности и поразительной женственности. Именно таковой и являлась в представлении Виктора Лиля Сергачёва.

Полной противоположностью Лиле была вторая участница тройственного союза, жгучая, привлекательная и сексапильная брюнетка Ляля. Она, часто подшучивая над Виктором, стараясь вызвать ревность у Лили, серьёзно и нежно шептала ему на ухо:

– Витенька, ну хватит уже при встрече целовать меня в щёчку, когда в наличии имеются такие страстные и малоцелованные губки.

На эту банальную тираду, Виктор неизменно отвечал:

– Ляля, ты же знаешь, что некоторые джентльмены, к которым, кстати, отношусь и я, любят только блондинок, все остальные мужчины любят брюнеток.

Классическая фраза «знойная женщина – мечта поэта» как нельзя лучше характеризовала внешний облик Ляли Кириловой. Она была стильной и загадочной, яркой и непредсказуемой девушкой, напоминающей роковую женщину из мыльных опер. Начитанная, эрудированная, остроумная и всё знающая Ляля всегда становилась как центром, так и душой любой компании. Она, как мощный магнит, притягивала к себе худшую половину человечества, подпуская её до определённого предела и тут же, если считала необходимым, выставляла невидимый, но непреодолимый барьер, перешагнуть который было нереальным. Да что там говорить, весь факультет хорошо понимал, что тронув кого-нибудь из святой троицы, можно было нарваться на такой, хотя и цензурный, но уничтожающий речитатив Ляли, что на долгое время становилось не по себе.

Златовласка Лариса Маслова составляла завершающую часть троицы. Несмотря на светло-кирпичный цвет волос, она меньше всего походила на рыжеволосую бестию и вопреки расхожему мнению не обладала качествами колдуньи или ведьмы. Она была целеустремлённой, оптимистичной и харизматичной девушкой. Казалось, что её рыжие волосы, отражаясь от солнца, освещают тернии её жизненного пространства, которые она поэтапно успешно преодолевает. Характерно, что все три имени: Лиля, Лара и Ляля начинались на одну и ту же букву «л», которая, по их мнению, символизировала не что иное, как любовь между ними, любовь к жизни, любовь к прекрасному, любовь к неизведанному, любовь ко всему, что только можно любить. Неизбитое выражение, что «любовь, как и дружба, понятия круглосуточные», пожалуй, наилучшим образом характеризовала эту девичью компанию. Мушкетёрский принцип «один за всех и все за одного» тут не провозглашался, а подразумевался само собой. В то же время их троица не была какой-то замкнутой на себя кастой. Скорее, наоборот, девушки не ставили цель изолироваться от студенческого коллектива, и, в сущности, являлись его ядром и движущей силой. Как и по какому принципу, они стали закадычными подругами было совершенно непонятным окружающим. Они были разными практически во всём, начиная от цвета волос, происхождения, воспитания и заканчивая мировоззрением и восприятием реального мира. Наверное, единственной, нет, нет, не причиной, а предпосылкой их объединения стал тот факт, что все они были русскими по национальности. Львовский государственный университет, в который поступили девушки в конце 60-х годов, размещался в западноукраинском регионе, который разительно отличался от других районов Украины высоким уровнем украинского национального самосознания и безусловным преобладанием украинского языка. Поэтому, русские студенты (их количество едва превышало 5 % от общего числа) на фоне украинского большинства выглядели, если не белыми воронами, то, в некоторой степени, пришлыми чужаками. Разумеется, в то время не было никакой национальной вражды, никакой расовой дискриминации, но в то же время и особой дружбы между украинскими и русскими соискателями университетского образования не наблюдалось. Таким образом, русское происхождение Лили и Лары и позволило Ляле Кириловой приблизить их к себе и сформировать эту троицу с виртуальным брендом, состоящим из заглавной буквы «Л».

Произошло это неординарное событие на учебной геодезической практике после окончания первого курса. Два начальных семестра обучения были совсем непростыми. Система обучения в университете поразительно отличалась от школьной. Не было привычного давления со стороны учителя или классного руководителя, постылых классных и домашних работ, надоевшей опеки родительского комитета школы и наставлений педагогического совета. Был старейший в стране университет, храм науки, который через два месяца станет для них альма-матер. Слово «альма» в переводе с латинского означает кормящий. Вот и получается, что университет был для «святой троицы» кормящей матерью, которая выкормила своих питомцев, вложив в них продукты науки, знания и профессионализма. Но в начале пути было совсем не просто. Лекции, семинары, лабораторные работы, коллоквиумы, семестр, зачёты, сессия – весь этот новый студенческий сленг трансформировался в постоянную и напряжённую самостоятельную работу, направленную, в конечном итоге, на приобретение знаний и получения высшего образования. Это самое образование складывалось из маленьких, не всегда гладких, камешков, которые по мере их накопления выстраивали пирамиду, венчающую эрудицию, компетенцию, и просвещённость выпускников университета. Первыми такими камешками были обязательные для всех курсы общеобразовательных дисциплин: высшая математика, физика и химия. Однако, наряду с этим, в отличие от других факультетов, сразу же начиналось, так называемое введение в специальность. Невероятно интересно было слушать утром о природных зонах нашей планеты, в обед рассматривать в геологическом музее огромные глыбы горных пород и невиданные ранее окаменелые раковины полумиллионного возраста, а уже ближе к ночи в астрономической обсерватории учиться распознавать россыпи мерцающих созвездий на ночном небосклоне. Подобного не было ни на одном факультете. Студенты мехмата пробирались сквозь дебри интегралов, дифференциалов, юрфаковцы зубрили статьи гражданского процессуального права, филологи штудировали фонетические и морфологические основы русского и иностранных языков. А наши девушки уже с первого курса вычисляли даты солнечных и лунных затмений, рассчитывали количество воды, испаряющейся с озера Байкал, Ладоги или Арала, учились производить топографическую съёмку местности. Как раз геодезии и картографии была посвящена первая практика. Девушкам из сообщества «Л» запомнилось это непередаваемое сладостное и, вместе с тем, тревожное ожидание этой практики. Это ожидание можно было выразить только одним, таким кратким и в тоже время таким ёмким, словом «свобода». Было это вовсе не, как утверждали дяди-философы, «осознанной необходимостью», это было скорее избавление от довлеющего надзора родителей, коменданта общежития, преподавателей. Это было какое-то внутреннее раскрепощение от оков, которые вольно или невольно сковывали девушек в повседневной поступи суетливых буден. В реальности эта свобода матери-ализовывалась в виде десятка серебристых палаток среди округлых холмов и синеватых перелесков на окраине прикарпатского села, главной достопримечательностью которого являлась горная река Быстрица. А ещё свобода символизировалась общим котлом с супом, борщом или кашей, ватным, видавшим виды, спальным мешком, защитного цвета станковым рюкзаком и непередаваемыми ощущениями самодостаточности и полновесного удовлетворения от текущего бытия.

Венцом геодезических работ являлся топографический план местности. Чтобы составить такой план, необходимо было произвести измерения с помощью, казавшимися поначалу такими сложными, оптическими приборами: теодолитом и нивелиром, затем выполнить непростую математическую обработку и, в конце концов, вычертить карту. Для реализации комплекса геодезических работ студенческая группа будущих географов делилась на бригады: по шесть человек в каждой. Формирование одной из таких бригад и взвалила на свои хрупкие и нежные плечи роковая женщина Ляля Кирилова. Это важное деяние заняло у неё не более пяти минут. Она притянула к себе белокурую Лилю и рыжую Лару, а затем поманила, наманикюренным пурпурным лаком, пальчиком, приглянувшегося ранее Виктора и радостно выкрикнула:

– Вот и все дела, коллектив юных топографов организован. Налицо, так сказать, бригада «ух», которая будет работать за двух. Кстати, подбор оставшихся двух высоких, статных и коммуникабельных парней, способных перетаскивать тяжёлые приборы, нивелирные рейки и штативы, а также носить на руках нас, красивых девушек, Витя, я доверяю тебе.

Худенький, совсем невысокого роста, Виктор, который удачно компенсировал свои невыдающиеся атлетические данные блестящей эрудицией, остроумием и потрясающим чувством юмора, молниеносно включил в команду двух братьев близнецов, входящих в сборную университета по баскетболу, и таким образом, успешно завершил комплектование бригады по сценарию Ляльки. Бригадный паритет, представленный незамысловатым, содержащим в известном смысле амурную интригу, математическим соотношением «три плюс три» размещался в двух палатках. На брезентовом отвороте первой из них, где дислоцировалась мужская часть бригады, крупным курсивом, выведенным красным фломастером, было написано: «Прежде чем зайти сюда, подумай, нужен ли ты здесь». Охотников думать, почему-то не находилось. Да и что можно было увидеть внутри холостяцкой палатки, кроме сваленных друг на друга спальных мешков, грязных резиновых сапог на земляном полу, пустых бутылок из-под традиционного студенческого вина «Бше мщне» и многочисленных окурков дешёвых сигарет «Аврора». Совсем другим представлялся интерьер палатки лучшей половины бригады. Перед входом здесь тоже висела вывеска, которая гласила: «Готовы Вас всегда принять, надо только постучать». Поэтому, думать, нужен ли ты здесь не имело смысла, поскольку девчонки были всегда рады всякому сюда входящему. Этот входящий, переступив палаточный порог, попадал в страну берёзового ситца, не сразу понимая, что временное брезентовое жилище разделяли на две неравные части ситцевые занавески с белоствольными деревьями, печально роняющие осеннюю жёлтую листву. Большая часть палаточного пространства, пол которого был покрыт пушистыми еловыми ветками, использовалась как гостиная, посреди которой на коричневатом альпенштоке висело круглое резное зеркало. С потолочной части палатки свисали цветные верёвочки с лёгкими полочками, на которых покоились духи «Быть может», дезодоранты, лак для ногтей и множество других аксессуаров для макияжа. Получалось, что Лиля, Лара и Ляля ненавязчиво превратили полевое убежище от дождя и ветра в приют комфорта, уюта и даже своеобразного женского интима.

В одно прекрасное июньское утро, когда первые розовые блики восходящего солнца коснулись извивающихся перекатов шумной Быстрицы, Виктор несмело постучал в деревянный шест, на котором крепилась девичья палатка. На его стук никто не отозвался. Решив, что девушки досматривают приятные сновидения, он решил искупаться в стремительном потоке горной реки. Пробираясь через густые и колючие заросли орешника, терновника и шиповника, Виктор вышел на крутой берег Быстрицы. Вышел и остолбенел. Внизу на небольшом скальном уступе у самой реки сидели три девушки, в которых Виктор без труда опознал Лилю, Лару и Лялю. Горделиво, как по команде, откинувшись назад, они подставляли солнечным бликам свои упругие тела. А тела эти были совершенно голые. Лара и Ляля неожиданно отстранились от скалы и, виляя мягкими округлыми бедрами, плавно переходящими в трепещущие незагорелые ягодицы, бросились в воду. Лиля, наоборот, повернулась спиной к реке, как будто специально выставляя напоказ свою манящую наготу. У Виктора закружилась голова, розовое утреннее изображение прикрылось белесой пеленой. Но и сквозь эту белую завесу он видел только белую, как парное молоко, кожу, высоко поднятые, как две нераспустившиеся лилии, девственные груди и неприкрытую белизну стройных ног, венчающих в верхней части едва различимый и навязчиво зовущий к себе чёрный треугольник. И всё это белоснежное наваждение принадлежало утонченной блондинке, однокурснице Виктора Лиле Сергачёвой. Он, пожалуй, впервые в жизни ощутил, что кроме рук, ног и головы, в левой части груди у него аритмично трепещется сердце, готовое в то, поистине, чудное мгновение оторваться и с быстротой молнии покатиться к ногам Лилии. Восторг и изумление отбросили нахлынувший стыд от, не спланированного заранее, нахального подсматривания за женской обнажённой натурой. Виктор никогда не был вуайеристом. Напротив, когда друзья предлагали ему обратить свой взор, направленный снизу вверх, на внезапно открывшиеся прелести из-под юбки девушки, стоящей на балконе, он стыдливо отворачивался в противоположную сторону. У него никогда не было артиллерийского бинокля, предназначенного для просмотра раздевающихся женщин в ночных окнах напротив дома, в котором он жил. И ещё Виктору, в отличие от своих приятелей, никогда не мечталось побывать в женской бане, в которой можно было в полной натуре лицезреть полный спектр разнообразия очаровательных форм противоположного пола. Однако сегодняшний нежданный приворот возбудил в нём не столько эротические помыслы, сколько необыкновенные и загадочные чувства прекрасного, возвышенного и таинственного, а также какую-то неосознанную неординарность произошедшего.

В это утро Виктору так и не пришлось искупаться в прохладной Быстрице. Зато уже через полчаса он сидел за грубо и наспех сколоченным столиком возле палатки девушек и пил из эмалированной кружки дымящийся крепкий чай, поданный ему Лилей. Лёгкий ветерок слегка развевал её, ещё не высохшие от утреннего купания, белокурые волосы. Плотно обтягивающие её великолепную фигуру синие джинсы и тонкий красный свитер незаметно скрадывали увиденное совсем недавно Виктором на берегу реки. У него слегка подрагивали руки. Да что там руки, где-то в самых затаённых уголках подсознания вибрировало и нервно пульсировало всё его естество. Обжигая горло горячим чаем, Виктор ещё не понимал, что сегодняшнее утро стало поворотной вехой в его жизни. Он ещё не знал, что чуть более получаса назад получил мощный заряд, который у лириков называется возгоранием чувств. Он ещё не ведал, что стрела Купидона достигла, наконец, и его сердца, возбудив пылкую страсть и чувства настоящей и непостижимой ещё любви.

Так уж получилось, что первая практика ознаменовалась для Виктора первой любовью. Ещё вчера он беззлобно подшучивал над белой Лилией, рассказывая ей анекдот:

– Что общего у кометы Галлея и блондинкой со справочником по квантовой физике в руках?

– Обе встречаются раз в 75 лет.

Сегодняшним вечером после трудоёмких полевых измерений, когда вся группа отдыхала у разгорающегося костра, всегда рациональный, практичный и трезвомыслящий Виктор, неожиданно для себя, как бы полушутя, продекламировал: «Лиля, Лиля! Я страдаю безотрадною тоской, я томлюсь, я умираю, гасну пламенной душой». Он поднял низко опущенную голову и увидел прямо перед собой светло-зелёные Лилины глаза, в которых едва заметно пробегали оранжевые блики кострища. Она встрепенулась, внимательно посмотрела на Виктора и, заливаясь колокольчиковым смехом, промолвила:

– Виктор, ты в порядке, случайно не перегрелся сегодня на солнце, не заболел. Никогда не думала, что ты пишешь такие замечательные стихи, да ещё и посвящённые мне.

– Лилечка, похоже, мне, действительно, нездоровится. А стихотворение для тебя написал сам Александр Сергеевич Пушкин.

– Витя, – прощебетала Лиля, – твои сегодняшние дифирамбы как-то совсем не вписываются в иронию и вечные издёвки, порой почти граничащие с грубостью и нетактичностью по отношению ко мне.

Виктор смутился, с болью в сердце, сознавая, что Лиля была права. В свои восемнадцать лет он принадлежал к девственникам, как в смысле своей непорочности, так и в смысле полного отсутствия юных дев вокруг своей скромной персоны. Если бы юношам на джинсы вместо фирменного лейбла можно было наклеивать статистику опыта интимного взаимодействия с девушками, то на ярлыке Виктора, несомненно, написали бы «нецелованный мальчик». От этого нелестного в мужском функционировании эпитета он, независимо от волеизъявления и уязвлённого подсознания, чувствовал себя в некотором смысле ущербным и закомплексованным. Возможно по этой, в общем-то, нелепой причине он позволял себе в отношениях с девушками, которые не очень-то обращали внимание на низкорослого и щуплого юношу, высокомерие и непозволительную амбициозность. Но на пороге сегодняшней ночи, когда ещё не улеглось утреннее волнение, когда лунные отблески хаотично блуждали по светлым барашкам горной речушки, Виктору показалось, что шальная звездочка, стремительно скатившаяся с тёмного небосклона, томно прошептала ему:

– Ловите, юноша, судьбу за хвост, сегодня настал ваш звёздный час.

Выждав, когда искры угасающего костра перестанут взлетать в млечное поднебесье и ребята начнут расходиться по своим серебристым палаткам, Виктор, приблизился к Лиле и накинул на её оголённые плечи свою ветровку. Он, с не свойственной ему бархатной интонацией в голосе, предложил ей осмотреть достопримечательности прикарпатского села, на окраине которого были разбиты их палатки. Смотреть, прямо скажем, было нечего. Деревни в Карпатах, как правило, вытянуты вдоль реки и располагаются в долине. Не составляло исключения и село Синевидное, центральная и единственная улица которого копировала изгибы и повороты реки. О цивилизации напоминали только светящиеся окошки покосившихся фасадов деревянных хат. На самой улице, несмотря на наличие фонарных столбов, что всё-таки свидетельствовало об электрификации села, стояла кромешная тьма. Лиля крепко держалась за руку Виктора, пугаясь ночной черноты, сердитого журчания горной реки и непонятного молчания всегда словоохотливого Бровченко.

Незабвенный Оскар Уайльд когда-то произнёс неотразимую фразу:

– У женщин поразительная интуиция, и ничто не остаётся ими незамеченными, кроме очевидного.

Лиля, как и все женщины, обладала инстинктами и чутьём, присущими только им. Однако, в отличие от уайльдовских английских мисс и миссис, «рашен гёлл», Лилия Сергачёва всегда мыслила рационально и отличала очевидное от невероятного. Она догадывалась, что неадекватное поведение Виктора нынешней ночью таит какую-то загадку и что за этой тайной скрывается, скорее всего, нечто восторженное и возвышенное. Обострённое женское чутьё не подвело Лилю и на этот раз. Они как раз проходили по скрипучему деревянному мосту через шумную Быстрицу. Перила у моста отсутствовали, к тому же он скрипел и слегка шатался как пьяный после дружеской попойки. Лиля непроизвольно обхватила талию Виктора и прижалась к нему, почувствовав внезапно сильную дрожь, которая сотрясало всё его тело. Он внезапно приподнял хрупкую Лилю, порывисто прижал к себе и отрывисто прохрипел:

– Лиля, ты понимаешь, что с этой минуты ты моя. Можешь не сомневаться, хочешь ты этого или не хочешь, я тебя вовеки никому не отдам. Я тебя очень и очень люблю, как не любил никогда и как никогда больше не буду любить.

Он приблизил свои губы к мягким и податливым Лилиным устам и целовал их так неистово, так нежно и так долго, что она в сладостной полу-дрёме и каком-то сюрреалистическом полузабытье, обвивая шею Виктора своими белыми замёрзшими руками, отрешённо выпалила:

– Витя, ты не представляешь, как у меня кружится голова, как блуждают перед глазами тёмные очертания горных хребтов за рекой и как ночные звёзды предсказывают мне, что у нас всё будет хорошо.

Ветхий мостик всё также продолжал раскачиваться под порывами прохладного ветра, дующего с карпатских вершин. Всё также катила свои свинцовые и холодные воды горная Быстрица, мерно и сонно поглощая все звуки и всплески. А Лиля и Виктор, прильнув друг к другу и пританцовывая в ритме мотающегося мостика, понимали, что всё уже не так, как было раньше, всё изменилось, они сумбурно перешагнули невидимую границу, меняющую статус их совместного бытия, как в быстротекущем времени, так и в окружающем пространстве.

Конец практики совпал, когда на пятки шальному августовскому звездопаду синеватой дымкой наступал осенний сентябрь. В эту комфортную, так любимую Лилей, паутинную пору бабьего лета, она уезжала в деревню к отцу и матери, чтобы помочь им в нелёгкой работе по хозяйству. Виктор называл этот сезон бархатным, так как вместе с родителями улетел отдыхать на черноморское побережье Кавказа. В то время как Лиля занималась утренней дойкой коровы, кормлением кур и цыплят, домашней уборкой, заготовкой комбикорма для домашней живности на зиму, засолкой огурцов, капусты и грибов, Виктор подставлял своё худое незагорелое тело нежным, уже нежарким, солнечным лучам на курорте Пицунда близ Сочи. Прозрачными, уже холодными, вечерами, накинув деревенский материнский платок и приютившись к покосившейся завалинке, уставшая Лиля думала о Викторе, стараясь вообразить, как возлюбленный коротает время без неё в черноморской здравнице. Порывы осеннего ветра срывали ещё зелёную листву с белоствольных берёз и стройных тополей, сквозь их густые кроны Лиле мерещился тёплый золотистый песок сочинского пляжа, экзотические пальмы, под которыми сидел Виктор в окружении длинноногих девушек в голубых купальниках бикини. Виктор действительно большую часть времени проводил на пляже. А что ещё делать не обременённому суетой рабочих буден курортнику, как не обволакивать своё тело в бархатистые волны тёплого моря с тем, чтобы, небрежно отряхивая пупыристые брызги, водрузить его на матерчатый шезлонг. Воображение Лили рисовало ей правильную картину. Правда узкая полоса пляжа была покрыта не золотистым песком, а округлой галькой. Что же касается девушек, то, действительно, вокруг Виктора в, совсем небольшом, обозримом радиусе, словно на подиуме в доме моделей, фланировали десятки стройных блондинок, элегантных брюнеток и недурно сложенных шатенок. Однако, несмотря на впечатляющую палитру полуобнажённых девичьих тел, Виктор не обращал на них никакого внимания. Как в бодрствующем состоянии, так и в ночных сновидениях перед ним представала грациозная фигура его Лили. В доме отдыха родители Виктора познакомились с коллегами, врачами из Москвы. С ними отдыхала их двадцатилетняя дочь, складная рыжеволосая Настя. Когда она за завтраком или за ужином смотрела на Виктора, в её светло-карих глазах загорались какие-то призывные демонические огоньки, которые проскальзывали мимо его внимания. Даже отец, шутливо толкнув сына в бок, мечтательно проговаривал:

– Виктор, да ты что совсем слепой, обрати внимание, как Настя на тебя смотрит, самое время закрутить южный роман. Эх, мне бы твои годы.

На что мать мгновенно отреагировала длинной тирадой:

– Я тебе покажу, роман, я тебе покажу твои годы, старый ловелас. Ну а тебе, сынок, почему бы вечером не пригласить Настю прогуляться по набережной, посидеть в кафе на берегу моря, послушать музыку, может быть даже потанцевать. Поверь мне, вам будет, о чём поговорить, Настя представляется мне очень серьёзной и начитанной девушкой.

– Мама, – резко оборвал её Виктор, – не нужна мне её начитанность и серьёзность, не хочу я сидеть с ней в кафе и, тем более, танцевать. Хочу я только одного, чтобы ты от меня отстала со своими просьбами закрутить курортный роман с этой рыжеволосой бестией.

– Как тебе не стыдно, называть скромную девушку бестией, да и разве это называется романом провести вечер с хорошей девушкой, побойся бога, Виктор, – гневно отозвалась мать.

– Мама, ты же знаешь, бога я не боюсь, это, во-первых, – выкрикнул Виктор, – во-вторых, просто так я вечера не провожу даже с хорошими девушками и в-третьих, довожу до твоего сведения, что у меня уже есть девушка, изменять которой не входит в мои, как ближайшие, так и долгосрочные планы.

– Сынок, дорогой, – с горящими от счастья глазами, захлебнулась в своём ответе мать Виктора, – так что же ты молчишь, когда ты приведёшь её к нам в дом, я уже умираю от нетерпения увидеть её. Виктор уже и сам не рад был, что в запале проговорился матери о своих отношениях с Лилей. Но отступать было некуда, поэтому он не нашёл ничего лучшего, как торжественно произнести:

– Знаешь, мама, у меня через месяц день рождения, я её обязательно приглашу, вот тогда и познакомишься.

Виктор безгранично жалел, что поддался на уговоры родителей поехать отдыхать на юг. Каждое утро он просыпался с мыслью о Лиле, каждый день он писал ей письма, вслед за которыми, по окончанию своей сочинской ссылки, чуть ли не с трапа самолёта помчался в общежитие, где жила Лиля. Нисколько не стесняясь толпы студентов, заполнивших узкий коридор, он плотно прижал Лилю к себе и долго целовал её, излучающие запах сельских перелесков, белесые волосы. Наконец, выпустив её из своих объятий, Виктор достал из спортивной сумки мягкий свёрток и вручил его Лиле. На Лилин недоумённый взгляд Виктор смущённо пробормотал:

– Это маленький презент тебе, мне сказали сейчас модно.

В свёртке оказался длинный шерстяной шарф чёрного цвета. Лилины зелёные глаза стали ещё зеленее, она радостно засмеялась и, поцеловав Виктора в щёку, на одном дыхании воскликнула:

– Витя, ты даже не представляешь, что за подарок ты мне преподнёс, это не шарф, это находка, это приоритет, все университетские модницы одевают такие к блузкам и платьям.

Виктор не нашёл ничего лучшего, как неопределённо пробубнить:

– Не ведаю, насколько он моден, знаю только, что он из натуральной шерсти и спасёт тебя от холода, ведь помнишь, как дуло зимой из больших окон в лекционной аудитории.

Уже второй час он находился в общежитии, и всё это время неотступно смотрел на Лилю, словно сравнивая её наяву с грезившимся образом в ночных сновидениях в Пицунде. Наблюдательный Виктор обратил внимание на, глубоко спрятанные в искрящихся глазах Лили, затаённые крупинки грусти. Нарочито радостным и беспечным голосом он поинтересовался:

– Лиля, я всё вижу, говори правду и только правду, что у тебя за проблемы появились, пока я отсутствовал в Львове.

С явным нежеланием Лиля рассказала ему о неурядицах, связанных с проживанием в общежитии. С завтрашнего дня она должна была жить в новом, только что построенном общежитии. Однако, по вине строителей, оно не очень гостеприимно распахивало свои двери только послезавтра, а со старого общежития её уже выселили. Так получалось, что сегодня ночью Лиля остаётся без крыши над головой. Она, взглянув на огорчённого Виктора, с напускной мажорностью в голосе небрежно проронила:

– Ну не принимай, пожалуйста, близко к сердцу, где наша не пропадала, подумаешь, всего одна ночь, переночую на вокзале, мне не привыкать.

– Нет уж, дорогая, – решительно воскликнул Виктор, – никаких вокзалов, переночуешь у меня, вопрос решён, возражения не принимаются.

– Ты с ума сошёл, Витя, – жалобно промямлила Лиля, – у тебя дома, да это же просто невозможно, я буду себя чувствовать не то, что не в своей тарелке, а как на раскалённой сковородке, да лучше я буду среди цыган на станционной скамейке.

– Послушай, Лиля, – разгневанно выкрикнул Виктор, – я не для того на всех парах мчался из аэропорта прямо к тебе в общежитие, чтобы позволить тебе провести ночь в обстановке железнодорожного вокзала, наполненного далеко неароматными запахами пропотевшего народа и неизвестно каких ночных приключений. Немедленно собирай вещи, ловим такси и едем ко мне.

По дороге Виктор тревожно обдумывал, как представить родителям Лилю и как сказать, что она должна переночевать у них. Такси привезло их к родительскому дому быстрее, чем он успел сочинить нечто внятное. Понадеявшись на импровизацию изложения задуманного, он, как никогда робко, позвонил в дверной звонок, на переливчатую трель которого никто из домочадцев не отреагировал. Открыв дверь своим ключом, они с Лилей вошли в узкий коридор, который привёл их в просторную и в тоже время уютную кухню. На покрытом розовой скатёркой обеденном столе выделялся белый листок, на котором карандашом крупными синими буквами было выведено:

– Виктор, мы на два дня уехали в Ворохту к тёте Гале, борщ найдёшь на плите в синей кастрюле, компот из абрикосов в красной, а поджаренные шницели на сковородке. Потом поставишь всё в холодильник. Будь хорошим мальчиком. Целую. Мама.

Душа Виктора ликовала, подобного подарка изменчивой фортуны он просто не ожидал. Такое ему не могло присниться даже в самых фантастических сновидениях. Подумать только, он остаётся один на один со своей любимой девушкой в замкнутой квадратуре своей собственной квартиры. И никто из посторонних не сумеет вторгнуться в эту квадратуру, там будут только он и Лиля. Мечтательный транс Виктора прервала взволнованная Лиля:

– Витя, что случилось, у тебя глаза горят каким непонятным лихорадочным блеском.

– Да нет, Лиля, я в порядке, – радостно воскликнул Виктор, – пожалуйста, располагайся и чувствуй себя, как дома, и ничего не бойся, мои родители в отъезде, поэтому без всяких стеснений будь свободной и раскованной.

Вначале Виктор чувствовал себя смущённо. Он неуклюже попытался сервировать стол, разбив при этом тарелку из столового семейного сервиза. В конце концов, ему удалось налить в уцелевшие тарелки ещё тёплый борщ, разложить шницели и налить в сервизные чашки компот. Не забыл он и, как это делала мама, свернуть в треугольники дефицитные радужные салфетки и положить их под ножами, которые были по этикету справа от посуды, а вилки, как положено, слева. Лиля, которая молча сидела на удобном кожаном диване, вместо того, чтобы помочь Виктору, была сама не своя. Она, попеременно спуская руки с лица на колени, не находила им место от окутавшего её волнения. Обед прошёл в дружественной, но почти молчаливой обстановке, если не считать редких Лилиных похвал относительно вкусноты приготовленной мамой Виктора еды. В какой-то момент Лиля осмелилась спросить то, что навязчиво крутилось у неё всё время в голове. Она робко полюбопытствовала:

– Витя, прости, пожалуйста, а где я буду спать?

Виктор неловко обнял Лилю за плечи и подвёл её к родительской спальне, посреди которой располагалось, застеленное цветастым покрывалом, широкое и просторное семейное ложе. Лилины щёки мгновенно покрылись пунцовой краской, она едва нашла в себе силы промямлить:

– Ты прости меня, Витя, я ещё не привыкла спать вдвоём, найди мне, пожалуйста, односпальное место, так будет лучше как для тебя, так и для меня.

Виктор, как и Лиля, густо покраснел и не нашёл ничего лучшего, как раздражённо сказать:

– Не привыкла, так надо привыкать. Не всю же жизнь спать одной.

На Лилином лице выступили едва заметные капельки слёз и, уже всхлипывая, она совсем тихо прошептала:

– Виктор, прошу тебя, не надо меня принуждать, а то я пойду на вокзал. Там, наверное, меня никто не накормит домашним борщом и там будет менее комфортно, но непременно спокойнее.

Виктор растерялся, он понял, что перегнул палку и отнюдь не слегка. Надо было мгновенно исправлять положение. Он нежно прикоснулся к Лилиной руке и, мягко прижав её к своей, завёл в угловую комнату, которая считалась его владением, сам же устроился в проходной. Лиля, счастливая от того, что нашла ночной приют, быстро юркнула в кровать, застеленную, дефицитным по тем временам, цветным бельём, прикрыла глаза и моментально уснула. Виктору было совсем не до сна. Он вспомнил, как в розовых отсветах утренней зорьки случайно увидел обнажённую и обольстительную фигуру своей Лили на берегу горной карпатской реки, и ему стало не по себе. Тогда их разделяла не только река, а и совсем другой статус отношений, которые, по правде говоря, совсем не являлись тем, что называется отношениями между мужчиной и женщиной. Сегодня же, когда они находились в состоянии влюблённости, когда, как магнитом, взаимно притягивались друг к другу, их отделяла уже не бурная река, а всего лишь стена между комнатами. Виктор находился в состоянии крайнего напряжения, готовый, словно человек-невидимка, проникнуть через эту оштукатуренную и раскрашенную стенку, чтобы заключить в объятия свою Лилю и не выпускать её из них всю эту уже холодную осеннюю ночь. Но что-то останавливало его взбудораженный пыл. Он включал телевизор, с голубого экрана которого всё время мельтешило, порядком надоевшее, лицо генсека Леонида Брежнева, тут же выключал его, нажимая кнопку кассетного магнитофона, с подклеенной плёнки которого любимый ансамбль «Битлз» исполнял романтическую песню «Мишель». Но даже Джон Леннон и Пол Маккартни не радовали его в эту ночь. Их голоса перекрикивал домашний «брехунец», так называли радиодинамик, круглосуточно вещающий в каждой квартире. Виктор выключил радио и магнитофон, в доме воцарилась тишина, сквозь которую слышны были только капли моросящего дождя за окном. На глаза ему попалась отцовская пачка папирос «Казбек». Виктор открыл окно и нервно закурил папиросу. Где-то далеко отблёскивали зарницы, разрезая небо своими алыми отсветами. Виктор, неумело выпуская колечки папиросного дыма, думал об абсурдности создавшейся ситуации. За дверью мирно посапывает его любимая девушка, а он, измученный бессонницей, смотрит на ночное, покрытое свинцовыми облаками небо, раскуривает ненавистную папиросу и тихо страдает от того, что бессилен совершить то, чего жаждет его душа и тело. В эту ненастную ночь, как душа, так и тело желали любыми способами проникнуть в постель любимой девушки, прикоснуться губами к её устам, обнять за плечи и крепко прижать к своей груди. Долговременное юношеское гормональное напряжение победило все духовные начала, заложенные в Викторе пушкинскими и лермонтовскими героями на уроках русской литературы. Он, не помня себя от спонтанного надрыва, как лютый зверь, ворвался в комнату, где спала Лиля, резким взмахом откинул одеяло, и прильнул губами к округлым коленкам, убежавших от длинного подола ночной рубашки. Затуманенный взор Виктора увидел, хаотично рассыпанные на подушке, белокурые волосы и больше испуганные, чем удивлённые зелёные Лилины глаза. Виктор на коленях торопливо продвигался вдоль кровати, пока его руки не обхватили оголённые Лилины плечи и их губы не соприкоснулись, чтобы потом безотрывно и надолго слиться в страстном и безумном поцелуе. Ещё через несколько мгновений Лилина смятая ночная рубашка беспризорно валялась на паркетном полу, а сам Виктор, раздевшись намного быстрее, чем бывалый солдат по команде «отбой», юркнул под тёплое одеяло, укрыв им себя и Лилю. Сердце его колотилось в бешеном ритме и, беспрестанно лаская Лилины небольшие упругие груди и точёные бёдра, он в нирванном полузабытье сумбурно шептал:

– Я люблю тебя, слышишь, я очень и очень люблю тебя.

Необузданное волнение Виктора нарастало с каждой секундой, пока он бережно и осторожно не стал раздвигать в стороны стройные Лилины ноги. Её тонкие белоснежные руки отталкивали его от заветной цели, куда стремилось его, не в меру разбушевавшееся, естество. Однако через некоторое время напор Лилиных рук ослаб, и Виктор увидел в зелёной поволоке её больших глаз тихую и покорную нежность. Теперь возбуждённый Виктор в слабых отблесках прикроватного ночника уже не видел ничего, кроме курчавых волосков её чернеющего лона. Прежде чем нежно проникнуть туда, Виктор нашёл в себе силы ещё раз заглянуть в Лилины глаза, словно спрашивая у них разрешения на вход в святая святых. В их испуганном отсвете он прочитал тихое и безропотное согласие. Она дышала жарко и трепетно, а пылающий Виктор от безумного счастья был готов умереть в эту минуту. Они слились в одно целое, растворяясь во вспышках всепоглощающей любви. В какой-то момент Лиля вздрогнула и судорожно вскрикнула, и Виктор скорее почувствовал, чем понял, что сделал Лилю женщиной, одновременно перейдя из статуса юноши в мужчину.

Итак, произошло то, что должно было произойти между двумя влюблёнными разнополыми созданиями, случилось то, что должно было случиться между юношей и девушкой, поглощающих себя друг в друге. Через каких-нибудь двадцать лет в годы перестройки, в одном из первых советско-американских телемостов, одна из русских женщин на всю нашу голубую планету озвучила незабываемый тезис, провозгласивший, что в СССР секса нет как такового. На самом деле сексуальные отношения имели место быть и как таковые, и как не таковые. Порукой тому, что рождаемость в Советском Союзе всё-таки превышала смертность. Однако, родители запрещали пятнадцатилетним юнцам и девицам читать романы Золя и Мопассана, в городских кинотеатрах высвечивались вывески с грозной надписью «детям до шестнадцати вход запрещён» на фильм, где в одном из эпизодов мужчина страстно целует женщину в губы. В гостиницах администраторы и портье при появлении в лобби двух людей противоположного пола неизменно требовали паспорта, подтверждающие, что последние являются мужем и женой. Тем не менее, то, что мы сегодня называем сексом, существовало и в стране развитого социализма. Но местами его, почти партизанской реализации, становились парки и скверы, лесные опушки, брезентовые палатки, а в зимнее время – прогреваемые салоны легковых автомобилей и кабины грузовых машин. Советское государство то ли подсознательно, то ли планомерно, в соответствии с устоями коммунистической морали, регламентировало частную жизнь своих граждан и в этой интимной области бытия. Иногда дело доходило до совсем нелогического абсурда. Так получилось, что сосед Виктора, доцент кафедры философии политехнического института поехал отдыхать на берег Чёрного моря. И так сложилось у них, что его жена, не без протекции влиятельных особ, приобрела путёвку в санаторий, а бедный муж, лишённый благ цивилизованного отдыха, вынужден был снимать совсем не комфортабельное жильё в частном секторе небольшого крымского городка. Когда поздним вечером лунная дорожка подсвечивала утомлённую морскую пучину, они прощались, словно познакомились только сегодня. Жена отправлялась спать в санаторную палату, где она проживала ещё с одной женщиной, а незадачливый муж душными южными ночами долго ворочался в одиночестве на казённой неудобной кровати, мечтая, как в юности, обнять нежное и желанное тело своей супруги. В один из, опалённых жарким солнцем, бархатных черноморских дней соседку жены по комнате, которая занимала какой-то ответственный пост в министерстве здравоохранения, срочно вызвали на работу в Москву. Но освободившееся в комнате место долго не пустовало. Используя все доступные конспиративные меры предосторожности, наш доцент лунной и тихой ночью под заунывное стрекотание надоевших цикад пробирался в палату к собственной жене, где они, надо полагать, взаимно выполняли супружеский долг, предписываемый, заключёнными ранее, брачными узами. Но надо же было так случиться, что бдительная, всегда стоящая на страже высоких моральных устоев советских отдыхающих, администрация санатория выполняла этой звёздной ночью плановую проверку нравственности своих подопечных. В результате этого, почти легитимного, расследования уважаемый доцент был с позором изгнан из, не совсем супружеского, санаторного ложа, на котором он занимался тем, что способствует повышению рождаемости в стране. Все его заверения и увещевания, что он является законным супругом женщины, от которой его вероломно оторвали, что он принесёт паспорт и что дома у него хранится брачное свидетельство, никакого эффекта не произвели и лишь, напротив, вызвали гомерический смех бдительной администрации, успешно выполнивший свой служебный долг. Но и этим делом не кончилось. Когда доцент после замечательного отдыха в Крыму вернулся домой, в институт, где он преподавал, пришло письмо, в котором наш герой характеризовался аморальным и безнравственным человеком. В течение многих лет имя нашего доцента склонялось на всех факультетских и институтских собраниях в назидание профессорско-преподавательскому составу университета.

Виктору и Лиле повезло, их первая небрачная ночь, ознаменовавшаяся резкой незапланированной вспышкой постельного интима, проходила не на пышной зелёной траве пригородной лесной рощи и не, на врезающемся в обнажённое тело, жёлтом песке морского или речного пляжа, а на удобной кровати в комфортабельной квартире. Но Лиле не было от этого легче. Когда после бурного ночного всплеска своей страстной любви, запыхавшийся Виктор убежал в салон, она, прикрыв своё нежное личико руками, безутешно и тихо плакала, пока первые лучи восходящего солнца, как будто стесняясь, протискивались через стеклянную оправу незашторенного окна. Тогда она, откинув лёгкое пуховое одеяло, быстро вскочила с кровати и, накинув на себя ночную рубашку, незаметно юркнула в ванную комнату. Горячий душ, струйки которого обволакивали её стройную фигуру, не принесли желаемого облегчения. Лиля уже не плакала, но неприметные маленькие слезинки продолжали застилать её большие глаза. Она не понимала, почему внутри её естества всё безудержно рыдало. Неужели потому, что в эту ненастную осеннюю ночь она потеряла девственность, которой так дорожила и которую постоянно призывала беречь её мама. Но ведь ей уже девятнадцать лет и когда-нибудь это должно было случиться. Да и женщиной сегодня она стала бережными усилиями человека, который беззаветно любит её и она отвечает ему взаимными чувствами, которые, как ей кажется, можно назвать высоким словом любовь. А может ей грустно от того, что как-то совсем неожиданно наступил момент прощания с девичеством и она, чистая и неприкасаемая нахальными и игривыми мужскими руками, в своих прозрачных, почти детских, сновидениях представляла эту ночь совсем не так, как это происходило сегодня. Она вспомнила, что в причудливых и волшебных снах первый интим с любимым мужчиной воображался ей белоснежным постельным покрывалом, осыпанного лепестками пунцовых роз и дюжиной цветных свечей, вставленных в высокие канделябры, стоящие вдоль кровати. Ещё ей чудилось в сновидениях, что её избранник в белом костюме, распластав руки в стороны, не прикасаясь к ней, под нежный и мягкий колокольный звон, который продолжает магическая музыка Моцарта, всю ночь целует её обнажённое тело. Потом появляется добрая и красивая фея, накрывает их ярко-красной фатой, под волшебным действием которой всё происходит само собой. Что-то похожее Лиля ощутила сегодняшней ночью. Не было горящих свеч и пылающих роз, колокольного звона и чарующей музыки, была какая-то плотская услада двух влюблённых, которые тонули в ней, теряя разум, невинность и целомудрие, а потом выплывали, находя друг друга в волнах всепроникающей любви. И сейчас, нагая и беззащитная, смывая мощным напором горячей воды, источаемого массажным душем, накопившиеся ночные волнения и переживания, Лиля подумала, что минутная физическая боль, пронзившая её, когда Виктор нежно вошёл в потайную утробу, сейчас перешла в душевную боль. Эта боль почему-то незаметно прорывалась через невероятную эйфорию, охватившую всю её душу. Так и не разобравшись в единстве и борьбе своих противоположностей, Лиля, набросив халат, вышла из ванной комнаты. На кухонном столике на тарелочке рельефно выделялись аккуратно разложенные бутерброды с сервелатом и голландским сыром, а из сервизных чашечек дымился свеже-заваренный кофе. Виктор, опустив глаза в паркетный пол, пригласил Лилю к столу, а она, не смея взглянуть на него, быстро выпила кофе и, сославшись на дела, связанные с обустройством в новом общежитии, торопливо покинула дом, в котором провела безумную и незабываемую ночь.

Едва переступив порог общежития, Лиля сразу же наткнулась на Ляльку, которая, заглянув в её обезумевшие глаза, поняла всё без лишних слов. Притянув подругу к себе и нежно обняв её за плечи, тихонько проворковала: