скачать книгу бесплатно
Книга абсурдов и любви
Валерий Андреевич Рыженко
Похождения провинциалки Ляптя и бывшей актрисы Капы.Провинциалка приезжает из посёлка в столичный город. Её представление, что в городе легко жить оказывается ошибочным и она вместе с Капой, но это одна линия повествования абсурдов. Вторая любовь.
Валерий Рыженко
Книга абсурдов и любви
Часть первая
Главы
Первая
Русалка и сало
– Драться, – зло бросила Вика. – Жизнь в городе с виду прилизана и причёсана, а внутри: ой, мамочка. Всё время приходиться биться, – она тяжело вздохнула. – В посёлке с начальником милиции, директором школы, батьком и матерью, а теперь с городскими чавадрелами: из – за свиньи, оленя, баксов. Жизнь такая пошла, что чистой морды не найдёшь. Ну, ничего, – бодро бросила Вика. – Набираюсь жизненного опыта. Отобьюсь и с этими. Я такую идею придумаю, что они за мной охотится не станут. Убегать будут во главе с администратором, когда меня увидят, а кроме них, наверное, ещё со всеми, кто будет путаться под ногами. Главное разжиться и насобирать грошей, чтоб помочь матери и батьке в посёлке, да и самой на житуху нужно. Стипендия мизер. Хватает, чтоб зубы почистить, кости поддержать и брюхо супчиком на воде пополоскать. Без грошей никуда. Хохол дерётся за сало до крови, азиат до последней дыни и оленя, грузин за дэвушку – русалку, а я? Говорят, что хабалка. Какая же хабалка? Бьюсь за копейку, чтоб купить кусок хлеба, а хлеб на дороге не валяется, жрать хочется и спать где – то надо. В общежитии мест не хватает. Кровать за здорово живёшь мне никто не даст. Работать пробовала. Облом. Куда деваться. Вороватых бизнесменов потрошить. Честно и благородно.
Это было в полдень, а несколько часов назад эпоха бизнеса сделала сотый виток вокруг солнца. Исходной точкой в круге оказалось утро.
Оно было восхитительным, размашистым, с сочным великолепным
рассветом, ярким. с лёгкой прохладой. Восходящее солнце золотило
ёлочные острые верхушки. Город – монстр просыпаясь, набирал силу,
чтобы обрушить её на непокорную провинциалку.
По широкому, липовому проспекту, словно опасаясь погони, промчался вороньего цвета, отливающий зеркальным блеском, оккупированный стаей мотоциклов с восседающими на них охраной в белых касках, лимузинный кортеж с оглушающим рёвом, который, хлёстко ударив по ушам Вики, согнал остатки сна.
– Козлы, – бросила Вика. – Людей гарью кормят, а не хлебом.
В громадных, бесцветных многоэтажках зажигался бледный, экономный свет, звучно трещали будильники, телефоны. Владельцы на скорую руку одевались, чертыхались, жарили яичницу, пили скоро, в прихлёбу чай, кофе, глотали кефир, сгребали бутерброды в целлофановые пакеты, дерматиновые и кожаные сумки, портфели, и спешно на собственных опорах по ступенькам выметались на улицу, некоторые застревали в лифтах, обсыпали матом электриков, подвергали атакам автобусы, маршрутки, метро, лихо работали локтями, под удары которых попадали и просторные, и узкие спины, лысые и заросшие волосом головы, упитанные и отощавшие бока, чтобы пробить полусонную, зевающую людскую массу и оказаться там, где они оказывались каждый день.
Ночь прошла в обрывках сна, которые давили провинциалку, выскребая последние останки памяти о тополином посёлке.
Вике ещё хотелось поспать на лавочке в скверике в надежде, как в детстве, чтобы почувствовать тепло материнских рук, которые слегка щекотали под мышками, она улыбалась, закатывалась смехом, батько брал на руки и подносил к окну, из которого была видна ковыльная степь.
Ничто из детства не запало так в её душу, как запала степь. Бескрайняя, с колыхавшимися волнами высокорослой, упругой травой, вольно гуляющим от ветра перекати – полем, солнцем, словно высеченным в густой синеве неба, пыльным Бахмутским шляхом с абрикосовыми деревьями по обеим сторонам, балками с подснежниками, ландышами, посадками с дикими грушами и яблоками, полянами с ворохом опавших листьев, галочьими гнёздами, шалашом огородника – сторожа, оберегающего совхозную бахчу, водоёмами в гранитных берегах для полива иссушенных полей, сторожевой вышкой и курганами, к которым ходили ещё наши деды и прадеды в надежде на счастье.
Взберитесь на курган. Что почувствуете вы, глядя на раскинувшийся таинственный фантастический мир. Застынете ли в изумлении или охватит вас тревога, тоска и грусть, как короток век человека, быстро бежит время, унося детство, молодость, опустошается душа старостью, приближается непреодолимый и неведомый конец. Может быть, зададитесь вопросом, сколько вечности было до вашего рождения, и сколько будет после ухода в неизвестность. Или по – мальчишески, заложив два пальца в рот, свиснете и крикнете от восторга: живу! Пронесётся ваш свист, прокатится слово по степи, откликнется эхом и рассыплется, как рассыпается всё, потому что нет ничего вечного, всё имеет своё срок. Есть только рождение (Альфа) и уход (Омега).
Батько рассказывал о прадеде, у него были арба и синие волы, которые приглянулись степнякам – балочникам, когда он ехал с арбой сена по шляху. Они напали, выскочив из балки с диким гиканьем, но прадед, вынув шкворень, отбился, повязал и привёз в посёлок. Громада решила: отпороть. Сняли портки, и так славно отдубасили, что с тех пор ни один степняк – балочник не показывался на шляху.
– Эх, – вздохнула Вика, потягиваясь, – Хорошие времена были, но ушли. А жаль. Я бы с удовольствием отпорола лозиной, вымоченной в селёдочной бочке, весь город и в первую очередь лимузинный кортеж, но сейчас проблема не в этом. Грошей нет. Обчистили. Умирать с голодухи не собираюсь. Я приехала в город не затем, чтобы оставить в нём свои кости. Гроши в городе есть. Нужна идея, чтоб их достать. Вот если бы их не было, тогда был бы трындец.
Недалеко находился обширный рынок со смешанным запахом еды и пота, над которым, словно бумажные змеи всё ещё кружили фуражка вокзального старшины и тюбетейка дынного азиата. Делом своих рук провинциалка осталась довольна и направилась на рынок.
Возле входа продавались полужареные шашлыки, замасленные чебуреки, пирожки, полуварённые початки кукурузы, на столиках громоздились бутылки пива, сушёная рыба, водка, дымились сигареты, валялись бычки, шумели пьяные разговоры. Вещевые палатки загружались всем тем, что можно было продать, обменять, украсть, заложить…
Вика, ещё не остывшая от съёмок фильма «Удар Торнадо», направилась к администратору рынка с мыслью, что неплохо было бы поправить разграбленный бюджет.
Она прошла между торговыми рядами. На прилавках был азиатский и южный рай, который таранил глаза Вике, расширяя их до немыслимого предела. Отечественный находился за железными воротами, где Вика наткнулась на бывшую лифтёршу. Бабушка торговала морскими водорослями в самодельной плетённой из лозы корзинке. Она была не в милости у Отечества и не выдерживала конкуренции.
Азиаты и южане затаривали рынок солнечными дарами и платили сумасшедшие бабки за место под Солнцем.
– Как бизнес? – спросила Вика.
Бабушка ткнула в водоросли. Они уже покрывались плесенью.
– Место под Солнцем зарабатывают не водорослями, а мозгами с идеей, – сказала Вика.
Бывшая лифтёрша вздохнула. Её мозги сожрал человек со звучным именем, который раньше жил в квартире с балкончиком, а теперь на балконе с особняком.
– Я тебе помогу, – сказала Вика. – Главное идея.
– Сделаешь платный лифт в платном туалете.
Сделать так, чтобы бабушка получала двойную оплату и отбить место под Солнцем не удалось. Бритоголовый охранник с увесистой головой и ломовыми руками, с шакальным взглядом, в тупорылых кирзовых ботинках лишил бабушку места, на которое падала тень железных ворот. Плетёная корзинка от удара ботинком взмыла над рынком, как камень из пращи. Потрясённая Вика пришла в себя, когда корзинка, изменив траекторию, обрушилась не на солнечное светило, а на неё.
– Мы же с бабушкой твои соотечественники, – возмутилась Вика. – Так сказать, родня.
– В гробу я видел такую родню, – отрезал охранник.
От так сказать родни охранник давно торговал бы провинциальными семечками в рекламных кулёчках, если бы не азиаты и южане.
– Жаль, что чемоданчика и самопальчика нет, – вздохнула Вика, – а то б ты сразу меня признал роднёй.
Эпоха бизнеса родственные связи признавала, но не по крови, а по бабкам, которые вырабатывала кровь. Азиаты и южане на такую кровь не скупились и загружали ею рынок со сверхсветовой скоростью.
Лифтёрша и Вика были бескровными существами, как и морские водоросли, которые бабушка выращивала на подоконнике, поливала святой водой и читала молитву "Отче наш, иже еси на небеси…" На небесах был идеальный порядок. Светило находилось в полной силе и так допекало, что рынок обливался потом. От пота солнечные дары распухали на глазах. Азиаты и южане ломили несусветные цены. От цен вздрагивал Отче.
Вика, облепленная водорослями, была похожа на русалку, которая заинтересовала человека в гигантской кепке с гигантским фибровым козырьком. Грузин восхищённо зацокал.
– Такая дэвушка – русалка. Плачу баксами.
Живой товар был в хорошей цене.
– Продавай русалочку, – шепнула Вика лифтёрше. – У меня ноги.
Живой товар, получив баксы, дал бы дёру.
– Построим платный лифт в платном туалете, продавай, – наседала Вика, пока гигантская кепка не закрыла Светило.
– Чтоб эта кепка оправлялась в моем лифте и каталась в моем туалете, – отрезала бабушка, – а вот такую русалку за баксы не хочешь?
Русалочкой оказалось место, которым оправлялась бабушка.
– Э, – возмущённо зацокал грузин. – Это не вход, а выход. Я старый русалка не хочу. Я хочу очень крепкий молодой дэвушка – русалка.
Голова грузина погрузилась в корзинку, как в железный ковш. Лифтёрша, взмахнув подолом, накрыла его.
Так накрывает священник кающегося грешника.
– Старая шлюха, – завизжал грузин, оказавшись в кромешной тьме. – У тебя здесь эта (грузин был эмоциональным и неделикатным человеком) заплесневелая дырка, а мне нужна…
Дальнейшие слова заглушил визг, на который, проломив ворота, заработавшие как крылья мельницы, под удар которых попал охранник, он взмыл вверх и завис на воротах, ринулся человек в громадных шароварах.
– Сними, – закричал охранник. – Я боюсь высоты.
– Ты не высоты бойся, – отчеканила Вика, – а удара об землю.
Она хотел ещё что – то добавить, но её отвлёк человек из украинских степей, отпущенных на волю.
Вольная степь нищала. Хохол, забросив степь, подался куда глаза глядят. Глаза глядели на ненавистных москалей, погубивших ридного батьку Мазепу и пановавших триста лет на его горбу. Вместо доброго куска сала, которым он думал разжиться у москалей, он разжился добрым горбом, строя для москалей белокаменные особняки, замки в стиле хаток и громадными шароварами.
– Скильки грошей за свинью? – с ненавистью заорал он москалихе, запуская руку в шаровары и поглядывая на подол, под которым в истерике бился грузин.
– Тысяча баксов, – бросила Вика, обрабатывая грузина носками и лозиной, которую она выдернула из корзинки, и накатывая волны страха, от которых визг перешёл в олений рёв.
На олений рёв откликнулся азиат. Он снёс торговые ряды, которые стали валиться, как фишки домино и метнулся к Вике.
– Баксы за оленя! – рявкнул он.
Зачем азиату нужен был олень – осталось тайной. Эпоха бизнеса унесла много тайн.
– Вона продае не рогатого, – отбил хохол, пытаясь забаррикадировать дорогу азиату шароварами. – Вона продае свинью. Я – пэрший. Да скажи Христа ради, скильки грошей за свинью, – с ненавистью кричал хохол.
Одной рукой он отталкивал азиата. Другую запускал в раздутые от крика шаровары. Хохол не отказался бы ещё от пары крепких рук. Очередь возрастала. Она была словно магнит.
Бабушка оказалась толковой. Она гвоздила ногами грузина под плетёной корзинкой, пытаясь вызвать рык льва.
– Сильней колоти, – шептала Вика. – Пусть хоть разок рыкнет. Мы тогда весь рынок освоим.
– Так скильки грошей за свинью, – с ненавистью надрывался хохол.
– Я же сказала – две тысячи баксов, – бросила Вика.
Очередь притихла. Хохол вздохнул. Азиат смекнул: две тысячи баксов и Вику со старухой он купит, если наберётся терпения. Покупку он думал совершить вечерком на пустыре за воротами рынка с гвоздодёром.
– А свинья гарна? – спросил хохол.
– Дужэ гарна, панэ!
Панэ полез в шаровары.
– Розумиешь украинскую мову?
– Розумию!
Панэ вытащил руку из шаровар.
– Цэ, добрэ!
Рука пана снова полезла в шаровары.
– А гроши дужэ вэлики, добра паночка. Трошки сбавь!
– Hэ можно. Ни як нэ можно. Добрый панэ.
Рука доброго пана выскочила из шаровар.
– Як цэ не можно, коли можно!
– Цэ ж не москальска свинья. Цила гора сала.
От горы сала у пана свело челюсти.
– А сало гарнэ!
Пан сглотнул слюну.
– Дужэ гарнэ!
Судорога перекосила лицо пана.
– А трошки вкусить можно?
Во рту пана клокотало, как в жерле вулкана.
– Та чё трошки. Бэри гарну шаблю и по гарному мисту.
Грузин мову не розумив, но гарну шаблю от страха понял правильно. Оказаться под гарной саблей и лишиться гарного места, к которому уже подстраивался хохол, ох, как не хотелось. После безуспешных попыток стащить корзинку и выбраться из кромешной тьмы он решил выкупить самого себя.
– Уберите хохла, – заорал он. – Плачу двэ тысячи баксов.
– Чудно, – сказал хохол, покачивая головой. – Дужэ чудно. Скильки батрачу на билом свити, а щэ нэ чув, нэ бачив своими очами, щоб свинья розмовляла и за так платила гроши. А гавкать вона можэ?
– Чему удивляешься? – спросила Вика. – то, что свинья разговаривает или то, что за так даёт мне бабки?
– То шо за так тоби! – с ненавистью ответил хохол. – Дужэ чудно.
– Мы отвыкли от чуда, – вздохнула Вика. – А теперь уноси шаровары. Второго чуда ты не выдержишь.
Уносить шаровары было поздно. Грузин, отсчитавший под юбкой вместо двух тысяч три тысячи, уже держал хохла одной рукой за горло, другой за шаровары.
– Ну, хохляцкая морда, – отплёвываясь, сказал он. – Нэ чув, нэ бачив, нэ размовляв, гарна шабля, трошки сала, – от злости он перешёл на мову.
Так случается, когда просыпаются родственные инстинкты.
