скачать книгу бесплатно
– Галь, да заткнись ты уже, – ласково попросила Кристина. – Мне еще заказ доделывать ночью, завтра за картиной приедут.
– Опять пёселя рисуешь? – улыбнулась Маша.
– Представь себе, черепашку. Хотят портрет в гостиной повесить, дочери подарок. Совсем с ума уже…
Палыч мрачнел на глазах, но молчал. Он дождался, пока в комнате восстановится тишина, и спросил:
– Риски объяснять?
– Не надо. – Маша виновато улыбнулась и ему. – Давайте подписывать.
Палыч подошел к каждой из них, сунул свиток под бледные, чуть дрожащие пальцы. Сколько бы раз они ни делали это, все равно внутри мышонком, горячим и шерстистым, шевелилось волнение, робкий страх. Привыкнуть не получалось, сколько Галка ни пыталась. Но этот адреналин, покалывающий в губах и пальцах, бьющееся в горле сердце, эти блестящие глаза напротив и рваные вдохи в тишине… Палыч шагнул к Галке, наверняка ожидая новых колкостей, но она молча и послушно прижала подушечку к экрану.
– Готово, – механическим женским голосом оповестил планшет. – Пожалуйста, просканируйте отпечаток следующего родственника.
– Когда-нибудь в программу добавят пункт про волонтеров или нет? – поинтересовалась Кристина. – Столько лет уже…
– Готово. Разрешение получено, – перебил ее мертвый голос из планшета. – Доступ разблокирован, можете воспользоваться воспоминанием.
Все застыло, и Галке показалось, что она забыла, как моргают, дышат, живут. Комната проступила неожиданно ярко и четко: кровать под вязаным старо-истрепанным покрывалом, скрючившиеся от холода цветы на подоконниках, кошачьи миски на идеально чистом полу и абажур с красноватым мягким светом… Пространство расширилось, раздалось в стороны, закружилась голова.
Даже Палыч торжественно притих, будто все они соблюдали минуту молчания в память об Анне Ильиничне. Мутило от сладковатой вони.
Палыч достал чужую смерть, заточенную в стекло.
Банка с высоким горлышком чуть переливалась, будто перламутровая раковина. С большой осторожностью Палыч поставил банку на линолеум и отступил, снова вытер лоб и щеки. Маленькая душа, молочно-голубая, светящаяся, сияла внутри банки. Не целая, конечно: почти вся Анна Ильинична ушла на небеса или куда там уходят мертвые люди, но эмоции ее остались здесь. Это ее воспоминания, горести и радости, редкое яркое счастье-вспышка, за которое цепляешься, но оно ускользает, стоит его заметить, тоска и смущение, привязанность и любовь… Все, что когда-то чувствовала она, что запомнилось, осталось на годы и не ушло даже тогда, когда скрюченное тельце нашли на голом кафеле. Дана называла спрятанное в банке «душеводицей»: порой это было угольно-черным, матовым или масляным, как нефть, и Галка понимала, что жизнь у человека была непростая, а им, волонтерам, непросто будет с этими чувствами в первое время жить. Порой прозрачным – ничего особого или не случилось, или не осталось с человеком; а порой сияющим, как толченый хрусталь.
Анна Ильинична, полупрозрачная и невесомая, успокаивала.
– Встаем? – сипло спросила Кристина у Палыча.
Он кивнул.
Волонтеры окружили банку, склонили головы. Обняли друг друга за плечи, и Галка почувствовала мягкую, рыхлую Машину ладонь сквозь свитер и поглаживание ее – легкое, машинальное. Сбоку встала Кристина, от нее пахло детской молочной смесью, ацетоном, красками и… одиночеством?
Дана выдохнула, вытерла взмокшую руку о чье-то плечо.
– Эй.
– Прости. Нервничаю.
– Готовы? – крикнул Палыч из прихожей, закрыв за собой дверь.
– Да! – за всех сразу ответила Галка.
И крышка, чуть звякнув, отошла.
Голубоватый свет хлынул наружу и зазмеился тонкими, полупрозрачными струйками, потек вверх, запел тихо и печально. Это напоминало бесконечное «о-о-о» слабым женским голосом, последний отзвук человеческой души, последнее пение, едва пробившее смерть и время, – и головокружение рванулось навстречу этому голосу, и Галка ухватилась за Машу, чувствуя, как подломились колени. Волонтеры цеплялись друг за друга, зажмурившись и распахнув рты, – жидкость превратилась в теплый, словно человеческое тело, пар и потекла к их лицам.
Теперь уже Маша повисла мешком, и пришлось держать ее на ногах. Мир плясал, чужая память врывалась в голову и билась там, как в заточении. Кто-то, кажется, заплакал: капнуло на линолеум прозрачным и тут же растворилось. Кристина очумело трясла головой.
Все. Тишина снова прибрала к рукам пустую квартиру, а распахнутая стеклянная банка казалась забытой кухонной утварью – насыпать туда макароны, или рис, или горох для супа… Галка хваталась за простые мысли, возвращала себя к себе. Слушала, как внутри отзывается слабенькая, на четвертинки поделенная память Анны Ильиничны.
– Ты нормально? – незнакомым голосом спросила Дана у Маши, подвела ее к дивану, усадила.
– Да, немного уплыла… Уже прошло все, прошло.
Воспоминания оказались довольно мирными, но любовь к этим светлым обоям в пионах, к туфлям с вытертыми ремешками и войлочным тапочкам захлестнула с головой. Галка коснулась стены кончиками пальцев, погладила шершавый рисунок, вспоминая, как Анна Ильинична не могла больше гулять по улице, как сидела то в кресле, то на кровати, свесив голову, как выходила подышать на балкон. Как любила каждый уютный уголок и заботилась о доме, словно о родственнике.
Дом. Именно таким и был настоящий дом.
Отзвуки слов, тени чего-то важного, почти забытого. Все молчали, разглядывая то куртку с много раз подшитой петелькой и рваным карманом (правым, в нем раньше лежали маски, но гнилые нитки лопнули, а сил зашить так и не хватило), то картину в темной раме из мелких, чуть поблескивающих камешков (подарок старинного приятеля, он работал на зоне и вечно приносил оттуда то шкатулку, то набор деревянных баночек под специи).
Высунулся из прихожей Палыч:
– Всё?
– Всё, – кивнула Галка. – Приятная бабуля… Была.
– Да. – Машка зашмыгала носом и отвернула лицо, ежась, как от высокой температуры.
Всем чудилось, что они стоят на краю и заглядывают в беспроглядную пропасть; все внутри бурлило, противилось, отвоевывая собственные воспоминания и чувства. Галке обои с пионами казались пестрыми и безвкусными, Анне Ильиничне – прекрасными. Смешивать было нельзя, следовало провести четкую границу между своим, истинным, и чужим, пусть даже это эмоции добрейшей старушки. Поэтому их и четверо, поэтому все оставшееся делится поровну, уменьшаясь, тускнея и слабея в четыре раза. Но каждая из них теперь с теплотой смотрит на куртку, в которой так хорошо было ходить за хлебом и кефиром, и каждая хочет еще разок протереть полы. Напоследок.
– Все живые? – мрачно спросил Палыч, закрывая заявку в планшете-свитке.
– Приступаем. – Кристина уже доставала сложенные в несколько раз белые мешки из-под муки, разматывала их, встряхивала, примеряясь, откуда начинать разбор вещей.
– За полчаса до выхода мне позвоните. Документы на квартиру ищем, а еще… на погреб, да. Вот сюда складывать. Все проверю потом.
Он ушел, хлопнул дверью, и она скрипнула так знакомо и прощально, что потянуло в груди. Через пару часов самые слабые воспоминания рассеются, растворятся в крови или памяти, и останется только важное, сильное, которому не страшна даже смерть. Рождение сына, треск и хруст внутри, густая, тяжелая боль в животе и ребенок с тоненькими руками, жирная холодная земля. Темно-синее платье в пол вместо белого, воздушного, с колючим блеском, и три розы без запаха и почти без цвета. Муж с длинными седыми усами и щербатой улыбкой, гвоздики с осклизлыми стеблями. Приют для бездомных животных, и он, Сахарок, в дальней клетке, едва живой, почти без дыхания. Первая поездка на море, рокот камешков, кровавое пятно заката и облезлые, будто от лишая, пальмы.
Остро пронзенная грудь, мутнеющий потолок в ванной и тонкое биение мысли, что надо пройтись побелкой, принести табуретку и щетинистую кисть, потому что в углу ржавый потек, от соседей, что ли, лилось… Угасание, понимание – и на этом все?
Все.
Волонтеры зажгли везде свет, теперь ставший ослепительно-белым, хирургическим, он высветил каждую безделушку на книжном шкафу, каждый пластиковый лоток на подоконнике – и выбросить жалко, и в хозяйстве так и не пригодился. Галка с Даной отодвинули диван от стены и долго боролись с комодом, который будто бы прирос ножками к линолеуму. Вещи цеплялись за привычные места, занозами застревали в пальцах, грозили разбиться; вещи кричали и просили оставить их. Но, быть может, это просто у Галки было такое богатое воображение.
Маша уронила рамку – деревянную, из тонких реечек, и та брызнула стеклом во все углы. На снимке моложавая сгорбленная Анна Ильинична изо всех небольших своих сил держала за локоть мужа, а глаза ее блестели загнанно и жалко. Муж стоял гладко выбритый, с военной выправкой. Галке вспомнилось, как Анна Ильинична ненавидела его колючие усы, как ей снилось, будто она то сбривает их, то выдирает пинцетом, и муж говорит, что она молодец, что ему и правда без усов лучше. В жизни же Анна Ильинична даже не решилась об этом с ним заговорить.
Маша осторожно вынула снимок из разбитой рамки, прижала его к груди. До самой его смерти Анна Ильинична была рядом и прощала все. Приняла дочку его, рожденную чужой женщиной («У нас-то нет детей, а я род продолжить хочу», хотя что там за род – огород брошенный, гараж с девяткой и пенсия лейтенанта), и любила ее почти как свою, на каждый день рождения то кукол, то абонемент в салон красоты… Законная мать не позволяла им общаться, но Анна Ильинична с дочерью этой все равно созванивались и даже помогали иногда друг другу немножко, чем могли.
– Думала, и года без него не протяну. А потом еще почти три весны выдержала… – сказала Машка скрипучим голосом в разграбляемую квартиру, и закашлялась, и перекосилась лицом.
Воздух сжался, и даже сквозняки не выгоняли его, несчастного, в ночную улицу, будто и он хотел задержаться в этой квартире подольше. Дышалось тяжело, оседало в легких.
– Документы проверьте вон там, в комоде. Распоряжение, чтобы похоронили с ним в одной могиле. – Кристина отворачивалась, но Галка чувствовала, как пляшет ее нижняя губа.
– Да помню я. – Дана разбирала ломкие, рассыпающиеся свидетельства о рождении, старые паспорта, выписки из больниц.
Вещи напирали отовсюду, а Галка быстро рассовывала их по мешкам, особо не вглядываясь. Пока еще ей было тяжело расставаться с заварочным чайником без носика, с вышитой крестиком салфеткой, с…
Знакомо скрипели половицы. Не забыть бы полить разросшийся кривой фикус с гладкими листьями, простирнуть дырчатый тюль – он пахнет смертью, а ведь Анна Ильинична ровно месяц и четыре дня назад вывесила его, сероватый и влажный, сушиться на бельевых веревках… Все в этой квартире дышало памятью. Как и в любой другой квартире, впрочем, но здесь память была такой трогательной, что хотелось задержаться подольше.
На кухне Галка собирала посуду без сколов и въевшихся желтых пятен, проверяла срок годности продуктов. Казалось, что тут будет меньше чужих эмоций, но они прятались в каждом углу. Слышно было, как Кристина поливает замерзший фикус из маленькой зеленой лейки.
Квартиру опустошали, готовили к новым жильцам: она перейдет к городской администрации. Волонтеры соберут мебель, посуду и хорошие вещи, увезут их в центр социальной защиты для многодетных или нуждающихся. Продукты, скорее всего, развезут одиноким старикам, если запах еще не въелся в упаковки. Галка бережно прокладывала каждую стеклянную чашечку полотенцами, только бы не разбить, разворачивала старые добрые коробки из прессованного картона. С каждой секундой ей будто бы легче становилось дышать, и работа шла быстрее.
Заполненные мешки относили в прихожую, и они грудились там, напоминая гигантских мучнистых личинок.
– Въедливая какая, а, – поморщилась Дана, заглянув на кухню. – Каждую бумажечку любила. И не отпускает же…
– Мне уже полегче, потерпи немного. – Галка придирчиво рассматривала на свет хрустальные бокалы.
В помойные мешки отправились сушеные букетики полевых цветов, ничего не значащие безделицы, затертые халаты, платья с поясками и облезлыми золотыми пуговицами, галстуки и ремни, оставшиеся от мужа… Казалось, что в такой маленькой квартире просто неоткуда взяться такому огромному количеству хлама. Маша перевязывала книги бечевкой – их развезут по библиотекам или ржавым холодильникам «Орск» в местный парк, в точки буккроссинга. Раньше библиотекари с радостью принимали книги в дар, но теперь, с этим коронавирусом… Хотя, может, и у них требования помягче стали.
– Вот это не выбрасывай, я для картины заберу, – то и дело слышался резкий Кристинин голос.
Она была главным хранителем памяти: долго присматривалась к вроде бы мусорным вещицам, но выбирала крупицы и относила их в пластиковый белый ящик. Этот короб был единственным, что волонтерам разрешалось забирать из очередной пустой квартиры. Фотографии и письма, пластинки для граммофона с размашистой надписью «Вокально-инструментальный ансамбль „Битлз“», особенно дорогие сердцу гипсовые фигурки, от одного вида которых даже четвертинка вставала слезами в горле, записные книжки и черновики, декоративные подушки… Палыч всегда проверял белый короб с особой тщательностью, лишь бы не вынесли чего ценного.
Или того, что может пригодиться ему самому.
Но волонтеры приходили сюда не за наживой, не за редкими полтинниками, забытыми в кармане зимнего пуховика, или золотой сережкой, провалившейся в диванные подушки. Работали иногда днями напролет, ничего не прося взамен, волочили забитые под завязку мешки к мусорному баку, иногда помогали грузчикам выносить мебель, спускали в тяжелых, рвущихся пакетах продукты и приличные вещи для социальщиков. Тут нужны были все: такие хрупкие и чуткие, как Маша, чтобы хранить эмоции; бравые, сильные мужики с несорванными спинами и мастера на все руки, способные разобрать на части даже самый древний диван, умеющие найти не просто иголку в сене, а каплю воды на морском побережье.
Они уносили с собой чужую жизнь в эмоциях и пару никому больше не нужных пустяков – вот и весь улов. Но это было главным, самым важным.
Кристина подолгу всматривалась в шкафы, будто листала разрозненные страницы памяти, морщилась и щурилась. Находила далеко запрятанные альбомы, стопки перевязанных капроновой нитью писем, выбрасывала платежки за газ и электричество. Она чувствовала все будто бы иначе, застывала у сухих фонариков физалиса и касалась их, спело-мандариновых цветом, и простукивала закостеневшие ягодки внутри. Отбирала одну вазу, самую невзрачную и страшненькую, но к белому коробу несла ее так бережно, словно держала на руках недоношенного младенца. Золотые колечки и серьги она складывала в отдельную шкатулку, чтобы передать Палычу, а сама выуживала дешевенькую бижутерию вроде позеленевшей клипсы с зеленым стеклышком или браслета из морских раковин – и тоже несла к себе. Эти клипсы были на Анне Ильиничне, когда она впервые пришла на работу и не смогла ни слова сказать от волнения, а тихонько бряцающие ракушки, рельефные, светло-мраморные, подарил ей муж во время медового месяца.
Дана любила закапываться в редкие рукописные дневники, в записочки или списки продуктов для магазина, блокноты или старческие телефонные книги – бессмысленный мусор для любого, кто не видел их глазами очередной Анны Ильиничны. Нашлась даже метрика единственного сына, наклеенная на обрезок линолеума, с расплывшимися синими чернилами, – и от одного вида этого огрызка Дану прошибло, ошпарило, почти ослепило. Она скорчилась перед дверцей шкафа и долго молчала, не слушая вялых препирательств или криков, где какой мешок должен стоять.
Галку назначили ответственной за мусор: она легче всего избавлялась от чужих привязанностей и выбрасывала все, до чего могла добраться. Почти всю кухню она отправила на помойку, только из открытых упаковок перловой крупы и гречки сделала кормушку для голубей на оконном карнизе – пусть клюют, поминают Анну Ильиничну.
Маша была слабым и бесполезным работником, но зато утешала и подбадривала лучше всех и делала это одним лишь взглядом, с ней любили работать почти все волонтеры. Самая младшая, пятнадцати лет, Маша еще училась в школе и жила с родителями, поэтому Галка, сама почти двадцатилетняя, считала ее сущим ребенком. После общаги, больной мамы и ночных подработок в кафе Галка думала, что годится наивной и чувствительной Маше почти что в матери, и иногда не могла избавиться от глуповатого, ненужного желания опекать и заботиться.
Сегодня Маша весь вечер кружила вокруг кошачьих мисок. Вода в плошке с нарисованными ягодами смородины на глянцевом боку высохла и осталась ободом водяного камня, а к пластиковому дну в тарелке присох заветренный корм. Все теперь знали о чахлом коте Сахарке, его бесконечных болячках, уколах и ампулах, последние из которых лежали завернутыми в чистенькое вафельное полотенце в холодильнике. Маша стояла над мешком корма, обхватив себя руками. Ей никто не мешал.
– Сахарок, – бормотала Маша себе под нос. – Сахарок, ну конечно…
Первой не выдержала Дана, подошла к Маше и остановилась рядом, вздохнула. Маша спросила у нее:
– И где он теперь?
– В приюте, наверное. Если такого старого кота вообще куда-то… – И прикусила язык.
Маша кивнула и, ни на кого не поднимая глаз, ушла в ванную. Зашелестела пакетами и мешками, делая вид, что увлечена уборкой.
Работа кипела.
Хозяйственные перчатки липли к влажным рукам, и даже ноябрь из распахнутой балконной двери не помогал остудиться. Комнаты они сегодня разобрали довольно быстро, да и белый короб заполнился раньше времени. Галка заглянула в телефон и вдруг поняла, что до ночной смены осталось совсем немного времени, хотя глаза уже горели так, будто в них насыпали битого стекла. Руки мелко подрагивали.
– Давайте заканчивать, мне на работу скоро. – Галка вытерла лоб предплечьем и стянула резину с ладоней, как змея сбрасывает шелушащуюся мертвую кожу. – Палычу звоните. Закинем ящик в гараж и…
Пальцы Кристины покрывала липкая черная пыль – как бы ни старалась Анна Ильинична, грязь копилась по углам и за диваном, в дальних шкафах, напоминала о земляном холме на кладбище. Раньше квартира сияла: муж любил чистоту и требовал во всем порядка, и с годами она так привыкла, что полюбила уборку и сама, но годы брали свое… Взяли, если быть точнее. И уж точно не собирались отдавать.
Пока дозванивались, пока собирались и ждали, рассевшись кто где, Дана полезла еще раз пересмотреть документы. Нахмурилась, переложила бумажки с одного места на другое.
– Чего там? – Галка прилегла на подушку, приятно пахнущую розовым мылом и тальком. Жить бы здесь, а не в вонючей общаге, где невозможно спрятаться, а иногда, наоборот, найти хоть кого-то, только бы не быть одной…
– Деньги были. Тысяча и стольники. А сейчас нет.
Повисла долгая, тягучая пауза. Разом выпрямилась Машка, зевнула Кристина. Галка подняла щеку от мягкой наволочки:
– Кто спер?
Воровство не поощрялось. Могли, конечно, забрать полтинник, да и о судьбе отданных Палычу денег никто иллюзий не питал, но вот так, втихомолку стащить деньги и не признаваться… Сначала заначка сухонькой Анны Ильиничны, потом колечко в ломбард сдашь, а потом будешь ходить с одной целью – выручить, да побольше. И зачем тогда? Этот фикус скрюченный, этот браслет с ракушками, это отражение в зеркале – собственное сморщенное лицо, и печальная, тихая мысль: «Это и вправду я?»
– Кто? – Галка почувствовала, как колет щеки.
– У меня денег даже на газельку нет! – огрызнулась Кристина, и все перевели на нее взгляд. Маша, казалось, отяжелела, оплыла в кресле. – На карте одиннадцать рублей. Ты моего сына кормить будешь?
– А заказ? С черепахой? – тихонько спросила Маша.
Она сама сложила в белый ящик кошачьи миски, полупустой пакет корма и ампулы из холодильника. Никто не стал спрашивать зачем. Перебесится.
Кристина вскинулась:
– Пока дорисую, пока заберут, пока деньги скинут… А предоплата кончилась. Жрать дома нечего, а мне часами тут торчать приходится.
– Так не приходи. – Галкин голос, казалось, бил по каждому в комнате. – Вали на нормальную работу. Подработку ищи.
– Ты еще поучи…
– Ша! – Дана вклинилась между ними, широко развела руки. – Потом разборки будем устраивать. Кристин, не надо, сказала бы нормально, и все. Мы же люди, поймем.
Постучались в дверь. Палыч.
– Настучите? – Кристина сузила глаза.
Ее волосы, крашенные пятнами и кое-как собранные заколкой, растрепались, ноздри раздувались, по щекам растеклась белизна. Самая старшая из них и самая безмозглая: кредитов столько, что порой приходилось собственного сына, младенца, кормить одними лишь разваренными макаронами. Об отце ребенка никто из них не спрашивал, да и Кристина не горела желанием делиться личным. Она плыла, медленно и ровно, не замечая никого вокруг, даже не пытаясь зацепиться за торчащую ниже по течению корягу или острую траву.
Галка вглядывалась в эту злость, этот голод. В бедность.
– Да пусть подавится, – фыркнула она и отошла.
Сдали Палычу документы и бумаги, мелкие купюры, показали подписанные мешки. Палыч задумчиво походил по комнатам, заметил старый радиоприемник и, улыбаясь, как ребенок, пощелкал тугими кнопками. Его лоснящееся лицо будто засияло изнутри:
– У отца такой же был… Зверь!
Чужие эмоции прижились внутри, проросли в глубине каждой, еще оставаясь желтыми синячками, но уже почти не было больно. Даже затопленный чернотой двор, беспросветный, едва различимый изломами теней и отсветами зажженных в квартирах люстр, все еще казался родным, но теперь стал скорее едва вспомнившимся сном, чем реальностью. Галка запрокинула голову, вгляделась в слабую белизну неработающего фонаря – во всех окрестных дворах не горел свет, власти обещали что-то по поводу новых энергоконтрактов, «поменяем все светильники на светодиодные, заживем…». Анна Ильинична помнила, как раньше на кухню заглядывал белый горящий глаз фонаря, и все думала, доживет ли до момента, когда он откроется снова.
