Интернационал

скачать книгу бесплатно

Интернационал
Паоло

Это повесть о жизни и судьбе инженера, выросшего в Советском Союзе в интернациональной семье и в обстановке Интернационала. Повесть охватывает период с середины 1930-х годов до настоящего времени и описывает работу инженера- исследователя во многих странах, взаимоотношения между инженерами, рабочими и управляющими. Автор рассказывает истории, в которых он имел удовольствие работать с выдающимися инженерами и учеными.

Содержит нецензурную брань.

Паоло

Интернационал

«…по образу Создавшего его, где нет ни Еллина, ни Иудея…»

    Апостол Павел

Гимн Интернационал

Дорогой мой человек, читатель, давно уже я хотел начать эти заметки и рассказы, но вероятно только сейчас они стали для меня необходимы так же, как мои изобретения и научная работа. Почему? Я надеюсь, это станет ясно само собой, когда Вы будете читать эту повесть. А сейчас давайте перенесемся вместе с моим другом, моим вторым я, в Советский Союз начала семидесятых, в монументальный Дворец культуры ЦАГИ в подмосковном Жуковском. Идет закрытая партийная конференция прославленного института, обсуждаются поистине грандиозные планы развития советской авиации. Ещё нет ни минуты застоя в советской науке и технике, конкурс для поступления на Факультет летательной техники Физтеха пока еще 12 человек на место (и на это место претендуют ребята из лучших физматшкол!). В президиуме конференции министры обороны и авиационной промышленности, высшие партийные и советские чиновники. Это было в порядке вещей, ведь в тридцатых годах товарищ Сталин лично присутствовал на партконференциях ЦАГИ. Институт был создан в 1918 году по инициативе Н. Е. Жуковского и А. Н. Туполева при личной поддержке товарища Ленина; в тридцатых годах на строительстве аэродинамических труб ЦАГИ и города Жуковского работали две трудовые армии. Конечно, институт был родное дитя Страны Советов по своей организации, приоритетам и по духу.

В конце конференции шестьсот человек в партере и президиум на сцене встали, вытянулись по стойке «смирно», и начали петь партийный гимн Интернационал. Это была рутинная процедура и наш свидетель того времени слышал пение гимна много раз, даже в детстве, поскольку «Интернационал» долгое время был гимном Советского Союза. Родители моего друга назвали его Интер, потому что они свято верили в идеи Коминтерна и воспитывали его в атмосфере всеобщей поддержки интернационализма. Но только в этот момент, на этой партийной конференции ЦАГИ, встав с кресла в партере зала вместе с учеными, инженерами, представителями рабочей аристократии, и глядя на лица людей в президиуме, Интер остро почуствовал, насколько фальшивой стала эта процедура пения гимна на партийных конференциях. Слова гимна не соответствовали реальной жизни всех присутствоваших, но особенно резко идеи гимна расходились с жизнью, целями и делами людей в президиуме.

Прямо перед ним, в президиуме, стоял Борис, ещё молодой советский патриций, заместитель начальника научно-технического управления в Минавиапроме. Он был известный бонвиван, автор и пересказчик множества циничных шуток обо всём советском (руководстве, образе жизни). Однако здесь он пел гимн на показ истово, как теперь поют чиновники в церкви. Он не был злым или плохим человеком, как и многие другие, которые лицемерили тогда и теперь, чтобы удобно было в повседневной жизни. Однако, весь советский строй держался на круговой поруке в неявном признании того факта, что идеалы коммунизма, которыми было очаровано поколение наших отцов, стали только формальной молитвой для огромной партии, которой управляли вожди по строгим правилам религиозной секты.

А могли ли мы жить иначе? Нет, конечно: сила солому ломит. Можно было не соглашаться, стать диссидентом, мучеником, но невозможно было стать реформатором. Большинсво людей в Советском Союзе, не без оснований, боялись любых политических и экономических реформ. И «мундиры голубые и послушный им народ», как тогда, так и теперь, выбирали вечное «меньшее зло» и предпочитали быть среди тех, кто «наши».

В тексте «Интернационала» говорится, что «лишь мы, – работники всемирной великой армии труда, – владеть землей имеем право, а паразиты никогда!». Прекрасно, но попробуйте ответить сами себе на вопрос, кто они такие эти паразиты и какие средства могут быть применены против них без вреда для всемирной армии труда?

В середине 1970-х я имел счастье некоторое время работать вместе с замечательными американскими инженерами в Миннеаполисе. Это были одни из лучших представителей великой армии труда, и как профессионалы и как люди. Однажды мы проезжали мимо красивых домов посёлка, обнесенного колючей проволокой с вышками для вооруженной охраны. «Здесь живут люди, которые сами никогда не работали, и их дети тоже могут не работать», – с понятной неприязнью по отношению к паразитам сказал мой американский приятель. Тогда я сочувственно кивнул ему. Теперь я понимаю, что мы были слишком категоричны: ведь деньги этих паразитов всё-таки работали на общество.

Великая армия труда, к которой я и себя отношу, сильно изменилась и продолжает изменяться с течением времени. В начале правления Горбачева умный и честный Л., начальник главка в Минавиапроме, читал лекции о научно-техническом прогрессе в Высшей партийной школе при ЦК КПСС. В своей лекции он привел статистику, ясно показывающую огромный рост автоматизации производства и, как следствие этого, скорое исчезновение пролетариата. Сразу же после лекции Л. была лекция о необходимости диктатуры пролетариата в советском обществе. Эту лекцию читала (в букальном смысле этого слова) женщина – третий секретарь Московского горкома. Двое «умненьких Вовочек» из числа студентов Высшей партийной школы стали донимать лекторшу вопросами, мол, как же это может быть, чтобы исчезающе малая группа мало образованных людей (смотрите статистику!) претендовала на то, чтобы руководить обществом. Разразился скандал, дама в гневе покинула аудиторию. Л. пробовали воспитывать, но он упорно твердил, что он читает лекции о научно-техническом прогрессе, а не по идеологии правящей партии, где, по его мнению, необходимо иметь квалифицированных специалистов. Он был прав. Огромное большинство советских инженеров и ученых, занимавших директорские должности, сделало свою карьеру в системе, где не понимающий ничего в их профессиональном деле, как правило, хамоватый (пролетарский!) партийный руководитель давал им «ценные указания»: «вперед, нужно ускорить!» и т. п.

Эта особенность советской системы тесно связана с одним из призывов гимна «Интернационал»: «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим: кто был ничем, тот станет всем!»

В результате в правящей партийно-советской верхушке оказалось множество полуграмотных властолюбцев, которые кичились и защищались своим происхождением «из рабочих». Конечно, этот слой самовоспроизводился из поколения в поколение до самого последнего времени.

Эти люди, с благословления товарища Сталина, присваивали себе почетное звание-профессию: «инженеры человеческих душ». Чтобы никто не обижался на их хамство, они возвеличили Маяковского, назвав его «лучшим поэтом современности» и цитировали его стихи, обращаясь к настоящим работникам великой армии труда: «сочтемся славою, ведь мы свои же люди, и пусть нам общим памятником будет построенный в боях социализм!». «Свои, наши» это важнейший элемент в системе управления обществом и тогда, и теперь. Хуже всего то, что это понятие так естественно внедрилось в подкорку всех руководителей, что этим пользовались вполне добропорядочные люди, такие, как мой старший товарищ и начальник лаборатории в ЦАГИ. Уговаривая меня согласиться с секретарем партбюро, он привел такой довод: «конечно, он дерьмо, но он наше дерьмо». Но и тогда, и сейчас справедливо, что «осел останется ослом, хотя осыпь его звездами, где надо действовать умом, он только хлопает ушами».

Многие советские руководители обладали природным умом, но не развили его глубоким образованием (некогда, надо карьеру делать, а для карьеры, к сожалению, не это требовалось). Так они и оставались «полуграмотными», по меткому определению М. В. Келдыша. «Полуграмотные» были не только в научно-технических кругах, их было предостаточно и в политике. Ярким продуктом этой партийной системы был Борис Николаевич Ельцин (Б.Н.). Когда он стал первым секретарем Московского горкома, Б. Н. попросил директора Института Интроскопии К., бывшего тогда первым секретарем в одном из центральных райкомов Москвы, познакомить его с самими крупными учеными, работавшими в Москве. К. привез Ельцина к нобелевскому лауреату академику Прохорову, который принял их у себя за рабочим столом и рассказал о своей работе. Б. Н., к сожалению, ничего не понял. Когда они вышли из кабинета Прохорова, он на полном серьёзе стал упрекать К.: «Ты, что не мог его подготовить, чтобы он мне толково доложил!».

Авторы гимна Интернационал и наши родители, увлечённые идеями Коминтерна, понимали, что «никто не даст нам избавленья: ни бог, ни царь и ни герой! Добьёмся мы освобожденья своею собственной рукой!». Однако, некоторая надежда на справедливость «грома небесного» у авторов гимна всё же была. Эта надежда по-христиански естественна, и даже великий физик Альберт Эйнштейн говорил, что господь Бог изобретателен, но не злонамерен.

Мне хотелось бы, чтобы мои рассказы дополнили представление читателя о том времени, в котором жили наши родители и пока ещё живём мы. Виртуально повесть о том времени может быть составлена из уже изданных книг. Большинство этих книг посвящено жизни выдающихся полководцев, артистов, художников. В моих рассказах главными персонажами являются инженеры и учёные, для которых интернационализм всегда был естественным состоянием их души, их науки и инженерии.

Отцы и деды Интера, старый Киев, Подол

Зачинается песня от древних затей,

От весёлых пиров и обедов.

И от русых от кос, и от черных кудрей,

И от тех ли от ласковых дедов…

От того ль старорусского краю

А чем кончится песня – не знаю.

    А. К. Толстой (Поток-богатырь)

Старый Киев в памяти Интера – это, прежде всего, дом бабушки Дуси, матери его отца. Дом стоял на углу Нижнего вала и Почайнинской улицы, двух очень древних киевских улиц на Подоле. Нижний вал на самом деле был только одной стороной широкого бульвара, вторая сорона которого называлась Верхний вал. Улица Почайнинская названа по имени речки Почайны, некогда там протекавшей. Верхний и Нижний валы, возможно, направляли в Днепр стоки вод со стороны холмов и оврагов, тянущихся полосой от Глубочицы до Житнего базара. Бульвар Верхнего и Нижнего вала заканчивался недалеко от бабушкиного дома у пристани на Днепре. Вблизи этой пристани, слева, был «привоз», то-есть рынок, куда крестьяне на больших лодках-«дубах» привозили живых кур, гусей, уток, поросят, сало, овощи и фрукты.

Дом бабушки Дуси был построен, вероятно, более двухсот лет тому назад, судя по сохранившейся купчей на участок земли при доме. Это был обширный двухэтажный дом традиционной архитектуры: каменный низ, деревянный верх, буквой П в плане, с аркой для проезда во двор в центре фасада и с садом яблоневых и вишневых деревьев на заднем дворе.

Пока бабушка была жива и дом был жив, и они оба были для Ина самыми близкими и родными. Бабушка Дуся умерла во время немецкой окупации в своем доме в 1943 году от ущемления грыжи. Надорвалась, а медицинской помощи не было никакой. До войны она жила тем, что сдавала комнаты внаем. В доме у бабушки Интер (Ин) себя чувствовал маленьким наследным принцем. Родители Ина, – молодые, страстные коммунисты, – имели одну комнату в коммунальной квартире, правда в очень престижном доме на улице Льва Толстого, в 50 метрах от Киевского Университета.

Мать Ина очень гордилась тем, что именно она получила эту комнату как заведующая отделом республиканской газеты «Киевская правда». Отец Ина в это время уже руководил техотделом судостроительного завода и заканчивал курс в Киевском политехническом институте. Родители Ина познакомились на слёте молодых коммунистов в 1927 году. Им было по 15 лет: Ромео и Джульетта из рабочих, опьяненные безграничными перспективами, которые открыла перед ними революция. Мать Ина с 14 лет работала на чулочной фабрике, а отец клепал заклёпки в котлах пароходов на судоремонтном заводе. Оба сотрудничали в фабрично-заводских многотиражках. Идеи Коминтерна были для них новой, свято чтимой религией. А их родители совершенно не разделяли их энтузиазма по отношению к советской власти и коммунизму. К тому же у них было настолько разное происхождение, что только Революция и Коминтерн позволили им объединиться и создать семью. Мать Ина была из образованной, ортодоксальной еврейской семьи, а отец поисходил из дворянско-купеческой украинской семьи с сильным приливом польской шляхетской крови. Понятно, что их союз не был принят ни со стороны «Монтекки», ни со стороны «Капулетти». Ну и что же, тогда сказали всему свету юные Ромео и Джульетта: «да здравствует Коммунистический Интернационал!».

После рождения Ина смягчились сердца православных: бабушки Дуси, прабабушки Анисьи и деда Александра Ивановича, который в то время уже был разведен с красавицей Дусей и жил со своей чалдонкой (то есть сибирячкой) «на горе», над Подолом, на Тургеневской улице. Они стали приходить, приносить гостинцы, а бабушка Дуся стала часто брать Ина к себе. Дедушку и бабушку со стороны своей матери Интер никогда не видел, а с сёстрами и братом мамы он познакомился лишь в конце Войны.

Раннее детство Ина, когда всё впечатляет и впитывается навсегда, прошло под опекой его любимой «старорежимной» бабушки Дуси. У неё в доме для Ина была отдельная комната с тёплым, гладким дощатым полом, на котором так тепло и уютно было играть. А для этого у бабушки Дуси было припасено целое сокровище: парадное вооружение русского воина наполеоновской поры. Там были: блестящий стальной островерхий шлем, стальной панцирь-нагрудник, слегка изогнутая сабля и два больших старинных пистолета, красиво украшенных резьбой, хранившихся в деревянном ящичке.

Товарищем игр Ина в доме и в саду была бабушкина собачка, умнейшая такса Пальма. Иногда Ину приходилось покрывать её проказы. Дело в том, что бабушкины жильцы выставляли в корридор, «на холод», свои кастрюльки. Как известно, собаки видят носом. Запахи из кастрюлек возбуждали Пальму так, что, как только жаркое выставляли в корридор, она переставала играть с Ином, делала стойку и потихоньку-потихоньку, по-охотничьему кралась в корридор за добычей. Ин подглядывал из-за угла, как она осторожно подбиралась к кастрюле, брала зубами за ушко крышку и тихо, без лязга, клала её на соседний коврик. Потом она хватала кусок мяса из кастрюли и, уже не соблюдая никаких предосторожностей (добыча схвачена!), на всех парах мчалась вниз по лестнице во двор. Немедленно, с отчаянным криком «О мейн жаркое!» выскакивала хозяйка жаркого, тут же появлялась бабушка, утихомиривая разъяренную жилицу обещаниями, что это никогда, никогда больше не повторится.

Когда выходили в город, бабушка Пальму оставляла дома, вероятно, прежде всего потому, что бабушка заходила почти что во все Подольские церкви, а их было множество. Память сохранила древнейшую Ильинскую церковь, недалеко от Спасской переправы, а также маленькую, с низким входом церквушку за Житним базаром. Там было всегда торжественно сумрачно, пахло ладаном, свет свечей отражали серебрянные ризы на иконах, а ликов святых почти не было видно. Бабушка не старалась научить Ина молиться, может быть, как говорят теперь, она соблюдала политическую корректность по отношению к его родителям-коммунистам. Однако, иногда, когда это казалоь ей важным, или необходимым, она просила его тихо повторять за ней слова молитвы. Он повторял слова молитвы не только из послушания и любви к бабушке: таинство обряда, вся обстановка в церкви, особенно пение маленького хора, подвигали к молитве. Ожидание чуда, благоговение перед таинственной высшей силой, доброй и строгой, так на него действовали, что всю оставшуюся часть дня он был погружен в себя, как бы боясь расплескать то, что не мог определить, но хотел сохранить.

Киевский Подол, как и Подол в Праге, расположен между холмами и рекой. В Киеве, на Подоле детство Ина было погружено в атмосферу старинных преданий и легенд. Рядом с их домом были улицы, названные в честь братьев Кия: Щековицкая и Хоревая, а в двух шагах на Контрактовой площади был знаменитый Братский монастырь.

В этот монастырь казаки-сечевики посылали свои сбережения и свою долю добычи. До революции Братский монастырь владел обширными землями вблизи Киева. В старину многие одинокие казаки к 40–45 годам завершали свою военную часть жизни и приходили жить в Братский монастырь, где у них уже был накоплен «пенсионный фонд». Приезжали они «на волах», ставили свои подводы перед воротами монастыря на площади, бурно гуляли ночь или две, провожая ушедшую молодость, а утром следующего дня выпивали свою последнюю чарку и стучали в ворота Братского монастыря. Приняв монашеский сан, они долгие годы не только молились, но и усердно трудились, приумножая богатство монастыря.

В детстве, начитавшись и наслушавшись старинных рассказов и легенд про Запорожскую Сечь, про гетмана Сагайдачного, Интер представлял себя в их среде: то плывущим в просторной лодке «чайке» по Черному морю с добычей после Крымского похода, то перед воротами Братского монастыря, прощающимся с вольной казацкой жизнью. Таково было его детское восприятие казацких идеалов свободы, равенства и братства.

От ворот Братского монастыря прекрасно видно, как вверху на холме царит-парит в небесах над Подолом Андреевская церковь. Конечно, этот шедевр Растрелли был построен много позже Братского монастыря, но было абсолютно гармонично явление Андреевской церкви именно на этом месте. Гора, на которой стоит церковь, во времена моего детства жила вместе с нами полной жизнью. Внизу, на склоне горы среди деревьев стоял одноэтажный домик семьи моего одноклассника Бори Т. Обстановка там была самая деревенская. Родители Бори держали коз в загоне рядом с домом. Коварные козы делали вид, что их ничто, кроме травы, не интересует. Однако, стоило мне пройти несколько шагов по загону, сокращая путь к дому Бори, как тут же я получал удар сзади под коленки и вынужден был спасаться от коз, прыгая вперекидную через забор загона. Такая коррида происходила не раз, и не только со мной, так как дорога к дому в обход загона была намного длиннее.

В снежную зиму верхняя часть горы, прямо от Андревской церкви вниз, была нашим горнолыжным стадионом. Дренажный колодец мы превращали в трамплин, обложив его снегом. В солнечный день оттуда видно было заднепровские дали, и во время прыжка казалось, что ты перелетишь через Днепр на Труханов остров.

Однажды, соревнуясь с другими ребятами, я чересчур увлекся и, перелетев гладкий склон приземления, оказался вдруг над метровыми жесткими кустами. Испугаться не успел, лыжи смягчили удар, промяли кусты, но мои штаны и попа были разодраны так, что пришлось ретироваться домой, прикрывая руками и раны, и дыры в штанах. Много лет спустя на трассе скоростного спуска, проложенной по северному склону горы Чегет, напротив Эльбруса, я, в качестве инструктора, водил группу горнолыжников. Это было в апреле и под настом в конце лыжной трассы протекал невидимый сверху ручей. Мы уже сделали пять спусков и на последнем спуске в этом месте наст под моей левой лыжей провалился, лыжа въехала под наст и переломилась, а я пролетел несколько метров по воздуху и приземлился довольно жестко. Настолько жестко, что пластмассовые «стёкла» лыжных очков рассыпались на мелкие кусочки. Моя левая нога была сломана. Несмотря на это, точно так, как в детстве, на горе под Андреевской церковью, когда прелесть солнечного дня, крайняя степень наполнения жизни скоростью движения, почти полётом, были чрезвычайно сильны, я сказал себе и своим приятелям: «это стоило того».

На Почайнинской улице напротив дома бабушки Ина стоял двухэтажный белокаменный особняк Морозовых, состоявших в родстве с семьей бабушки Ина. В конце Войны, в 1945 году в этом доме уже жили другие люди, однако, для меня он оставался домом Морозовых, от него всегда веяло романтической тайной. Бабушка и дед Ина рассказывали, что в 1918 году в Киеве воевали между собой белые, красные, зелёные, немцы, гетман Скоропадский, Петлюра. Перестрелка начиналась с утра и длилась до обеда, когда наступало краткое перемирие; в это время военные от всех враждующих сторон и мирное население шли на базар за провизией. После обеда война возобновлялась. Вот именно во время такого обеденного перерыва и появился в последний раз на Подоле молодой Морозов. Он приехал на пролётке, которой правил сам, был в форме офицера царской армии, переоделся у бабушки Ина в штатское платье и уехал на извозчике, оставив у бабушки свою форму, шашку и пролётку. В его родовом доме уже не было никого, все уехали за границу. И хотя бабушка Ина имела основания думать, что молодой Морозов был революционером, красным командиром, больше ничего она о нем никогда не слыхала, он исчез безследно.

В доме Морозовых были замечательные балконы с фигурными коваными решетками и крыльцо с чугунными колоннами, покрытыми навесом из жести с резными краями. Весной 1945 года, по утрам, на это крыльцо выходила строго одетая молодая дама с двумя прелестными белокурыми девочками. Я ожидал этот выход, прячась за старой липой на бульваре. Девочки казались мне сказочно красивыми и нежными: бело-розовые личики в обрамлении соломенных волос, расчесанных на пробор с двумя косичками, с неизменными голубыми бантами, удивительно сочетавшимися с тёмно-голубыми, почти синими глазами. И довершали общее впечатление от этого явления херувимов белые кружевные, туго накрахмаленные передники. Девочки не были близнецами, вероятно они были погодки, они были почти одинакового роста и очень похожи. Однако, младшая мне казалась милее, вероятно потому, что, когда я осмелился выйти из своего укрытия и подойти поближе, она, как мне показалось, ласково или скорее милостиво посмотрела на меня. Сердце моё сжалось и прыгнуло от радости, да так, что мне становится светло, когда я вспоминаю этот взгляд, даже много-увы-много лет спустя. В то время я еще не читал Есенина, и мне было 10 а не 16 лет, но «тот образ знакомый и милый во мне совсем не угас», более того, много лет спустя этот образ чудесным образом материализовался в виде прекрасной молодой женщины, которая стала моей женой.

Эвакуация на русский Север, возвращение в Киев, сороковые годы

Как всем известно, «22-ого июня ровно в 4 часа Киев бомбили, нам объявили, что началася Война». В то утро в Киеве шестилетний мальчик Интер, вместе с отцом и соседом по квартире на улице Льва Толстого, выбежал на балкон и смотрел на пролетавшие над ними немецкие самолёты. Страха ещё не было. Никто не стрелял, немецкие самолёты спокойно пролетали дальше. Сосед сказал: «наверно, они летят бомбить электростанцию». При этих словах отец Ина спохватился, сообразив, что его судостроительный завод, который был расположен недалеко от электростанции, тоже может быть целью немецкой бомбардировки. Отец передал Ина няне, быстро собрался и уехал на завод. Мать Ина вызвали в редакцию «Киевской правды», где она заведовала отделом. Очень скоро объявили об эвакуации. Отец Ина, Владимир Александрович, получил приказ руководить демонтажем и отправкой оборудования судостроительного завода на Восток. Кроме того, как он рассказал позднее, городской комитет партии планировал оставить его в Киеве для работы в подполье после сдачи города немцам. Молодой (и ещё холостой) секретарь райкома партии, Фёдор Кушнерёв, который был другом Владимира Александровича, сказал ему: «Володя, у тебя дети, жена, ты поезжай, а я останусь в городе.» К сожалению, Фёдор Кушнерёв погиб, его выдали немцам предатели на второй день после вступления немцев в Киев. Предателей было много. Друг отца Ина, дядя Костя Козаченко, который был командиром партизанского отряда у Ковпака, рассказывал, как его отряд вошел в украинское село и их приветливо встретили, напоили и накормили отравленной пищей; многие партизаны погибли, некоторые стали инвалидами на всю жизнь.

Семьи (женщины и дети) работников Киевского судостроительного завода отправлялись в эвакуацию из гавани завода на большой барже, имевшей люки для погрузки и выгрузки зерна. Баржу тянул довольно крупный паровой буксир. Командовал всем капитан Грошев, очень живописный: в морском кителе, в старой форменной фуражке с низким верхом и округлым чёрным блестящим козырьком, из-под которого глядели строгие, но добрые, зеленоватые глаза капитана Грошева. Ещё более живописным капитана Грошева делали пышные рыжие прокуренные усы.

После того, как все разместились внутри баржи, капитан Грошев перебрался на мостик своего буксира, дал гудок и караван тронулся в путь, вниз по течению Днепра. Мать Ина с его годовалой сестрой на руках сидела, как и все, на полу, на днище баржи. Ин большую часть времени проводил на верхних ступеньках лестницы, у люка, откуда виден был буксир, а при поворотах видны были оба берега реки. Около Кременчуга немецкие самолёты бомбили мост через Днепр, заходя на цель один за другим. Наших самолётов не было. Только зенитки плотным огнём защищали мост. Два юнкерса отделились от группы, бомбившей мост, и стали с характерным воем пикировать на буксир. Их бомбы попали в беззащитный буксир, он загорелся, потерял ход. Днепр в то время еще не был перегорожен таким количеством плотин, как теперь, течение реки было очень сильным, и баржу вынесло к левому берегу. Люди, помогая друг-другу, стали выбираться из баржи на берег. Почти сразу же все пошли в сторону села, где был железнодорожный полустанок. Интер помогал матери нести их вещи, мать несла сестру. На полустанке военный комендант организовал для прибывших эвакуированных выдачу продуктов и посадил их на товарный поезд с открытыми платформами. Рады были и этому. Главное, поезд увозит в тыл из-под бомбёжки. Однако, радоваться было рано. Едва поезд набрал ход, навстречу ему низко над степью на бреющем полёте вылетел немецкий самолёт, стреляя по безоружным женщинам и детям на открытых платформах. Самолёт летел так близко, что люди на платформах могли видеть подлеца лётчика в лицо. Вероятно, он попадал, потому что крики и плач людей были слышны ещё долго после того, как он улетел. Поезд шел не останавливаясь. К счастью, больше налётов не было.

С пересадками, переживая все неудобства дороги и недостаток еды, добрались до Казани. Дальше их путь лежал на Север по великим русским рекам Волге, Каме… В конце концов они прибыли в посёлок Лименда, где на реке Вычегде стоял судостроительный завод, перенацеленный в военное время на оборонную продукцию.

Мальчик Интер в Казани заболел корью; на пароходе мать спрятала его в каюте на багажной полке, закрыв мешками. Если бы его обнаружили, то забрали бы от семьи в карантин с неизвестными последствиями. Если бы он выжил в карантине, то наверняка оказался бы в каком-нибудь детдоме, возможно, потерял бы связь с семьёй до конца войны, или навсегда, из-за колоссальной неразберихи военного времени. Там на полке, за мешками он лежал тихо не потому, что понимал это. Нет, у него была очень высокая температура, он был в полусознательном бредовом состоянии. Пережитые бомбёжки и наглый налёт фашистского самолёта на поезд под Кременчугом пробудили в нем горячее желание драться, бороться с фашистами любым путем. В те минуты, когда его сознание прояснялось, он просил у Бога, чтобы ему перед смертью была дарована возможность проникнуть в ставку Гитлера и убить его: «за слёзы наших матерей: Огонь! Огонь!».

В посёлке Лименда эвакуированных приняли очень тепло. Семья Ина поселилась в двухкомнатной квартире в хорошем двухэтажном деревяном доме. Отец Ина приехал почти одновременно с семьёй. Он стал работать начальником механического цеха на заводе, а мать Ина стала редактором и заведующей заводской моготиражки. Она смогла работать, так как к ним приехала няня, молодая украинка Маня, которая занялась домашним хозяйством и уходом за маленькой сестрой Ина. Ин пошел в школу, в первый класс. Это было время, когда в советской школе мальчики и девочки ещё учились вместе. На парте, которая стояла перед партой Интера, сидели светловолосые северные девочки, с которыми он заигрывал: «всё косы твои, всё бантики, да прядь золотых волос». В Лимендской школе Интер с удовольствием участвовал в театральных инсценировках на сцене заводского клуба, где он играл роль героического партизана, а его «симпатия» играла «бабусю», которую он освобождал. У Ина уже был некоторый опыт публичных выступлений на утренниках в газете «Киевская правда», где работала его мать. Там, на утреннике взрослые помогали ему взобраться на стул, чтобы его все видели. Стоя на стуле, он декламировал детские стихи: «собрав на даче мишек, трёх плюшевых братишек, им плюшевая мама однажды говорит…».

В школьном театре военная тематика присутствовала в полной мере. Здесь Интер в роли советского командира держал за шиворот дрожащего от страха Гитлера и под апплодисменты публики декламировал:

«На кладбище ветер свищет,
Сорок градусов мороз,
На кладбище Гитлер дрищет.
Отморозил хвост и нос!»

Зимой, после разгрома немецких войск под Москвой, настроение у всех было самое боевое, голод и холод преодолевали, помогая друг-другу. Мать Интера варила компот из брюквы, выдавая его за яблочный. Капусты и картошки было достаточно много. Густой запах капусты от заводской фабрики-кухни настолько пропитал весь посёлок, что Интер помнит его по сей день. К матери Ина приходили её сотрудницы, – молодые женщины; они пели северные песни, частушки с характерными словечками и ударениями. Только повзрослев Интер стал сознавать, что его родители во время Войны были ещё очень молоды: только в победном 1945 году они достигли возраста Иисуса Христа. В Лименде Интер не был стеснён контролем своих сверхзанятых на работе родителей, он мог свободно перемещаться по посёлку и участвовать в играх местных ребят, других эвакуированных детей в Лименде не было.

Зимой любимой игрой ребят было, конечно, строительство снежных городков и тоннелей в огромных северных сугробах. Ин сразу же научился бегать на примитивных лыжах с ремёнными перемычками, в которые нужно было втавлять носки валенок. Много лет спустя, находясь на отдыхе в Хибинах, Интер пошел на подлёдный лов рыбы в компании с местными геологами. Они шли на лыжах по заснеженному льду озера. Ин и его московский приятель были прекрасно экипированы: первокласные беговые лыжи, лёгкие и удобные ботинки и крепления ботинок к лыжам. А два геолога выступали в поход на примитивных деревянных лыжах с ремёнными перемычками, и в валенках, ну точно так, как маленький Интер в Лименде. Через полчаса после выхода геологи ушли далеко вперёд и, хотя Интер и его московский приятель старались, как могли, чтобы не отставать, геологи уже еле виднелись на горизонте. К тому же, геологи шли, неспешно покуривая и болтая между собой. Правда, эти геологи были закалённые в северных экспедициях двухметроворостые мужчины в расцвете сил.

В Лименде, играя с мальчиками в снежном городке, Интер услышал, как один из них, отвечая на вопрос вновь пришедшего, кто там, за стеной городка, ответил: «Инуня-еврей». Он никогда прежде не слышал, чтобы его так называли. Было ли это обращение формой антисемитизма? Возможно, но только это было сказано без злобы. Сама по себе уменьшительная форма имени была обычной для этой местности, где говорили: Галюня, Павлуня, Колюня. А то, что «еврей», так это для них означало просто и ясно, что другой, не местный русский. Однако, для Ина всё было не просто и не ясно. Он стал задавать вопросы матери и получил в ответ лекцию о коммунистическом интернационале. Основные идеи Коминтерна, близкие к христианским, для Ина, как и для многих людей, воспринимались как естественные общечеловеческие нормы. И мать, и отец Ина были горячими сторонниками Равенства и Братства. Ин с ребяческих лет, если даже не всё понимал до конца, но предпочитал следовать этим принципам. С годами он стал понимать, что эти принципы являются необходимыми условиями равновесия везде: на предприятии, в стране, в мире. Я умышленно не упомянул Свободу, в первую очередь потому, что мальчик Интер в Лименде был совершенно свободен. Пользуясь этим, Интер в тёплое время года в затоне, где были плоты и плавало множество брёвен от лесосплава, научился ловко перепрыгивать с бревна на бревно. Таким способом местные мальчики добирались до плотов и лодок, которые были на открытой воде. К счастью, никто из мальчиков ни разу не упал в воду. Ин и другие мальчики Лименды считали куда более рискованным делом ходить по старым, прохудившимся дощатым мосткам, которые были единственно возможным путём для пешеходов весной, летом и осенью. Под мостками было болото с довольно глубокими ямами. Что бывает с провалившимися под мостки пешеходами хорошо известно из русской литературы. Мальчики ещё не читали Салтыкова-Щедрина, но были знакомы с богатым местным фольклором. Зимой всё замерзало и можно было проходить по дороге без мостков, удобнее всего на лыжах.

Однажды зимой, выйдя из школы, Интер увидел сильный пожар. В посёлке не горел, а полыхал двухэтажный деревянный дом. Ветер раздувал пламя, восходящий поток горячего воздуха от пожара поднимал вверх горящие деревянные «головёшки», и они летели по ветру вдоль улицы, угрожая другим домам. Пожарные уже наладили дело, множество людей им помогало, однако, всё же половина дома сгорела. Прийдя к себе домой, Интер застал всю семью за ужином. На вопрос, где был, он, боясь, что ему попадет за то, что бегал смотреть на пожар, соврал, что помогал приятелю делать уроки. Отец Ина, немного подождав, коварно начал рассказывать матери, что в городе случилось несчастье – дотла сгорел жилой дом. Ин не выдержал, тут же поправил отца, «нет не дотла, только половина сгорела», и попался.

Благодаря известности отца в Лименде, на заводе Ина все знали и хорошо принимали. У него завязались дружеские отношения с молодым рабочим-крановщиком, с которым его пропускали в цех отца. Там они поднимались в кабину мостового крана, парень работал, перемещая большие стальные заготовки и детали от станка к станку и на склад. В обеденный перерыв они спускались в цех и готовили в закалочной печи вкуснейшую печёную картошку в мундире. Около этой печи Интер познакомился с мастером Верещагиным. Верещагины жили в собственном доме, во дворе бегала лохматая бело-черная симпатичная собака. Морда у неё была открыта (не заростала шерстью), большие чёрные глаза глядели внимательно. Она была очень похожа на своего хозяина Верещагина. Собака вела себя сдержано, не бросалась лизаться, не лаяла попусту, охотно давала лапу.

Ин сразу же влюбился в собаку и стал рассказывать о ней дома, а через некоторое время Верещагин подарил им щенка. Ин был счастлив. Он назвал щенка Индус, по имени знаменитого пса пограничника Карацупы. Возможно, что именно щенок Индус привил Ину любовь к собакам, взаимопонимание с ними. В юности и во взрослые годы у Ина было много случаев, когда чужие, свирепого вида собаки, которых Интер никогда прежде не видел, подходили к нему без злобы и старались приласкаться.

Приближался день освобождения Киева. В Лименду пришло сообщение, что отец Ина назначен Главным инженером Киевского судостроительного завода и должен уехать заранее, в предверии освобождения Киева. Он получил очень важное задание: срочно наладить производство бронированных катеров, вооруженных пушками. Впоследствии эти катера помогли освобождать от врага низовья Днепра, а потом по лиманам переходили в Дунай и участвовали в боях за Венгрию и Австрию.

Отец Ина до войны окончил Киевский политехнический институт и работал в должности начальника технического отдела судостроительного завода. На этом заводе он начал работать с 15 лет, клепал вручную котлы паровых машин. Клепать горячие стальные заклёпки ему приходилось и внутри котлов. От этой работы он стал плохо слышать.

В 1936 году три товарища, три молодых энтузиаста: Владимир (отец Ина), Леонид Тихиенко (коллега Владимира, будущий директор Киевского судостроительного завода) и их друг Секретарь райкома (бывший революционный матрос балтийского флота), увлеклись идеей дальней радиосвязи и стали самостоятельно собирать радиоприёмник. Собирали приёмник вечерами на квартире у одинокого холостяка Секретаря райкома. Приёмник получился на славу. Теперь можно было слушать передачи со станций, расположенных далеко за границей СССР. Владимир тогда выучил эсперанто и хотел услышать радиопередачи на этом языке, который молодые коммунисты-интернационалисты считали языком будущего. Недолго же наши молодые энтузиасты наслаждались своим приёмником. Буквально через неделю их вызвали на заседание партъячейки завода, обвинили в том, что они агенты «Интеллидженс сервис», что они получали по радио инструкции из-за рубежа, и тут же партъячейка единогласно исключила их из партии, после чего их немедленно арестовали и посадили в тюрьму. Владимиру и Леониду повезло, приблизительно через год их освободили, потому что была опубликована в Правде статья Сталина «О перегибах»; были арестованы те, кто их сажал, во главе с Ягодой. Владимира и Леонида из тюрьмы привезли на заседание той же заводской партъячейки, объяснили коммунистам, что их товарищи были обвинены ложно. Владимира и Леонида единогласно восстановили в партии и приказали идти работать на прежние места. Их третий товарищ, бывший революционный матрос, не был освобождён и исчез безследно. Неизвестно, пострадал ли он потому, что имел сильных «политических» (карьерно-бюрократических) врагов или соседи, «сексоты» очень хотели завладеть его квартирой. Следователи на допросах говорили Владимиру и Леониду, что эти соседи бывшего участника революции для подслушивания приставляли к стене металлический таз. Этим они добивались усиления звука, достаточного для того, чтобы вызванные ими представители Органов могли зафиксировать, что радио в соседней квартире говорит на иностранном языке.

Мать отца Ина, бабушка Дуся, пережила почти всю немецкую окупацию Киева одна в своём доме и умерла за месяц до освобождения; надорвалась и у неё случилось ущемление грыжи. Медпомощи не было никакой.

Дед, Александр Иванович, уже давно был разведён с бабушкой Дусей и жил со своей женой Зиной «на горе», на Тургеневской улице. Он ничего не знал о состоянии бабушки Дуси, передвигаться по городу при немецкой окупации было опасно.

Следует сказать, что дед Александр Иванович и бабушка Дуся пережили в Киеве все превратности гражданской войны. Они рассказывали, что в одно время в разных районах Киева стояли войска «белых», «зелёных», немцев, гетмана Скоропадского, Верховной Рады, Петлюры. С утра и до обеда все воевали против всех, стреляли, а во время обеда стрельба прекращалась и все шли на базар за продуктами. После обеда война возобновлялась. Пережив всё это, старики сделали для себя вывод, что главное во время войны: нужно сидеть дома, чтобы сохранить имущество. Они не могли себе представить, что новая война будет такой жестокой.

Отец Ина вошел в освобождённый Киев вместе с передовыми отрядами советских войск и сразу же послал деда Александра Ивановича в Лименду, чтобы он помог перевезти семью. Ехали через Москву. Ночевали в кабинете друга отца – замнаркома речного флота. Огромные окна кабинета на втором этаже красивого здания глядели на Петровский пассаж. Импровизированными кроватями служили большие кожаные кресла. Утром их разбудил шум трамвая, который тогда проходил около этого здания совсем близко к Большому театру. Трамвайные пути уже давно убрали, и правильно, – Москва стала краше, но каждый раз, проходя вблизи здания бывшего Наркомата речного флота, Интер вспоминал ту ночь и мысленно благодарил за гостеприимство замнаркома Лукъянова.

Ни дед, ни Интер не имели никакого опыта проезда в московском метро, поведения в толпе, в толчее на платформах метро. Поэтому не удивительно, что мальчик Интер потерялся в метро. Толпа внесла его в вагон, а дед остался на платформе. На следующей станции Интер сошел. Он долго ждал, что дед приедет, ходил вдоль вагонов, и наконец, решил ехать на станцию Киевская, где на вокзале должна была быть его мать. Тут ему повезло. Только он вышел на поверхность из метро, он сразу же увидел мать, которая через площадь спешила к вокзалу.

В Киеве отец привёз их в новую просторную квартиру. В ней стояли бабушкины диваны и трюмо. Горком партии уже объявил отцу, что он должен отдать бабушкин дом государству. Сопротивляться отец не мог, так как ему угрожали исключением из партии. Впоследствии на месте принадлежавшего бабушке Дусе дома и сада, построили многоэтажное здание управления Днепровского пароходства.

Утрата бабушкиного дома оставила в душе Ина боль, не утихавшую никогда. Он чувствовал, что у него отняли не просто дом, у него отняли родной дом.

Семья Ина вернулась в Киев, когда немецкие войска были ещё очень близко, всего в тридцати километрах от города. Ночные бомбёжки были страшные. Отец, конечно, должен был быть на заводе, а мать по сигналу воздушной тревоги брала на руки маленкую сестрёнку Ина и шла в бомбоубежище, в подвал дома.

«Дом водников» тогда имел три этажа. Их квартира была на последнем третьем этаже. Над ними на крыше стояла зенитка, которая во время налёта немецких самолётов активно стреляла. Ин закрывал квартиру и спускался на первый этаж к бабушке Пайзанской, муж и сын которой служили на судостроительном заводе. Спускаясь по лестнице, Интер через большие окна в подъезде увидел сцену воздушного боя и остановился, чтобы наблюдать, как наши прожекторы с разных сторон осветили немецкий бомбардировщик и держали его на прицеле, пока зенитки расстрелливали его; видно было, как он загорелся и стал падать. Ин оставался с бабушкой Пайзанской до отбоя воздушной тревоги. Утром на бульваре Верхнего вала ребята собирали для коллекции следы ночной войны: осколки бомб и снарядов. У Ина тогда собралось уже порядочное количество осколков, но мать с возмущением всю эту коллекцию выбросила.

Дом и двор

«Дом водников» состоял из трёх, соединённых между собой, зданий, фасады которых выходили на Хоревую, Почайнинскую и Верхний вал. Эти здания имели добротные полуподвальные помещения с окнами. Первый этаж представлял собой классический белль-этаж, фасад которого был отделан гранитными блоками. Каждое из трёх зданий имело несколько подъездов. Каждый подъезд имел два выхода: на улицу и в обширный общий двор. Двор замыкала стена двухэтажных сараев. Дом имел центральное отопление, но в первые годы после освобождения Киева газификации ещё не было и пищу готовили на дровах в каменных печках с конфорками. Семья Ина имела свой дровяной сарай во дворе. Проходы через подъезды с улицы во двор и обратно имели двери на уровне полуподвала. Открывали и закрывали эти двери на замок по команде управдома. Между корпусом дома водников на Верхнем валу и соседним двором были большие деревянные ворота.

Соседний двор почему-то назывался «еврейский двор», хотя евреев там жило не больше, чем в «доме водников». За этим двором, ближе к Хоревой, росло огромное дерево-осокорь или пиромидальный тополь. А во дворе «дома водников» росли вкуснейшие шелковицы. Летом у всей детворы рты и щеки были перемазаны черным соком шелковицы. Во время немецкой окупации в полуподвалах «дома водников» у немцев были склады. Некоторое время после освобождения эти склады не охранялись. Дворовые ребята нашли там трассирующие заряды, которые ярко и красиво горели. Ин сделал рогатки с кожаными подкладками для запуска горящих кусочков трассирующего вещества. Вечером во дворе ребята устроили салют. Всё шло хорошо, салют был красивым, но вдруг во дворе появилась команда управдома. Ребята бросились убегать, кто куда. Часть побежала спасаться через подъезды на Верхний вал. Ин побежал к воротам. Однако, ворота были заперты, пришлось лезть в подворотню. Он уже прополз наполовину и ему стали помогать ребята, пробежавшие через подъезд со двора на улицу, но тут примчался со стороны двора управдом и схватил его за ноги. Пришлось сдаваться, так как ребята, тянувшие его за руки, не смогли пересилить управдома, тянувшего его за ноги. Ин не смог больше терпеть и приказал своим ребятам отпустить его руки. Управдом вытянул его во двор, посмотрел на него и, так как он не знал Ина, приказал ему идти вместе в квартиру к родителям. Ин сопротивлялся, не шел, вместо своего адреса назвал номер квартиры Гарика. Управдом, здоровущий дядька, схватил Ина, перекинул себе на спину, и понёс в квартиру Гарика. Тут Ину повезло. Родителей Гарика дома не оказалось: «ушли в театр», сказал Гарик. «А этот ваш?», спросил управдом. «Наш, наш», хором ответили Гарик и его меньшая сестричка. «Ну ладно, скажите родителям, чтобы завтра пришли ко мне в домоуправление», сказал управдом и ушел. На том и кончилась эта история.

Разрушенный Киев

Весь Крещатик и многие дома вблизи вехней станции фуникулёра были разрушены до основания. Ину было очень горько, когда он узнал, что многие красивые здания были взорваны советскими войсками при отступлении. Зачем вы это сделали, если вы надеялись вернуться? Была взорвана знаменитая гостинница Континенталь, говорили, что по приказу Сталина, потому что Гитлер собирался отпраздновать в ней взятие Киева. Уже при немцах партизаны взорвали в Лавре Успенский собор, чтобы уничтожить крупного немецко-фашистского начальника. Стоил ли этот, хотя бы и очень важный враг, такой жертвы как Успенский собор-великолепный памятник религии и культуры? Нет, нет, и нет.

В 1944–45 годах очень часто по вечерам в честь успехов советской армии производили салют. Это не было такое красочное пиротехническое зрелище, как теперь; если сравнивать, то тогда это был чёрно-белый фильм по сравнению с художественным цветным, специально срежиссированным сегодня. Однако, для киевских ребят в то время салют был и радостью, и приключением. Происходило это на развалинах Крещатика. Освещения улиц не было никакого. Перед салютом ребята в темноте пробирались по грудам кирпичей и щебёнки между остатков стен разрушенных зданий, чтобы занять удобное место. С каждым залпом салюта в небо взлетало множество осветительных ракет с парашютами. Парашюты были сделаны из хорошего шелка. Добыть парашют и принести его домой матери хотел каждый мальчик, пришедший на Крещатик. Парашюты были достаточно большие, поэтому осветительные ракеты снижались медленно. Мальчики следили за их снижением и сломя голову неслись по развалинам к месту падения ракеты. Конечно, это было опасно. Многие мальчики падали, получали травмы, переломы. Кроме того, случались драки из-за захвата парашюта «противником».

На второй или на третий месяц после освобождения Киева состоялась казнь гестаповцев и украинских полицаев, зверствовавших во время немецкой окупации. Вместе с дворовыми приятелями Интер взобрался по сохранившимся лестницам на третий этаж коробки взорванного и сгоревшего дома, откуда было прекрасно видно место казни. Казнили их через повешение. Верёвки были закреплены на каштанах, росших напротив массивного здания, бывшего полицейским управлением ещё в царское время. Каждого осуждённого ставили на платформу грузовика, который затем подъезжал задним ходом к дереву; на шею осуждённого надевали петлю, грузовик отъезжал вперёд, и осуждённый повисал на верёвке. Смотреть на казнь собралось много народа. Ин был поражен тем, как страшно, кровожадно ревела толпа в момент казни.

В Киеве был разрушен не только Крещатик. В подольском затоне речного порта на мели в полузатопленном виде лежало множество пароходов и барж. Весной 1944-го Ин с ребятами из «дома водников» пошел купаться в затоне. Было начало мая, и они входили в воду, поёживаясь от холода. Несколько незнакомых Ину мальчишек были уже в воде; они стали кричать, обращаясь к Ину: «Ну что, тебе в Биробиджане было теплее?». Ин еще толком не знал, что такое Биробиджан, но чувствовал враждебность тона и приготовился к драке. К счастью, в тот раз обошлось без драки. Однако, антисемитская атмосфера в Киеве отравляла жизнь и детей, и взрослых. Немалый вклад в это дело внесли немецкие окупанты и сотрудничавшие с ними украинские националисты. При немцах в Киеве издавалась коллаборационистская и нацистская газета. Когда семья Ина возвратилась в Киев, в их квартире в «доме водников» треснувшее стекло в кухонном окне было заклеено этой нацистской газетой на украинском языке. Там была помещена полемическая статья, автор которой с антисемитских и антисоветских позиций ругал мать Ина и её довоенные статьи в Киевской правде. Мать Ина была талантливой коминтерновской журналисткой, результаты работы которой видны были даже врагам. К сожалению, в послевоенном Киеве она не смогла получить хоть какое ни будь место работы по специальности.

Житний базар

Когда семья Ина готовилась в Лименде к возвращению в Киев, то опасаясь, что в освобождённом городе будут трудности с продуктами, они взяли с собой мешок сушеной картошки. Каково же было их удивление, когда на следующий день после приезда в Киев они пришли на Житний базар. Там было свежее мясо, свежая рыба, живые куры, гуси; тут же жарили вкуснейшие котлеты с картошкой. Это была живая демонстрация того, что на Украине достаточно воткнуть в землю палку, чтобы выросло дерево с прекрасными плодами. Однако, как известно, «земля наша богата, порядка только нет». История нашего народа показала, что зачастую самодержавный правитель (царь или генсек) так правил, что о нём говорили: «такой навёл порядок, хоть покати шаром».

До 1960 года мать Ина почти все продукты покупала на Житнем базаре, а не в магазине госторговли. Почему это прекратилось? По инициативе Н. С. Хрущёва были уничтожены пригородные хозяйства в Киеве, Москве и в других городах СССР. На месте маленьких пригородных домиков, вокруг которых всё росло и цвело, кудахтоло, хрюкало, мычало и щебетало, выросли кварталы многоквартирных домов, куда и переселились бывшие мелкие производители мяса и молока, которые переселившись уже сами стали потребителями.

Ин ходил с матерью на базар, он помогал ей носить сумки, но держался несколько в стороне: почему-то ему было стыдно за неё, когда она торговалась, особенно, если разница в цене продавца и той, которую она предлагала, была с его точки зрения ничтожной. Здесь сказывалось его полное непонимание сути рыночной торговли, органическое неприятие его натурой этого вида деятельности. Да и окружающая среда подтверждала, что перекупщиц (торговок, которые продают не свою продукцию) на базаре не уважают.

Пока мать торговалась, Интер развлекался, наблюдая поистине комические сценки. На одном рундуке крупными буквами было написано «спекуляция-злейший пережиток капитализма», а за углом рундука тётка спекулировала женскими кофточками. Увидев это, Интер рассмеялся, тётка-спекулянтка посмотрела на него вопросительно, он, продолжая смеяться, показал ей на надпись на рундуке. «Тю! Дурный», – сказала она громко, показывая на него рукой своим подругам. В другой раз он увидел на одном прилавке, на расстоянии шага друг от друга, мужика в старом картузе с околышем и козырьком и толстую бабу, лицо которой «репой вниз» было повязано платочком с бантиком завязки, торчащим сверху на рыжеватых волосах. У мужика стояла пятилитровая бутыль с темной жидкостью и на бутыли была приклеена бумажка с надписью «барсучий жир». У бабы стояла банка с надписью «барсуковый жир». Ин спросил у мужика: «Для чего этот жир?». Мужик внимательно посмотрел на него, потом посмотрел вдаль, как бы соображая, стоит ли отвечать на этот вопрос, затем решил снизойти и важно проговорил: «од буркулёзу».

Рыжий Мотька

В первые годы после освобождения мальчишеский футбол в Киеве развивался в основном во дворах и на пришкольных площадках. Лидерами таких уличных команд зачастую были подростки хулиганы, которые иногда были связаны с бандитами. Подол издавна, со времён «Гоп со смыком», был известен как самый криминальный, а на его пролетарской окраине, за Оболонской улицей, где в бараке жил приятель Ина, Ушаков, там жили, гуляли настоящие урки. Откуда-то оттуда появился на пришкольной площадке рыжий Мотька. На вид ему было лет 14; у него были курчавые рыжие волосы, конопатое лицо, светло голубые глаза. Несмотря на своё еврейское происхождение он каким-то образом выжил при немцах. Про него говорили, что он, чтобы выжить, воровал и у немцев; немцы его поймали в момент воровства и сразу же отрубили у него кисть руки, но этот феноменально ловкий и живучий мальчишка сумел от них убежать по подольским проходным дворам и спрятался где-то в старых сараях на берегу Днепра. Когда в 1944 году он появился на пришкольной площадке его рана вполне зажила, а воровать и драться он мог и с одной рукой. В футбол он играл самозабвенно, обожал дриблинг, обводку; играл так, словно был премьером балета. Несмотря на то, что он был известный хулиган, в игре он был деликатен, не толкался, не бил никого по ногам. Вообще в то время игра в футбол была намного чище. Недопустимо было хватать противника за одежду, за руки, что сейчас втречается в каждом матче команд высшего ранга.

На пришкольной площадке рыжий Мотька играл два года, пока не повзрослел. Затем о нём приходили сведения из местной криминальной хроники. Он создал банду и занимался грабежом подпольных миллионеров. Но в отличие от Робина Гуда никакой благотворительности для бедных он не делал. То есть он был больше похож на классического русского разбойника Стеньку Разина, которого наши преподаватели марксизма предпочитали считать революционером потому, что он грабил только богатых. В своё время Интер, будучи студентом, вступил в полемику с одним таким преподавателем, заметив, что грабить бедных не логично: ведь у них ничего нет. Мотька имел своих информаторов о том, что у кого есть. Вероятно, эти люди одновременно информировали милицию, так как милиция арестовала Мотьку со всей его бандой на Константиновской улице в студии богатого стоматолога, которого бандиты привязали к зубоврачебному креслу и допытывались, где он прячет золото.

Пейрус, холокост

Немцы и украинские полицаи производили свои зверские массовые расстрелы не только в Бабьем Яру. На бульваре Верхнего вала после освобождения Киева были разрыты огромные общие могилы, полные трупов убитых людей. Это было в первые дни после возвращения семьи Ина в Киев. Утром Интер проснулся от шума и криков на улице. Он подошел к окну и увидел на бульваре Верхнего вала, под деревьями, разрытые могилы, вокруг которых толпились люди. Многие из них кричали и плакали. Все они пришли искать и опознать своих убитых родственников. Кто были эти люди по национальности? Вероятнее всего это были евреи или связанные с ними родственными узами люди, но не только они. Вскоре трупы увезли и захоронили, могилы на Верхнем валу зарыли, и Интер никогда больше не слышал об этом преступлении нацистов. Партийные и советские украинские власти в значительной мере были антисемитами и не поощряли никакие расследования преступлений немецких и украинских нацистов.

В 1944 году в школьном классе Ина появился еврейский мальчик по фамилии Пейрус. На перемене все ребята бегали, болтали, смеялись, только Пейрус сидел тихо на своём месте, на вопросы других мальчиков не отвечал, грустно смотрел на них и молчал. В классе стало известно, что родители Пейруса погибли, а сам он чудом выжил в душегубке. Душегубкой, как известно, называли автомобиль, закрытый кузов которого был газовой камерой. Когда мальчик Пейрус попал в душегубку, один взрослый мужчина дал ему свой носовой платочек, велел пописать на платочек и прислонить платочек к носу, объяснив ему, что это уменьшит отравляющее действие газа. Затем он прижал Пейруса к себе и держал так, пока не потерял сознание. Когда душегубка подъехала к вырытой яме, всех и мертвых, и полуживых туда сбросили. К счастью, зарывать могилу сразу не стали, поехали за другими жертвами. Пейрус в полубредовом состоянии ползком выбрался из могильника и спрятался в густом кустарнике. Там он пролежал до глубокой ночи незамеченным. Ночью мальчик Пейрус пришел в один пригородный дом. Его спрятали в погребе старики хозяева дома, и там он пробыл до освобождения Киева.

Школа

Школа, в которой Интер начал учиться, была расположена недалеко от дома. Обычно он шел в школу по бульвару между Верхним и Нижним валом. Зимой на бульваре был лёд и можно было прокатиться до школы на коньках «снегурочках». В 1944 и 1945 году половина здания школы ещё была занята под госпиталь. Для отопления в классе стояла печка «буржуйка». Каждый ученик должен был принести с собой полено дров. Школа была мужская и русско-украинская, то есть в ней преподавали в равной мере русский и украинский язык и литературу. Преподаватели литературы, и русской, и украинской, были образованные мужчины и на их уроках было интересно. Учитель украинской литературы, Кондрат Демидович, был высокого роста и мощного телосложения, однако ребята его не боялись, а уважали за знания и справедливость по отношению к ученикам. Он очень живо и интересно рассказывал о футуристах о том, как в двадцатые годы «революционеры» от литературы призывали всё «старое» сбросить с корабля современности, а в украинской литературе бесчинствовали вульгаризаторы-националисты. Поддерживаемые малограмотными украинскими партийными руководителями, они настаивали на том, чтобы Пушкин назывался Сашко Гарматный, Эмиль Золя – Омелько Попил и т. д. и т. п.

Кондрат Демидович вынужден был по школьной программе «проходить» с классом произведения украинских советских писателей и поэтов. Надо сказать, что многие произведения, которые были в программе не могли вызвать у ребят ничего кроме неприятия, которое иногда они выражали в самодеятельных эпиграмах. Однажды перед уроком украинской литературы Вовочка Кобылянский, прозванный «профессор Глобус» за большой размер головы, написал на доске мелом:

«Искусству нужен Панч Петро, как жопе вечное перо». Кондрат Демидович, увидев это, не стал возмущаться, просто взял тряпку, вытер доску и написал на ней тему контрольной работы: «Хиба ревуть волы, як ясла повны?».

Признаным чемпионом правильной реакции на надписи на доске был учитель математики «Пышта» (похожий на одноимённый персонаж из венгерского фильма). Войдя в класс немного раньше, чем кончилась перемена, «Пышта» увидел на доске известное бранное слово из трёх букв. Его реакция была быстрой и логичной. Он спросил: «Староста, скажите, кто это расписался?». Класс взорвался аплодисментами.

Несколько лет после войны в школе занимались в три смены. Во время занятий третьей смены на улице было уже темно. Школьные туалеты в то время были во дворе. Однажды, там Интер впервые в жизни столкнулся с проявлением безсмыссленной злобы и ненависти не к себе лично, а вообще, ко всем, кто под руку подвернётся. Когда Интер подошел к школьному туалету, оттуда на него выскочил подросток с финкой в высоко поднятой руке. К счастью, Интер успел закрыться правой рукой и нож попал ему в руку ниже кисти. Отбив бандита ударом ноги, Интер побежал, что было сил, в аптеку, которая была неподалёку на Верхнем валу. Там девушка фельдшер обработала рану, остановила кровотечение и перевязала руку. Утром в больнице рану зашили. На руке остался на всю жизнь большой шрам. Ин никогда прежде не знал и не видел этого бандита-подростка, который на него напал с ножом. Вероятно, болезнь бешенства поражает не только собак.

До восьмого класса всех учеников заставляли стричься наголо: боялись вшей. Перед началом уроков на входе в школу стоял Директор, который собственной рукой проверял степень стрижки. Этот Директор также иногда преподавал русский язык, замещая заболевшего преподавателя в классе Ина. Говорил он на уличном русско-украинском наречии. Однажды он так диктовал ребятам текст диктанта по русскому языку: