banner banner banner
Аптекарь
Аптекарь
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Аптекарь

скачать книгу бесплатно

Аптекарь
Юрий Павлович Винничук

События романа Юрия Винничука «Аптекарь» происходят в 1646–1648 годах сначала в Венецианской республике, а потом – во Львове. Богатый, многообразный исторический фон умело использован для увлекательной игры в «действительное-недействительное», в которой персонажи исторические соседствуют с вымышленными, а их сложные отношения со временем формируются в любовные треугольники. И при этом фантазийные описания выглядят как вполне реальные, авторский вымысел отходит на второй план, заставляя читателя верить в мир, сотканный из сна. Проза Ю. Винничука – это всегда интригующий рассказ, рожденный благодаря бурному воображению мастера многочисленных изысканных стилизаций.

Юрий Павлович Винничук

Аптекарь

«В этом городе, как и в Венеции, стало обычным делом встречать на Рынке[1 - Рынок – центральная площадь Львова, центр экономической, политической и культурной жизни города.] людей всех стран мира в их одеждах… Город отдален от моря более чем на сто миль. Но когда увидишь, как на Рынке возле бочек с мальвазией[2 - Мальвазия – вино из одноименного винограда, растущего в Средиземноморье.] бурлит толпа китайцев, турок, греков, итальянцев, одетых так, словно они только что сошли с корабля, то кажется, что порт находится сразу же за воротами города».

    Мартин Груневег
    (1562 – после 1606),
    немецкий купец и путешественник

Вступление

Она бежит по лесу, черному и неприветливому, поскальзываясь в своих легких сапожках и спотыкаясь о хворост и корни, ежевика хватает за бедра, сучья дергают за волосы, а она бежит и прислушивается к преследователям. Темные растрепанные пихты тянут к ней свои ветви, дорогу преграждают камни, поросшие скользким мхом, а то и вовсе скалы, из которых торчат черные руки и хватают ее за плечи, зловещий шепот обволакивает со всех сторон. Кажется, все для нее в этом лесу враждебно, нет никакой возможности спрятаться – хоть какой-нибудь норы или пещеры, где можно затаиться, и чтобы никто, кроме нее, не мог туда проникнуть. Хочется превратиться в белку. Страх бьется в ее груди, слезы заливают глаза, она чувствует, что задыхается.

– Не хочу, не хочу, – шепчет она и бежит, а над головой вспархивают разъяренные птицы и разрезают воздух крыльями. Она понимает, что это конец, ей не удастся спастись, но надежда еще теплится. Голоса преследователей сливаются с шумом деревьев, треском веток, громким топотом и лязгом оружия. Она бежит у них на глазах и слышит их хохот. Для них это обычная охота. Они не пощадят ее за то, что она сделала. За такое не щадят. За такое убивают. Потому что она – никто. Она имеет не больше прав на жизнь, чем какая-нибудь букашка.

Ноги и руки пекут от множества царапин, но все это еще можно стерпеть и пережить, главное – спастись, вырваться из леса, ведь он же не бесконечный. Она уверена, что бежит в правильном направлении – туда, откуда ее привезли. Вот-вот должна появиться прогалина, а там и луг, а на лугу – пастбище и люди. И ей уже кажется, что она видит просветы между деревьями, видит целые снопы солнечных лучей. Она бежит изо всех сил, чувствуя, как воздух разрывает ей грудь. Воздух становится жгучим и болезненным, она уже дышит сплошными охами и всхлипами, но впереди манит к себе свет, вселяющий надежду, и не просто свет, а большой светлый простор, который она сейчас распорет своим отчаянным криком, невероятно громким, таким, который сможет достичь стен города.

Лес расступается, она выбегает на сруб, минуя пеньки и спиленные стволы, и теперь уже верит, что спасется. Она ни разу не оглянулась, но слышит их, этих охотников, которые за ней идут. О, нет – они не идут, они едут верхом! И тут ее пронизывает страшная и беспросветная догадка: они просто играют с ней, растягивают удовольствие, и, если бы они хотели, то давно бы уже догнали и затоптали ее копытами. Весь ее побег – лишь забава, развлечение, и не более. Ей не удастся вырваться за границы леса. И тогда силы покидают ее.

Глава 1

Черная повязка

Из записок Лукаша Гулевича, доктора медицины в городе Львове, написанных 23 марта года Божьего 1648-го.

«Во имя Господа нашего Иисуса Христа и Пресвятой Богородицы хочу я, Лукаш Гулевич, пребывая в сознании и совершенно в уме моем, составить сие признание перед лицом смерти и на случай, если Бог милосердный душу мою с грешным телом разлучит, ее в руки Владыке Богу Отцу Вседержителю поручаю, уповая на милость Его. А тело мое грешное кто бы в землю ни похоронил, за то ему, надеюсь на милость Божию, Бог милосердный заплатит.

Родился я в Страдче под Яновом в семье местного священника, где провел лучшие годы моей жизни, полные безмятежности и тихого детского счастья, которое время от времени все же было омрачено смертями и потерями. Семья моя была не слишком богатой, однако хозяйственной, отец умел не только отправлять службу Божью, но и торговать скотом, перегоняя в Мадьярию коров, а назад пригоняя лошадей, а при этом не раз ему еще и приходилось давать отпор разбойникам. Но с возрастом он все же бросил это выгодное дело и завел пасеку. Так что он любой ценой хотел, чтобы я выучился на кого-нибудь путного, видя, что из меня ни священник, ни торгаш не получится, и откладывал копейку к копейке, отказывая себе в самом необходимом и надевая один и тот же старый выцветший подрясник, в котором отслужил первую службу. Когда же я подрос, и настала пора меня выпровожать в мир, у родителей не осталось кроме меня никого из детей. Старший мой брат, как это было у галичан в обычае, поступил на службу в королевские драгуны и погиб в бою с казаками Тараса Трясило. Две младшие сестры умерли еще во младенчестве.

И когда настал тот день, и отец вывел из конюшни коня, над которым дрожал и на которого дышал, не позволяя его запрячь ни в одну повозку, а предпочитая везде трястись на своей старой кляче, а мама с мокрым от слез лицом обцеловала меня, я с ужасом понял, что могу их больше не увидеть, ведь я был довольно поздним ребенком. У меня подкатил комок к горлу, и я едва сдержался, чтобы не прослезиться, чувствуя, что это только еще больше расстроит моих родителей. Тот мир, который ждал меня, манил и раскрывал мне свои объятия, похоже, выпустит меня не так скоро, и неизвестно, удастся ли мне приспособиться к его капризам и обычаям. Я чувствовал себя птицей, вдруг вывалившейся из гнезда. Впереди расстилалась дальняя дорога без возврата, такое путешествие сильно отличалось от любого другого, которое в конечном итоге вело бы к родным воротам. Моя дорога вела в неведомое и не была ограничена во времени, она могла продолжаться невесть сколько, сплетая передо мной паутину тропинок, лабиринты неизведанных проселков с тревожными знаками на перекрестках. Конечно же я тогда еще не думал о том, что только такое путешествие, путешествие без намерения вернуться, открывает нам новые горизонты и новые окна.

Отец вручил мне небольшой кошелек на дорогу и пояснил, что для безопасности все средства на мое обучение передал Мордехаю Шиферу из Равы, от которого у меня есть письмо его брату в Венеции, положившего такую же сумму, которую получил Мордехай, в «Banca della Piaza de Rialto». У Мойшеля, брата Мордехая, есть небольшой постоялый двор, и он с радостью примет меня. Мама меня перекрестила, и я увидел на ее лице только грусть и отчаяние. Она уже понимала, что мы больше никогда не увидимся, и стремилась отразить мой образ в своей памяти не только отчаянным взглядом, но и прикосновением, взяв мое лицо в ладони и проведя по нему пальцами. Я прижал к губам ее руки, они пахли коноплей, которую мама только что мяла, и запах этот остался у меня в памяти на всю жизнь.

Путешествие мое в Венецию продолжалось две с половиной недели и не запомнилось ничем особенным, разве что в Клагенфурте у меня украли лошадь, пока я обедал в шинке. К счастью, торба моя была при мне. Итак, далее я добирался иногда пешком, а когда и на подводах, стараясь не оставаться в дороге один, поскольку везде подстерегали разбойники и разные бродяги и проходимцы, которые только и поджидали такого, как я, путешественника. Постоялый двор «Под Серебряной Черепахой», расположенный в квартале Риалто, соответствовал своему названию только частично, потому что ничего серебряного я там не заметил, но то, что все действительно отличались черепашьей неторопливостью, это так. И хотя я нашел туда дорогу довольно быстро, но когда стал спрашивать о пане Шифере, никто не мог понять, чего мне надо, но при этом делал вид, что со всей серьезностью задумывается над моими словами, повторяет их, перебирает губами и корчит такие гримасы, словно пребывает в невероятно философских размышлениях. Я уже было и духом пал, когда наконец появился солидный коротконогий толстяк и ударил меня по плечу:

– Не ты ли будешь Лукаш из Страдча? Так я как раз тот, кого ты ищешь. Но здесь я не Мойше Шифер, а Микаэле Чиффери, – и он зашелся здоровым заразительным смехом, который мгновенно подхватили все присутствующие, а мне показалось, что и лошади заржали. – Тебя тоже никто Лукашем здесь звать не будет, – порадовал он меня, – и очень скоро ты превратишься в Луку или Лучано.

Сказав это, он потащил меня всередину и угостил здоровенным куском паштета с тушеной капустой, которую я залил кувшином вина, а затем он объяснил, каким образом я должен получать средства на обучение и проживание. Все деньги были распределены так, чтобы ежемесячно я мог получать десять дукатов. И впоследствии я не мог не отметить мудрости моего отца, который таким вот образом обезопасил меня от молодецких порывов разбазарить средства заранее, что частенько случалось с разными студентами на моих глазах.

Так я начал свое обучение в Падуанском университете, сначала на фармации, а затем на хирургии, и продолжалось оно с перерывами добрых восемь лет, потому что в 1635 году я еще поехал в Кенигсберг, где стал свидетелем первой в Европе хирургической операции на желудке, которую осуществил знаменитый впоследствии хирург Даниэль Швабе. Операция эта была очень интересная, попался ему пациент довольно необычный, а точнее, больной на голову, потому что, насмотревшись на ярмарке на фокусы различных шарлатанов, загорелся что-то подобное показать сельским девушкам. А поскольку больше всего его поразили глотатели ножей, то он, дурак дремучий, взяв обычный нож, стал запихивать его в глотку, не догадываясь, что ловкачи используют для этой цели специальные ножи, лезвие которых легко заходит в рукоятку. Словом, он этот нож таки запихнул себе в горло, а нож и проник прямиком в желудок.

Дальше было так. Пациента привязали крепко к столу, дали ему выпить стакан аква виты, а затем пан Даниэль взял ланцет и вскрыл ему сначала живот, а потом и желудок, сунул руку и вытащил нож, длина которого, когда его измерили, была семь цалей.[3 - Цаль – как и дюйм, имеет 2,54 см.] К счастью, тот парень оказался жилистым и без пуза, так что легко удалось его зашить. Публика приветствовала эту удивительную операцию аплодисментами, а пациента отнесли на носилках домой. Через несколько дней он уже ходил.

Это зрелище так меня поразило, что я решил остаться в Кенигсберге еще немного, тем более, что в 1637 году произошло второе знаменательное событие, а я бы сказал даже революционное, потому что в то время, как по всей Европе расчленения трупов с научной целью запрещали и преследовали, за исключением разве что трупов казненных преступников, а студенты должны были трупы похищать на кладбищах, чтобы проводить опыты, профессор Бутнер построил свой частный анатомический театр, где хирурги имели возможность оперировать и производить вскрытия для широкого круга учащихся. Должен сказать, что и мне повезло участвовать в таких операциях, несколько я даже провел собственноручно.

Там же в Кенигсберге свела меня судьба со студентом Мартином Айрером из Зальцбурга, с которым мы подружились настолько, что не захотели расставаться, и я убедил его продолжить учебу в Падуе. Он как раз решил после двух лет обучения на хирургии перейти на фармацию, а Падуя и Венеция славились своими фармацевтами. Так что, пока Мартин потел над старинными фолиантами по фармакологии, я посещал подпольные анатомические лекции. В Падуе с анатомическими лекциями были проблемы после того, как папа Бонифаций VIII запретил вскрытие трупов. Но безвыходных ситуаций не бывает. Подпольная торговля трупами процветала. Только лишь кого-то похоронят – на следующий день его могила уж пуста. Делалось это, конечно, тайно, а похитители пытались приводить могилы в первоначальный вид. Бывали случаи, когда ради заработка кого-то даже убивали, а труп продавали в университеты. Так что лекции по анатомии читались в глухих подвалах, и чаще ночью, чем днем.

Жили мы с Мартином вместе у одной пани, у которой была небольшая пекарня, так что проблем с хлебом у нас не было, хотя мы больше воровали его, чем покупали. Но через какое-то время она уже стала поставлять нам хлеб даром, после того, как Мартин подговорил ее на омоложение. Процедура заключалась в том, что он стал закапывать ей в глаза сок белладонны, от чего зрачки у нее расширялись, и она выглядела теперь мечтательной и загадочной, хотя и теряла четкость зрения. Лицо она мазала кремом Мартина, который разглаживал морщины, а настроение себе поднимала моими каплями Афродиты, как назвали мы их с Мартином, а на самом деле это был настой на обычных мухоморах. Грибы я перетирал в ступке и заливал очень крепкой граппой, дня через два-три сцеживал и разливал по маленьким флакончикам. Благодаря каплям Афродиты наша хозяйка была всегда веселой и смешливой, могла смеяться без причины, аж заходиться смехом, чем неплохо привлекала покупателей, которые тоже не сдерживались и хохотали, заразившись ее праздничным настроением. И в конце концов ей удалось-таки окрутить одного состоятельного купчика. Теперь они хохотали вдвоем, ибо купчик и сам к тем каплям пристрастился, превознося их как непревзойденный афродизиак, в чем мы и сами убедились, слыша, какие звуки раздаются по ночам из их спальни.

Окончив учебу, я начал соображать, как бы мне использовать полученные знания и каким образом усовершенствовать их на практике, и желательно при этом найти выгодное место работы, потому как родительские деньги закончились, а сами они к тому времени умерли. Возвращаться было некуда, а в Падуе оставаться было нечего. Поэтому я перебрался в Венецию, надеясь отыскать там что-то стоящее. Но вскоре произошло событие, которое решительно повлияло на мою жизнь и повернуло ее так, как мне и не снилось.

Венецианская республика переживала неплохие времена, торговля развивалась, деньги стекались звонкими ручейками, и ничто не предвещало беды, как вдруг пришла беда от рыцарей святого Иоанна, прозванных мальтийскими, унаследовавших от тамплиеров церковь и монастырь в Венеции. Это были люди, которые презирали всех, кто живет за счет торговли, в то время, как чуть ли не вся Венеция торговала, а следовательно, венецианцы и рыцари взаимно ненавидели друг друга и при каждом удобном случае схлестывались. В отличие от венецианцев, рыцарей ничто так не интересовало, как священная война с турками, и их страшно злило, что Венеция, увязнув в эпикурейском быту, блаженствует, тогда как турки постепенно захватывают все более обширные территории Европы. И уж совсем их разозлило, что венецианцы пытались во что бы то ни стало сохранить мир с султаном и ни за что не хотели опрометчивым поступком его нарушить.

Рыцарей венецианцы терпели и ограничивались только нотами протеста, когда те переходили границу, потому что рыцари делали много полезного. В частности, иоаннитский госпиталь в Венеции был на удивление образцовым, я сам в этом убедился, когда проходил там практику по хирургии. Среди рыцарей были очень хорошие врачи, а уж об уровне гигиены нечего и говорить – подобного не было нигде. Не забывали рыцари и давних своих традиций и время от времени громили турок, но не в открытых сражениях, а в пиратских наскоках на турецкие корабли, и, увлекшись этим разбойничьим делом, не гнушались разбивать и христианские корабли, даже венецианские. В конце концов они превратились для Венеции в большую проблему. Но сколько бы венецианские дожи не протестовали и не возмущались, рыцари на это внимания не обращали и продолжали свой разбой даже после того, как в сентябре 1644 года дож пригрозил наложить арест на все рыцарское имущество. Через месяц после этого рыцари спровоцировали войну.

Мы с моим товарищем Мартином, который тоже окончил учебу, находились как раз на одном из рыцарских кораблей, который был частью эскадры из шести судов. Мы занимались ранеными, которых забрали с греческого острова Карпатос, выкупив их из рук местных пиратов. По дороге мы встретили турецкий галеон, и командор эскадры Рино ди Кавалья, чтоб ему пусто было, не долго размышляя, приказал взять его на абордаж. На галеоне воинов было как кот наплакал, поэтому они не сильно сопротивлялись и быстро сложили оружие. Зато, как потом выяснилось, на борту находились богатые турецкие паломники, направлявшиеся в Мекку. Среди них был также старший евнух султанского двора, кадий Мекки, а еще десятка три неплохих гаремных одалисок и около полусотни греческих рабов.

Захватив судно, эскадра причалила у острова Кандии или, как прозвали его греки, Крит, где рыцари высадили рабов и коней и запаслись водой. Но недолго мы находились на Кандии, вскоре появился венецианский чиновник, выругал нас и настоял, чтобы рыцари покинули остров, так как у него не было никакого желания вызывать на себя гнев турок. Поэтому мы еще несколько раз причаливали с разных концов острова, но отовсюду нас гнали, как шелудивых псов, пока мы не прибыли на Мальту, где и покинули турецкий корабль, который был уже совершенно непригоден для плавания.

Султан Ибрагим, которого все считали безумцем, ибо как можно было не сойти с ума, проведя всю свою сознательную жизнь в заключении, услышав о том, что произошло с галеоном, взбесился не на шутку и приказал убить всех без исключения христиан империи. Еле его утихомирили и упросили отозвать этот приказ, но намерений отомстить венецианцам, которых теперь он считал зачинщиками этого бесчинства, он не оставил. Для него было достаточно того, что рыцари причаливали на Кандию, которая принадлежала Венеции, следовательно, венецианцы были в этом замешаны.

Вскоре, когда мы с Мартином снова оказались в Венеции, прозвучала тревожная весть: султан снаряжает большую военную флотилию. Венецианцы, со своей стороны, приготовились к отражению и набрали войско числом в две с половиной тысячи, куда также входили военные инженеры и медики. Мы сразу вызвались в эту команду, тем более что средств на жизнь у нас становилось все меньше и меньше, а работать за так и за еду в рыцарском госпитале мы уже не могли, потому как обносились до того, что скоро на нищих стали бы походить. И вот на тридцати галерах и двух галеасах под руководством Андреа Корнаро отплыли мы 10 февраля 1645 года в направлении Кандии, планируя там задержаться, так как все тогда думали, что турки двинутся на Мальту. Но в марте стало понятно, что турки решили захватить именно Кандию. Теперь все зависело от того, насколько быстро придет венецианский флот.

30 апреля четыреста турецких парусников с пятьюдесятью тысячами воинов прошли Дарданеллы, а 25 июня завоеватели уже высадились на северо-западе острова и захватили Ханью. Если бы мы поторопились, Ханью можно было бы еще спасти, но наш флот задержался в дороге, ожидая еще двадцать пять парусников из Тосканы и Неаполя и от Мальтийского ордена и Папы Римского. Это была большая ошибка, которая потом сказалась. Пока мы прибыли на остров, турки осадили крепость Сан Теодоро. Комендант Бяджо Джулиани, видя, что не удержит крепость, дождался начала осады, впустил как можно больше турок внутрь и поджег склад с порохом – на воздух взлетели и турки, и мужественные защитники, и сама крепость.

А дальше нас подстерегала неприятность за неприятностью, поскольку, к сожалению, венецианские скупердяи выделили на кампанию слишком мало средств, и Корнаро с большим трудом мог набрать войско на самом острове. А затем адмирал Корнаро вдруг сошел с ума. По правде говоря, мы и раньше замечали за ним разные странности и удивлялись, какому умнику пришло в голову выбрать именно его командующим флотом. Потому что он, бывало, закрывался в своей каюте и ни за что не хотел выходить, когда позарез нуждались в каких-то его указаниях, а закрывался он там не ради какой-нибудь там феи Средиземноморья, а просто потому, что играл в восковые солдатики, которых у него было разве что не сотня, и вел с ними баталии, расставляя их на полу и на четвереньках ползая возле них, как нищий, собирающий рассыпанные деньги. Словом, он удрал, пересев на корабль, который должен был отвезти беженцев в Венецию. Мы пробовали отбить Ханью, но из-за штормов вынуждены были отступать.

Вторая неприятность не замедлила приключиться. Часть флота под командованием папского адмирала Николо Людовизи, владельца Пьомбино, который и до того сетовал на экспедицию и демонстрировал свою неприязнь к ней, вернулась домой. Венеция осталась один на один с турками. Что и говорить – Венеция по-прежнему должна была рассчитывать только на свои силы. Поэтому из Венеции на Кандию начали отправляться корабли за кораблями, груженные разнообразным снаряжением и продовольствием, однако не хватало главного: на острове не было верховного главнокомандующего, не было человека, который мог бы возглавить сопротивление туркам. Сенат Венеции долго дебатировал на эту тему, прежде чем выбрал самого дожа Франческо Эриццо – старого трухлявого гриба, только что отпраздновавшего свой восьмидесятый день рождения, да еще и с таким размахом, словно страна не вела войны.

К счастью для Венеции, уже сами приготовления к походу так измотали старика, что через три недели, 3 января 1646 года, он отдал Богу душу. Его кресло унаследовал Франческо Молин, тоже не первой свежести, но венецианцы совершенно отвергли идею назначать верховного главнокомандующего. А поскольку денег не хватало, они стали открыто торговать должностями прокураторов по двадцать тысяч дукатов каждая. Богачи сразу бросились покупать, и скоро удалось продать их около полусотни, но уже по восемьдесят тысяч. Затем за двести дукатов продавали места в Большом совете, а кто хотел войти в состав аристократии, должен был взять на содержание на весь год тысячу воинов, а на это уходило уже не менее шестидесяти тысяч.

Словом, тянулась эта волынка долго, венецианцам никто на помощь не приходил, и союзников у них не было, но их флот мужественно отражал все атаки неверных. Нас с Мартином записали на корабль, который был под руководством Томазо Морозини и назывался «Санта-Каталина». И вот, когда мы в числе двадцати трех кораблей блокировали доступ к Дарданеллам, удерживая турецкий флот в Мраморном море, для нас обоих эта затяжная кампания закончилась.

Как я уже писал, султан Ибрагим был большим безумцем, и то, что турецкий флот никак не мог пробиться сквозь нас, еще больше вывело его из равновесия. Он приказал немедленно отрубить своему адмиралу голову. Следующий адмирал, хорошо понимая, что его ждет, проявил достойную удивления решительность и, в конце концов, пробился сквозь линию наших кораблей.

Что и говорить – наморочились мы с Мартином за все это время так, что ходили будто пришибленные, приходилось доставать множество пуль, а еще больше зашивать ран, ампутировать рук и ног, а поскольку медиков не хватало, то нас и на другие корабли перебрасывали. За такую нашу ловкость сам адмирал вручил нам по целому кошелю дукатов. Пробыли мы в море, участвуя в бесконечных битвах и осадах, почти полтора года, и остались бы еще, но турецкое ядро зацепило мое колено так неудачно, что я сразу стал калекой, а Мартин потерял глаз. Мне было трудно ходить на костылях и участвовать в битвах, как раньше, не имея возможности действовать быстро, да еще и на корабле, который все время покачивался. Пользы от меня как медика было меньше, хотя я и пытался преданно служить богу Асклепию. К счастью, прибыло новое медицинское пополнение, и тогда было решено отправить нас обратно в Венецию, хотя адмирал и был против, пока мы не пообещали ему, что вернемся, когда подлечимся. Однако с меня этой войны было предостаточно, поскольку видно было и невооруженным глазом, что конца ей не будет и края.

В Венеции мы действительно подлечились – Мартин, правда, глаз не спас, но нога моя зажила, и я уже мог ходить без палочки, хотя и прихрамывал. Мы с радостью наверстывали то, что потеряли на войне, погрузившись в гулянки и любовные приключения, порой даже с дуэлями. Но было понятно, что такая веселая жизнь, которую вели мы в ту пору, долго продолжаться не могла – деньги-то заканчивались. Некоторое время я пытался самостоятельно найти, куда бы прибиться, но республика находилась в состоянии войны, на всем экономили, и медикам предлагали работу только за стол и ночлег, хотя и обещали со временем найти какие-нибудь средства. Я подумал, что именно на таких условиях и работал почти все время, редко получая плату, и в свои тридцать с лишним лет должен был до чего-то доработаться, а то – ни дома, ни жены, даже на девку денег ни черта нет. Наконец, хорошенько все взвесив и понимая, что и горсти оставшихся дукатов скоро не станет, я решил возвращаться на Русь, вспомнив о своем университетском товарище, который выехал раньше, получив приглашение в имение черкасского полковника. Он и меня убеждал ехать с ним, мол, полковник заинтересован, чтобы в своей полковой больнице иметь хорошего хирурга, но на то время у меня еще были некоторые амбиции и иллюзии, я думал, что смогу зацепиться где-то в Австрии или Баварии, а может, и в Праге, потому что после Падуи и Венеции не очень-то хотелось ехать в глушь. Однако на все мои письма, разосланные разным герцогам и графам, я получил отказ или молчание. Осенью размышлять дольше уже не было возможности, потому как совершенное безденежье напоминало о себе каждый день.

А тем временем мой друг Мартин Айрер собрался в дорогу во Львов, где его ждало наследство после только что умершего дяди. Покойник был аптекарем, и не простым, а с титулом «королевский», потому что каждый раз, когда король прибывал во Львов, его обслуживали только в этой аптеке. У дяди не было детей, а поскольку он был зажиточным, то полностью оплатил Мартину обучение на фармации, ведь Мартин, как и я, остался сиротой.

К счастью – хотя, кто знает, действительно ли к счастью, о чем, панове, вы сможете судить только в конце моего повествования, – он предложил мне составить ему компанию в путешествии, и тогда меня это очень порадовало. У Мартина во Львове не было никого из знакомых, и он никогда там не бывал, но множество раз слышал об этом известном городе, поэтому он подбивал меня оставаться с ним во Львове и вместе управлять аптекой, при этом не пренебрегая врачебной практикой. Мне не хотелось начинать свою карьеру с того, что я буду сидеть у кого-то на шее, но выхода не было, и мы отправились в путь в ноябре 1646 года. Альпы уже были покрыты снегом, и гигантские сосны вдоль гористого пути приветствовали нас, как стражи в ад – снежная вьюга мела в лицо, а лошади испуганно фыркали и еле брели. С Божьей помощью мы преодолели этот сложный путь, в конце концов, мы были не одни, а присоединились к группе купцов, а уже за Альпами встретила нас теплая осень и роскошные винодельни Кремса и Шпица, где мы на несколько дней остановились и попробовали местные вина. Такая хорошая погода сопровождала нас и дальше, пока мы не проехали Карпаты, а в Галицкой Руси нас уже ждали снега.

Мы ехали по снежной долине, которую продолжали засыпать хлопья снега, склонившись на лошадиные гривы и вздыбившись, словно вороны, в своих черных плащах и черных шляпах, надвинутых на глаза. Иногда бросали взгляд вперед себя, а затем снова успокаивались и дремали, покачиваясь в такт с головами лошадей. Далеко впереди в легкой дымке уже угадывались колокольни Шкла из-за земляного вала с частоколами.

И когда мы радовались, что уже скоро, через несколько каких-то миль окажемся во Львове и, наконец, отдохнем в тепле и уюте, мне показалось, что я заметил впереди движение, что-то темное мелькнуло в кустах и притаилось. Мы придержали лошадей, напряглись и положили руки на пистолеты. Через минуту из кустов раздался выстрел, Мартин ахнул и припал к шее коня. Я выстрелил, в кустах кто-то вскрикнул, а когда вторая пуля пролетела у меня над ухом, то я, не раздумывая, пришпорил коня и погнал его прямо на кусты, не давая нападающему возможности перезарядить оружие. Оттуда выскочил человек с мушкетом, второй лежал вверх лицом в крови и уже не дышал. Конь ударил передними копытами разбойника, сбил его с ног, я соскочил с коня и, приставив кинжал к его горлу, спросил:

– Кто вас послал?

– Мы… мы н-не знаем… – заморгал от испуга он. – Мы сидели в корчме у Краковских ворот. К нам подошел какой-то человек… его лицо закрывали поля шляпы… да и темно там было. Только клинышек бородки торчал. Он описал вас, дал нам кошелек и сказал, чтобы мы вас подстерегли на дороге.

– Обоих?

– Нет, того, у кого на глазу черная повязка. А если бы кто-нибудь был с ним, то и его.

– Ну вы же и стрелки…

– Пальцы, пан, о… окоченели, – голос у него дрожал от страха. – Мы вас долго ждали… с самого утра, а вы только сейчас прибыли. Я говорил, что надо бы руки согреть, но мой товарищ не позволил костер развести.

Он еще что-то нес, надеясь на свое спасение в этом тарахтении, словно этими словами хотел разжалобить, убедить, что здесь нет его вины, что они были лишь наемниками, исполнителями чужой воли, и, когда я выдернул из-за пояса веревку и принялся скручивать разбойнику руки, он с облегчением вздохнул и замолчал, надеясь, что теперь его уже не убьют. После я бросился к Мартину. Он уже сполз с коня и тяжело дышал на снегу. Глаза его были печальны. Ранение в живот явно было смертельным, но я расстегнул на нем кафтан в надежде, что пуля угодила лишь в бок, однако, к сожалению, это было не так.

– Попробую тебя довезти до города. Может, там помогут.

– Ты знаешь, что не помогут, – прошептал Мартин. – Помнишь, сколько мы таких ран насмотрелись, когда возились с турками?

Он был прав, рана в живот всегда была безнадежной, потому что внутреннее кровоизлияние не давало никаких шансов. Мартин терял кровь и бледнел на глазах. Я был вынужден разве что безвольно наблюдать за тем, как он покидает этот мир, но пока он еще был в сознании, я попросил его высказать свою последнюю волю, которую я выполню любой ценой. Он взял меня за руку, сжал и прошептал:

– Обещай, что сделаешь то, о чем я тебя попрошу.

Я кивнул. Тогда он с усилием указал рукой на сумку, притороченную к седлу, и продолжил, запинаясь:

– Там все мои бумаги и завещание дяди. Там также есть немного денег. Я все равно умру, а ты можешь этим воспользоваться. У дяди никого не было, кроме меня. Скажешь, что ты – это я, Мартин Айрер из Зальцбурга.

Я пытался возразить и успокоить его, но кого было успокаивать – такого же медика, как и я? Он знал, что умирает, и с этим ничего было не поделать. Однако согласиться на такую авантюру, что он мне предлагал, я не мог. Мне казалось, что это страшный грех – примерять на себя чужую жизнь и жить ею, жить этой не своей жизнью вместо того, кто умер, и все время осознавать, что это не твоя жизнь, не твоя судьба и не твое счастье, а просто жить и смерть под языком держать. Конечно, я могу говорить так, что никто и не догадается, что я «Lukas Hulevici, natione Vkrainensis de district Galicia», как записался я в университете, а не австриец, могу и венецианцем притвориться, но страх охватывал меня при мысли, как я буду чувствовать себя наедине с собой, как буду пытаться забыть собственное имя и не выдать себя, если оно где-то ненароком прозвучит, хотя и обращенное к кому-нибудь другому.

Все эти мысли пронеслись вихрем в моей голове, а затуманенные глаза Мартина смотрели с надеждой и требовали немедленного ответа. Вдруг раздался глухой топот копыт, и на горизонте появился еще один всадник, тоже весь в черном. Я выдернул пистолет Мартина и взвел курок, ведь это мог быть кто-то, кто нанял убийц. Всадник спешился и замахал обеими руками, давая понять, что не имеет злых намерений. Левый глаз его был закрыт черной повязкой. Выслушав мой рассказ о том, что произошло, он поинтересовался, действительно ли нас подстерегали бандиты.

– Неизвестно, – ответил я. – Им только дали описание. Но под это описание и ваша милость подходит.

Незнакомец улыбнулся.

– Чтоб меня черт побрал, если я не узнаю чего-нибудь больше. Пойду переговорю.

Он пошел к разбойнику, и через минуту мы услышали несколько глухих ударов и стоны: «Пощадите! Пощадите!» Затем раздался еще один удар, хрип, и все стихло. Незнакомец вернулся.

– Похоже, они действительно не знали, кого поджидали. Может, меня, а может, и нет. Единственное, в чем он сознался, что они должны были забрать сумку, но что в ней, им неизвестно. А поскольку у всех нас есть сумки, то и дальше ничего не понятно.

– Может, не стоило его убивать? – сказал я. – Он мог бы знать заказчика.

– Каким образом? По клинышку бородки? Или по голосу, который нашептывал им на ухо? Пусть катится к дьяволу. Я – Иоганн Калькбреннер, рыцарь из Кенигсберга, доктор философии и медицины. А вы кто будете?

– Мы из Венеции, я…

Но тут опередил меня Мартин:

– Я – Лукаш Гулевич из Страдча, а это мой товарищ Мартин Айрер из Зальцбурга… – он перевел дух и вздохнул: – К сожалению, я должен покинуть ваше приятное общество.

– Рана действительно такая серьезная? – спросил рыцарь.

Я кивнул.

– Живот.

– Ого! – Он покачал головой. – Можно посмотреть?

– Мы тоже медики, – сказал я, отворачивая полы кафтана Мартина. – Но взгляните и вы.

Он встал на колени прямо в снег, протянул руку к ране, но сразу же отдернул.

– Пуля там? – спросил, думая, не прошла ли она навылет, но не решаясь переворачивать раненого. – Мне приходилось нащупывать и вынимать пули пальцами. Но не в этой части живота. А ну, вдохните как можно глубже и выдохните.

Мартин вдохнул и тотчас закашлялся, а кровь пошла у него изо рта. Рыцарь посмотрел на меня безнадежным взглядом.

– Дайте чего-нибудь попить, – попросил Мартин, сплевывая красную пену, – сдобрите чем-нибудь горячительным мою смерть.

Он имел в виду тот ром, что мы прихватили в дорогу.

– Питье не сдобрит вашу смерть, а ускорит ее, – сказал Иоганн. – Вы же врач, и сами знаете об этом.

– Знаю. Но добрый глоток рома – это как раз то, что мне нужно перед дальней дорогой.

– Не городи глупостей, – сказал я. – Может, нам удастся еще тебя довезти куда-нибудь.

– Давайте свяжем из веток сани, – сказал Иоганн, – положим пана Лукаша на них и привяжем к его лошади. В Шкле кто-нибудь должен помочь.

Мартин умоляюще посмотрел на меня и прошептал:

– Это всего лишь бесполезные мучения. Вы не довезете меня… – и, взглянув на меня, еще раз повторил: – Сделай, как я сказал… Понимаешь? И да поможет тебе Господь.

Он еще улыбнулся побелевшими губами, и голова его склонилась набок.

– Жаль, – сказал Калькбреннер. – Кто знает, не из-за меня ли такая беда. А я, видите ли, задержался в Ярославе с одной знатной вдовушкой. Ну, да что поделать? Повезете его в Страдч? Я вам помогу.

Вместе мы погрузили тело моего товарища на коня, положив его поперек и привязав ремнями, и двинулись в путь. Мы проехали Шкло и через полторы мили минули Янов, лежащий над замерзшим озером. Далее через заросшие кустарником горы свернули на юго-восток. Покинул я родной дом почти полтора десятка лет назад и был уверен, что никто меня там уже не узнает, особенно учитывая, что я зарос, как черт, ведь когда я уезжал, еще не брился, а сейчас носил черную бородку и лихие гусарские усы.

Я не ошибся – никто меня не признал, зато и староста, и несколько крестьян, осмотрев бедного Мартина, не усомнились, что это их Лукаш. Я оставил им коня Мартина и денег на погребение и панихиду, и мы с рыцарем, отстояв отпевание в церкви, поехали дальше. Сумку Мартина я прихватил с собой, хоть и сомневался еще, соглашаться ли на его неожиданную милость. Но подумав, что все равно некому унаследовать эту аптеку и что она перейдет в собственность города, я решился на эту авантюру. Правда, мысль, что убийцы могли покушаться все же на Мартина, не покидала меня. А если так, то, очевидно, кто-то был заинтересован в том, чтобы Мартин не доехал до Львова и не получил наследство. Итак, это мог быть кто-то, кто знал, как выглядит Мартин, то есть, что у него нет глаза. Но откуда? И что будет, если я назовусь Мартином, имея два здоровых глаза? Не перевязать ли мне один? Но уже поздно, раз рыцарь меня видел. К тому же все время меня не покидало ощущение, что я что-то не то делаю. Я искал и выбрал мирную жизнь, хотя в последнее время привык к другой. Я закрывал глаза и слышал шум битвы, слышал, как трепещут паруса и как бьет мне в грудь ураган. В конце концов я в этом Мартину и признался. Это было в Шпице, мы сидели на берегу Дуная и пили вино. Я сказал, что меня какая-то сила тянет назад. Он засмеялся и ответил, что это говорю не я, а вино. Я пробовал объяснить, что после всех наших баталий я уже не тот, что был, мне снова нужны острые ощущения. Однако он лишь смеялся. Но бывало, среди ночи просыпался, так же, как и я, выкрикивая какие-то боевые лозунги.

– Ну, ты же видишь, Мартин, – говорил я, – что мы уже не те, что раньше. Я вообще не уверен, что мы когда-нибудь снова станем нормальными. Война нас разделила надвое. Одну половину тянет в бой, а вторую – в рутину жизни. И неизвестно, удастся ли нам их как-то уравновесить.

Вот так всю дорогу я размышлял, вспоминая эти разговоры, и мучился сомнениями, пока не появились на горизонте башни львовской крепости. Раскинувшись на холмах, город еще издали открывал множество своих красот, и чем ближе мы подъезжали, тем плотнее он закутывался в заснеженные сады, прятался под крышами, как улитка в свою скорлупу, выставляя на первый взгляд одни лишь стены и шпили церквей за ними. Краковские ворота были открыты настежь, стража только окинула нас взглядом и пропустила. В городе мы с рыцарем попрощались, договорившись сойтись при случае в шинке, и я отправился прямиком в магистрат, где представил все свои бумаги и получил право на наследование всего дома и аптеки в нем».

Глава 2

Книга

Октябрь 1646 года

Переломленный хребет осени. Ветры по оврагам разнесли утренние звезды. «Рута! Рута!» Девушка услышала голос, доносившийся из хижины, и, бросив доить козу, поспешила к отцу. Он лежал на скамье под медвежьей шкурой и трясся так, словно стояла не теплая осень, а глухая зима. Руту поразило его пожелтевшее и сухое, как лист, лицо с натянутыми на висках жилами, белые потрескавшиеся губы с красными трещинками, остекленевший взгляд и голос, доносившийся словно из глубин его естества. Сердце ее тревожно билось, она чувствовала, что конец приближается, но мысленно пыталась отогнать его: только бы не сегодня, только бы не сегодня, пусть лучше завтра, а еще лучше послезавтра… и так каждый день…

Старый чернокнижник, ее отец, умирал уже больше месяца, умирал тяжело, как и положено колдунам, душа не хотела покидать его тело и держалась изо всех сил. «Ни Белобог меня не хочет, ни Чернобог, – вздыхал он, – ни в Яве для меня места нет, ни в Наве».

Сегодняшнее утро не отличалось от предыдущих. Быстренько справившись с нехитрым хозяйством, Рута собиралась пойти на луг искать разрыв-траву или камнеломку, которая осенью как раз входит в силу. Как трава выглядит, никто не знает, кроме одной-единственной птицы – дятла. Поэтому сначала надо найти дупло, в котором дятел вывел птенцов, и закрыть его камнем, дятел прилетит, увидит, что ничего поделать не сможет, и улетит, чтобы вернуться с разрыв-травой. Достаточно будет только приложить ее к камню – и он сам расколется на куски. Вот тут и надо следить, куда стебелек упадет, и подобрать его. Так рассказывал отец. Рута мечтала о том, как придет с разрыв-травой к скале на горе Льва, где спят королевские рыцари вместе со своим королем, и вытащит королевский меч, которым можно рубить даже железо. Тогда бы Рута оделась как витязь и уехала куда глаза глядят. Прочь отсюда, ведь и так после смерти отца ничто ее здесь держать не будет.

Она преклонила колени перед скамьей и взяла отца за руку, ладонь была желтая и холодная.