Ольга Лодыженская.

Ровесницы трудного века: Страницы семейной хроники

скачать книгу бесплатно

– Что же теперь будет? – шептала она.

Мы с Мартышкой кинулись подбирать осколки.

– Не бойся, – говорит Вера Еремке, – мы осколки выкинем, а воду вытрем.

Ей, видно, тоже стало ее жалко. Воды так много, чем ее вытирать? И вдруг грозный окрик:

– Что у вас тут происходит? – посреди класса стоит Ступина.

Что делать? И вдруг простая мысль приходит мне в голову. Я распрямляюсь, кладу осколки на подоконник и говорю:

– Это я нечаянно разбила графин.

– А почему Еремеева вся мокрая?

– Она стояло около, и так получилось.

– Ты все врешь, «получилось»! Ты фокусы, наверное, какие-нибудь показывала, любишь кривляться перед классом.

– Она нечаянно, – подтверждает Мартышка.

– Мне адвокатов не нужно, садись на место. – Ступина хватает за руку Еремку. – Идем переодеваться в дортуар. Шатохина, попроси Варю здесь убрать.

После ухода Ступиной и Еремеевой несколько минут в классе молчание. Я стою растерянная.

– А ты молодчина. – И кто-то кладет мне руку на плечо. Это Маруся Ширинская. – Давай с тобой дружить.

– С удовольствием, – отвечаю я, – но я обещала Мартышке.

– Ну что ж, давайте дружить втроем, – говорит Маруся.

– Мартышка, у нас будет триумвират! – восторженно кричу я, забыв о графине.

– Уже начиталась Чарской, – улыбается Ширинская.

Вернувшись, Ступина взялась за меня. Чего она мне только не кричала: и что счет за графин пошлют маме: «Пусть порадуется на дочку» (подумаешь, сколько он там стоит, этот графин!), и что, если Еремеева простудится и заболеет, я буду виновата. А вдруг правда простудится, но в этом-то я ведь не буду виновата – фу-ты, от ее крика мне уже стало казаться, что я действительно разбила графин.

В общем, скандала хватило до звонка на чай, последнего звонка в этот день. Приготовишки пьют чай в полвосьмого и сразу идут спать. А весь институт пьет чай в восемь часов, и спать после чая идут только младшие, а старшие еще ненадолго приходят в класс, но в десять часов свет во всех дортуарах должен быть погашен.

– Лодыженская! Будешь ходить на 10 шагов впереди класса, – прокричала Ступина, едва прозвенел звонок.

Я пошла впереди класса. Когда мы проходили мимо седьмушек, Нина Константиновна стояла в коридоре около своей двери и что-то внушала Тамаре Кичеевой. Ступина нас остановила.

– Вот, Нина Константиновна, полюбуйтесь на своего хваленого стрижка! Ведет себя безобразно, да и врунья к тому же.

– Ай-ай-ай, – закачала головой Нина Константиновна, а Тамара весело мне улыбнулась.

Я шла впереди и, странное дело, чувствовала себя очень хорошо, несмотря на то что Ступина все время кричала мне, что я то иду слишком быстро, а то, наоборот, медленно. Я этого не замечала, а чувствовала, что сзади меня девочки, которые все до одной ко мне относятся хорошо, а Вера и Маруся – мои друзья.

На другой день в первую же переменку ко мне подошли несколько человек седьмушек.

– Мы к тебе в гости, – сказали они, – погуляй с нами по коридору.

Я не очень обрадовалась этому явлению, тем более что там были девочки, дразнившие меня.

Например, Бугайская. Но была там и Тамара Кичеева, а она мне очень нравилась. Я говорила с ними приветливо, но невольно вспомнилось прошлое, и от этих воспоминаний становилось грустно.

Наша дружба с Ширинской имела очень много положительного. Мы как-то остепенились. Маруся научила нас брать книги из классной библиотеки. Мы о ней и не знали. Некоторые книги читали вместе. А мы с Верой вовлекли Марусю в игру в «знамя». Она оказалась лихим игроком, была очень довольна и призналась нам, что до сих пор скучала на прогулках. Ее очень заботили плохие отметки Мартышки.

– Смотри, ты останешься в классе и много потеряешь, – говорила она. – Класс у нас хороший, девочки не злые, не забияки. А ведь разные бывают!

– Да, – сказала я, – разные, – и рассказала все, что со мной было в седьмом классе. Не знаю, как это случилось, ведь я никогда никому об этом не говорила, потом я спохватилась и стала брать с них разные клятвы о молчании.

Реагировали они по-разному. Мартышка вся кипела:

– У, гадюки, как они смели, ведь ты же им ничего плохого не делала.

А Маруся задумалась:

– Скажи, а среди тех, которые приходили к тебе тогда на переменке, были дразнившие тебя?

– Были.

– Вот видишь, Леля, – горячо заговорила она, – в каждом человеке должно быть благородство и гордость. Благородство в тебе есть, ты хорошая, а вот гордости – нет. Как могла ты разговаривать с ними после всего случившегося? Ругаться и упрекать их я бы не стала, но и по коридору с ними гулять не пошла бы.

Вера не согласилась:

– Значит, Леля добрее тебя, она простила им. – Мы замолчали, но я не соглашалась ни с той, ни с другой. Мне не очень нравилась Марусина «гордость», но и моя «доброта» мне казалась слабодушием.

Мы решили делать уроки вместе. У Мартышки был очень красивый почерк. Она каллиграфически выводила буквы, хотя и не училась чистописанию, но ошибки она сажала в каждом слове. А когда нужно было самой составить предложение, у нее получалось как-то не по-русски. Я сказала ей об этом.

– Да, до пяти лет я совсем не говорила по-русски, – сказала Мартышка и вдруг заявила торжественно: – Леля рассказала нам свою тайну, и я расскажу вам свою.

И началось требование клятв. Затем Мартышка стала рассказывать:

– Когда мне было два года, папа и мама уехали за границу. Мы жили тогда в Риге, а все остальные остались дома. Гувернантка, экономка, старшие сестры, брат и я. Со мной оставалась няня – латышка, она раньше была моей кормилицей. Она очень любила меня, а я любила ее больше папы с мамой. И вот мы жили с ней в детской вдвоем, остальные не интересовались нами и не приставали к нам. Мне нравилось очень говорить по-латышски, а когда мы с няней ездили в деревню к ее родным, рассказывала всем, что я латышка. Это было самое лучшее время. Папа с мамой приехали, когда мне было пять лет и я почти не говорила по-русски. Они прогнали мою няню, взяли мне гувернантку и стали учить меня по-русски. Я плакала так, что заболела, а маму долго не могла привыкнуть называть мамой. Гувернантка была такая дрянь. Как я ее изводила.

Я была потрясена, как же можно было прогнать няню? Мама, Таша и няня – мои самые близкие.

– Ну, теперь, Маруся, расскажи ты свою тайну, – сказала Вера.

– А у меня нет никакой тайны. Маму почти не помню, она умерла давно. Мы живем с папой. У меня два брата. У меня с ранних лет гувернантки, но я к ним равнодушна: таких как Ступина, у меня никогда не было, да папа и не стал бы такую держать, она очень грубая, но и таких, которых бы я любила, тоже не было. Люблю очень папу, но мне кажется, что он больше любит братьев. Дело в том, что папа обожает музыку, у меня же абсолютно нет слуха, а братья музыкальны – так папа говорит. А дома у нас всегда все ровно и спокойно и как-то строго. От слуг мы очень далеки, но я понимаю вас обеих, няню можно любить как маму. У Пушкина была няня, которую он любил больше всех.

После этого разговора мне стало жалко и Веру, и Марусю, и мне показалось, что я счастливей их. Дни шли, приближалась Масленица. Мы втроем были неразлучны. Мне нравилось в нашей дружбе то, что мы все были равны, никто не пытался взять верх. И хотя Маруся была явно развитее меня и Веры, она очень деликатно относилась к нам и всегда считалась с нашими желаниями. <…>

В четверг на Масленой неделе утром, сразу после чая, нас отпускали домой. Я уже с вечера, в среду, начала волноваться. Мама на прием не пришла, вдруг не приехала?

Утром почти никто не прикоснулся к чаю. Не успели мы прийти в класс, как вошла Варя с целым списком и стала называть фамилии тех, за кем приехали, почти весь класс перечислила, и меня! И меня! Мы бежим как сумасшедшие. В дверях швейцарской меня встречают мама и Таша.

– Сегодня у нас блины, – говорит мама, – а завтра билеты в цирк, а в субботу пойдем на блины к Ане Шевченко.

Вот мы опять у дедушки. Он почему-то сразу начинает вспоминать елку в институте.

– Сейчас я вам покажу интересную картину. – Он рассаживает нас в кресла в гостиной, сам становится посредине. – Представляете себе громадный зал, замечательная елка со всеми онерами, в крайнюю дверь, в уголочек впускают родителей, к самой стенке, а чтобы они не бросались к елке, заставляют их стульями; они стоят, как сельди в бочке, выйти покурить нельзя, да и курить даже в коридоре не разрешается. И вот наконец духовой оркестр играет полонез из «Жизни за царя». Там, далеко, в другом конце зала, появляются крохотные фигурки, лиц не видно, видно только болтающиеся руки. Когда они приближаются к нашему партеру, мы со своей галерки начинаем искать Лелю и наконец видим знакомые вихры. Вот она, с рыжей девочкой, в третьей паре. Лица у обеих злые-презлые, а когда приближаются к самим креслам, Леля исподлобья сердито смотрит на нас. Вот как они танцуют. – Дедушка выпячивает вперед кулак и, балансируя им, начинает комично приседать, делая очень злое лицо. Мы все хохочем. – Подождите, это еще не все. Дальше кончается полонез и начинается бал, и вдруг появляется царица бала в паре с дирижером танцев.

Сначала дедушка изображает лицеиста: он становится на цыпочки, поднимает плечи и, размахивая руками, выкрикивает французские команды, при этом делает презрительную физиономию, затем сгибается в три погибели, как бы ко мне. Меня он представляет еще комичнее. Он приседает на пол, а руки тянутся вверх к лицеисту, притом он танцует венгерку, а голосом изображает оркестр. Мы прямо валимся от смеха, но мне немножко обидно.

– Дедушка, я на цыпочки становилась не из-за лицеиста, а чтобы мне вас с мамой увидеть.

– Ой, я давно так не смеялась! – говорит мама. – У вас прямо талант подражания.

– Посмеяться перед блинами полезно, я заказал блины к часу, ведь вы и в институте, и дома по-деревенски привыкли рано обедать. Ну, идемте в столовую.

В столовой уже стол накрыт, на тарелках икра, семга, в судочках сметана. Приносят горячие блины, мы все трое едим с удовольствием, Коля и Аля тоже, а дедушка все чем-то недоволен, то блины остыли, то масло плохо растоплено, и наконец говорит:

– Не люблю я блины в семейной обстановке, то ли дело в ресторане.

– Вот тебе на! Спасибо, – смеется мама.

– Нет, правда, Наташа, сейчас у Тестова тарелки горячие подадут, музыка играет, метрдотель крутится, разные деликатесы предлагает, а тут все не то. Пойдем завтра к Тестову?

– Нет, папа, завтра я с детьми иду в цирк.

В цирке я бывала не раз и всегда очень любила эти посещения. Там своя, какая-то особая атмосфера.

– Как хорошо пахнет конюшней, – говорит Таша, усаживаясь в кресло.

Таша больше всего любит выступления лошадей: джигитовку, лошадиные танцы, наездниц. А мне больше всего нравятся акробаты и танцы. Люблю клоунов, только не таких, которые бьют друг друга по щекам, а вот Бим и Бом – замечательные клоуны. Во-первых, они никогда не выходят в пестрых балахонах и обсыпанные мукой. Они одеты в вечерние костюмы, и в петлицах хризантемы. Остроты их очень тонки и всегда на современную тему, правда, не весь смысл доходит до меня, но кое-что и я понимаю. Еще мне очень понравились икарийские игры. Выходит целая группа людей в римских одеяниях, они делают всевозможные акробатические упражнения, среди них два мальчика. Мне кажется, что один моложе меня, но в движениях они не отстают от взрослых. Группа имеет большой успех, особенно мальчики, им бросают на арену апельсины, яблоки, большие кисти винограда. Мальчики ловко подхватывают их и подбирают все. Уже человек в униформе начал скатывать ковер, а один из мальчиков заметил под ковром яблоко; несмотря на то что у него полные руки фруктов, он кинулся и за этим яблоком.

– А они жадные, – говорю я.

– Не говори, о чем не знаешь, – возражает мама. – Это несчастные дети, у них наверняка все отнимут взрослые, может, вот это единственное яблоко, которое он достал из-под ковра, ему и достанется. Обязательно дам вам прочесть рассказ Григоровича «Гуттаперчевый мальчик».

А мне-то как раз казалось, что у этих мальчиков счастливая жизнь: успех, фрукты, конфеты. <…>

А в субботу мы идем к Ане Шевченко – мы привыкли так называть мамину институтскую подругу. Ее муж, Андрей Ефремович, занимает большую должность. Они богаты, квартира – это целая анфилада комнат, красиво обставленных. У них два мальчика нашего с Ташей возраста, Коля и Юра, при них англичанка. После блинов мы играем в разные настольные игры, а рядом стоят раскрытые коробки шоколадных конфет, но мальчики к ним совершенно равнодушны. А я, несмотря на послеблинную сытость, с вожделением на них поглядываю.

Ну конечно, три дня проскакивают незаметно. Я хватаю каждую минутку, проведенную вне института, и предвкушаю удовольствия, которые мне предстоят, но уже вся программа исчерпана. Остался только торт, который дедушка принес сегодня. Мы его будем есть после обеда, а там институт. <…>

Женихи

Однажды вечером мы сидели с Таней на моей парте и вели свой обычный дневник. Она вдруг спросила меня:

– Леля, у тебя есть жених?

Я опешила.

– Какой жених, что ты?

– Ты не понимаешь меня, – стала объяснять мне Таня. – Конечно, я знаю, что мы еще не взрослые и сначала должны кончить институт, но жених уже у каждой должен быть. Я спрашивала у многих девочек, и у всех есть, даже у Шурочки Челюскиной, и у Оли Гиппиус, и, конечно, у меня. Почему же у тебя нет? Ты такая умная и смелая.

Последние слова произвели на меня впечатление, и я сказала:

– Может, и есть, надо вспомнить.

Пока мы пили вечерний чай и укладывались спать, я настойчиво думала. У Шурочки Челюскиной, у этого младенца, есть жених, а у меня нет? Как же так? А у Оли Гиппиус! Была в нашем классе такая толстенькая, маленькая девочка, с длинным птичьим носиком и со склоненной набок головкой. Еремеева прозвала ее Соня. Я первое время думала, что ее так и зовут, и однажды даже назвала ее Соня, а она вдруг заплакала и сказала:

– И ты меня теперь дразнишь, ведь меня Оля зовут.

Я тут же попыталась воздействовать на Еремку, но безрезультатно. Зато после истории с графином я сразу стала для Еремеевой авторитетом, и она вдруг сама заявила мне:

– Если хочешь, я Гиппиус больше дразнить не буду.

Итак, даже у этого цыпленка есть жених. Я стала перебирать знакомых мальчиков, кого могла бы назвать своим женихом. Коля и Юра Шевченко в счет не идут, я их первый раз увидела на Масленицу, Витя Буланов, по-моему, меня презирает, Гога Кацауров, тоже можайский житель, моложе меня, и вдруг вспомнила: Грушецкие, Володя и Коля. Их мать, Юлия Михайловна, когда приходила к нам в Можайске в гости с мальчиками, часто говорила:

– Ну вот, невесты, я вам женихов привела.

Володя мне ровесник, а Коля – Таше. Так значит, Володя Грушецкий, и я, успокоенная, заснула. Наутро я с удовольствием сообщила о своем женихе Тане.

Игра на этом не кончалась. Каждый должен был рассказать о своем женихе и описать его наружность. И вдруг в этот же день обо всем узнала Ступина. Каким образом это получилось, мы с Таней просто понять не могли. Кто мог ей это рассказать, может быть, она подслушала, не знаю. Но громить нас она начала строго. Первым делом взяла бумагу и карандаш и заставляла каждую назвать имя и фамилию своего жениха. Шурочка, расплакавшись, назвала какого-то Николая Петровича, фамилию она его не помнила, причем он оказался старым, а считает она его женихом потому, что, когда он приходит к ним домой, всегда берет ее на руки и говорит: «Вот моя невеста». В таком же духе и также со слезами повествовала Оля Гиппиус о дяде Пете. Еремка гордо ответила, что ее жених капитан Михайлов, а считает она его женихом, потому что у него красивая кавалерийская форма и он очень хорошо ездит верхом. Но на вопрос, считает ли он ее своей невестой, она помолчала, потом вздернула плечом и ответила: «А мне какое дело!»

Когда Ступина стала спрашивать меня, я назвала Володю Грушецкого и рассказала, почему он мой жених. Ступина презрительно прервала меня:

– Незачем повторять то, что говорили другие, – и продолжала допрос.

Некоторые, так же как и я, называли знакомых мальчиков, но кто меня поразил, так это Таня Шатохина: она категорически отрицала существование жениха и уверяла, что она все придумала.

– Все говорят, что у них есть женихи, ну и я не хотела от них отставать. Я, конечно, виновата, что соврала, – закончила она с опущенной головой.

Тогда Ступина стала допытываться, кто первый поднял этот разговор. У меня было твердое убеждение, что подняла всю эту историю Таня. Но все молчали, да и вообще, выдавать кого-либо было не в наших правилах. Неписаный закон гласил, что виновник должен сам сознаться, если его вину переложили на другого. Но другого виновника мы не знали. Шурочка как-то робко вопрошающе взглянула на Таню, но та сидела опустив свои длинные ресницы. Вдруг она подняла глаза и сказала:

– А может, это Мартынова?

– Что ты? – возмутилась я. – Мартынова заболела в начале недели, а разговор у нас был совсем недавно.

– Не знаю, – сказала Таня и опять опустила глаза.

– Ну вот что, – объявила Ступина, – завтра воскресенье, те, к кому придут в прием, должны рассказать все это своим родным, а те, к кому не придут, должны все описать в письмах. Понятно?

«Господи, хоть бы пришла ко мне завтра Анна Степановна», – подумала я.

Проще рассказать ей, чем описывать все маме, как-то стыдно и неприятно. И мое желание исполнилось. Анна Степановна пришла и притащила мне конфет и фруктов.

– Ах, я думала, что вас уже соединили с институтом, – сказала она, облачаясь в белый халат.

– Нет, у нас заболела еще одна девочка, так что карантин продлен.

Мне показалось, что Анне Степановне это неприятно, ведь правда, у нее свои дети, может заразить их. И я взяла и поставила свой стул подальше от нее.

– Да что ты, ведь это же не чума! Ну, рассказывай, как ты живешь?

И я смиренно рассказала историю с женихами.

Как она хохотала, хорошо, кроме нас, никого в передней не было. Увидев, что я с опаской гляжу на дверь, она сказала тихо:

– Да, я вижу, что классные дамы остались те же, что были в мои времена. Вместо того чтобы внушить, что это глупо, раздувают из мухи слона. <…>

Никогда не забыть отъезда из института на Пасху. Я уже говорила, что нас отпускали в субботу вечером, на шестой, Вербной неделе, после всенощной. В церкви все стояли с ветками распустившейся вербы и с горящими свечками. Стояли с замиранием сердца и часто оглядывались. В конце церкви и на паперти собирались родители, приехавшие за нами. Оттуда доносился легкий шумок и пахло духами. А рядом шипят классухи:

– Не оглядывайтесь, стойте спокойно.

Но как трудно стоять спокойно, когда не знаешь, здесь мама или еще не приехала, а вдруг почему-либо не приедет? А всенощная тянется долго-долго. Наконец выходит священник, уже без ризы, и читает последнюю молитву. Хочется броситься в коридор, но нужно выходить одна за другой, чинно и спокойно идти в класс и ждать, когда назовут твою фамилию. И только когда доберешься до заветной желтой картонки, откроешь ее и вдохнешь чудесный домашний запах, только тогда поверишь, что ты действительно едешь домой.

После холодных институтских просторов наш домик такой крошечный и такой милый-милый, кажется, все стенки бы перецеловала. А Таша и няня так рады мне! Они внешне этого не показывают, ни та ни другая не любят изъявлять своих чувств, но Таша не отходит от меня и спешит сообщить все новости: о родившейся телочке у Лысенки, о котятах, а последнюю новость – черного пуделя Муську – демонстрирует тут же. В детской висят кольца, и Таша ловко на них упражняется. А няня угощает меня моими любимыми блюдами: котлеты с макаронами и взбитые сливки с безе.

На этот раз я уезжала в институт не с таким тяжелым чувством, ведь через месяц, 15 мая, нас, приготовишек, отпустят на лето, до 1 сентября, буду дома три с половиной месяца!<…>

Неожиданно в конце апреля приехала мама на один день и пришла ко мне с дедушкой в воскресенье в прием. В этот день прием бывает сразу после обеда, с часу до трех. В конце зала ставится большой круглый стол, за ним садится дежурная классуха и из каждого класса по девочке. Обычно берут воспитанниц с хорошим поведением. За всю мою жизнь в институте мне ни разу не довелось дежурить в приеме, а наверно, это приятно – быть радостным вестником для институток, запертых в четырех стенах.

На этот раз дежурила тетя Люба. Мама пришла такая интересная: на ней светло-серый шерстяной костюм, отделанный зеленым шелком, и зеленая шляпа. Я уже привыкла, что многие девочки из других классов мне говорили:

– Какая у тебя хорошенькая мама, – и некоторые спрашивали: – А почему ты на нее не похожа?

После приема свои соображения о маме высказала мне тетя Люба и добавила:

– И папа тоже красивый, но он намного старше ее.

– Какой же это папа, – возмутилась я, – это дедушка.

Тетя Люба оживилась:

– Неужели? А бабушка к тебе приходит?

– Она давно умерла.

Мамину мачеху я за бабушку не считала, да я ее никогда и не видела.

– Интересно, – сказала тетя Люба, но я так и не поняла, что интересно.

А весна здорово красит жизнь даже в институте. Сад у нас хороший, это довольно большое каре, заключенное между четырьмя институтскими корпусами. Тогда этот сад мне показался громадным, но он и на самом деле был немаленький. Весной, когда все деревья и кусты покрылись крошечными клейкими листочками, а все куртинки и лужайки зажелтели неприхотливыми цветами, наш сад становился очень привлекательным. Листочки на кустах чудесно пахнут, а цветы так смешно обсыпают нос желтой пылью. Так хорошо, что не надо напяливать на себя ни длинной шубы, ни драпового пальто, все это такое тяжелое, черное и мрачное, а весной нам выдали темно-синие жакеты, которые мы надевали после бани, и на голову синие береты с резинкой. Зимой же на голову нужно было надевать такую противную маленькую шапочку пирожком, ее заставляли надевать на самый лоб и сверху повязывать коричневым башлыком. Все канительно и неудобно. А сейчас так легко выйти в сад, и в «знамя» бегать легко, но, как это ни странно, мы меньше играем в «знамя»; ведь как тяжело было бегать в шубах, и не пропускали ни одной прогулки, а сейчас больше ходим кучкой, плетем венки из желтых цветов, ловим божьих коровок и жуков, и, когда приходим в класс, наши руки так замечательно пахнут весной, и очень жалко их мыть перед ужином.

скачать книгу бесплатно