Остров Ржевский

скачать книгу бесплатно

Остров Ржевский
Ольга Григорьевская

Эта женщина была лучшим, что случилось в жизни Григория Ржевского, но ее оглушительное «прощай» разрушило его жизнь. Спасаясь от любовной боли, Григорий отправляется в путешествие по таинственному португальскому острову, готовый менять имена, профессии, разменивать годы и всматриваться в сменяющие друг друга женские лица. Но станет ли это путешествие его спасением или ошибкой всей его жизни? И как быть, если прежняя любовь внезапно опять возникнет на пороге?

Остров Ржевский

Ольга Григорьевская

– А если это мышеловка? – спросил Мэлинсон. И Барнард тут же нашелся с ответом.

– Милая теплая мышеловка, – сказал он. – А в ней кусочек сыра. После этого я готов и умереть.

    Джеймс Хилтон. Потерянный горизонт

Дизайнер обложки Екатерина Сидорова

Редактор Наталья Ухабова

© Ольга Григорьевская, 2017

© Екатерина Сидорова, дизайн обложки, 2017

ISBN 978-5-4490-0112-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Адвокат

1

В этот день мне, адвокату, было двадцать шесть, и звали меня Григорием Ржевским. Назавтра я стану безработным бродягой без возраста и имени – на такие каверзы порой способна жизнь.

Было самое начало осени: ветер сквозь тонкие ткани плащей, графитовое небо, желтеющие челки берез. Игорь нетерпеливо вертел в руке телефон и не сводил глаз со здания суда. Он ждал своего сына, адвоката.

Выйдя из-под арки судебного здания, я втиснулся в отцовский автомобиль и шумно вздохнул. От неуютности поерзал на сиденье – колени уперлись в приборную доску. Сдвинул брови, наблюдая, как напряжен отец, кашлянул, чертыхнулся.

– Папа, вот только не надо так нервничать, прошу тебя, – нарушил я молчание.

– Это моя внучка, – с упреком возразил Игорь.

– Это моя дочь, – счел нужным уточнить я. – Но я-то спокоен – посмотри.

– Вижу, – откликнулся отец.

– Что ты имеешь в виду?

Я отвернулся к окну, уязвленный его намеком. Я чувствовал себя смертельно уставшим от мелочных забот – вот как сейчас, когда Лиза заболела, и мы с отцом, бросив все, поехали за пятьдесят километров, чтобы услышать от врачей, что ничего серьезного. Моя бывшая жена напутала, перестраховалась, зря только всех переполошила – видимо, назло мне. Было время, когда она все делала назло мне, даже жила.

Два часа спустя в больнице я равнодушно поглядывал по сторонам, пока Ржевский-старший выяснял у лечащего врача, каково состояние девочки. На секунду, не больше, когда отец развернулся и пошел мне навстречу – глаза опущены, словно утонули где-то за оправой очков, под валиками густых бровей; исполинская ладонь обхватила подбородок, едва видна в мрачно-угольной седоватой чащобе – я ощутил, как холодеют пальцы рук.

– Что, папа?

Отец отмахнулся.

– Воспаление легких. Все будет в порядке, ей уже лучше.

– Ну а чего ты тогда меня пугаешь?

Я предложил ехать: с Лизой все хорошо, родительский долг явления по первому зову исполнен, дома ждет столько дел – нас обоих ждет, не меня одного. Но отец медлил, крутился на мысках туфель, делая вид, что читает больничные проспекты в коридоре.

– Я пойду, Гриша, еще раз спрошу. Может быть, мне разрешат заглянуть к ней на минутку.

Я кивнул и направился к выходу.

У него получится, он их убедит. Он умеет убеждать, этот Ржевский-старший. Красавец, высокий, сильный, лицо открытое, глаза внимательные, добрые. Осанка королевская, королевская дужка черных собольих бровей. Щегольская бородка, чуть седая, немного седины и по вискам, а в целом – вполне еще брюнет. Женщинам он страшно нравился, до того даже, как начинал говорить, а уж когда заговаривал – умел очаровать любую.

Я остановился на парковке чуть поодаль от отцовской машины и закурил. Мне бы хоть на один день обаяние отца, хоть на пару часов. Выиграть это проклятое дело в суде, а затем прийти к Ане и… И что? Все так запуталось, я и сам не знал уже, чего хочу от Анны.

Сигарета истлела. Накрапывала противная кусачая изморось. Нет, никакое обаяние не поможет, никакие отцовские чары.

Игорь выскользнул из больницы, по-прежнему задумчивый, и сказал:

– Когда мне было четыре года, мой старший брат тоже схватил пневмонию. Открылся абсцесс, осложнение на желудок. Я, как сейчас помню, вертелся вокруг матери: «Когда же Гриша поправится? Хочу играть с Гришей!» Не поправился… Его Гришей тоже звали, ну да ты знаешь.

Я закашлялся.

– Папа, что с тобой такое, в конце концов? Хочешь довести себя и меня заодно?

Изморось превратилась в простыню дождя. Я торопливо сел на водительское место, зло вдавил кнопку на руле, и по стеклу зачастили дворники. Всю дорогу до дома мы промолчали, не глядя друг на друга и едва ли друг о друге думая.

Жили-были два города, два близнеца: город Р. и город Б. Оба стотысячники, новостройки с детскими площадками в центре, раздельный сбор мусора и свежая разметка дороги. Обветшалые пятиэтажки на окраине, запах скисшего молока и огрызков. Самые обычные города – город Р. и город Б.

Езды между ними – десять минут, и я, Григорий Ржевский, проделывал этот путь ежедневно – жил в Р., но собственного городского суда там не было, поэтому все судебные дела, над которыми я работал, разбирались в здании суда города Б.

Когда мы вернулись из больницы, над городом Р. уже садилось солнце – где-то там, под ватным одеялом туч. Припарковавшись возле родительского дома, я вручил отцу ключи и распрощался с ним.

До ближайшей остановки прошел два квартала пешком. Прекратившийся было дождь принялся накрапывать вновь. В шею вонзались струи ледяного ветра – заметно похолодало. Я поднял ворот плаща и прибавил шагу.

На мокрых улицах ни пешехода. Один неосторожный водитель едва не окатил меня грязью из глубоких луж в рытвинах на обочине, да еще ожила вечерняя торговая иллюминация, несколько фонарей вдоль тротуара, облысевшие верхушки деревьев в аллее у фонтана – а в остальном город казался пустым.

Как всегда, не без ухмылки миновал я центральную площадь. Над северным порталом – огромная растяжка, лоснящаяся глянцем мокрого пластика: «Забота о людях – забота о городе. Голосуйте за Игоря Ржевского!» – и отцовское фото до пояса с фирменной обаятельной улыбкой донжуана. Через четыре дня выборы мэра, Игорь Ржевский не имеет права проиграть. Он слишком долго шел к этому.

А если все же проиграет? Я хохотнул, подзывая желтую буханочку такси.

– В город Б., на Римскую улицу.

Вопрос казался настолько решенным, что у меня не имелось предположений, как быть, если в понедельник мэром назовут не отца. Вдруг стало невыносимо жаль Игоря, ведь, черт побери, такое способно сломать человека, раскрошить его. Нет, он должен выиграть выборы.

На улице Римской города Б. – странная компания: через дорогу от натальной клиники подмигивал вульгарно электрической вывеской полупогреб бара «Римские каникулы». Ему не шло его название, как и соседство с роддомом, но из окон бара открывался хороший обзор на здание напротив, и это было главным для меня.

Дугина я заметил сразу. Иные коллеги ни за что бы не признали в непринужденно усадившем к себе на колени местную красотку папике члена коллегии адвокатов, юриста с многолетним стажем и количеством судебных нокаутов, что у чемпиона мира в тяжелом весе. Девчонка, смеясь, ухватила когтистой рукой Дугина за подбородок, как раз когда я поприветствовал его и опустился рядом на диван.

– Выпьешь? – Дугин раздраженно отмахнулся от красотки и велел ей убираться. – Так держать, сынок.

– Конечно, папаша, – я выдохнул устало.

Коварная зубастая улыбка тонула в густой тени капюшона дугинской фуфайки. В ней, в растянутых штанах от спортивного костюма он гораздо больше походил на местного наркокурьера, чем на того, кто мог бы защищать такого пройдоху в суде. Дугину это нравилось – не привлекать к себе внимания, и хотя большинство обитателей Нижнего Б., в том числе бара на Римской улице, знали юриста как родного, сказать наверняка, высматривает он здесь что-то по делу или просто пришел отдохнуть, не мог никто. Его опасались, уважали, с ним стремились дружить, хотя – всем известный факт – дружба для него была едва ли не оскорбительным понятием. У Михаила Дугина («Запомните это, детки», – любил говорить он забывшимся приятелям из контингента Нижнего Б.) не бывало друзей и не будет.

– Ты ко мне пришел или… – тут Дугин качнул лениво указательным пальцем в сторону роддома, – снова станешь плясать под окнами Дульсинеи?

– Не стану я плясать под окнами Дульсинеи, – я сгорбился и в один глоток осушил протянутый мне бокал. Янтарная горечь виски на мгновенье ослепила, разлилась по груди. – Хочу только одного сейчас. Напиться.

– И забыться, – кивнул Дугин. Его хищный оскал продолжал поблескивать под разжатыми губами. – Кто же тебе, малыш, мешает? Хочешь – напивайся, на здоровье!

И он подвинул с этими словами, пропитанными усмешкой, бутылку к моему бокалу. Я посмотрел ему в глаза, будто на что-то решаясь, и потянулся за виски. Дугин расхохотался довольно.

– Несите нам еще, мы этой не ограничимся! Ну, рассказывай, чего у тебя там, Григорий.

Я застыл в задумчивости. Сегодня ночью мне предстояло совершить поступок, пугавший меня самого. Как же дошло до тупика, черт возьми, с чего началось?.. Ах, да, Анна, все началось с нее.

Забыв о Дугине, я погрузился в воспоминания…

2

Если бы не дождь в тот злополучный день и Анна не ловила бы такси, нервно перебирая пальцами пуговицы блузки, неприлично мокрой, липнувшей в груди… Если бы не ее ослепительная красота на почерневшей улице, грозовыми раскатами, как фанфарами, возвеличенная, непостижимая… Если бы в тот злополучный день – не злополучнее прочих в действительности – не возвращалась она так поздно домой со съемок рекламы, с шикарной прической и макияжем, каких не носят в жизни простые смертные женщины, в сильный дождь и холод… Если бы я был с ней в ту ночь, если бы знал, как нужно остерегаться…

Но кто-то другой опустил стекло, позвал ее, укрыл, напоил допьяна горячим чаем. Рассказал ей, как она красива, и она сдалась.

– Скажи мне, что это случилось не сразу. Ты ведь не могла так быстро, так просто. Ты же не из таких, Аня…

Я никогда не задал бы ей этого вопроса в лицо – оскорбить, обидеть, отвратить от себя еще больше. Но мысленно и даже вслух – тысячи раз, пустому отражению в зеркале ванной.

Снова увидеть бы, как по белой наволочке скользят, повинуясь движениям сна, каштановые пряди, путаются в моих пальцах, подставленных нарочно, будто первый шаг в любовной игре. Так я ласкал ее волосы в ночь, когда две бутылки пива после очередного проигранного Дугину дела, загорелые сочные бедра и призывно изогнутая линия груди утянули меня в вязкий омут наслаждения.

– Угостите? – улыбнулась она и откинула челку со лба, облизала губы, застыла вполоборота. Соблазнительная – боже, как от нее пахло желанием! Не было сомнений – я поимею ее сегодня же. Вручил ей сигарету вместе со своим именем.

Она ухмыльнулась, изогнула кукольно-тонкие брови:

– Анна.

Пару коктейлей спустя я расплатился с барменом и выскочил в темноту переулка. Руку девушки я крепко сжимал в своей; оглушительная музыка резко сменилась полушепотом ночи, и под соло ночной тишины Анна впервые наполнила своим дыханием мои легкие, в то время как я обнял ее.

Мы ждали такси, мой язык, глубоко погруженный в мягкую влажность за ее губами, шарил нетерпеливо, вдруг она оторвалась от поцелуя и спросила:

– Ты далеко живешь?

Напряженная грудь вздымалась рывками, губы припухли, по щекам плыл румянец. Прикрыла глаза кокетливо.

«Почему я не встречал эту нимфу раньше? Иди ко мне ближе, прижмись бедрами – чувствуешь? Ты такая красивая… Я раздену тебя еще в коридоре, как только мы войдем в квартиру. Первый раз я возьму тебя на полу: твои руки отведу в стороны, но ты непокорно обхватишь меня за спину, будешь тяжело дышать, запрокидывать голову, будешь кричать, стонать и снова кричать. Потом еще раз, в моей постели, – я буду нежен с тобой; я захочу быть нежным, и ты, податливая, как воск, не сможешь сопротивляться. Опустишься, целуя, не отводя взгляда, следя с надменным торжеством, как меня поднимает выше, сильнее. Потом, среди ночи, я еще не раз переверну тебя к себе, уже без сил, но по-прежнему желая. Я хочу, чтобы ты была вот так со мною много ночей подряд… Да где же это чертово такси?»

Мне не наскучило ни назавтра, ни через неделю. Анна осталась в моей простой квартирке и наполнила ее настоящим смехом до слез, бессмысленными списками незавершенных дел на клейких розовых листках, разбросанной по полу обувью, серпантином браслетов и цепочек на подоконнике. Своим горчично-лилейным запахом, горьковатой страстью, шелковыми простынями, сном до полудня и сигаретным дымом в лицо. И постоянным «Я задержусь», «Не жди меня, я поздно», полуночными съемками где-то на окраине города. «Я сама», «Я на такси»… Непокорная. Мне нравилось, что я не нужен был ей каждую минуту, мы давали друг другу дышать, а иногда так здорово было прийти после проигранного дела уставшим, разбудить ее, сердитую и сонную, и целовать, целовать, уткнуться лицом в упругий смуглый живот, почувствовать, как она медленно блуждает пальцами в моих волосах, как раздевается, шепчет: «Иди ко мне».

С чего я взял, что так будет всегда? И не успел даже обдумать, надолго ли, всерьез ли этот роман, как без былой эффектности, до вульгарного буднично лопнул мыльный пузырь.

Все только началось, всего три месяца, а она уже кладет ключи мне в ладонь, просит не кричать и не мешать ей собираться, обводит взглядом комнату – ничего не забыла ли? – мимо моих воспаленных от обиды растерянных глаз, желает удачи, словно в насмешку, и уходит.

Чье это отражение в осколках зеркала? Это Григорий Ржевский или кто-то случайно на него похожий? Те же раскосые глаза в наследство от покойной казашки-матери, брови, густые и черные, на скуластом, как у Игоря Платоновича, лице, хотя не больше чем совпадение маленькому бесплеменному ублюдку оказаться похожим на усыновившего его отца. Накусанные, в корке запекшейся крови губы дрожат, и руки дрожат, в стекле и крови костяшки на левой. Правой теребит себя, думая о ней, представляя молочно-розовую нежность, влажную, манящую темноту меж разведенных бедер, распахнутые губы и частое дыхание… Когда все закончено, я опускаюсь на колени, униженный, и бессмысленно долго смотрю в пол. Я не знаю, что делать, – не знаю, что делать с отчаянием, которое сомкнулось вокруг меня лишь месяцем позже, чем за Анной закрылась в последний раз дверь.

Я увидел ее с другим мужчиной, и значит, все не просто так, не потому, что мы не подходим друг другу или пришло время расстаться, – нет, она ушла к кому-то, она ушла от меня, из моих рук, не дав мне понять, что я чувствовал к ней, ушла от меня к другому. Я, Григорий Ржевский, в двадцать шесть лет, среди осколков разбитого зеркала, не знал, что мне делать дальше.

3

Анна – источник моей бесконечной боли… Следовало молчать, но я поведал Дугину о своей нечаянной встрече с ее новым кавалером. И завертелось.

Единственный раз, когда я позволил себе растеряться до такой степени, чтобы не явиться на работу, случился именно тогда – на следующий день после моего знакомства с этим типом. Я позвонил, сказался больным и не пошел на предварительное слушание. Знал, что иначе все придется выложить Дугину (мы снова корпели над одним процессом), его нюх бывалого заставил бы меня расколоться, хотел я того или нет. Но невыносимо было представлять, как он дает мне советы по данной части.

Впрочем, рассказать ему все равно пришлось, тем же вечером, за бокалом вина в нашем любимом ресторане. Ради беседы со мной, почуяв жареное, Дугин даже изволил приехать из города Б. ко мне в Р., заявил раньше приветствия, что намерен сегодня упиться, так что «милый мальчик», как он называл меня, пусть предоставит ему диван и чистый комплект белья. Когда я кивнул без возражений, Михаил настороженно прищурился.

– Ты что, живешь один? До сих пор?

Я скрестил пальцы над подсвеченным тусклым настольным торшером меню. Долго делал вид, что выбираю блюдо.

В конце концов Дугин выхватил папку из моих рук:

– Сам расскажешь или применить пытки? – снова расслабленно откинулся на спинку, оттопырил пиджак до подкладки (костюм на нем был хороший, дорогой, из тех, что он надевал обычно на слушания) и осклабился, предвкушая очередной повод посмеяться надо мной.

– Все еще думаешь об этой своей модели? Да, брат, похоже, задела тебя девчонка неслабо. А говорил, справишься. Ни черта ты, малыш, скажу я тебе, не справляешься. Вот уж не ожидал, что все так серьезно. – И в том же духе еще с полчаса нотаций.

– Дугин, ну прекрати, и без тебя хреново, – сдался я.

Он пожал плечами, как отмахнулся.

– Хреново, так позвони девчонке. Что ты, не знаешь, как это делается? Только не нужно потом жаловаться, что не можешь у меня выиграть. Если бы я из-за своих любовей пропускал судебные заседания, я бы тоже не смог выиграть ни одного дела.

Опять назидательный, учительский тон. Дугин был моим преподавателем в университете, именно он дотащил меня до выпуска – до встречи с Михаилом я по два раза на дню решал бросить учебу, но ему что-то понравилось в долговязом болтливом очкарике, листавшем мотожурналы на последнем ряду лекционной. Я быстро стал отличником – этот едкий и по-хитрому грубоватый педагог, эксцентричный циник, главным девизом которого в работе и жизни было «Да пошла в задницу ваша мораль!» (так и выражался с лекторской трибуны), умел одной фразой раздавить неугодного, а из меня он вознамерился сделать лучшего на потоке студента и возражений своему плану не потерпел бы.

Но дело также и в том, что Дугин сумел пробудить во мне интерес к занятиям, научил с уважением относиться к предмету, и я не кривил душой, когда ответил отцу на выпускном вечере, что не жалею о выборе профессии, о том, что пошел по его стопам.

Да, и еще Михаил стал моим другом. У него, конечно, не было друзей, как он любил выражаться, но для меня Дугин превратился в друга, настоящего. Я и сам не заметил, как из приятелей ближе всего к двадцати шести годам мне стал этот мизантропичный сорокашестилетний – ровесник моего отца – трижды разведенный алкоголик, наркоман и взяточник, не гнушавшийся подлогом, подтасовкой фактов, психологическим давлением на социально уязвимых граждан и прочими, если не законом, то нормами совести (которой, по нашему обоюдному мнению, у Дугина не имелось), запрещенными приемами, лишь бы обставить коллегу-адвоката и выиграть дело.

Каждый раз, проходя мимо меня из зала суда, он с едва скрываемым наслаждением беззвучно, одними губами называл счет, в правой графе которого – моей – оставалось неизменное «ноль», а его цифра приближалась к третьему десятку. И неслучайно нас так часто сводила работа друг против друга: я знал, что Дугин использовал личные связи, чтобы это устроить, снова и снова играть против меня и преподавать мне очередные, теперь уже донельзя практические уроки.

У нас выходили долгие философские споры о пределах дозволенного после каждого проигранного мною ему дела. Михаил подробно объяснял мне, где и как он поступился – без тени сомнения и малейших колебаний – так называемой моралью, в какой склеп влез, чьи трусы вытащил на свет божий, какую благочестивую девственницу опорочил и как набогохульствовал, чтобы снова я платил за наш ритуальный «ужин в честь победителя». Что ж, во всяком случае со мной Дугин неплохо экономил на ужинах.

Я не мог не согласиться, что методы его, хоть и вне всяких этических рамок, неизменно оказывались куда действенней моих. Но согласиться с его методами я не мог также. Другому бы я не спустил такого, другого хотя бы попытался вывести на чистую воду, лишить лицензии, звания, громкого реноме, но Дугина я любил слишком крепко, чтоб не привыкнуть к его черной работе. Мне была известна большая часть дугинских махинаций, даже будущих, но ни один секрет Михаила никогда не ускользнул бы через меня. Совесть мою успокаивало то, что вопреки настойчивым аргументам учителя я все еще ни разу не поступился моральными устоями ради выигрыша. А он – пусть, между нами это ничего не меняло.

Лишь однажды мы крепко повздорили, я тогда погорячился: за обсуждением лицемерной добродетели разговор коснулся моего отца. В то время Игорь Ржевский только начинал предвыборную кампанию, в городе появились плакаты в поддержку будущего мэра, восхвалявшие его достоинства. Был в них, конечно, излишний пафос, но Дугин высмеял политические чаяния Ржевского слишком резко. Я бросился защищать отца, и по ехидной улыбке Дугина словно пролегла пленка ядовитой плесени.

– Ты мне-то ничего не доказывай, малец, – сказал он. – Ты папочку своего потому так любишь, что он тебя из дерьма вытащил, королевским сынком сделал. А вот вырасти ты в детском доме или в семье из шести детей, как я, ты бы пел по-другому. Ты, мой сладкий, папашу своего святым считаешь, а в мире власти святых не держат. Святым туда не добраться – пора бы уже понимать, законник как-никак и не первый год живешь на свете.