скачать книгу бесплатно
Десять поворотов дороги. Необременительная новелла
Оак Баррель
– Женщины после пятидесяти невозможны в любой очереди: даже если им дать десять одинаковых предметов и предупредить об этом, они все равно будут копаться в них, выбирая лучший. Возможно, так выражается их сожаление о выборе супруга, сделанном десятилетия назад, а может, это объясняется каким-то невероятным законом бытия… Но факт остается фактом – то есть самой упрямой в мире вещью из всех возможных. Никогда, никогда не вставайте в очереди за ними! Мой вам совет.
Десять поворотов дороги
Необременительная новелла
Оак Баррель
© Оак Баррель, 2016
ISBN 978-5-4483-3239-5
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
– Женщины после пятидесяти невозможны в любой очереди: даже если им дать десять одинаковых предметов и предупредить об этом, они все равно будут копаться в них, выбирая лучший.
Возможно, так выражается их сожаление о выборе супруга, сделанном десятилетия назад, а может, это объясняется каким-то невероятным законом бытия… Но факт остается фактом – то есть самой упрямой в мире вещью из всех возможных.
Никогда, никогда не вставайте в очереди за ними! Мой вам совет.
Как не об этом?.. О чем же тогда я должен рассказать? О бродячих артистах, парне из рыбацкой деревни и целой стране, которой управляет обезьяна? Какая сомнительная тема. Но, раз так хотят спонсоры…
(Они точно не из обезьян? Нет? Тогда я, пожалуй, начну.)
Пролог
Равновесие мира в море разливанном хаоса можно сравнить с равновесием катящейся по столу тарелки. Долог ли стол, умело ли пущена тарелка?.. И на это-то не ответишь.
Однако самые пытливые пойдут дальше и непременно спросят: а чей это, собственно, стол? И хорошо ли мыта тарелка перед отправкой в один конец? А то и – ловит ли ее кто-нибудь на краю?
Так волей-неволей мы снова обращаемся к богам, приобщая к Пантеону в меру разумения всех, кто, образно, стоит вокруг того стола, по которому катится тарелка.
Мир, о котором пойдет речь, довольно стар. Как змея кожу, менял он государства и целые эпохи, покрывался испариной трех потопов, горел озерами лавы и даже весьма неласково обошелся с парой огромных метеоритов – тем печальнее, что один из них обладал сознанием и как раз находился на пороге важного открытия в геометрии. (Другой был бессмысленной каменюкой, и если вы уже начали переживать на его счет, то можете прекратить.)
Мир этот покрывают места. Они испещряют его, как шрамы и наросты кожу старого кита, – или выщербины тарелку, если вы склонны дальше развивать тему посуды. Большая их часть не стоит упоминаний, если только вы не сходите с ума от описания заболоченных низин или горных пиков. Но некоторые из них действительно важны, хотя и гораздо менее приметны.
Пробудив одно из таких, вы вдруг обнаружите, что покрылись шерстью и встали на четвереньки – потому что оно изменило вашу природу. Попав в другое, окажетесь в окружении восьмидесяти восьми девственниц, существующих исключительно в вашем воображении.
Все это похоже на ловкий фокус, не более… Самые значительные из мест – те, пробуждение которых впускает в мир кого-то, кто в нем не особенно уместен. Например, слишком велик, чтобы не нарушить саму ткань реальности, просто ответив на ваше «здрас-сьте!». Или его представления о веселье предполагают небольшую динамичную заварушку с гибелью целого народа.
В этих декорациях и будет происходить низлежащая история.
Говорят, страдания играющего артиста – ничто по сравнению со страданиями неиграющего. Не знаю, не знаю… Смотря кто окажется вашим зрителем.
Почтеннейшая публика
Эту историю можно начать разными способами.
Не худшим из них будет начать ее с помпезной и весьма бестолковой фразы, выкрикнутой рыжим паяцем на утоптанной прогалине у деревенского колодца:
– А теперь, уважаемая публика! Перед вами выступит мировая знаменитость! Глотатель шпаг, огня и нечистот! Бывший церемониймейстер его величества! Колдун и полиглот! Великолепный Хряк!!!
***
Четверо оборванцев бежали по синему закатному лесу, не разбирая тропы, оставляя за собой лишь кивающие потревоженные ветви и кое-где – неприметные капли актерской крови, коя, как известно, ценится ниже крови доброго человека.
Лес вокруг пах мокрыми овцами, хлюпал и скользил в низинах, словно ты бежал по слою намыленной шерсти. То и дело из-под ног кидалось прочь перепуганное зверье – вверх по влажным стволам или в норы между корнями – смотря по своей природе. Целый выводок свиней с хрюканьем скрылся в чаще, продираясь через кусты. Секач метнулся было, чтобы напасть, но, обескураженный перескочившим через него с воплями человеком, ретировался вслед за маткой подальше от сумасшедших.
За спинами беглецов слышался хруст веток и веселые окрики с обещанием медленной и занимательной расправы. За деревьями в синеве мелькали факелы, которые больше выдавали преследователей, чем помогали найти их жертву.
Не меньше дюжины бородатых мужиков с уханьем перескакивали через ручьи и кочки, топая тяжелыми сапогами, прорывались сквозь гигантский папоротник. Праведный гнев религиозных фанатиков быстро превратился в развлечение, на которые так скудна жизнь в лесной глуши. Беглецов травили, словно семью оленей, не давая свернуть с выбранного охотниками пути. На их счастье, в деревне не держали собак, считая тех нечистыми животными, так что побег комедиантов не сопровождался бодрым лаем спущенной своры – если не приравнивать к ней двуногую обезумевшую стаю, вооруженную кольями и пращами.
***
Десять покрытых лишайником каменных зубцов окружали круглую поросшую травами поляну, что не заметишь в чаще и с трех шагов. Несмотря на густой лес вокруг, на ней не росло ни одного дерева, не считая скрюченного куста калины, пытавшегося уползти в чащу, – сплошной ковер из сухого вереска и заячьей капусты, распластавшихся на камнях.
Место вовсе не выглядело зловеще, если смотреть на него в привычном для человека спектре. Те же, кому посчастливилось обладать более чувствительной натурой, изо всех сил держались подальше от гиблой плеши – кроме сотни полусонных ворон, сидящих на соснах вокруг поляны. Птицы сидели неподвижно и казались уродливой гирляндой из черных ламп.
Поскользнувшись на пироге из птичьего помета, рыжеволосый парень, сиганув боком между стволов, со всего маха налетел плечом на одного из каменных стражей и кубарем вкатился на плешь, поочередно ударившись всеми выступами тощего тела.
– Гадство и барабанный бой, – прошипел он, растирая ушибы, вставшие в длинную очередь на примочки.
Беглец стоял, озираясь, в центре плеши, не понимая, в какую сторону бежать дальше. Его внутренний компас безостановочно нарезал круги. Он зажмурился, тряхнул головой, пытаясь прийти в себя, и прислушался к звукам леса. Те едва пробивались, словно чащу от поляны отделял невидимый ватный полог.
«Видать, хорошо приложился головой», – подумал он, снова закрывая и открывая глаза. Картина при этом слабо менялась.
С ободранных ладоней на траву упало несколько алых капель, и тут же в лицо дунул холодный, пахнущий снегом ветерок, будто кто-то быстро открыл и закрыл окно в зимний день. Рыжий вздрогнул от неожиданности, метнув взгляд по выступающим в темноте стволам. Он чувствовал, как тьма вокруг впитывает его страх, боль от ушибов и, кажется, еще что-то из океана воспоминаний, о чем он сам давно забыл думать. Невидимый мясник потрошил его сознание, выбирая лакомые куски.
Звуки замерли совершенно. Несколько секунд царила глухая совершенная тишина. Если кого и было слышно, то лишь самого себя – ужаснее развлечение не придумать…
А затем наваждение исчезло.
Он очнулся, словно от долгого мучительного сна, обнаружив себя стоящим на коленях в самом центре поляны. Кисти рук были алыми от крови, но разбираться с этим не было времени: выше по склону кто-то с шумом ломился через заросли прямиком к нему. Раздался шум падения, хруст и замысловатые ругательства, призывавшие горящую серу в глотки еретиков, в глаза еретиков и в… Судя по всему, невидимый с поляны человек очень не любил этих самых еретиков, кем бы они ни были.
Сжав зубы до скрипа, беглец припустил с открытого места, не доверяя перспективе приложиться к кипящему коктейлю ни одной из своих точек. Вереск за его спиной покрылся густым серым инеем.
***
Отсутствие ли собак, неповоротливость пустившихся в погоню «лесных братьев» или звезда удачи, раскрывшаяся бутоном подле луны, – но все четверо оторвались от преследователей в распадке между холмов и уже в сгустившейся темноте выбрались к перекрестку дорог – оборванные, обессилившие и перепуганные.
Одна из дорог тянулась неровной лентой вдоль кромки леса, отделяя от него убранное ячменное поле, другая рассекала то и другое изогнутым клинком, соединяя за горизонтом Северный кантон с Южным.
– Ах-тыж-итит-твою-ох!..
Тот, что был толще остальных, бессильно бухнулся на колени, продержался на них с секунду, а затем упал лицом в дорожную пыль, раскинув руки в объятьях. Его глаза, сердце и желудок пытались покинуть тело от дикой скачки (и почти преуспели в этом), а грудь сжимал стальной обруч, о который колотилось и бухало, отдаваясь в многочисленных подбородках. Толстяк стонал, хрипел и ругался, вздувая облачка пыли в уезженной колее, где клялся провести остаток дней, если ему предоставят женщин, вина и окорок.
Тот же, что был остальных выше, лыс и тощ, как монаший посох, растянулся в придорожном бурьяне, сгинув в нем от любых взглядов. Судя по звукам, он рвал теперь зубами из земли корни, силясь зарыться еще глубже, поправ кротов и медведок в родной стихии.
Третий из беглецов как ни в чем не бывало стоял на обочине, уперев руки в бока, и смотрел куда-то ввысь – словно мало ему было важного здесь, внизу, где из-за любой коряги мог выскочить мужик с вилами и насадить на них его тщедушное тело со свирепым удовольствием. Вязаная жилетка его была вся в репьях, награждая бока ложной тучностью, голые руки тонки и мускулисты, а глаза под рыжим чубом расставлены так широко, будто собирались разглядеть за плечами.
Еще одна тень тонко вздохнула и сползла спиной по гладкостволой березе, оказавшись притом девицей с плотно зашнурованным бюстом, ищущим себе выход. На белой коже ее играли капли пота, а рыжие спутанные волосы колыхались на прыгающих плечах. Юбки девушки были основательно изорваны, так что клочья карминовой шерсти верхней мешались с белыми хлопьями нижних, словно кто-то сбрызнул глазурью сырое мясо.
Парень в отделанном репьями жилете какое-то время постоял, дав отдышаться своим спутникам, а затем, переступив через толстяка, подошел к сидящей на земле девушке:
– Надо бежать, Аврил. Они близко. Я видел одного у оврага. Этот кретин прижигал факел и орал так, словно наматывал себе кишки на кулак. Уверен, с ним рядом и остальные, – кивнул он в сторону простертого по холмам леса, невольно задержав взгляд на темных арках между стволами.
Он вовсе не был уверен в том, что на самом деле видел, когда обернулся, убегая с поляны, ставшей вдруг гораздо больше, чем казалась вначале. Несшийся за ним кретин, один из целого семейства кретинов, действительно зажег новый факел и что-то проорал вдогонку удаляющейся жертве. Вот только крик этот резко оборвался, факел отлетел в сторону, а перевернувшуюся в воздухе фигуру вздернуло вверх ногами с отвратительным звуком вспарываемой кожи…
Было это на самом деле или привиделось в темноте – Хвет не взялся бы спорить и на медяк. Во всяком случае, никто затем уже не ломился сзади через лес и не орал проклятия во всю глотку. И это, если честно, пугало еще больше.
Что бы ни случилось там, на поляне, но здесь на открытом месте беглецов было видно со всех сторон. В лесу лунный свет не пробивался сквозь переплетенные кроны, и деревья до верхушек стояли в чернилах, гудящих ночными звуками, в которых всякий мог отыскать для себя кошмар по вкусу. Если деревенские наконец сожгли все факелы и слишком устали, чтобы орать (речи не шло о том, что вдруг поумнели), то могли подойти незаметно, получив желанное представление не вполне тем способом, на который рассчитывали артисты.
Хвет резко обернулся на шелест, приготовившись к прыжку. Из травы вспорхнула разбуженная птица, что-то гугукнув в полете, и скрылась в кронах. Парень облегченно вздохнул, распрямил спину и снова повернулся к девице, торопя ее жестом.
– Еще минуту, Хвет… – простонала названная Аврил. – Ноги совсем не держат.
– Если еще протелимся, эти уроды нас найдут, и твои ноги будут болтаться с ближайшей ветки. Дойдем до рощи, тогда заночуем. Здесь нельзя долго, – ответил названный Хветом, кивнув в сторону черной полосы за полем. – Давай руку!
Девушка, все время сжимавшая в правой нож, ловко перекинула его в левую и подалась всем телом вперед, вставая на ноги. Легкая и гибкая, она все же не удержалась и застонала от множества мелких ран, полученных на различных этапах непредвиденной экспедиции. Впрочем, могло быть гораздо хуже…
– Ну и ночка, блин! Подкараулить того ублюдка, пустила бы шкуру на ремни! У тебя все руки в крови. Сильно ранен?
– Не, в порядке все, – отмахнулся он, пытаясь не паниковать от одной мысли о странном месте посреди леса. От локтей до середины ладоней тянулось два тонких одинаковых пореза, будто кто-то провел по его рукам скальпелем.
Сзади с юбок у девушки свисал впившийся в складки дротик, пущенный кем-то из пращи. Парень нетерпеливо отцепил его, вырвав клок ткани, за что был награжден подзатыльником. От резкого движения она снова застонала. Под лопаткой кровоточила рана, питая расползшееся по блузе пятно.
Ее брат выглядел не лучше: лоб рассекала рана, и его лицо было блестящим и красным, как у гневного божества из китайской преисподней. Отличала только чуждая азиатам огненно-рыжая шевелюра и круглые, как у зайца, глаза – а так вылитый Чань-Пынь-Как-Его-Там-С-Бубном.
– Забудь о нем, – Хвет тянул девушку за собой. – Слушай: побежим быстро. Поняла? Тут как на ладони со всех сторон.
– Повезло Бандону, – прохрипел из колеи толстяк, прекратив пыхтеть и ругаться. То и другое было основными признаками его жизни, так что стоило заподозрить неладное, если что-то из этого прекращалось.
– Есть момент, – согласился невидимый персонаж в бурьяне, скрипя суставами.
Над травой выросла лысая, как булыжник, голова с большим родимым пятном, насаженная на сутулые костистые плечи. Мужчина привычным движением устранил изъян бесформенным париком, оставаясь сидеть в лопухах, как гигантский первобытный кузнечик.
– На хрена тебе парик, Гумбольдт? Сов пугать? И, как я уже много раз говорил, у тебя слишком длинное имя – даже для такой дылды. И слишком короткий отросток. Позорно короткий и уродливый, – толстяк перевернулся на спину и теперь лежал пузырем поперек дороги, имея с ней общий цвет.
– Хряк, он и есть хряк, – философично заметил обладатель парика, стянув его с головы и спрятав за пазуху, словно несчастливую летучую мышь. – Лишь в грязи ты обретаешь счастье и рассудок, мой сальный мудаковатый друг.
– Ну, вы, мудаковатые друзья, пошли! – раздраженно зашипел Хвет, дергая Гумбольдта за шиворот ветхой куртки. Воротник остался в его руке. – Хряк, Аврил, быстрее!
– Э… дай сюда, – вслед за париком за пазухой скрылась оторванная деталь туалета. – Это крайне ценный мех.
– Хоть немного шерсти на голой жабе, – не преминул ужалить толстяк, ворочаясь на дороге.
Лысый хрустнул членами, собираясь внизу и раскладываясь вверх, как стремянка. Хряк, придерживая широкие клоунские штаны, снова перекатился на живот и не без труда принял вертикальное положение, не слишком выиграв в высоте.
– Ну и задница у тебя, милый друг, – попотчевал его Гумбольдт, помогая держаться на ногах.
Четверка беглецов, попеременно оглядываясь, засеменила сквозь голые поля под луной – подругой всех воров и бродяг. В ту ночь она весьма подружилась еще и с горсткой странствующих комедиантов, коих и днем не всякий отличит от вторых и первых.
Миновав поле и сделав петлю вдоль мелкой речки, они свалились под кроной дремучей ивы, ветви которой мели по самой траве, надежно скрывая от любых взглядов. Где-то рядом завозились и смолкли разбуженные пришельцами утки.
Хвет еще долго прислушивался к ночным звукам, силясь угадать в них походку полоумных крестьян, бросившихся на них прямо посреди выступления. Кто бы знал, что эти идиоты поклоняются своему бородатому богу с его «семьюдесятью семью основами», среди которых строгий запрет на лицедейство[1 - На самом деле их даже два: «основы» 11 и 37. Разница состоит лишь в выборе времени для наказания: согласно одиннадцатой, казнить лицедея надлежит утром, тридцать седьмой – в полночь. Прагматичные крестьяне на этом основании просто растягивают процедуру на сутки, разумно полагая, что какое-то из времен непременно придется кстати.]! Ходила лиса к охотнику кур просить… А весь скарб, что пришлось бросить?! Одних шляп и масок на два золотых! Запасная упряжь. Одежда… Убогая деревенщина! Козлы подкоряжные! Эх! Сегодня ушли, а что дальше, скажите вы мне? Завтра – очередная тихая деревушка с милыми пастушками, любителями живьем содрать шкуру под святым деревом?
Юноша скрипел зубами от бессильной злости. Если б не навалившаяся усталость, нашлось бы место и размышлениям о жизни, о бродяжьей с детства судьбе – и вообще… Там бы и пожалеть себя. В досаде опрокинуть стакан крепленого… Но и он в конце концов сомкнул веки, скатившись в тревожный сон, в котором над горящим лесом летали свиньи в белых плащах, высматривая, кому наделать на голову.
Ива над беглецами мерно шевелила ветвями, предсказывая судьбу. Но ее никто не слушал, а потому судьбы наперед не узнал, довольствуясь недостоверными сновидениями.
Кусты без рояля
Над бескрайним морем встает оранжевое солнце. Встает оно, конечно, и над каньоном, равнинами и даже над барсучьей норой в лесу. Солнцу вообще все равно, над чем вставать. Оттого не минует оно страну между ледниками и теплым морем, напоминающую сверху простертый огромный четырехлистник, разделенный реками и низинами.
Вы смотрите на величественную Кварту.
Ее Северный кантон упирается в скалистую покрытую льдами местность. Южный омывает Круглое море. Восточные границы соседствуют с племенами, названия которых не выговорить без изнурительных тренировок. Их стойбища и огромные стада мохноногих яков легко заметить на голых равнинах среди озер. Но присмотритесь хорошенько к дымке над Западным кантоном, и увидите бесформенное родимое пятно – это Сыр-на-Вене, столица Кварты и ее самый большой город. Кто-то не без издевки добавит: самый шумный, загаженный и опасный. Но мы чужды пораженческим настроениям, поэтому, согласившись с перечисленным, добавим: самый богатый, пестрый, жадный до новостей и развлечений.
История, к рассказу которой мы приступили и в развитие коей вы теперь невольно вовлечены, началась ранней осенью неважно какого года в Северном кантоне, где на рассвете одну из многочисленных жидких рощиц среди полей огласил осипший в простуде голос:
– Поднимай задницу, Хвет!
Спящий открыл глаза. Что-то воздушное и цветное, парившее во сне, разбилось на куски о комковатую фигуру Хряка, толкавшего его ногой в бок.
– Фхрщ… Что?..
Юноша сел, как марионетка, выставив вперед руки. Перед его глазами сталкивались круги, понемногу уступая буколической панораме. Кажется, на лугу танцевали девушки в красных лентах, где-то за листвою играла флейта… или это они играли на флейте…
– Пора двигать, – пробурчал толстяк из-за плеча, распихивая что-то по карманам.
Поверьте, это была наихудшая альтернатива обнаженным танцующим флейтисткам. Хвет мысленно посоветовал мирозданию запретить унылых толстяков по утрам, чтобы не портить настроение на весь день.
В роще было зябко и влажно от тумана, словно растворившего в белом стволы деревьев. В порыжелых кронах скандалила пернатая мелочь. Хвет поежился. От этого мокрая грубая одежда кошачьими языками прошлась по коже. Вся компания уже была на ногах. Аврил с хмурым лицом рассматривала свой погибший наряд и исцарапанные руки.
– Рану придется шить, – кивнул на нее Гумбольдт, обращаясь к юноше. – Добраться бы поскорей до дома…
«Дом» на этот раз был таверной в местечке со странным незапоминающимся названием[2 - Назовем его Песьи Муськи – не лучше и не хуже в ряду из горы Надсадный Пуп и озера Чаргоггагоггманчауггагоггчаубунагунгамаугг.], где труппа остановилась, решив поколесить по округе, сплошь состоявшей из маленьких пропахших навозом деревенек, где артистов в лучшем случае не пытались сразу убить. А если и платили за выступление, то парой червивых репок, брошенных из толпы, – и не всегда, кстати, с целью накормить пришельцев. Что было вообще соваться в эти края?..
Все четверо двинулись цепочкой по узкой тропке в сторону поселения, где два дня тому оставили в конюшне великана Бандона. Теперь они шли в обратном порядке, чем спасались ночью: Гумбольдт, Хряк, Аврил и Хвет.
То и дело толстяк подгонял дылду палкой, сетуя на его нерасторопность и кривые ноги. Тот ворчал в ответ, что, мол, Хряк может идти первым, а не пускать пузыри своим неумытым ртом ему в поясницу. На это Хряк ядовито отвечал… Впрочем, не все ли нам равно, что отвечал дурак дураку? А важно то, что, когда процессия уже почти миновала рощу, выйдя на мелколесье, из-под затянутых паутиной кустов кто-то сдавленно кашлянул, как это делают для того, чтобы быть замеченными в респектабельном обществе. Ну, может, чуть надсаднее, чем принято в салонах, однако кашель есть кашель.
Гумбольдт, идущий первым, мгновенно соскочил с тропы, готовый бежать или защищаться. Это был самый нелепый в мире прыжок самого неприспособленного к прыганью существа, которое девять к десяти готово было именно что бежать, а вовсе не вступать в драку.
В принципе, дылда был грозным бойцом – длинноруким, ловким и бесстрашным. Но для того, чтобы эти качества проявились, его нужно было наглухо загнать в угол и перепугать до полусмерти. Последний раз в открытом бою он теснил родственников несостоявшейся жены, размахивая насаженной на вертел индейкой. Этот случай вошел в мировую историю как Великая индюшачья победа, даровавшая Гумбольдту свободу от брачных уз и мирных лет на семейной ферме. Теперь ни одной невесты на горизонте не маячило, и ситуация не казалась ему такой уж безнадежно опасной.
Нечто, таившееся за занавесом листвы и посеребренной росами паутины, не унималось:
