banner banner banner
Братишка, оставь покурить!
Братишка, оставь покурить!
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Братишка, оставь покурить!

скачать книгу бесплатно

Братишка, оставь покурить!
Николай Александрович Стародымов

Служу России!
Роман опубликован под названием «Братишка, оставь покурить!..».

Авторское название: «Я пришёл убить хорвата».

Сегодня мало кто вспоминает о том, что в период гражданской войны в разваливавшейся Югославии принимали участие добровольцы из Советского Союза и его осколков. Разные пути-дорожки приводили их на ту очередную балканскую войну.

Данная книга – об одном только эпизоде той войны, в котором принимали участие наши соотечественники.

Вчерашние югославы в одночасье стали сербами, хорватами, представителями других национальностей… Не все ещё утратили чувство вчерашнего единства… Однако война уже разделила их безвозвратно.

И только любовь в силах преодолеть межэтнические барьеры…

Николай Стародымов

Братишка, оставь покурить!

С благодарностью Олегу Валецкому, участнику войны в Югославии, который в значительной степени помог автору в написании этой книги о событиях на Балканах в первой половине 90-х годов минувшего века.

Автор приносит извинение за некоторые резкие высказывания героев повести в адрес представителей других национальностей и религиозных конфессий – эта резкость определяется не жизненной позицией автора, а исключительно законами жанра.

Часть первая

Охота на человека

1

Луна здесь не такая, как у нас. Не луна – лунища, на которой прекрасно виден весь рельеф, моря и материки! И звезды крупные, будто на них, как на исполинских золотых гвоздях держится густо-синий бархат ночного небосвода. Может быть, именно потому существует древнее алтайское поверье, что все мирозданье держится на четырех звездах?.. У нас, в привычно-родимой среднерусской полосе, такого неба не бывает даже в самые ясные и умытые ночи. У нас звездочки мельче, будто с трудом протискивают лучики света сквозь толщу земной атмосферы.

Когда-то давным-давно я уже видел такое же близкое и непривычно бархатистое глубокое, усыпанное мириадами звезд, небо. Бесконечно давно и не менее бесконечно далеко отсюда. Будто на другой планете, с которой я прилетел сюда вместе с очаровательным беспомощным Маленьким Принцем, будто все это было в какой-то иной, не мною прожитой жизни. То небо надо мной сияло крупной россыпью звезд на другом конце нашего земного шарика, в Афганистане. Именно там оно меня впервые поразило своей бездонной глубиной.

Ну а рубежом между тем, среднеазиатским, небом и похожим на него небом нынешним пролегла студеная Сибирь, где небо тоже другое, не такое, как там или тут. Да и не то, какое было дома, в Подмосковье.

Удивления достойно: окружает наш крохотный мирок одна и та же атмосфера. 60 процентов азота, пятнадцать кислорода, толика углекислого газа и других примесей, замкнутая спасительным для всего живого и в то же время таким ранимым озоновым слоем – а свет звезд пробивается на разных широтах по-разному.

…Странно, почему я так люблю глядеть в ночное небо? Что меня так тянет туда, в эту бесконечность мирозданья, в эту вселенскую пустоту, космический холод, пронизанный всевозможными излучениями и лишь слегка разбавленный эфемерным эфиром, по божественному недогляду не приспособленные под среду обитания человека? Что стоит за этой моей подспудной тягой ввысь? Мистическое ожидание, что со временем именно там, в неком неведомом эфирном блаженном эмпирее, навеки, растворившись, упокоится моя душа, не имеющая покоя в этом мире? Или же наивная мечта о том, что хоть там, в беспредельной вышине, за хрустальным небосводом, нет той липучей грязи и смрадной мерзости, что окружают нас в этом бренном мире, которые попросту затапливают нас и из которых мы не в силах ни выбраться, ни избавиться от них? Право же, не знаю.

Да и плевать мне на все эти философские рассуждения, если честно. Я особенно не задумываюсь над этим, лишь очень люблю глядеть в ночное небо. Быть может, просто-напросто потому, что когда глядишь в него, чувствуешь себя освобождающимся от земных проблем и забот. Даже там, в лагере, и то я становился свободнее, когда глядел в звездную россыпь неба… Хоть немного, а свободнее. Пусть тело мое по-прежнему оставалось облаченным в арестантскую робу, пусть меня по-прежнему окружала колючая проволока, пусть я знал, что Лесник по-прежнему точит на меня зуб, упорно выжидая удобный момент, чтобы поквитаться со мной – когда выдавалась свободная минута, я ложился и глядел вверх. И становилось легче. Будто сама душа моя по лучику взгляда воспаряла над тем миром, который какой-то безнадежный романтик обозвал лучшим из миров.

У мусульман есть мудрая легенда или притча – уж не знаю, как правильнее ее назвать – про двух ангелов. Звали их Харут и Марут. Обитая на небе и состоя в свите Аллаха, они были исключительно рафинированно-образцово-показательными, громогласно осуждали людские грехи и добросовестно доносили Всевышнему о том, сколько нехороших дел творится на Земле. Однако Аллах оказался руководителем неглупым и отправил их обоих в командировку с каким-то поручением в мир земной. И получилось именно так, как и должно было получиться: эти святые поборники нравственности, оказавшись среди грешников, напились в первом же кабаке, изнасиловали женщину и убили мужчину, который оказался невольным (или по воле все того же мудрого Аллаха?) свидетелем этого преступления… Мораль: легко и просто быть святым на небе – а вот попробуй сохранить белоснежную святость одежд и души здесь, на грешном белом свете!

Что и говорить, мудрый и дальновидный мужик, этот Аллах, однако в данном случае дал маху, не туда направил своих ангелочков! Сюда бы их, в наш отряд, мы бы их быстро перевоспитали, крылышки им пообкарнали.

…От созерцания неба и размышлений меня отвлек негромкий окрик.

– Воздра, Просвет!

Радомир произнес мое прозвище на сербский манер – Прсвет, полностью проглотив первую гласную и едва обозначив вторую, хотя умудрился ударение сделать именно на отсутствующем «о». В сербском языке вообще мало гласных букв, здесь их будто проглатывают. И поздоровался он на местном полууголовном сленге, по блатному, как сказали бы мы, по шатровачке, как говорят сербы. По культурному он сказал бы «здраво», хотя, по большому счету, это одно и то же.

– Что, Радик?

Серб не любит, когда его так называют, по-русски уменьшительно. Поэтому я сейчас позволяю себе это сделать только потому, что мы наедине. Мы с ним дружим, а самолюбие друга необходимо беречь.

– Пора, – коротко сообщил Радомир.

Мы с Радомиром Станичем уже давно ходим на задания в паре. Едва не с первых же недель, как я прибыл в состав РДО – Русского добровольческого отряда. И у нас уже выработался свой язык, состоящий из немыслимой смеси русских и сербских слов, к которым каждый из нас без проблем может примешать что-нибудь, например, из английского или французского. А то серб может ввернуть что-нибудь и по-украински – до меня в паре с Радомиром ходил какой-то хохол, который погиб около года назад, подорвался на мине, едва ли не единственный раз отправившись на разведку без своего постоянного напарника… Ну да это неважно, на каком языке мы общаемся – главное, что мы друг друга прекрасно понимаем. Во всяком случае, я его, по большому счету, понимаю лучше, чем, скажем, некоторых ребят из моего отряда, хотя уж с ними-то мы с пеленок говорим на одном языке.

Поднявшись, я сильно, до хруста в суставах, потянулся, подхватил автомат, поправил ремень, поддернул поудобнее вещмешок…

– Ну что, пошли?

При ярком свете луны было хорошо видно, как Радомир привычно и коротко вскинул глаза к небу.

– Помогай нам, Христос! – скороговоркой пробормотал он, разом лишив имя Спасителя всех гласных звуков.

Вообще-то во время выходов серб полагается больше на себя самого, на автомат и на свой длинный, слегка изогнутый, нож, да еще на напарника, чем на некие высшие силы. Так что прошение к Господу о помощи у него не более чем ритуал. Да и не у него одного. По-настоящему набожных людей по эту сторону линии фронта я встречал не так уж много. Хотя перед боевым выходом молятся многие. В том числе и наши, русские, ребята, хотя, казалось бы, они воспитывались в атеистическом духе. Наверное, просто очень хочется верить в удачу. При этом наши парни не читают молитвы, которых, скорее всего, не знают, а запросто просят у Господа «если смерти, то мгновенной, если раны – небольшой». И никто никогда за это панибратское обращение не осуждает.

Мусульмане (муслики, как мы их называем) – другое дело. Едва муэдзин протяжно завоет с минарета, они все сразу бросают, разворачивают молитвенные коврики, которые всегда таскают с собой, и начинают истово бить поклоны в сторону Мекки… Тоже, кстати, любопытно: когда муслик один, как правило, ему на эти поклоны начхать с того же самого минарета, точно так же, как, к слову, и на запрет на употребление свиного сала или, скажем, ракии. Зато когда тот же правоверный находится на глазах у другого мусульманина, не говоря уж если в толпе единоверцев – так прямо более ревностного верующего на свете не сыщешь. Будто соцсоревнование у мусликов проводится по демонстрации внешних проявлений степени искренности своей веры.

У нас в отряде по этому поводу сложилось мнение, что эти лицемерие, двуличие, нечестность заложены уже в самой их вере. Взять, например, великий пост, рамадан. Аллах велел правоверному сорок дней вообще ничего не есть. И ведь прекрасно знает Всевышний, что это невозможно для того организма, который он сам же сотворил по образу и подобию своему. Он прекрасно понимает, что едва закатывается солнышко, мусульмане наваливаются на еду, отъедаются за дневное воздержание, да еще обжираются впрок, в надежде, что Аллах в темноте этого не видит и никогда не узнает. А днем каждый признающий, что «нет бога кроме Аллаха, а Магомет – пророк его», опять истово бьет поклоны, делая вид, что постится, бедняга, и с голоду разве что не помирает. И так – по всему мусульманскому миру. Так и обманывают друг друга всю жизнь. Да что там жизнь – целую вечность.

…Потом у нас со Станичем последовал еще один ритуал. Мы с Радомиром качнули руками и на счет «три» выбросили пальцы. В этот раз в сумме вышло девять. Нечет, делится на три. Значит, идем по третьей тропинке. Понятно, что нас могут встретить и там, да только при выборе маршрута движения сподручнее довериться слепой удаче, чем пытаться выбрать тропу сознательно, надеясь на трезвый расчет или на интуицию. Разведка – это непредсказуемое переплетение случайностей, так пусть и маршрут движения тоже избирает слепая случайность.

Или она все-таки не такая уж слепая? Кто ж ее знает? Главное, что до сего момента она нас с Радомиром – тьфу-тьфу-тьфу! – ни разу не подводила. Значит, быть по сему и в этот раз!..

А бездонное ночное небо все так же равнодушно смотрело на нас. Уходили охотники за мамонтами или саблезубыми тиграми. Отправлялись в поход на варваров римские легионеры. Крестоносцы усаживались на коней, чтобы отвоевать Гроб Господень. Скакали по степи казаки, отстаивая право на волю в своем ее понимании. Ползли по «ничейной» земле пластуны и разведчики…

Вселенской бесконечности всегда было не до наших крошечных проблем, ради разрешения которых двуногие существа, именующие себя людьми, тысячелетиями беспощадно уничтожают друг друга.

Нам должно быть стыдно перед Мирозданьем.

А ведь не стыдно…

2

Нам оставалось миновать только передовой положай, где сегодня службу несли наши казаки. Тут, как правило, существует разделение, так сказать, «секторов ответственности»: имеются положай, где службу несут только русские добровольцы, а есть – где только сербы. Да и график дежурств у нас разный. Мы меняем друг друга каждые двое суток. А у сербов в график втискиваются еще двое суток, которые военнослужащий проводит дома. «Не война, а курорт», – ворчат наши.

Сегодня наш путь проходил через положай, где находятся наши. Очередь дежурить выпала казакам. У нас с Радомиром уже давно сложилось: чей положай проходим, преодолевая линию «фронта», тот из нас и отвечает на окрик дозорного. В том смысле, чей по принадлежности – русский или сербский.

Слово «фронт» я сознательно беру в кавычки. Потому что фронта как такового, в том виде, как мы привыкли видеть в кино «про войну», тут не существует. Имеется не слишком густая цепочка опорных пунктов с обеих сторон – и все. А между ними можно нарваться только на дозор или, чего можно больше ожидать, на засаду или минное поле.

– Стой! – донеслось из темноты. – Пароль шесть.

– Два, – отозвался я.

Эту систему в нашем отряде ввел я, потому что она, именно такая система, на мой взгляд, гораздо надежнее традиционной. Суть ее вот в чем. На ночь назначается какая-то цифра, как сегодня, например, восемь. Часовой окликает приближающегося и называет какую-нибудь, наобум, цифру, а окликаемый должен тут же среагировать и назвать другую, чтобы они в сумме давали назначенную, которая менялась каждый вечер. Сербы действовали по старинке, выбирая для паролей и отзывов названия городов.

– Кто идет? – уже иначе, расслабленно спросил голос из тени, отбрасываемой сложенным из камня бруствером.

– Беспросветный.

Дозорный витиевато, хотя и негромко, выругался. В чуткой ночной тиши я это услышал, однако вслух на ругательство не отреагировал. Понял, в чем дело – у казака, наверное, кончилось курево и он сейчас «стрельнул» бы сигаретку, да разве ж она может быть у некурящего?

– Куда направляетесь, капитан?

Мы уже присели возле положая.

Положай – это позиция. Очень точное славянское слово, между прочим, в пику нашей заимствованной у французов «позиции».

Уж не знаю, хорошо это или плохо, но славянские языки вообще легко впитывают, абсорбируют в себя слова иных народов. Поскреби большинство абсолютно русских слов, и увидишь, что под привычной оболочкой кроется совершенно неведомый нам корень. Огурец, телега, ракета, деньги, богатырь… Да мало ли что еще? Французы, например, неведомому заморскому овощу и то дали свое собственное, хотя и несколько нелепое, название, «золотое яблоко» – помм д’ор. А уж мы его перекрутили в родной «помидор». Да и вообще, какой след мы оставили, скажем, в той же французской лексике? Спутник, самовар, казак… Все? Даже слово «бистро», которое прочно вошло во французский с нашей подачи, когда наши предки с Александром Первым Благословенным взяли Париж, теперь с благоговением внедряем у себя в Москве!..

Короче говоря, мы присели у положая.

– Тебе ответить или не надо? – хмыкнул я.

В самом деле, разве уходящему на разведку подобные вопросы задают?.. Правда, казачок может просто не знать, что мы уходим ТУДА. Ну да он и сам мог бы догадаться, что мы не от нечего делать слоняемся ночью по передовой. В конце концов, я человек, существо дневное, а потому в темное время суток предпочитаю спать.

Только теперь я разглядел, с кем именно разговариваю. Это был Сашка, которого невесть по какой ассоциации окрестили Слобода.

У нас тут вообще многие, почти все предпочитают, чтобы их называли по прозвищам или просто по именам. Сказать честно, хоть я тут уже полгода, а фамилий всех добровольцев в своем отряде так и не знаю. Да и сам представляюсь как Беспросветный. Правда, сербы сократили прозвище до Прсвета, но я не в обиде, как говорится, хоть горшком назови, только в печь не сажай…

– Как обстановка, Саша?

Слобода ответил лениво, расслабленно.

– Все тихо, капитан. С вечера муслики что-то пошевелились, ну а потом все стихло.

Пошевелились – это плохо. Пошевелились – значит, и сами могли разведчиков или диверсионную группу к нам заслать. А может просто мин понатыкать там, где их вчера еще не было. Мины же здесь – это беда. Вернее, они везде беда, но тут особенно.

– Где ты их заметил?

Казачок шевельнулся, вытянул слегка белеющую в тени руку:

– Вон там, возле памятника.

Никогда из них вояк не получится.

– Эх, Сашка-Сашка… – начинаю я укоризненно.

Однако Слобода и сам уже поправляется:

– В районе ориентира три.

– Вот это другое дело.

Я удовлетворен. Значит, хоть что-то от моей науки в их памяти остается.

Однако информация настораживает. Потому что ориентир три, памятник хрен знает какого века – ибо видел я его вблизи только ночью – находится почти на направлении намеченного нами движения.

Словно подслушав мои мысли, подает голос Радомир.

– Прсвет, может, пойдем по другой тропе?

У меня и у самого страстное желание изменить намеченное направление. Но…

– Нет, только по этой, – отвечаю твердо.

Серб ничего не говорит. Но я едва ли не кожей чувствую, как от него струится недовольство. Его можно понять. Да только ведь и я не отступлю.

Формально в нашей паре старшим является он. Все же местный, округу знает, языком владеет… Кроме того, что ни говори, а мы, русские, тут действуем в интересах их, сербов. Однако так уж у нас сложилось, что он свое старшинство постепенно, без споров, уступил мне. Без ложной скромности, это вполне оправданно. По возрасту Радомир мне едва ли не в сыновья годится, в военном отношении опыта у меня побольше, в житейском плане – и подавно. Сам он, конечно, разведчик от Бога. Да только этого мало – нужно еще чтобы данные от природы задатки развить. Без опыта да науки любой талант на корню сгниет.

Короче говоря, реально я в паре старший. А это значит, что могу не разъяснять свое решение. Что и делаю. Пусть списывает на упрямство.

Хотя упрямство тут не причем. Просто измени мы сейчас направление, что бы потом ни случилось, будем считать, что причина в том, что мы попытались судьбе не покориться. А ее, судьбу, ломать бесполезно. Ее, лапушку стервозную, ублажать надо, любимую…

Есть такая легенда. Некий человек от оракула узнал, что завтра на такой-то дороге его будет подстерегать смерть. И он решил судьбу обмануть. Отправил по этой дороге своего раба, который должен был бы назваться его именем. Смерть и в самом деле встретила человека. «Кто ты?», – спрашивает его. Раб назвался именем своего господина. Смерть только усмехнулась своими голыми челюстями: «А я его жду завтра на другой дороге»…

Мораль: от судьбы не уйдешь. Рожденный быть повешенным на прокорм ракам не попадет.

Ну и так далее…

Но это все абстракции. А нам нужно идти вперед. Навстречу все той же судьбе-индейке, для которой наша жизнь – та самая копейка, которая уже прочно выпала из российского денежного оборота.

– Ладно, Сашка, пока.

– Счастливо, капитан! – говорит в ответ Слобода. – Ни пуха вам!..

– К черту!

Я вдруг представил, какими глазами на меня смотрит сейчас этот парнишка. С восхищением, робостью, немного с завистью и с облегчением, которое он тщательно старается скрыть даже от самого себя. С облегчением от мысли, что он остается за надежным каменным бруствером, в то время как мы с Радомиром должны отправляться в ночь, в неизвестность, в тыл жестоким и кровожадным мусликам. Получи Сашка приказ, он бы обязательно пошел с нами; однако сейчас, не получив этот приказ, остается с досадой, которую тщательно старается себе внушить.

Мы поднимаемся и, миновав положай, бодро шагаем по открытому месту. По коже словно проходит волна легкой дрожи. Интересно, так бывает только у меня или же у каждого, кто выходит на разведку?.. Все, это уже не наша земля. Пока «нейтралка». «Ничейная» земля… Какой абсурд! Земля не может быть ничейной. Более того, она не может быть «чьей»! Она общая, наша Земля! Это мы, люди, разбежавшись от недостроенной Вавилонской башни, размежевали ее границами. Это мы, люди, уничтожая друг друга, ввели термин «нейтральная» или «ничья» земля.

Однако, кто бы это ни сделал, она, эта «нейтральная», земля, существует. И мы сейчас на нее ступили. Но скоро она станет уже ИХ землей. Оставаясь все такой же, предгорно-каменистой, поросшей клочковатой травой.

Луна светит, словно прожектор. Мы сейчас видны издалека, как на ладони. По такой ночи нужно бы ползком, ползком пробираться. Однако мы не прячемся. И в этом нет бравады. Просто-напросто пришлось бы слишком долго и далеко ползти, стирая о природный щебень одежду на локтях и коленях, сдирая в кровь свою плоть. К тому же тут нет, как я уже говорил, сплошной линии фронта, а потому вполне можно было рассчитывать, что именно сегодня на нашем участке не выставили секрет.

Риск, конечно, был, и риск серьезный. Быть может, именно сейчас пулеметчик «насаживает» нас на мушку своего «маузера» или MG. А то и родного нашего «Калашникова», которых подозрительно много вдруг оказалось у югославских мусульман и католиков-хорватов после вывода наших войск из Восточной Германии. И, призвав на помощь имя Аллаха, медленно и аккуратно, чтобы хватило одной очереди, ведет на себя указательный палец, нажимая спусковой крючок… Ну да тут уж ничего не поделаешь – война это война, как ни банально это звучит.

Тем более скоро мы достигнем ложбинки, в которую сможем нырнуть и тогда не будем уподобляться пресловутым тополям на старинной московской улице. Правда, в той ложбинке и на мину налететь куда легче.

Мины – это подлинный кошмар позиционной войны. Особенно если их, этих мин, на складах полно, доморощенные саперы наловчились их устанавливать, что делать, по большому счету, совсем нетрудно, в то время как никто не объяснил им, что такое карточки и карты минных полей и зачем они нужны.

В свое время французы, защищая свои колонии в Африке, обнесли Алжир многосоткилометровыми минными полями. А потом, когда вынуждены были ретироваться оттуда, вывезли и карты минных полей. Новые алжирские власти, столкнувшись с этой проблемой, обратились ко всему миру: помогите освободить нашу землю от мин. Французы тут как тут: нет проблем, только заплатите!.. Та история закончилась банально, как сказка про Иванушку-дурачка: нашелся добрый бескорыстный дядечка, который все сделал «запростотак». Этим дядечкой стал для Алжира Советский Союз, который прислал в помощь новому союзнику первоклассных специалистов, которые освободили их землю от мин. Но суть моего экскурса в ином: Франция выдала карты минных полей по первому требованию, что значительно облегчило работу саперов.

К сожалению, на войне такое бывает нечасто. В том же Афгане мы столько мин понатыкали без всякой системы, просто для того, чтобы натыкать… То же и тут, в Югославии. Будущим саперам работенки достанется – будь здоров. Тем более, подчеркну, смертоносные поля тут разбрасывались безо всякого плана. Ну а сколько случайных жертв они подстерегают – страшно представить. Самое страшное в любой войне – это смерть людей, которые, как это ни кощунственно звучит, становятся побочным продуктом процесса умерщвления себе подобных…