Режиссёр

скачать книгу бесплатно

Режиссёр
Камилла Хаген

Вокруг него толпа людей, но он один.

В свои 21 он мечтает о прорыве в сфере кинематографа, но в мире проходных комедий и бездушных блокбастеров никто не ценит авторское кино.

Имя ему – Вилен.

Впустив на порог своего дома незнакомца, он и не подозревал, кто за ним скрывается. Ему выпал шанс не только осуществить свою мечту, но и отомстить за убийство любимой сестры, совершённое много лет назад.

Воспользуется ли им Вилен?

Содержит нецензурную брань.

Камилла Хаген

Режиссёр

Часть первая. Мара

I

Если викторианская эпоха растянулась бы до наших дней, то эту комнату, вне всяких сомнений, можно было бы отнести к её воплощению.

Маленькая – буквально двенадцать квадратов. Зато сколько света она в себя вмещала! И не только (вернее, даже не столько) из-за того, что окна выходили на солнечную сторону, но и из-за убранства. Пудреные стены (кажется, маман называла их цвет не иначе как «цветом бедра испуганной нимфы», причём непременно приподнимая подбородок и прижимая язык к нёбу, будто каждая уважающая себя француженка говорила именно так), белая дубовая и буковая мебель с чуть потрескавшейся (лёгкий «закос» под старину, несмотря на заверения маман о подлинности материалов и заказе мебели аж с самого? Парижу) и облупившейся краской, пейзажи Монмартра и версальские дворцы, заточённые в массивных, хоть и светлых, рамах, едва уловимый среди танцующих при солнечном свете пылинок один из ароматов Chanel – вся обстановка говорила о тонком вкусе хозяина. Точнее, хозяйки.

На часах было уже 11:45, но Мара ещё только сидела за туалетным столиком в тщетных попытках разлепить ресницы и проснуться. Разница между Москвой и Французской Ривьерой, откуда она вернулась буквально на днях, составляла два часа – немного, но достаточно для того, чтобы выросший, но ещё не окрепший организм проходил период акклиматизации. К тому же если страна бездрожжевого хлеба и заплесневелых сыров встречала солнцем и тёплым летним ветерком, то родина – нескончаемыми дождями и поломанными ураганом деревьями.

Мара сделала над собой ещё одно усилие и смогла открыть глаза окончательно. И это до утреннего кофе! Она могла собой гордиться.

В кристально чистом, но слегка завешанном фотографиями, билетами, карточками и прочей макулатурой зеркале отразилась девушка слегка за двадцать, готовая превратиться в молодую женщину. Женщина эта обещала уже в недалёком будущем разбить не одно мужское сердце. Одни только глаза – по-азиатски раскосые, цвета январского неба – пронзали его насквозь! К середине лица от линии роста светлых по-орлиному разлетевшихся бровей спускался небольшой, чуть вздёрнутый носик. От него в разные стороны расходились идеально симметрично приподнятые скулы, едва сбрызнутые утренним румянцем, точно грейпфрутовым соком. Завершал прелестнейшую по-серовски нежную и по-тициановски благородную картину пухлый малиново-розовый рот, так не вяжущийся с гармонией и изяществом остальных черт лица, и россыпь длинных, сотканных из сусального золота густых кудрей.

Мара окинула себя ещё одним сонным взглядом и вздохнула. Затем перевела его на свой ежедневник.

В нём, помимо одинокого напоминания о сегодняшней вечеринке, ничего не было. Да и откуда там чему-либо взяться после проведённых на Лазурном берегу каникул? Каждый день, проведённый там, был похож один на другой. Пробежка по песчаному пляжу. Море фруктов, выпечки и кофе каждый день. Плавание. Поло. Танцы. Типичный летний денёк отпрыска одного из самых респектабельных людей столицы.

Вечеринка… Мара издала ещё один тяжкий вздох, стоило её взгляду встретиться с этим словом. Коряво, в спешке написанное (Мара услышала о своём настойчивом приглашении вскользь и так быстро хотела избавиться от надоедливого собеседника, что сделала эту запись прямо при нём – оказала ему большую услугу своим поступком, но сделала это максимально небрежно, демонстрируя тем самым своё отношение к намечающемуся событию), сейчас оно буквально издевательски ухмылялось ей, никак не давая забыть о данном когда-то обещании. Конечно, данные в дождь и бурю забываются в хорошую погоду. Тем более если они прозвучали исключительно в устной форме. Но только не для Мары! Это было для неё делом чести, делом принципа, не меньше. К тому же запротоколированным письменно! Это не давало Маре покоя.

Воздух наполнил очередной вброс углекислого газа из её рта – очередной вздох. Она захлопнула ежедневник и тупо и бескофейно уставилась на его гладкую, ручной работы, обтянутую телячьей кожей обложку. Внутри – её на тот момент куда более твёрдым, основательным и изящным почерком – было выведено: «Собственность Маржаны Доновска».

Вот кто она. Маржана Доновска. Несостоявшаяся полька, едва ли не навеки застрявшая в центре российской столицы.

Утро выдалось более чем странным, сонным и ленивым. А если учитывать ещё и то, какой впереди ожидался вечер… Мара вспомнила Скарлетт и решила подумать об этом завтра. Нет, завтра будет слишком поздно… Потом.

Окинув своё отражение в трюмо последним быстрым взглядом, Мара направилась к выходу из комнаты и открыла дверь. Действительность поприветствовала её дурманящим ароматом свежесваренного кофе и теплом хрустящего теста. Обессилев после долгого утомительного перелёта и смены как климатических, так и часовых поясов, Мара ужасно захотела есть, так что встретившие её запахи щекотали ноздри и сводили с ума.

Столовая, находившаяся на первом этаже, по стилистике не так сильно отличалась от спальни Мары, хотя её показная роскошь и претенциозность сильно бросались в глаза. Если бы семейство Доновска было знакомо с семейством Коппола, то София могла бы сэкономить немало денег и сохранить столько же нервов, отсняв несколько сцен с Кирстен Данст в роли Марии-Антуанетты в этой комнате. Лепнина на безупречно выбеленных стенах, выбитый в стене камин (настоящий, ибо имитация была для пани Доновска неприемлема), позолоченная мебель с витыми ножками и ручками, громоздкие люстры, отдающие Swarowski, непрозрачно намекали на XVII, а то и XVIII век. Поэтому одетые по современной моде жители и гости дома порой смотрелись немного неуместно – воображение то и дело пририсовывало им накрахмаленные парики, мушки, фраки и кринолины.

За огромным, по-средневековому длинным резным столом из тёмного дерева одиноко сидела хозяйка дома. Пани Доновска была ухоженной, во всех смыслах приятной, но преждевременно состарившейся женщиной. Юношеское увлечение загаром и чрезмерным актёрским мастерством сыграли не на пользу вечной гладкости её лица, сочетавшего в себе провинциальное озорство и по-столичному светскую благородность. И пусть со временем мама Мары остепенилась и кардинально изменила свой образ жизни, пережитого уже не вернёшь, посему это, увы, не могло не сказаться на её внешнем виде.

Утренний вид пани Доновска был весьма сонным и измотанным, точно первую половину ночи ей довелось собирать урожай с китайских рисовых плантаций, а вторую – блистать на венском балу. Это объясняло уже четвёртую чашку эспрессо в её руках, до сих пор не успевших дойти до завтрака.

– Dzien dobry, mama! – пропела Мара у неё над ухом и села по правую руку от неё. Пани Доновска перевела на неё взгляд – слишком уставший, чтобы сердиться.

– Я тысячу раз просила тебя не говорить на этом проклятом языке.

– Ничего не могу поделать со своими корнями, – пожала плечами Мара, тряхнув копной кудряшек, и потянулась к кофейнику. Несколько коричневых капель выплеснулись наружу и больно обожгли ей пальцы, но она сделала вид, что не заметила этого. На тарелке перед ней лежало подобие отельного завтрака: белковый омлет-пуляр, пара свежеиспечённых круассанов с клубничным джемом и фрукты.

– В честь чего такие яства? – с приятным удивлением в голосе спросила Мара. Очередной многозначительный взгляд матери в ответ – на этот раз слишком уставший, чтобы пристыдить дочь и обвинить её в недогадливости.

– Родная дочь половину лета провела неизвестно где. Почему бы не порадовать её по приезде, чтобы у неё не возникало желания так часто уезжать?

Маре было настолько непривычно слышать сантименты из уст матери, что ей даже стало неловко за то, что вечером ей вновь придётся её покинуть. Разумеется, эмоции не могли не отразиться на юном пусть и благородном, но артистичном лице. Это не ускользнуло от взгляда пани Доновска.

– Я чего-то не знаю, Маржана? Ты ещё куда-то собираешься?

– Как бы тебе сказать…

– Говори как есть, как же ещё.

– Собираюсь на вечеринку, на которую меня пригласили ещё в мае. Не сказать, что я горю желанием идти, но мой долг обязывает…

– Да сколько можно, в конце-то концов! – неожиданно взорвалась пани Доновска, будто облитая до этого момента бензином и выжидавшая, когда Мара чиркнет спичкой. Та вжалась в спинку стула, испуганно и беспомощно хлопая ресницами.

– Что можно, мамочка?

– Жить ценностями этого человека! Человека, не вложившего в тебя ни копейки, ни минуты своей жизни, своего «драгоценного» времени! Он бросил нас, оставил на произвол судьбы и ни разу не дал о себе знать, не поинтересовался нашей жизнью, а ты из года в год продолжаешь мнить его богом и превращать его принципы в истину последней инстанции…

Речь шла об отце Мары. Если на свете существовал самый немногословный, загадочный и закомплексованный человек, то её отцу можно было смело присвоить это звание. Казимир Доновска родился в Лодзи в семье поляка и украинской иммигрантки. Когда ему исполнилось двадцать, он оказался проездом в Варшаве, куда по счастливой случайности заглянула группа туристов из России. В группу входила, конечно же, и мама Мары, Полина, к тому моменту заканчивавшая филфак МГУ и усиленно рвавшаяся за границу на ПМЖ. Немногословный, апатичный, но местами привлекательный юноша почти сразу обратил внимание на броскую блондинку, единственную из всей группы блиставшую в короткой юбке, на высоких каблуках и с начёсом на голове. Об этом он не преминул сообщить самой Полине, стоило ей отстать от одногруппников и экскурсовода, с трудом ковыляя по брусчатке на своих нереальных шпильках. Красотке такое внимание явно польстило, а перед глазами замаячила соблазнительная перспектива выйти замуж за иностранца и уехать в столь желанную для неё «заграницу». В результате девушка вцепилась в Казимира мёртвой хваткой, принявшись окучивать всеми мыслимыми и немыслимыми способами. Сам Казимир больше молчал, чем говорил – только шёл рядом и буравил её своими миндалевидными серыми глазами, которые унаследовала Мара.

Полина не поехала с группой обратно в Москву, оставшись в Варшаве. Казимир последовал её примеру. Однако, даже расписавшись, они приняли решение поехать в Россию, хотя бы на первое время, ведь Полине, как ни крути, нужно было закончить институт. Ещё бы – родители вложили в неё столько сил, столько времени, чтобы их драгоценная дочурка смогла-таки вырваться из провинциальной дыры и обеспечить себе достойное будущее! Став супругой пусть и не чистокровного, но поляка, она решила сделать из себя польку. Девичья фамилия сменилась на фамилию мужа – Доновска, а простая и понятная Полина – на странную Паулину.

«Первое время» в России затянулось для четы Доновска надолго. Наступили девяностые, жить было особо не на что, не то что ехать в Польшу. Работы практически не было, а тут ещё случилась Маржана, которой никто не ждал, но которой все несказанно обрадовались. Маржана, или Мара, как её стали называть в кругу семьи, росла практически в бедности, но купалась в родительской любви и заботе. Вернее, словесно её больше выражала Паулина, носясь с единственным ребёнком как с писаной торбой, в то время как Казимир молча смотрел на дочь, а перед сном подтыкал одеяло и целовал в лоб. Казалось, уже тогда по его взгляду можно было понять, что в голове его зарождались не самые радужные мысли.

Однажды холодным пасмурным утром Маржана и Паулина проснулись, а Казимира не было. Как и его вещей. Единственное, что он оставил после себя – корявую записку (за всё время проживания в Москве и брака с русской девушкой он так и не научился ровному почерку), в которой просил прощения, а также умолял никого не винить в своём уходе, кроме него самого. Добавил, что семейная жизнь, да ещё на чужбине, не для него, потому ему нужно уйти на поиски себя. Когда он вернётся с этих поисков и вернётся ли вообще, в записке не уточнялось.

Тем самым утром в Паулине что-то надломилось. Она стала другой. Из сельской простушки, хохотушки и заводилы она превратилась в холодную, надменную, манерную светскую даму с ярко выраженной ненавистью ко всему польскому. С того дня разговоры на польском языке и упоминание даже имени отца всуе в доме были запрещены. Маленькая Маржана решительно не понимала, что происходит. Куда делся папа, и почему нельзя было даже спрашивать о нём? Пани Доновска была непреклонна, не внимая ни слезам, ни мольбам дочери.

Шли годы, с каждым из которых в доме Доновска появлялось и усиливалось ощущение, будто Казимира с ними никогда и не было. Ни разу он не дал о себе знать ни делом, ни словом, ни намёком. И женщины научились жить без него. Всё имеет свойство заканчиваться – и хорошее, и плохое. Подошли к концу и голодные холодные девяностые. Паулина начала медленно, но верно строить головокружительную карьеру в журналистике, пока не познакомилась с Евгением Колесниковым. Пани Доновска не устояла перед чарами молодого перспективного харизматичного писателя, какую железную леди бы из себя ни строила. Результатом этих чар стал Вилен Евгеньевич Колесников, появившийся на свет, когда Маржане было уже десять. Правда, чары улетучились так же стремительно, как и появились: выяснилось, что Евгению от Паулины требовалось исключительно продвижение по карьерной лестнице, иначе стал бы он «спать со старухой»? Сама Паулина была настолько шокирована поступком русского Жоржа Дюруа, что оставила самый популярный в столице и во всей России журнал, главенством в которым искренне гордилась, только бы не чувствовать бесконечное унижение и косо-презрительно-сочувствующие взгляды на себе.

Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Оставшиеся немногочисленные друзья помогли пани Доновска с небольшим бизнесом в сфере недвижимости, обеспечившим семье безбедное существование и квартиру на Тверском бульваре. Оправившись после очередного предательства и поборов в себе сложные чувства по отношению к детям, она стала для них всем и вложилась в них, как в свои лучшие проекты, по полной программе. Маржана, белокурая красавица с отцовским холодным хмурым взглядом, подавала большие надежды. В языковой гимназии она стала одной из лучших учениц и одной из самых популярных девочек. Друзей, поклонников и злопыхателей у неё было более чем достаточно, однако саму Маржану они мало интересовали. От отца-поляка она унаследовала не только раскосые серые глаза, но и долю молчаливости, загадочности, вовлечённости в некий далёкий, ей одной известный мир. Эта вовлечённость делала девочку всё более жадной до жизни и увлечений. При каждой удобной возможности она старалась сбегать куда-то – в любые поездки, любые места, только бы не топтаться на одном-единственном. Всё это время Маржана слабо понимала, куда, а главное, от чего или от кого бежит, но её вполне удовлетворял сам процесс.

Полной противоположностью Маржаны был Вилен. Маленький, худощавый, анемично бледный, с огромными золотисто-карими глазами, унаследованными от матери, он явно нуждался в огромной заботе и любви, которых, однако, ему доставалось куда меньше, чем в своё время Маре. С отцом он не виделся, мать была не слишком озабочена его проблемами и его существованием в принципе, а с ровесниками общение складывалось из рук вон плохо. Единственным лучом света в тёмном царстве для него стала старшая сестра. Высокая, красивая, умная, сильная, она всегда приходила младшему брату на помощь и готова была возиться с ним дни и ночи напролёт. А какие она рассказывала сказки! Вилен боготворил сестру. Подсознание подсказывало ему: с ним всё будет хорошо, пока Мара жива. И пока она рядом.

Над потолком повисло тяжёлое, гнетущее молчание. Пани Доновска, тяжко вздохнув и опустив взгляд на выцветшую после многочисленных стирок скатерть, допила свой кофе и отодвинула тарелку с завтраком, к которому едва прикоснулась. У Мары же от подобных разговоров аппетит отшибло напрочь.

– Не забудь отнести посуду в мойку, как доешь, – устало бросила Паулина, с громким скрипом отодвинула громоздкий витой стул и вышла из комнаты. Мара, с трудом проглотив горькое одиночество, уныло ковыряла вилкой в своей тарелке. Запах свежесваренного эспрессо больше раздражал, чем дразнил своей терпкостью.

Снова до смерти захотелось уехать. Или…уйти?

Если в начале разговора с матерью Мара уже была готова поступиться своими противоречивыми принципами, привитыми отцом, то теперь она убедилась в их твёрдости и незыблемости окончательно. Она пойдёт на вечеринку, чего бы ей это ни стоило.

Несколько безмолвных вечностей спустя сквозная дверь тихонько скрипнула, впустив небольшого взлохмаченного человечка внутрь.

– Мара! – послышался звонкий мальчишеский голос.

Мара подняла тяжёлую квадратную голову и устало улыбнулась.

– Доброе утро, Вилли. – так она ласково называла младшего брата.

Судя по его внешнему виду, в её отсутствие режим Вилена окончательно сбился. Он и раньше не брезговал едой с усилителями вкуса, малоподвижным образом жизни, играми до поздней ночи и столь же поздними подъёмами, но сестра могла жёстко контролировать его. Теперь же её ежовые рукавицы сменили мамин длинный поводок и открытая клетка, где он был предоставлен сам себе. В результате Мару поприветствовал взлохмаченный, опухший, красноглазый, неряшливый и дурно пахнущий десятилетний мальчик.

Сначала они коротко, но крепко обнялись, после чего Мара недовольно оттолкнула Вилена и окинула его порицающим взглядом.

– Что за вид, Вилен? Снова всю ночь играл? А когда ты в последний раз принимал душ?

Вилен виновато опустил взгляд в пол.

– Извини, Марочка… Маме было совсем не до меня, и я не знал, чем себя занять…

Мара вновь посмотрела на брата. Теперь в ледяных январских глазах читались сочувствие и боль. В конце концов, не надо воспитывать детей. Надо воспитывать себя.

– Пора завтракать, – сухо бросила она, направляясь к кухне, чтобы положить Вилену завтрак. Сам Вилен бросился ей вслед.

– Не нужно, Мара, садись! Я сам положу, – и легонько, но настойчиво подтолкнул сестру обратно к столу.

Так и прошло их позднее не самое доброе утро. Довольный Вилен за обе щеки уплетал омлет с тостами, запивал свежевыжатым апельсиновым соком и без умолку болтал о своей новой любимой игре. Мара сидела напротив него, подперев рукой подбородок, помешивала остывший кофе ложечкой и не сводила с Вилена любящего, но очень грустного взгляда. Больше всего на свете ей хотелось, чтобы брат перестал быть настолько одержимым ею и начал жить полноценной жизнью, в которой найдётся место другим людям. Она неоднократно говорила об этом и матери, и ему самому. Мама равнодушно пожимала плечами, Вилен мгновенно грустнел и понимающе кивал, но ничего с этим поделать не мог – с коммуникацией у него были проблемы. Одноклассники за глаза называли его фриком, а помимо школы, общаться с ровесниками ему было негде.

– Чем сегодня будешь заниматься, Вилли? – ласково спросила Мара, изо всех сил стараясь улыбнуться.

– Как хорошо, что ты спросила! – просиял тот в ответ, чуть не выронив вилку из рук. – Сначала я хотел показать тебе «Бегущего по лезвию», потом по традиции сыграть в «Монополию», а ещё сегодня на Арбатской будет выставка роботов…

– Прости, но у меня сегодня другие планы. – мягко, но быстро оборвала Мара его пламенную речь. Взгляд огромных светло-карих глаз мгновенно потускнел.

– Планы? Какие?

– Помнишь компанию, с которой я проводила свободное время в конце семестра? Ребята из этой компании пригласили меня на вечеринку, и я должна там быть…

Вилен делил свою обожаемую сестру с её друзьями без особого энтузиазма, но был достаточно умён и хорошо воспитан, чтобы не капризничать и не требовать проводить с ним круглые сутки. В крайнем случае мог сидеть вместе с Марой в её комнате, когда они к ней приходили.

Мара заметила потухший взгляд Вилена и виновато улыбнулась.

– Я передам им от тебя привет, хорошо? И чего-нибудь вкусненького принесу. Что хочешь – торт, пиццу, роллы?

– Что останется, – тихо произнёс Вилен и так же широко улыбнулся. Брат с сестрой весело рассмеялись, после чего каждый занялся своими делами.

Уборка кухни и столовой заняли не так много времени, как хотелось бы самой Маре. Свободного времени, а значит, и свободных тревожных мыслей, оставалось больше. Пытаясь скрасить неприятный момент ожидания вечера, она всерьёз занялась своим внешним видом.

Лицо Мары было, вне всяких сомнений, потрясающим, но порядком подуставшим и осунувшимся. Эту проблему девушка принялась решать посредством многочисленных масок и золотистых патчей под глаза, привезённых из Франции. Тёплая ванна с лавандовой пеной немного успокоила, придала сил и настроила мысли на нужный – более позитивный – лад. Оставалось самое сложное. Одеться.

С тех пор как бедные девяностые остались позади, ни Мара, ни её мать, ни её брат в одежде не нуждались – более того, пытались всячески избавиться от её избытка. Однако её становилось только больше. Французские бутики стали настоящим кошмаром для чемодана девушки, за перевес которого ей пришлось отвесить кругленькую сумму в аэропорту, и для её огромного, лопающегося по швам гардероба. И пусть времени ещё более чем достаточно, как же выбрать среди всего этого безобразия что-то стоящее? Тем более когда стоящим было абсолютно всё…

После нескольких часов мучительных поисков выбор был сделан в пользу новой шифоновой блузки с оголённым плечом цвета состаренной розы и безупречно белых хлопковых шорт с завышенной талией. Маре нравилось, что в таком виде она напоминала клубничное мороженое в ванильном рожке.

– Мара! – во весь голос закричала Дана, стоило Маре позвонить в дверь.

Дана Антипова училась с Марой в одном потоке. Простоватая для того, чтобы быть красавицей, но достаточно миловидная для того, чтобы быть симпатичной, она всеми силами пыталась подружиться с полькой-полукровкой с самого первого курса. Было в ней что-то, что притягивало Дану, точно магнитом. Небывалая даже среди таких мажоров, как они, обеспеченность, красота, популярность, загадочность, пусть и не столь очевидное, но обаяние – Дана не могла спокойно смотреть на Мару, не то что проходить мимо неё. Кто-то мог бы предположить, что она ею одержима, кто-то – что она в неё влюблена, а кто-то – что наоборот, завидует, ненавидит и мечтает выжить всеми мыслимыми и немыслимыми способами. Все они были в чём-то правы. Во всяком случае, Дана до сих пор не могла определиться со своими чувствами к девушке – настолько они были противоречивы. При каждой их встрече она оценивала её с ног до головы и думала о том, что делала бы, окажись однажды на её месте. Тратила бы неведомое количество денег не на поездки, а на шмотки. Нарастила бы ресницы и покрасила белесые тонкие брови. Не сводила взгляда с этих роскошных волнистых волос, переливающихся на солнце. И обязательно обратила бы внимание хотя бы на одного из своих ухажёров! Сама Мара зачастую не удостаивала их не только своего общества, но и взгляда.

Каждый день, проведённый без молодой пани Доновска, казался Антиповой проведённым впустую. В такие моменты ею обуревало странное ноющее чувство в области солнечного сплетения, будто она упускает в своей жизни нечто очень важное, что потом обязательно необходимо наверстать. Что уж говорить о каникулах Мары во Франции, обернувшихся для Даны настоящей пыткой! Изводимая необъяснимой тревогой, паникой и чем-то средним между завистью и одержимостью, она обновляла социальные сети каждые пять минут, чтобы, не дай Бог, не упустить ни одной её фотографии с Лазурного Берега, ни одного видео, ни одного поста. Дана была обязана быть в курсе каждого её шага, каждого оха и вздоха. Так что полагать, что она пропустит первую вечеринку после возвращения Мары, было, как минимум, неразумно.

Когда в дверь робко позвонили, Дана первая бросилась открывать в надежде увидеть свой объект вожделения. И не прогадала. Тощая стерва, каникулы во Французской Ривьере ничуть не испортили её, а лишь облагородили. Чего стоит один её простенький, но страшно дорого выглядящий наряд. А внешность! Что она делает с собой, чтобы так выглядеть? Ест молодильные яблочки, пьёт кровь девственниц? Бледноватая, едва тронутая солнцем кожа выглядела нарисованной в двухмерной плоскости – ни единой трещинки, залома, изгиба и других «изъянов», делающих нас более земными. Субтильная фигурка, казалось, сделалась ещё тоньше. Дана неоднократно пыталась всеми правдами и неправдами выведать, в чём секрет её стройности, но та каждый раз удивлённо хлопала ресницами и уверяла её, что ни на каких диетах не сидит и спортом не занимается, а худоба досталась ей в наследство от доходяги-отца вместе с глазами. Её волосы, лицо… На первый взгляд могло сложиться впечатление, что Мара не делала с ними абсолютно ничего – лишь затем, спустя несколько минут разговора с ней собеседник мог почувствовать едва уловимый запах геля для укладки , а также разглядеть пару взмахов туши для ресниц и бронзовые стрелочки на веках.

Услышав своё невольно вырвавшееся из уст Даны имя, Мара скромно улыбнулась.

– Здравствуй, Дана. Надеюсь, я не сильно опоздала?

– Что ты! – в порыве чувств Дана схватила подругу за руку и втащила в дом. – Ты же знаешь, что вовремя обычно никто не приходит, так что всё только начинается!

Скинув лёгкие плетёные сандалии, купленные пару лет назад в Афинах, Мара удивлённо приподняла бровь.

– Всё хорошо?

Голос Даны срывался, звучал слишком громко, наигранно и искусственно, будто привлекая внимание. Вкупе с нервно бегающим взглядом ядовито-зелёных глаз он выдавал её эмоции с головой.

– А то! – так же фальшиво расхохоталась она, показав большой палец вверх, – Просто всегда начинаю себя странно вести, когда выпью…

С этими словами она подтолкнула Мару вперёд, в комнату.

Организатором вечеринки, а также владельцем апартаментов, где она проводилась, был Виктор Звягинцев, которого однокурсники привыкли называть просто Вик. Это был гордый, очень спокойный, волевой, уверенный в себе, харизматичный молодой человек, подающий надежды сын дипломата. В любом обществе, каком бы ни появлялся, он достаточно быстро становился лидером. Люди чувствовали его ауру, запах денег, прогорклых перспектив и не могли не идти за ним. Вику всё доставалось легко: оценки, места, девушки. Единственным, что он никак не мог заполучить, была Мара. За всё время их знакомства она как была, так и осталась для него чем-то неведомым, сверхъестественным, непонятным. На свете существовало достаточно девиц, хранящих в себе загадку и вожделеющих, чтобы мужчины её разгадали. Для этого они готовы были помочь – кокетством, глазами, улыбками, намёками и ни к чему не обязывающим флиртом. Мара среди них казалась абсолютно фригидной и индифферентной к такого рода вещам. В ней хранилась не загадка, а консонантно-вокалические руны, наскальная живопись, вселенский смысл, ответом на который было далеко не сорок два. Словом, то, что жители её планеты разгадать могли, но не хотели, а её друзья хотели, но не могли. Но Вик, не привыкший просто так сдаваться, сделался её другом. Как и Дана, он проявлял явный интерес к ней и ко всему, что с ней связано, но делал это более адекватно и логично. В общем, как и подобало мужчине его возраста и статуса.

Увидев пришедшую Мару, сидевший в тёмно-коричневом кожаном кресле Вик привстал и широко улыбнулся.

– Я скучал по тебе, Мара. Роскошно выглядишь.

С этими словами он притянул её к себе и обнял за талию. Поначалу та опешила от такого напора, но затем быстро вспомнила, с кем говорит, улыбнулась в ответ и обвила его шею руками.

– И я скучала, Вик. Знал бы ты, как не хватало твоих шуточек всё это время!

Вик мягко отстранился, чтобы получше рассмотреть свою бесконечно загадочную собеседницу.

– А ты всё такая же.

– Какая? – не поняла Мара. Из его уст это прозвучало так, словно они не виделись пятнадцать лет, а не каких-то пару месяцев.

– Голубка среди вороньей стаи… – слова прозвучали достаточно тихо, чтобы их не услышали посторонние, но достаточно громко, чтобы услышала Мара. Услышав их, она покраснела до мочек ушей, сделавшись под цвет своей блузки, и опустила ресницы.

– Мара, я…

– А что это вы здесь делаете? – Дана всегда налетала на людей громко, обрушивая на них всё своё существование. Так случилось и на этот раз. В глазах Мары читалась благодарность, Вика – негодование.