Большие страсти маленького театра

скачать книгу бесплатно


– Потому что знал, что в случае чего я выстрелю, а он слишком сильно ценит свою шкуру, – спокойно произнесла Маргарита Карловна, отряхивая пиджак от невидимой пыли. Меня это поразило еще больше.

– И вы так спокойно об этом говорите?

– А что мне, сходить с ума по этому поводу? Андрей Глебович, знали бы вы, сколько раз в этом театре организовывали рейдерские захваты, насылали проверки по всем инстанциям, поджигали, вырубали электричество – и все это за один сезон, еще при живом Льве Давыдовиче. А это будем считать предупредительным выстрелом в воздух. Гена сам больше не приедет, от этого и хуже, – грустно подытожила Маргарита Карловна.

Я непонимающе вздернул брови:

– Это еще почему?

Маргарита Карловна сделала несколько шагов в сторону выхода и обернулась:

– Потому что в его подчинении служат люди, которые в той же мере лишены совести, сколько каких-либо чувств, и если у Гены худо-бедно, но мозги работают, то его цепным псам думать категорически воспрещается, вот и делайте выводы, что нас ждет дальше. – Карловна взяла Альберта под руку и они очень быстро двинулись в сторону выхода из зрительного зала, очнувшаяся Людочка впрыгнула в миниатюрные туфельки и, слегка пошатываясь, двинулась вслед за этой печальной процессией.

В зале повисла гробовая тишина, о репетиции думать вообще не приходилось, и только сейчас я понял безвыходность своего положения.

Воспоминание четвертое.

Опальные артисты держат оборону

В дорожную сумку вслед за домашними трико и майкой полетел сотовый телефон и дорогущий костюм-тройка, заботливо подаренный Жлобовым. В свою очередь кошелек, три пачки сигарет и туфли завершили мои спешные сборы. Да, я решил уехать, и в этом я не видел ничего постыдного, так как все это было однозначно не по мне.

«Если бы мне не было что терять и чем рисковать, может быть, я ввязался бы в эту авантюру. Но оставлять жену вдовой, а ребенка без отца я точно не планировал. Пошел Жлобов к черту».

Я стремительно схватил сумку, спешно обулся, потянулся к крючку, чтобы взять ключи, как вдруг в дверь позвонили, мое внутреннее ощущение в этот момент можно было сравнить с гитарой, на которой разом оборвались струны.

«Никто не знает, где я живу. Кроме одного человека».

Я на цыпочках прошел к двери и осторожно посмотрел в глазок. На лестничной клетке стояла какая-то неприметная старушка и нетерпеливо трезвонила в дверной звонок, я выдохнул, щелкнул дверной замок, отодвинулась цепочка, и в следующую секунду резкий удар этой самой двери оттолкнул меня к стене. Пролетев добрых полметра, я вмазался головой о стену. Пока пытался понять, откуда у бабули по ту сторону столько дури, меня резко схватили за шкирку и как котенка грубо выкинули в зал. Дверь с грохотом закрылась. В глазах плясали чертята, из носа хлынула кровь, а изо рта лился поток отборной матерной брани. Когда я наконец-то «прозрел», передо мной в кресле расплывшись, словно оставленное недобросовестной хозяйкой дрожжевое тесто, восседал Яков Валерьянович собственной персоной, а Череп в этот самый момент задергивал шторы и по традиции включал паяльник советского образца в розетку перед телевизором.

– Ох, Коля, Коля. Ну почему ты такой тугой-то, а? – тяжело выдохнув, массируя виски, поинтересовался директор, с укором смотря на то, как я выпрямился в сидячем положении и прикладываю руку к разбитому носу.

– Вы не предупреждали о том, что здесь будут такие баталии, я не подписывался вставать меж двух огней. Разбирайтесь с Блатняковым сами, понятно? – Когда я говорил, кровь с новой силой полилась из носа, заливая лицо, Череп немного напрягся, когда понял, что паяльник работает слабо, а я напрягся, потому что Сергей Викторович никогда не пользовался паяльником по прямому назначению и вообще не принадлежал к кругу творчески развитых людей.

– Так тебя никто и не заставлял с Блатняковым базарить. Тебе надо урезонить конфликт с театром. Ты в это можешь врубиться, фуфел? Для того чтобы порешать этот вопрос, нужны серьезные люди, а ты к этому числу не относишься. Расстраиваешь ты меня, Николай Романович, очень сильно. Вон еще собрался ехать куда-то. Не ценишь ты хорошего отношения.

То, что происходило дальше, лучше не описывать, потому как приятного было крайне мало. Неработоспособность паяльника Череп благополучно заменил сигаретными окурками, которые тоже делали очень больно, и в этот момент я понял две вещи. Первое – я благополучно потерял любую возможность покинуть это мероприятие с возможно летальным исходом; второе – у больных на голову людей все же очень богатая фантазия.

В очередной раз сдержав крик я поднял глаза на Жлобова:

– Я понял! Понял я! Вопрос с театром урегулирую, я их повезу на «Бриллиантовую кулису» в этом сезоне. – Боль в нескольких местах каленым железом выжигала остатки рассудка, Жлобов вопросительно вздернул почти брежневские брови, а потом расплылся в поганой улыбке:

– Ну вот! Можешь ведь, когда хочешь! Молодец, Коля! Занимайся возложенными на тебя обязанностями, пока мы решаем вопрос с Блатняковым и его компашкой. Ты, я надеюсь, уже допер, что бежать куда-то – дело тухлое? – Вопрос был, конечно, риторическим, но я аккуратно глянул на Черепа, который докуривал очередную сигарету, и по примеру автомобильной игрушки-собачки торопливо закивал головой. Директор удовлетворенно прикрыл глаза и, тяжело опершись о подлокотники, поднялся с кресла, которое в свою очередь благодарно скрипнуло. Жлобов двинулся к прихожей и в дверном проеме обернулся. – Мне нужен этот театр, Коля, и если встанет выбор между тобой и им, я даже думать не буду, что мне выбрать. Смекаешь? – Я поджав губы едва заметно кивнул, Череп поправил полы черного пальто и двинулся вслед за шефом, бросив сигаретный окурок на ковер, прямо перед моими коленями, а затем он, остановившись около собранной мной дорожной сумки и сунув туда костлявую руку, извлек паспорт на мое настоящее имя. Хмыкнув, он глянул на меня, сунул документ во внутренний карман пиджака, дверь оглушительно хлопнула.

Я упал на ковер, сдерживать боль не предоставлялось больше возможным, квартиру огласил сдавленный крик.

* * *

Спустя три часа я уже торопливо шагал по театральной площади в сторону главного входа в театр. Приняв холодный душ и обработав последствия встречи с сигаретными окурками, я позвонил жене из телефона-автомата, сказав, чтобы она не беспокоилась и командировка задержится на несколько недель. Сам при этом испытывая муки совести, ибо я никогда не лгал Лене, даже по бытовым пустякам.

«Для полноты картины только Жлобова здесь и не хватало. Устроили тут мафиозные разборки, а честных людей используют как расходный материал. Одно интересно, откуда он вообще узнал про приезд Блатнякова в театр и о том, что я собираюсь сматывать удочки в сторону станции метро „Пора домой“. Любопытно». Я подошел к главному входу и дернул ручку. Она не поддавалась. Двери были заперты. В следующую секунду из маленькой бойницы над дверью мне на голову прилетело что-то невероятно тяжелое, повалившее меня на землю.

Что я чувствовал в этот момент, спросите вы? Если я скажу, что только боль, то я слукавлю. Мне стало просто невероятно обидно. За одно утро в моей жизни мне ни разу не угрожали скорой расправой, не пытали и не скидывали на голову… что это? А, отлично, железное ведро с песком. Я его заметил, когда поднял голову в сторону непонятного свистящего звука.

И вот, я вновь лежу на холодном полу у входа в театр, над головой, как в мультиках про зайца и волка, танцуют звездочки, и какие-то непонятные люди обступают меня со всех сторон и куда-то несут. На короткий миг сознание меня покинуло, проснулся я уже в плохо освещенной небольшой комнате, до отказа набитой людьми. Как выяснилось спустя пару минут после прозрения, это была театральная гримерка, а непонятные люди вокруг – сотрудники угорской культуры почти в полном составе. Я лежал на коленях у Ниночки – новенькой симпатичной статистки. Она неторопливо обрабатывала ссадину на переносице перекисью водорода. Дышать было крайне трудно. Чуть позже я понял, что в ноздри мне всунули скатанную вату для того, чтобы остановить кровотечение. Во главе процессии стояла, разумеется, Генриетта Робертовна и улыбалась:

– Эх, промазала, Анька, надо было ему точно по черепушке заехать. А ты только нос разбила. – Фраза эта была произнесена с той степенью ядовитости, что если бы Робертовна могла выделять яд при каждом слове, гримерка бы в нем потонула. Аня Федотова стояла позади всех и виновато пялилась в пол, выкручивая пальцы.

– Андрей Глебович, простите, я не разглядела вас. У меня зрение минус три на каждый глаз, вот я и… простите. – Голос ее был текуч и нежен, да и вся она была какая-то словно из мягкого бархата, странная, стремительная, словно ручей.

«А по тебе и не скажешь, милочка, что ты имеешь хоть какое-то отношение к смерти Зильберштейна. Как коварны женщины, боже мой, первый взгляд всегда так обманчив, как хорошо, что мне с Леночкой повезло». От потока мыслей моя черепная коробка отозвалась новой порцией боли, я тяжело сдержал новый подступающий стон и оглядел всех присутствующих.

– Так, допустим, вы хотели меня убить. Можно узнать мотивы перед следующей попыткой? – отшутился я, глядя на виноватые глаза артистов.

– Да мы и не собирались, это приказ Альберта, мол, забаррикадироваться в театре и никого не впускать и не выпускать. Так и ночуем здесь аж со вчера. – Обычно и без того грустные глаза Валеры сейчас стали и вовсе мультяшными, словно у кота из мультика про Шрека, взгляд его потух абсолютно. Было видно, что он устал, голоден и вообще находится на пике истощения своих физических, умственных и душевных ресурсов. Мне стало его жаль как никогда.

– Ага, забрали вещи, кое-какие продукты, попрощались с близкими и рванули на оборону храма искусства. Ох, это почти как мой дед рассказывал, когда они Сталинград от немцев отбивали, – мечтательно произнес Петрович, гордо ударив себя кулаком в грудь, представляя себя на поле брани. В действительности же никаких боевых заслуг его дед не имел никогда, точно так же, как и Петрович не имел никакой доли героизма, но он очень ценил моменты, когда этот героизм можно было проявить при участии в каком-нибудь сомнительным мероприятии вроде обороны театра.

Я тяжело провел рукой по лицу:

– Знаете что, господа артисты? Если вы угробите меня, то в обороне театра не будет никакого смысла. Попрошу заметить, что я – ваше единственное спасение, и в этой связи я требую начать работу над спектаклем, вот только я приду в себя – и мы сразу же начнем. – Я попытался тяжело поднять голову с колен Нины, череп раскололо новой вспышкой боли, и я вновь упал на очаровательные ноги статистки.

– Вы лежите, лежите, мне не тяжело, – мягко произнесла она, смущенно смотря на меня.

Послышался щелчок зажигалки, все обернулись. Генриетта Робертовна выдвинула кресло в центр гримерной и, фривольно рассевшись, затянулась сигаретой.

– Итак, что мы имеем? Театр в капитальной блокаде. Сегодня с обеда нас со всех сторон обложили ищейки Блатнякова. Трое пытались пролезть в театр через балкон, с которого так неудачно пытался скинуться Альбертик, – там ребятки потерпели поражение, ведь очень трудно цепляться за перила, когда они намазаны жиром. – Асема и Аяла улыбнулись и стукнули ладонями правых рук друг друга в знак хорошо проделанной работы. Генриетта смерила их довольным взглядом и едва заметно приподняла брови. – Следующая партия была не такая умная, они начали выламывать входную дверь, благо в театральном буфете сохранились сорокалитровые кастрюли, а кипятка у нас хоть отбавляй – на пару-тройку месяцев мы точно вывели их из игры с ожогами четвертой степени. Евгенич, Валера, браво! – Лицо Валеры осталось неизменным, и ответной пятерни он Евгеничу не протянул, чем вызвал у монтировщика личную кровную обиду. Новости, произносимые Генриеттой, труппа встречала едва ли не овациями, а я представил себя словно бы героем фильма «Один дома», где смышленый мальчуган вовсю издевается над незадачливыми воришками, но мысли вслух произносить не стал, тем более что когда они появлялись в голове, ее снова раздирало от мучительной агонии. – Что дальше? Продуктов у нас максимум на неделю, приходится распределяться по периметру и постоянно наблюдать за театром со всех сторон на тот случай, если эти недалекие увальни решат нас поджечь, а такая вероятность есть, – подытожила актриса, делая последнюю затяжку и заминая бычок в пепельницу.

– Но зачем им нас поджигать? Блатнякову ведь нужен театр, правильно? – спросила невысокая молодая девушка с темно-коричневыми волосами, стриженными под каре, выразительными глазами и волевым подбородком.

Генриетта грустно усмехнулась, подкуривая новую сигарету:

– Роксана, не тормози, ему этот театр нахрен не сдался, он его снесет и построит тут торговый центр. Так что нам надо чуть ли не сутками наблюдать обстановку. Спать будем по очереди. Карловна и Альберт дежурят у центральной арки, Марго неплохо стреляет, а Альберт умеет громко кричать, так что в любом случае мы услышим в случае чего. Этот дуэт у нас пока самый продуктивный. У кого еще есть какие-нибудь навыки в обороне? – вздернув бровь и скинув пепел, поинтересовалась актриса.

Повисла тишина:

– Ну, я занималась каратэ в школе, пойдет? – робко сказала сидевшая в углу Людочка. Все обернулись на нее с улыбкой и с теплотой посмотрели на ее решительность в помощи общему благу.

– Люда, давай ты просто будешь заниматься обедом и ужином, хорошо? – ласково промурлыкала Робертовна, не желая обидеть Люду. Но та не собиралась сдавать позиции. Поднявшись со стула и сняв туфли (став при этом ниже на голову), эта миниатюрная блондиночка прошла в сторону одиноко стоявшего в углу переломанного шкафа. Поправив маленький пиджачок, секретарша сделала крутой разворот влево и одним мощным ударом ноги проломила фанерную дверцу несчастного шифоньера, которая с треском отлетела в стену, больше не болтаясь на многострадальных, уже проржавевших петлях. И читатель мог бы подумать и сказать: «Ха, отбила дверцу, которая итак висела на соплях». Я просто решил не упоминать тот факт, что после встречи с Людочкиной пяткой дерево треснуло от места удара до самого верха дверцы и надломилось, не говоря и о толщине в двадцать миллиметров.

Повисла гробовая тишина, в какой-то момент Валера забыл, как дышать, а брови Генриетты выгнулись морской волной и грозились надломиться от смеси шока, восторга и удивления. Людочка между тем прошла в свой уголок, села на стульчик, прыгнула в туфельки и вышла из гримерной. Генриетта прокашлялась от скопившегося в легких сигаретного дыма и обернулась на Петровича:

– Пойдешь с ней к служебному входу, если что, будет тебя защищать. – Послышался смех, Петрович густо покраснел, в сердцах послал зазнавшуюся актрису к праотцам и двинулся к выходу из гримерки. Я тяжело выдохнул и сел на диванчике, упершись в спинку, Ниночка заботливо протянула мне ватку, вновь капнув на нее антисептиком.

– Я просто поражен вами, дамы и господа, это действительно так. Я еще никогда не видел, настолько преданного служения театру, и это выше всяких похвал. – Я говорил то, о чем действительно думал, и эти слова родились из глубины моей души, однако отклика в других сердцах этот порыв не нашел, потому как Генриетта решила прервать мой благодарный монолог:

– Пора отходить на боковую, в дежурстве сегодня я, Марго и Алина остальные – по гримеркам и спать. В четыре утра нас сменят Петрович, Настя и Аня. Будем думать, господа и дамы… будем думать. – Задумчиво глянув на меня актриса, поднявшись, вышла из гримерки, вслед за ней потянулись и остальные. Последней из помещения выходила Аня Федотова. Поймав мой взгляд, она едва двинула губами, словно желая что-то сказать, но, будучи окликнутой, двинулась в сторону общей процессии. Мне хотелось встать, пойти и внести свою лепту в общее дело, но, едва подняв голову, я почувствовал резкую боль, такую, словно мне на черепушку прилетело еще одно ведро. Тяжело упав на подушку, я понял, что проваливаюсь в глубокую дрему, в голове все разом закружилось, и все события дня, смешавшись в один калейдоскоп, сменились благостным покоем.

Воспоминание пятое.

О пользе дружественных связей в критических ситуациях