скачать книгу бесплатно
– Он скажет вам, товарищ Штольц, одну вещь: для того, чтобы спасти этот театришко, сюда должен приехать как минимум Евгений Багратионович Вахтангов и поставить «Вишневый сад» вместе с Антоном Павловичем Чеховым, ибо только в этом случае тут появятся хоть какие-нибудь зрители и нас не пустят по миру с котомками за плечами, – резюмировала актриса, вставая с кресла и рассекая кабинет в сторону противоположного окна. Я обернулся к Валере: помреж развел руками и, сделав ко мне пару нерешительных шагов, остановился:
– Сегодня утром областной отдел культуры вынес на обсуждение вопрос о закрытии театра и передаче здания местному предпринимателю Блатнякову Геннадию Рафаиловичу, в связи с нерентабельностью содержания. Слушанье назначено на послезавтра. – Грустно произнес он, опустив голову.
– Торговый центр! – неожиданно громко сказал Нервяков. – Они собрались строить торговый центр! Тут, в том самом месте! Где сам Миронов играл спектакли, а Райкин режиссировал! Уму не постижимо, это ж надо… – Альберт, словно заведенная игрушка, начал нарезать круги по кабинету. Проходя мимо Генриетты, он взял у нее из руки фляжку, отхлебнул приличный глоток горячительного и даже не поперхнулся. – И тут, когда надежда на спасение в вашем лице показалась на горизонте, она оказалась напрасной, мы пропали, Валера, это конец, пора паковать чемоданы! – Из глаз Альберта вновь брызнули слезы, и он грустно уперся в плечо Валеры, поливая его накрахмаленную белую рубашку горькими слезами, тот молча стоял и смотрел в пустоту, а его грустные, по-собачьи преданные и усталые глаза не выражали никаких чувств – ни любви, ни тоски, ни жалости. Генриетта, стоявшая в стороне, и, видимо, уже в сотый раз наблюдавшая эту сцену, скрестила руки на груди и мучительно о чем-то думала, сосредоточенно смотря в окно. От неожиданности подобной информации я растерялся, а затем неожиданно промелькнул луч надежды.
«Если театр закроют, у Жлобова не будет ко мне никаких претензий, пускай сам разбирается с Блатняковым, а с меня взятки гладки, я не смогу провести никакого кастинга, а в этой связи и не добьюсь от них никаких показаний по делу смерти бывшего директора».
На моем лице на мгновенье проскочила сияющая улыбка, а затем она так же стремительно погасла, когда я увидел полные отчаянья глаза Альберта, Валеры и дрожащие губы Генриетты, хоть последняя и отвернулась, чтобы никто не видел проявления чувств, ее силуэт блекло отражался в стекле стенного шкафа. И тут я почувствовал себя как в старом диснеевском мультике, когда у главного героя на правом плече появляется ангелочек, а на левом – дьяволенок.
С одной стороны, вся эта авантюра меня волновать не должна была, эти люди мне не родня, не близкая и не дальняя, мне с ними детей не крестить, и вообще это все проблемы Жлобова. Он это заварил – он пускай и расхлебывает. А с другой – я как никто другой мог их понять. Когда артист остается без оваций, ролей и крыши над головой, лишаясь театра и так называемого своего «места силы», он чахнет, сильные находят другой путь и ищут себя в новой сфере или другом театре, слабые не выдерживают и либо уходят в запой, либо лезут в петлю. К огромному сожалению, действительно сильных людей в кабинете на данный момент я не видел.
«Коля, не лезь туда, где ты ни черта не смыслишь, разворачивайся и дуй обратно домой, забирай жену и дочь. На первое время остановимся у тещи в Кирове, потерпим издевки и упреки, а там можно будет найти работенку и как-то жить. Что я несу? Жлобов достанет меня из-под земли, если пожелает. Нет, поворачивать назад поздно, нужно сделать все, чтобы театр не закрыли, иначе последствия могут быть печальными. И здесь дело не только в моей безопасности, я просто знал, на что способен Жлобов и его люди, а жена и дочь все еще были в опасной близи к этому человеку, они были в его городе. К тому же, как бы это ни было печально признавать, мне самому стало интересно, как будут развиваться события дальше, ведь если виновник смерти Зильберштейна все еще был в театре, значит, его нужно как можно раньше вычислить и сдать Якову, а соответственно, и вернуть законным наследникам все, что им причитается».
Внезапно дверь в кабинет бесцеремонно открылась, и в помещение решительно вошли все работники театра во главе с Маргаритой Карловной Фишман. Бухгалтерша выглядела так, будто была ожившим шаржем, срисованным с типичного главбуха любой более-менее приличной организации. Высокий начес ее курчавых волос был собран на неимоверной высоте и крепился множеством шпилек и заколок к округлой голове, ее маленький вздернутый нос словно бы принюхивался к окружающей атмосфере и брезгливо морщился, чуя отчаянье и тоску, витавшие в воздухе кабинета, а маленькие глазки за оправой черных роговых очков перепрыгивали с одного человека на другого с неимоверной стремительностью.
– Мы хотим сказать, что просто так не отдадим театр, и если понадобится, кинемся грудью на амбразуру, как только на него кто-нибудь посягнет. – Ее высокий, протяжный голос звучал довольно уверенно, несомненно, именно она была предводительницей местного «дворянства», подтверждало это и то, что все работники театра, стоявшие за ее спиной, чинно закивали. Я тяжело вздохнул.
– Благодарю за самоотверженность, но на амбразуру кидаться нам не придется. – Услышав эту реплику, Альберт оторвался от своих слезливых тирад на тему «все пропало!» и навострил уши, словно маленький, упитанный тушканчик. – Итак, если театр закрывают с формулировкой «не рентабельно и убыточно», то, соответственно, наша задача эту рентабельность поднять, верно? – вздернув бровь, я бросил риторический вопрос в толпу, ответной реакции не последовало. – Какая среднестатистическая наполняемость зала на спектаклях? – Со всех сторон послышались нервные смешки, Маргарита Карловна потупила взгляд. Послышался голос с «галерки»:
– Наш личный рекорд за прошлый сезон – двадцать человек, и то это была выездная экскурсия из областного центра, – грустно произнесла высокая огненно-рыжая девица с большими глазами цвета изумруда. Мысленно пролистав в голове портфолио сотрудников, я безошибочно определил ту самую Анечку, за которой советовал наблюдать Жлобов.
– Значит так, театр не закроют ни при каких обстоятельствах только в нескольких случаях: во-первых, если он является памятником государственного и культурного наследия. – Альберт с Валерой в унисон покачали головами, заранее отметая этот вариант. – И если он является лауреатом престижных театральных премий и наград. Этот вариант наиболее успешен с той точки зрения, что при грамотной рекламе и пиаре можно привлечь сюда зрителя. – Настроение всех находящихся в кабинете стало еще хуже. Кто-то закатывал глаза, другие натужно вздыхали. Стало понятно, почему театр решили прикрыть – ни зрителей, ни наград, ни надежд, ни стремлений, ни чаяний.
Я сделал первые выводы, касающиеся того, что Зильберштейн, не смотря на свои огромные деньги, привел храм Мельпомены к убыткам и долгам и благополучно смотал удочки по направлению к Всевышнему. И тут в мою шальную голову пришла новая, как мне тогда показалось, гениальная мысль (на деле же меня эта идея чуть не погубила, как и множество других людей, но обо всем по порядку).
Все дело в том, что буквально за пару дней до произошедшего конфликта с Краузе я во время завтрака смотрел за подготовкой грандиозного события театральной жизни России и мира, конкурса «Бриллиантовая кулиса», в котором участвуют лучшие театры страны, а также ближнего и дальнего зарубежья. Для любого храма Мельпомены иметь призы этого конкурса – великая честь, в данном случае вопрос вставал ребром, что и сподвигло меня сказать следующее:
– Все или ничего господа! – решительно произнес я, прорезав нависшую в кабинете тишину и пройдя несколько шагов в сторону окна. – Мы с вами завтра же подаем заявку на участие в международном театральном конкурсе «Бриллиантовая кулиса», где мы намерены забрать самые престижные награды! – Голос мой звучал как у заправского чиновника, обещающего починить дороги, отдать власть народу и поднять пенсии. Словом, вещал я, как Ленин с броневика, однако все это вызвало лишь бешеную волну смеха, едва не сбившую меня с ног. Смех этот был в той же мере истеричен, сколько отчаян и натянут.
– Вы же это не серьезно? – все еще нервно сотрясаясь от смеха, поинтересовалась Генриетта Робертовна, вставая в один стан с коллегами по цеху. – В смысле, это же бред сивой кобылы. Вы посмотрите на нас! Какая «Бриллиантовая кулиса»?
– Самая настоящая! – воодушевленно продолжал я, ретиво размахивая руками и яростно жестикулируя. – Вы только представьте! Выступление на лучших сценах страны, новые веяния в актерской и режиссерской среде, обмен опытом, именитые члены жюри, а главное – сладкий вкус победы! Глоток свежего воздуха! Неимоверный успех и аншлаги с бурными овациями на каждом спектакле! Ну же! Нам просто стоит один раз рискнуть!
В какой-то момент я был в шоке сам от себя. Во-первых, потому, что сам поверил в то, что говорю, а во-вторых, от непонимания того, что я делаю и зачем. Эти смешанные чувства, которые в симбиозе друг с другом порождают в груди непонятный комок энергии, достаточной, чтобы зарядить солнечную батарею, зажгли во мне какой-то огонек азарта. Послышался кашель. Не сдвигаясь с места, опершись о дверной косяк, голос подал молодой крупный мужчина в поношенных джинсах, майке-алкоголичке и старой монтажной куртке:
– Один вопрос. Вам-то это на кой сдалось, уважаемый? Ехали бы обратно в свой Петербург. С чего бы вам с нами время тратить? – Скептически настроенное лицо монтировщика Петровича навело тень сомнения на мои слова и у других работников угорской культуры.
– Я ехал сюда несколько тысяч километров не для того, чтобы услышать новость об убытках театра и его закрытии. Мне нужны артисты для спектакля, и я найду их, чего бы мне это ни стоило, а для реализации этой затеи сначала нужно сохранить место, откуда этих самых актеров брать. Я слишком сильно ценю свое время, чтобы тратить его на катания туда-сюда. Понятно объясняю? – натянув на лицо самую доброжелательную улыбку, процедил я (со стороны это выглядело как проявление пассивной агрессии, ибо улыбочка была жуткой).
Петрович поднял руки перед собой в знак капитуляции, я перевел взгляд на Альберта.
– Ну что, господин Нервяков, финальное решение за вами. Как видите, вы не одни, с вами преданные люди. – И вновь я натянуто улыбаюсь и всматриваюсь в лица каждого в надежде на хоть какую-то зацепку, однако все слишком увлечены моментом в ожидании решения директора. Альберт Феликсович одернул лацканы пиджака, поправил платок под воротом рубашки, с самым серьезным лицом прошел к своему столу и, решительно запрыгнув на него (неожиданно для человека его возраста и формации), произнес:
– Друзья мои, наши творческие искания привели нас к крайней мере, на которую мы бы никогда не решились ни при покойном Льве Давыдовиче, ни после него. – Генриетта скупо перекрестилась при упоминании имени бывшего директора, остальные потупили взгляд в дань уважения. – Однако теперь мы должны бороться за наше счастье, за наш дом, за почет и уважение, которого каждый из нас заслуживает! Мы ПОЙДЕМ на «Бриллиантовую кулису» и возьмем этот приз, спасем наш театр и вновь вернем ему былое величие, за нашей спиной теперь помощь из самого Санкт-Петербурга, дамы и господа, Союз театральных деятелей России заинтересован в нас, а значит, мы не одиноки в этой битве! – Послышались радостные возгласы и аплодисменты, Альберт кинулся в толпу обнимать коллег, Генриетта Робертовна отошла к окну и, рассевшись в кресле, откупорила крышку фляжечки, взяв ее в руку, она поймала мой взгляд и невербально чокнувшись со мной, приняла на грудь победную соточку, снисходительно улыбаясь, мол, «неплохо мальчик, продолжай». – А также разрешите представить, нашего нового главного режиссера Андрея Глебовича Штольца! – От неожиданности у меня в горле встал комок, и едва я попытался что-то сказать, как по кабинету пронеслось трехкратное «ура!», и поэтому же поводу был объявлен банкет.
Воспоминание третье.
Началось!
По правде говоря, в своей профессии я больше всего не любил эту глупую череду банкетов и пышных празднеств. Сдача спектакля, ген. прогон, премьера, победы на фестивалях и т. д. – все отмечалось громко и с размахом, за богатым столом, великолепными закусками и морем горячительного. Я вовсе не рассчитывал на такой прием в Угорске и однозначно не планировал занимать тут какую-то должность. Однако «после драки кулаками не машут», я благодарно принял назначение и стоически выдержал посиделки. Банкет накрыли прямо на сцене, стол ломился от всевозможных угощений. Естественно, тут были все – от монтировщиков до директора, – и это было мне на руку. В тот самый момент, когда уже чуть хмельной Валера подливал всем очередную порцию беленькой, меня не отпускала одна мысль.
«Очень интересный момент получается. Маргарита Карловна Фишман была любовницей Зильберштейна и, получив от него состояние в пятнадцать миллионов долларов, вообще могла бы никогда не работать, как и ее прапрапраправнуки, но тем не менее она все еще здесь, при том еще ведет активную борьбу за сохранность театра. Зачем это ей?» – не сводя глаз с хитрой физиономии Мадам Фишман, думалось мне.
– Дамы и господа, разрешите поднять тост за новые и смелые решения и надежду, которую нам подарили в лице Андрея Глебовича Штольца, за вас. – Четвертый тост подряд Альберт рассыпался в благодарностях и едва не плача преданно прикладывал голову к моему плечу. Я снисходительно улыбнулся на это, залпом принял отмеренную мне граммовку и, дабы предотвратить новое проявление любви Альберта ко мне, встал из-за стола и благополучно со всеми распрощался, поставив репетицию на одиннадцать утра, чтобы все могли воскреснуть и, приняв на грудь рассола и пару таблеток аспирина, явиться на работу. Пожав руки мужчинам и улыбчиво кивнув женщинам, я взял пальто и спустился на улицу в ожидании уже вызванного мною такси. Тело немного расслабило от принятого алкоголя, вновь появилось дурное желание закурить, и едва я выловил крайнюю сигарету из пачки и прикурил, телефон жалобно затрезвонил в кармане. Так как этого номера никто из моих знакомых не знал, я четко понимал, кто звонит:
– Да, Яков Валерьянович, – натянуто процедил приветствие я.
– Коленька, дорогой, здравствуй! Что ж не сообщил о том, что добрался? Как дела в Угорске? – Его сладко-приторный голос выводил меня из себя одним своим звучанием. Затянув порцию горького дыма, я успокоился.
– Все в штатном режиме Яков Валерьянович, приняли с распростертыми объятиями, дали должность главрежа.
– Это великолепно, Коля, вот видишь, а ты менжевался, я знал, что кроме тебя их никто не окучит! Как продвигается дело? – бесцеремонно прервал меня директор.
– Послушайте, театр на грани закрытия, некий местный авторитет Блатняков хочет снести его и построить торговый центр, – спокойно ответил я абсолютно ровным, металлическим голосом. В трубке повисла тишина, лишь изредка было слышно приглушенное дыхание Жлобова.
– Как еще раз фамилия этого фраера? – переходя на жаргон, поинтересовались на том конце провода.
– Блатняков Геннадий Рафаилович.
– Понятно. Держи в курсе, Коля, за это не переживай, тут сам разберусь, театр не должен закрыться, имей это в виду! Костьми ляг, но здание не отдавай. Сделай все для этого, понял?
Выдохнув последнюю фразу вместе с сигаретным дымом, я ответил:
– Уже делаю, – и повесил трубку. Мне было крайне приятно, что эта новость заставила Жлобова нервно передернуться, я уже ясно видел картину того, как он нарезает круги по кабинету, потрясывая плешивой головой, а его мешковатые щеки подрагивают в такт его разгоряченной мимике в тот момент, пока он яростно обзванивает всех своих криминальных дружков. Из размышлений меня вывел щелчок зажигалки за спиной. Обернувшись, я увидел Генриетту Робертовну, стоящую на крыльце и только что прикурившую тонкую сигарету в золотистом мундштуке.
– А, это вы Генриетта Робертовна, – неловко обозначив очевидный факт, я отметил, что актриса была трезва как стеклышко, несмотря на то, что не пропускала ни единого тоста, и вообще начала прикладываться еще до самого торжества.
– Ты долго будешь избегать меня, Андрюша? – вопросительно вздернув бровь, внезапно поинтересовалась актриса, исказив губы в ухмылке. Сказать, что я опешил – ничего не сказать, в голове было множество слов, но кроме дурацкого блеянья ничего не смог из себя выдавить. – Ты все такой же нерешительный, как и перед отъездом в Питер. Ну что, я рада тебя видеть, состоялся, молодец! Как насчет продолжения банкета? – похвала от этой женщины в этот момент звучала так, словно меня облили грязью и выматерили последними словами, а предложение и вовсе вывело меня из себя. Я приосанился, взял волю в кулак (даже мгновенно протрезвел).
– Простите, Генриетта Робертовна, почему вы так разговариваете со мной, будто мы с вами сто лет знакомы?! И не надо мне «тыкать», мы с вами на брудершафт не пили! – Это вызвало неимоверно бурную реакцию. Ее и без того огромные глаза округлились, и в них загорелся недобрый огонек, ее чуть пухлые губы расплылись в улыбке, не предвещающей ничего хорошего, отчего все морщины на ее лице, тщательно скрываемые косметикой, показались в свете единственного фонаря над дверью служебного входа.
– Ах вот как! То есть после всех твоих увещеваний забрать меня отсюда в Петербург, дать мне великие роли и кинуть мир к моим ногам, после всех наших страстных ночей ты делаешь вид, что вовсе не знаешь меня? Ну, ты, конечно, и сволочь! А я тоже, дурочка, нашла кому верить! Лжец и мерзавец! Ничем не отличаешься от своей проклятой тетки! – С этими словами она швырнула докуренную сигарету мне под ноги и гордо зашагала в сторону аллеи, прыгнув в только что подъехавшее такси… мое такси. На меня напал ступор, буквально какой-то паралич. Я видел эту женщину впервые и никогда с ней не пересекался. Я вообще относился к этому вопросу с крайней осторожностью. Еще до брака я всегда знал, помнил и держал в памяти имена, обстоятельства встречи и все, что у меня когда-либо было со всеми женщинами в моей жизни. И я мог гордиться тем, что ни одну из них не забыл и почти со всеми находился в хороших отношениях (ну или во всяком случае в нейтральных), а Генриетта словно поломала эту систему, после чего я присел на скамейку возле служебного входа и начал кропотливо вспоминать, где я мог ее увидеть. Лишь спустя несколько мучительных минут до меня дошла простая истина.
«Генриетта могла быть любовницей Штольца, и, вероятнее всего, так и было, они встречались где-то, и она приняла меня за него. Удивительно еще и то, что кроме внешних факторов мы с ним похожи по характеру, если не считать, что Штольц никак не считался с женщинами в своей жизни. Вот это я встрял, конечно! Она может заподозрить неладное, нужно быть осторожнее в десятки раз, я уже хожу по краю».
* * *
Весь остаток ночи я провел в долгих раздумьях. Мое положение меня, разумеется, никак не устраивало и наводило на тоску и желание сбежать отсюда куда подальше. Но мне пришлось с ужасом принять тот факт, что я оказался человеком, способным на необдуманные решения, и латентным любителем приключений на свою голову.
«Маргарита Карловна не так проста, как кажется, в голове у старухи явно выстроен какой-то структурированный план, иначе я просто не могу понять, для чего ей вся эта показуха. Кроме нее, есть еще Анечка, которая своей притворно-невинной улыбочкой тоже вызывает кучу сомнений, а тут еще на фронте замаячила Генриетта со своей внезапно вспыхнувшей любовью к Штольцу. Думал ли я в моменты, когда делил с покойной Изольдой Гавриловной одну гримерку, что когда-нибудь буду притворяться ее родным племянником? Нет, конечно! А если бы я сказал ей об этом, меня бы мгновенно пырнули заточкой, хотя однажды в пылу какой-то посиделки она действительно называла меня Андрюшей и целовала меня в щеки. Теперь-то дошло почему».
Я лежал на крайне неудобной панцирной кровати советского образца и не мог уснуть. Квартиру, которую Яков Валерьянович с барского плеча мне выделил, вполне соответствовала его фамилии, ибо складывалось ощущение, что это съемное жилье многие лета являлось прибежищем для алкоголиков, наркоманов и прочих маргинальных личностей. Запах перегара и табака въелся в стены и желтоватые обои (которые, без сомнения, когда-то были белыми), а общее ее состояние описывало только слово – «убогая».
Помимо всего прочего меня волновало то, что на горизонте «нарисовался» этот самый Блатняков, о котором чуть поддатый Петрович сообщил кучу нелицеприятной информации. Если говорить в общих чертах, то в сравнении с Блатняковым тщедушный Жлобов казался просто пай-мальчиком, меценатом, филантропом и просто светлейшим человеком, и лично встречаться с ним я вовсе не хотел. Впрочем, когда мы пытаемся убежать от судьбы, мы находим ее именно на той дороге, по которой драпали от нее на всех порах.
Наутро я явился в театр за двадцать минут до положенного времени и, проходя в сторону зрительного зала, услышал громкие крики и ругань из кабинета мадам Фишман, дорога к сцене неизбежно вела через ее обитель, именно поэтому мне пришлось подойти ближе. Слышался гортанный голос помрежа Валеры, и тонко-протяжное хриплое сопрано Карловны.
– Я за себя не ручаюсь, Карловна, имей в виду! Думаешь, я не в курсе, что все денежки Льва Давыдовича ты прикарманила себе, а сейчас сидишь тут и играешь в добродетельную старушку?! У нас актеры от голода пухнут, все гримеры в кредитах, у всех семьи, а ты закрысила себе почти пятнадцать лимонов и живешь припеваючи! – Надо сказать, что помреж был возмущен до глубины души, так, словно это было его личной болью. Меж тем, бухгалтерша не уступала ему в оборотах речи.
– А тебя это прям гложет да, Валерочка?! Ты за свои деньги беспокойся, а не чужие считай. Все деньги Льва Давыдовича ушли на дело. – Карловна, видимо, прочитала немой вопрос в глазах Валеры и, не дав ему раскрыть рот, мгновенно на него ответила: – А вот на какое дело – тебя не касается!
Послышался громкий звук удара ладони об стол:
– Учти, старая ведьма, я просто так это не оставлю, в театре все про твои делишки знают! – С этими словами Валера словно бы вылетел из кабинета, едва не сбив меня с ног. Увидев меня, он сконфуженно выпрямился, кивнул головой и жутко злой двинулся в сторону курилки. Заприметив меня в дверном проеме, Маргарита Карловна расплылась в доброжелательной улыбке, я подумал, что надо ковать железо, пока оно согласно.
«Пора».
Я вошел в кабинет к Маргарите Карловне и закрыл за собой дверь. Бухгалтер сидела за офисным столом, укутавшись в шелковую шаль, и, попивая чай, стучала маленькими пальчиками по клавиатуре компьютера старого образца. Я решительно пересек кабинет и сел напротив нее.
– Хотел сказать вам отдельное спасибо за поддержку театра в сложное время. – Я решил заходить издалека, лицо старухи просияло.
– Ну что вы, я ведь ратую за этот театр, он ведь уже как дом родной, как можно отдавать его в лапы продажных коммерсантов и ворюг? – приторно-сладко ответила Карловна, предлагая мне чашку чая. Я любезно согласился, и пока старуха возилась с заваркой, чашками и зефиром, я огляделся вокруг. Несколько железных шкафчиков, забитых годовыми отчетами, видавший виды сейф в углу, несчастный фикус в горшочке, что несчастно поник всеми листочками и пожелтел от тоски, и огромный стол, на котором чинно выстраивались стопки папок, подписанных изящным почерком на корешках: «ЗАРПЛАТА ИЮНЬ», «ГАСТРОЛИ», «НАКЛАДНЫЕ ПО ДЕКОРАЦИЯМ» и т. д. Маргарита Карловна придвинула ко мне чашку, поставила тарелочку с зефиром по центру и присела напротив меня.
– Маргарита Карловна, – обратился я к бухгалтерше, поднося чашку ароматного чая ко рту, – скажите мне, пожалуйста, каким Лев Давыдович был человеком? Много про него слышал, но не имею полной картины.
Услышав про Зильберштейна, мадам Фишман опустила глаза в пол и, несколько раз сконфуженно кашлянув, ответила:
– Левочка… кхм… Лев Давыдович был человеком слова, они у него никогда с делом не расходились, он всю жизнь отдал театру, нашему театру. Хотя при всех его финансовых возможностях он мог выкупить Большой Московский театр или даже Мариинку. Но он остался здесь, поднимать культуру этой провинциальной глуши. – Маргарита отхлебнула из чашки. – Он любил всех нас, золотой был человек.
Я сочувствующе кивнул и, поняв, что мне удалось зацепить старуху за живое, продолжил:
– А в каких отношениях с ним была труппа, может, какие-то конфликты внешние или внутренние? – как бы невзначай бросил я. Карловна насторожилась, это было видно по ее взгляду и осанке, натянувшейся, словно струна. Я осекся. – Не подумайте, что это допрос, просто чтобы принять на себя руководство таким большим коллективом, нужно знать достоинства и недостатки прежнего руководства, чтобы не повторять ошибок. – Тысячекратно благодаря своего педагога по актерскому мастерству я блистательно сделал вид, что действительно говорю о чем-то отдаленно для меня важном. А знаете, в чем секрет подобной техники? Самое главное – убедить в этом себя, убедить в том, что предмет беседы не то чтобы важен, да и вообще собеседник может не отвечать – мы много с этого не потеряем. И в тот момент, когда разум в этом убедится, то включится внутренняя вера, поменяется взгляд, даже осанка и манера речи, Карловна поверила и расслабилась.
– А, ну разумеется, это мне в голову не приходило. В труппе отношения были натянутые, чего греха таить. Лев Давыдович был человеком резким, очень порывистым. У него то и дело возникали конфликты. То с монтировщиками – они часто по синьке декорации плохо закручивают, однажды софит чуть на голову гримеру не грохнулся; то с Валеркой Самохваловым – потому как у него на все было свое мнение, это он сейчас успокоился… Смирился, что ли? Потом с Чикушкиной война нагрянула – у нее в тот момент роман был с каким-то задрипанным режиссеришкой.
– С Чикушкиной? Это кто? – в моей голове всплывало досье, но такой фамилии я почему-то не мог вспомнить.
– Генриетта Робертовна Чикушкина, здрасьте. Вы чего это, нашу приму не знаете? Она ж в кабинете была, когда вас назначали.
– Да-да, точно, запамятовал. Скажите, а когда примерно у них был конфликт с Зильберштейном по поводу ее романа?
Маргарита Карловна напрягла извилины, отчего ее старческий лоб поплыл волнами морщинистых заломов:
– Так где-то года два назад, да, именно так. Она тогда уехала в Ялту на фестиваль моноспектаклей и задержалась там почти на полгода, Лев Давыдович звонил ей по десять раз на дню: она то не брала трубку, то отвечала дежурными фразами, то вовсе отключала сотовый. А на ней тогда был репертуар построен, у нее шесть спектаклей рабочих за сезон, роли главные. Какая у нее была Раневская, а Мурзавецкая! Андрей Глебович, ну просто загляденье. – Маргарита Карловна мысленно перенеслась во времена самого расцвета театра, а я жадно наблюдал за ней, пытаясь выведать как можно больше информации меня интересующей. – Она потом, конечно, вернулась в крайне скверном настроении и совершенно не способная работать. Лев ругался, рвал и метал, потом начал нещадно снимать ее с ролей, осталась только Кабаниха в «Грозе». Генриетта запила, а роли ее полетели по рукам, молодежь справлялась крайне скверно, зритель начал уходить из театра. Больше всего лавров доставалось Аньке Федотовой, молодая, перспективная, только закончила театральный, выскочка. – Последнее слово Карловна выплюнула словно бы вместе с ядом и чуть не поперхнулась чаем. У себя в голове я этот пунктик отметил. – Вот так как-то и случилось. – Маргарита замолчала, казалось, что история эта, видимо, рассказанная не в первый раз, вновь ударила ее в самое нутро. Не знаю почему, но я верил каждому ее слову, ведь сказаны они были искренне и шли из самого ее сердца. – Андрей Глебович, – обратилась она ко мне.
– Да, Маргарита Карловна.
Старуха отодвинула тарелку с зефиром и положила свою руку поверх моей, я смутился.
– Вы ведь не оставите нас? Вы наша последняя надежда, я не представляю, что мы будем делать без вас. Альберт не способен принимать важные решения в критических обстоятельствах, но директор он хороший. Гена Блатняков ведь не отступит от своего: если ему нужен театр, он получит его любыми, вы слышите? любыми методами.
– Маргарита Карловна, – начал я, вежливо убирая свою руку из цепкой хватки бухгалтерши, – я сделаю все, что в моих силах, в этой связи я и приехал сюда. Чтоб вывести всех ваших артистов на достойные им места на театральных подмостках, но мне нужна вся информация, касающаяся внутренних и внешних дел театра.
Так разговор затянулся еще на полчаса, я выходил из кабинета Маргариты Карловны до зубов вооруженный всем тем, что мне было необходимо для начала дела. Я шел в сторону зрительного зала, переваривая полученную информацию.
Как оказалось, в «лихие» девяностые Зильберштейн и Блатняков были самыми влиятельными людьми Угорска. Блатняков был начальником городского УВД, а Зильберштейн держал крупнейшую адвокатскую контору в области, так они и нашли друг друга. Гена Блатняков устранял конкурентов, давил всех несогласных, отжимал предприятия и перетягивал толстые пачки зеленых купюр резиночкой в те времена, когда страна загибалась от голода и разбоя.
Делал это абсолютно безнаказанно, потому как Давыдович его регулярно отмазывал, и все было шито-крыто, пока между ними не пробежала «черная кошка», вскружившая Блатнякову голову. Он влюбился в Ладу – жену Зильберштейна. Все происходило тайно, свидания, встречи – она отвечала ему взаимностью. Карловна, на удивление, знала все в подробностях, что лишний раз подтверждает, что она с Зильберштейном была в очень близких отношениях («очень» подчеркнуть!), кроме того, ее дикая нелюбовь к Ане Федотовой так же указывает на это.
В итоге всей этой любовной баталии Лев Давыдович узнал обо всем и решил завалить Блатнякова. Как это полагалось, забили стрелку, с каждой стороны по двадцать крепких архаровцев-полубоксов в кожаных куртках, в итоге все друг друга перевалили. Блатнякову на память от старого друга достался осколок гранаты в правом бедре, а Зильберштейн лишился большого пальца правой руки. На том и разошлись. Лев ушел от адвокатской деятельности, сдал всю черную бухгалтерию Блатнякова в столичную прокуратуру, дал показания, и уехал Гена коротать пятнашку строгого режима под Саратов. История, конечно, в той же мере печальная, в какой поучительная.
«Вот жили они душа в душу, людей обманывали на чем свет стоит, сколько жизней порушили, а в итоге вот как случилось. Один уехал нары топтать, а второй покаяться решил, людям искусство и счастье подарить. Вот только, судя по всему, после этой истории Зильберштейн и перестал доверять кому-либо, отсюда и все конфликты, а мадам Фишман, видимо, и была его последней отцветшей любовью. Так вот, в чем поучительная-то? Довольствуйся тем, что у тебя есть. Не посмотрел бы Блатняков на жену Давыдовича, все было бы по-другому. Жизнь бы в любом случае поставила их обоих на место, ибо то, что они творили в городе, уму непостижимо».
Я открыл двери зрительского зала и вошел в святая святых любого театра.
Зал, надо сказать, выглядел гораздо приличнее внешнего убранства здания. Просторное помещение представляло собой сплошную череду кресел, перетянутых ярко-синей габардиновой тканью, которые уходили во тьму зала, не освященную софитами. Высокий потолок с изящной, еще сохранившейся лепниной. Фешенебельная люстра высотой в два этажа переливалась блеклым светом, льющегося со сценической рампы. Звуки шагов мягко крал заботливо расстеленный под ногами красный ковролин, растекающийся рекой по всему залу и заканчивающийся у сценических подмостков.
На первых рядах уже сидели пришедшие на репетицию актрисы массовки. Вид у всех был крайне помятый, судя по всему, вчерашний банкет затянулся. Девушки о чем-то тихо переговаривались, бросая в сторону Генриетты Робертовны меткие, полные ехидства взгляды. На самом крайнем в ряду месте сидела Аня Федотова, пролистывая экран телефона в поисках какой-то сверхважной информации; на вчерашнем банкете ее не было, что подтверждало ее вполне работоспособное состояние. Свежим и бодрым выглядел только Альберт Феликсович, стоявший немного поодаль от всех остальных, у сценической лестницы, и о чем-то тихо переговаривающийся с Людочкой. Я прошел вперед, двумя хлопками привлекая к себе внимание.
– Итак, уважаемые артисты, Альберт Феликсович, – кивнув директору, поздоровался я, – приступим к репетиции нашего, не побоюсь этого слова, оскароносного спектакля. Для участия в конкурсе «Бриллиантовая кулиса» нам необходим спектакль, премьера которого состоялась в текущем театральном сезоне, принятый критиками и имеющий хотя бы минимальное количество рецензий. Есть ли в репертуаре такие спектакли? Если да, предлагаю подготовить его к прогону, я посмотрю и внесу корректировки. – Общее состояние всех сидящих в зале только ухудшилось.
– Последний отзыв, который был на спектакли нашего театра, принадлежал матери Петровича, и был не особо лестным. Этот вариант подойдет? – язвительно поинтересовалась Генриетта Робертовна, выпрямившись в кресле. Очевидно, что после вчерашнего разговора актриса сделает все возможное, чтобы уничтожить меня, если не физически, то хотя бы морально. Однако каяться мне перед ней было не в чем, и тяжкий крест вины тащить на себе я не видел смысла, поэтому благоразумно промолчал на ее выпад и обратил свой взор к Нервякову, вопросительно выгнув бровь, всем своим видом показывая, что вопрос все еще актуален. Альберт понял направление моего взгляда и его многозначительный подтекст, на что только развел руками.
– Открытия сезона так и не произошло, я вообще не планировал в этом году. Театр несет сплошные убытки, а новые спектакли на старых костюмах и декорациях не слепишь.
У меня внутри боролись два противоречивых чувства. Первое решительно требовало упасть на колени, а после долго биться головой о театральную сцену, проклиная все, что меня окружает. Второе безотлагательно молило собрать вещи и рвануть отсюда куда подальше, а между тем в голове протекала бескрайняя река матерной брани, которая вот-вот собиралась вырваться наружу, как вдруг случилось что-то, что ни первая, ни вторая мысль и уж тем более не мой пытливый ум даже вообразить не могли.
Дверь зрительного зала с треском открылась, и по бархатному ковру зашагали бодрым, почти солдатским строем восемь пар ног, принадлежавших людям, смутно имеющим представление об уголовном кодексе. Трое из них были облачены в поношенные, видавшие виды джинсы и черные водолазки, вульгарно обтекающие горы мышц своих бритоголовых хозяев. Их могучие шеи тяжело опускались вниз под весом массивных золотых цепей, так туго прилегавших к горлу, что скорее выполняли функции ошейников, нежели украшений. В каждом из них было как минимум два метра росту и почти сотня килограммов чистой агрессии, облаченной в крепкую мускулатуру. Шли они решительным клином – двое по бокам, один позади, – но больше всего внимания привлекала центральная фигура этой нелепой шахматной партии.
К свету рамп вышел мужчина, облаченный в абсолютно черный костюм из дорогого бархата. В его идеально начищенных лаковых туфлях отражался блеск его золотых запонок, а взгляд глубоко посаженных глаз цвета опала молниеносно пробежался по всем присутствующим. Его абсолютно лысая, округлая голова крепилась к плечам на очень короткой, почти отсутствующей шее, отчего казалось, она произрастает сразу же из плеч невысокого, поджарого мужчины, а его чуть смуглая кожа выдавала в нем то ли турецкое, то ли арабское подданство. Левой рукой, венчанной внушительным перстнем, мужчина опирался на черную кедровую трость.
И тут меня словно молнией ударило, я понял, кто стоит сейчас перед нами. Мой взгляд быстро вернулся к коллегам. У Альберта нервно дергался глаз и дрожали руки, Петрович и Евгенич медленно встали, закрывая собой худенькую Людочку, откуда-то из-за спины Петровича выглядывал и Валера. Даже Генриетта Робертовна встала и отошла ближе к кулисам, нервно теребя лацканы пиджака.
Геннадий Рафаилович Блатняков тяжело прокашлялся.
– Уважаемые. Я приехал к вам поговорить на тему вопроса, который беспокоит меня уже довольно давно. А я очень не люблю беспокоиться по пустякам. Вы меня понимаете?
Мышцы над его глазами собрались в причудливую гармошку, и я только сейчас заметил полное отсутствие у него бровей.
– Альберт. Здравствуй дорогой. – Блатняков двинулся вперед, его личная подсобная охрана, словно курсанты хореографического училища, запрыгали вслед за ним. Мужчина подошел к Альберту, крепко пожал ему руку. В этот момент я мог поклясться даже на святой исповеди, что впервые увидел, как у человека мгновенно седеет прядь волос, Альберт выдавил слабую улыбку, пытаясь унять дрожь в ногах, руках и челюсти. – Так вот, мои ребята тут поворковали с нужными людьми и составили бумажки кое-какие, давайте мы их подпишем, да и порешаем все миром, а? – Голос Блатнякова напоминал звук морского прибоя, бьющегося о прибрежную гальку, он то наступал и гортанным баритоном давил на слушателя, то отступал и ласковым тенором убаюкивал внимание.
– А как это – мирно, Гена? – послышался голос из-за спин монтировщиков, Петрович и Евгенич расступились, Генриетта вскрикнула, Людочка готовилась упасть обморок. Голос принадлежал Маргарите Карловне. Мадам Фишман стояла с пистолетом Макарова в правой руке и четко целилась прямо в наполированную голову местного криминального авторитета. Блатняков на это даже не повел отсутствующей бровью:
– Марго, сколько лет! Как твое здоровье? – свободно спросил тот. Не опуская руки и не делая лишних движений, Маргарита Карловна ответила той же монетой:
– Твоими молитвами, Геночка, работаю как видишь, – так же беспристрастно произнесла главбух, твердо стоя на месте. Охрана Блатнякова напряглась. Отодвинув полы пиджака, они показали пистолеты, пока что покоящиеся в начищенных до блеска кобурах. – Я тоже хочу решить все миром, Гена, давай не будем ругаться, забирай свою подтанцовку и чешите отсюда, пока у меня рука не дрогнула. – Голос ее был спокоен настолько, что складывалось впечатление, будто старуха каждый божий день угрожает людям пистолетом.
«Да еще каким людям! Вот ты влип, Коля. Я так и думал, что ничем хорошим это не кончится». – Я нервно сглотнул образовавшийся в горле комок и прислушался к звенящей тишине. Блатняков улыбнулся.
– Понимаешь, Марго, вы все находитесь на моей территории. И как бы вы этого не хотели, этот театр будет моим. Я ж вас задушу голыми руками, ни дня спокойно жить не дам. Оно вам надо? А, Альберт? – вкрадчиво поинтересовался авторитет, засунув руку в карман брюк. Альберт Феликсович нервно подергал головой в разные стороны, ясно давая понять, что четкой позиции он не имеет и вообще надеется, что он все еще спит. Маргарита Карловна улыбнулась:
– Из твоего у тебя, Гена, только осколок гранаты в бедре на память от Льва Давыдовича, а про театр забудь. Я дважды повторять не стану. Девяностые пережили и тебя как-нибудь переживем. Тебе уже пора. – Большим пальцем правой руки Маргарита Карловна выдвинула спусковой механизм, он недобро щелкнул, телохранители разом повернули головы на шефа. Тот в свою очередь опустил голову, усмехнулся и, круто развернувшись на каблуках, двинулся в сторону выхода из зрительного зала, не сказав ни слова, дверь оглушительно хлопнула.
Все находящиеся в помещении нервно выдохнули, Генриетта сунула руку в сумку явно в поисках фляжки, Петрович и Евгеньевич подхватили под руки Альберта и усадили его в кресло, актрисы массовки, тяжело дыша, вышли из зала, двинувшись в сторону гримерок, громко переговариваясь о том, что пора искать работу в другом месте. После недолгого молчания я не выдержал:
– Какого черта здесь происходит? Почему он ушел так просто?
Маргарита Карловна передала пистолет Валере, тот очень неумело его взял двумя пальцами и брезгливо положил на край сцены, предварительно вынув магазин.
