Большие страсти маленького театра

скачать книгу бесплатно

Большие страсти маленького театра
Никита Дерябин

История человека, оказавшегося в ненужное время в совершенно ненужном месте. Николай Меншиков – профессиональный актер, которому приходится жить чужой жизнью ради расследования загадочного убийства директора провинциального театра. Казалось бы, что еще нужно для хорошего детектива? Вроде, есть и убийство, и подозреваемые и сыщик, вот только дело усложняет то, что все фигуранты дела либо не те, за кого себя выдают, либо талантливые лжецы. Не мудрено, ведь вокруг одни актеры!

Большие страсти маленького театра

Никита Дерябин

Художник Мила Байбулатова

© Никита Дерябин, 2023

ISBN 978-5-0060-2684-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Воспоминание первое.

Знакомьтесь, теперь вы – не вы!

Артисты, как известно, народ подневольный и очень часто зависимый от внешних и внутренних факторов. Мы зависим от зрителя, режиссера, места, где мы находимся и творим, зависим от капризной музы, приходящей лишь тогда, когда ей самой это заблагорассудится, и от множества других не самых приятных вещей, о которых принято умалчивать, дабы зритель никогда не задумался, каким тяжким трудом, к примеру, была достигнута великолепная актерская игра артиста в роли Гамлета в сегодняшнем спектакле. Я честно и предано служил театру уже пятнадцать лет и успел за это время сформировать свою неповторимую внутреннюю атмосферу, подход к исполнению роли и точку зрения, за которую очень многие люди часто меня недолюбливали. По иронии судьбы за эту самую точку зрения в один «прекрасный день» я был вызван «на ковер» к директору театра Якову Валерьяновичу Жлобову. И вот, устало передвигая ноги и перебирая все возможные варианты моей «казни», я медленно, но верно приближался к началу новой потрясающей истории моей жизни, о которой я пока не догадывался. Уже подходя к двери с надписью на табличке «Директор театра Жлобов Я. В.», я по привычке мысленно убрал две последние буквы в его фамилии, едва заметно усмехнулся и вошел в плохо освещенный кабинет.

История вышла неимоверно идиотская. На прошлой неделе в театр приехал новый режиссер – расфуфыренный и эпатажный немец по фамилии Краузе – и взялся за постановку чеховских «Трех сестер», на первой же планерке заявляя, что чеховскому слову он следовать не собирается и вообще пора вносить в «заветренную» классику новые веяния. Первые его выходки еще сносить можно было, в те дни, когда он безжалостно резал текст и вместо размышлений на тему «надо жить, надо работать» внес коррективы вроде «нужно брать от жизни все» – на это актеры снисходительно молчали, мол, смысл поменялся не радикально, и вообще он художник, он так видит. Дальше – больше. Краузе додумался всех мужских героев вместо положенной военной формы и сюртуков того времени нарядить в кожаные жилетки и милицейские фуражки, напоминающие реквизит из магазина для взрослых; тут уже все громко возмущались в курилке, но немцу об этом сказать ни у кого гонора не хватило. Но, как известно, все начинается с малого. Каплей, переполнившей чашу моего терпения, стало заявление, которое я лучше процитирую:

«Нужно понимать, что они – Ольга, Ирина и Мария – не защищены перед этим миром, они не терпят ни грубости, ни наглости, они словно бы голые перед окружающими, и я считаю, нужным это обострить. Будет неплохо, если второй акт спектакля актрисы сыграют обнаженными, устроим Furor!»

Последнее слово сопровождалось всплеском рук вверх и гробовым молчанием в репетиционной комнате. Первым молчание нарушил я, встав со своего места и направившись к выходу, на вопрос Краузе, куда я иду, я ответил просто, что в этом идиотизме я участвовать отказываюсь – театр не общественная баня, и раздевать актрис на моих глазах я не позволю. На что немец что-то угрожающе прокричал мне на своем родном, я благополучно это проигнорировал, остановился я в дверях в тот момент, когда он с пеной у рта прокричал, что сегодня же поставит на роль Вершинина другого актера, а я могу не появляться ему на глаза. Тишина, повисшая в репетиционной комнате, стала еще более напряженной, вокруг все знали мой крутой нрав, однако они знали и о моем профессионализме, и менять Вершинина за три недели для премьеры – самоубийство для любого режиссера.

– Знаете, her Краузе, можете поставить на эту роль хоть столяра, хоть токаря, хоть монтажника-высотника, если спектакль бездарный, никто не заметит отсутствие профессионализма в этой роли, Auf Wiedersehen! – Мое по-немецки галантное прощание тут же сменилось оглушительно громко хлопнувшей дверью.

И вот, судя по всему, благодаря доносу несчастного Краузе (который, к слову, Вершинина так и не нашел) меня вызвали в кабинет к Жлобову, и я рассматривал два возможных варианта развития событий. Либо меня будут слезно просить вернуться в спектакль и закрыть глаза на чудаковатость заносчивого европейца, либо оштрафуют и вычеркнут из репертуара театра на ближайшие пару-тройку месяцев. Пугать меня было уже особо нечем, ибо в городе, где я работаю, театров более чем достаточно. Не скажу, что я Аль Пачино или Марлон Брандо, но кое-что в своем деле я понимаю, и без работы я бы не остался.

За мной закрылась дверь, на рабочем столе Якова Валерьяновича загорелась настольная лампа, складывалось впечатление, что я на допросе у капитана Жеглова из «Места встречи изменить нельзя», ибо Жлобов был чем-то отдаленно похож на Высоцкого в этой роли, вот только на шестьдесят килограммов больше и в полтора раза шире. Его массивные щеки, как у бульдога, свисали с лица и забавно тряслись в те моменты, когда он чихал или поворачивал плешивую голову. Глазки его, заплывшие и маленькие, как у хомяка, смерили меня презрительным взглядом с ног до головы, а рука с толстыми короткими пальцами-сардельками отстукивала по столешнице мелодию, пугающе напоминающую траурный марш.

– Проходите, Николай Романович, садитесь, – скупо произнес он, указывая на софу рядом с собой. Тяжело вздохнув, я прошел по кабинету, утопая в густом ворсе ковров, расстеленных тут словно в шатре турецкого падишаха, и сел прямо напротив Жлобова. Повисла пауза, видно было, что Яков Валерьянович о чем-то мучительно думает и пытается воспроизвести на свет хотя бы один звук, но их почему-то не рождалось. После трех минут безуспешных попыток он замычал, будто медитируя. Я не выдержал:

– Яков Валерьянович, я понимаю тяжесть своего проступка. Но не мог поступить по-другому, я этому театру отдал тринадцать лет жизни и не могу видеть, как в искусство, тем более такое, как наше, лезут эти шабашники, особенно зная, как ее ставил сам автор во МХАТе…

Жлобов выставил передо мной руку, призывая замолчать:

– Коля, я не за тем тебя позвал, – грустно ответил он.

Я вопросительно вздернул бровь:

– То есть вы не снимите меня с репертуара и не заставите вернуться в эту вакханалию? – чуть шепотом спросил я.

Жлобов поморщился:

– Немца мне сунул мне Минкульт, тут хочешь не хочешь, а потерпеть придется. Если спектакль пройдет хорошо, покажем пару-тройку раз и спишем с репертуара, как только Краузе уедет, если пройдет плохо – Министерство само отправит немца обратно в Мюнхен… тьфу, я не об этом, ты меня сбил Коля! О чем это я? – Жлобов подпер массивной рукой свой подбородок, и щеки его, поднявшись вверх почти целиком, перекрыли ему глаза, я вспомнил пса-шарпея, жившего у покойной бабушки, и едва заметно усмехнулся. Директор это заметил:

– Что смешного, Коля? Я не могу понять, чему ты радуешься? Устроил в театре бунт, чуть не довел немца до белого каления, ко мне до сих пор бегают Драгунова, Ельчина и Петрищева и требуют одеть их во что угодно во втором акте, ибо голыми играть они не нанимались. А твое обращение к детям во время новогоднего утренника?!

– Я просто попросил убрать телефоны и обратить внимание на Дедушку Мороза, они, кроме своих гаджетов, уже ничего вокруг не видят, а мы пляшем тут перед ними, знаете ли!

Жлобов возмущенно подпрыгнул в кресле:

– Ты играл немого горбуна, Коля, какого хрена ты вообще начал возникать там, где тебя не просили?! Бедной Снегурочке пришлось объяснять детям, что случилось новогоднее чудо!

– Ага, если они вообще заметили появление Снегурки, – пробурчал я, переводя взгляд за спину Жлобова, ибо понимал, что он был прав. – Так что случилось тогда, не журить вы меня позвали ведь?

Директор трясущейся рукой взялся за графин с водой и почти вполовину его осушил, после чего минуту спустя его грустно осенило:

– Слушай, Николай Романович, и вникай, это важно. Пять месяцев назад скончался мой дедушка, он был директором единственного театра в городе Угорск. Смерть была более чем странная. Несмотря на то, что деду был сто один год, у него была невеста на восемьдесят лет моложе его, дочь и несколько любовниц. Надо понимать, что сил у него было более чем предостаточно, как и врагов, и самостоятельно в мир иной он вряд ли бы собрался.

Я от неожиданности присвистнул. Затем вежливо прикрыл рот рукой и продолжил слушать.

– Так вот, за неделю до смерти дедушка позвонил мне и сказал, что, если с ним что-нибудь случится, я должен буду позаботиться о театре, мол, это его последняя воля и дело всей его жизни, говорил, что кругом одни враги, и бросил трубку.

Я слушал внимательно, как и обещал, но совершенно не понимал, на кой черт мне информация о покойном дедушке Жлобова и каким образом меня это касается. Ну да, с одной стороны, рад за деда, в сто один год иметь силы на молоденькую невесту, дочь, кучу любовниц и врагов – это шикарно, однако я не планировал жить так долго и на его место себя ни в коем случае не ставил, даже мысленно.

– Кхм… простите, Яков Валерьянович, я вам искренне соболезную, но я-то тут причем? – вопросительно вздернув бровь, спросил я.

Жлобов кивнул:

– Да, давай к сути. Сейчас театром заведует Альберт Феликсович Нервяков, бывший худрук Угорского ДК, и дедушка его на дух не переносил, всегда говорил, что этот мелкий, тщедушный человечишка, похожий на упитанного суслика, мечтает захапать его театр и потрясающих артистов, среди которых есть заслуженные и матерые мастера. Я подозреваю, что дедушку угробил кто-то из них, чтобы получить с этого денежную выгоду, а это пятнадцать миллионов долларов, на секундочку. За деньги бились все, на читке завещания несколько человек чуть не перегрызли друг другу глотки. А больше всех на амбразуру бросалась невеста дедушки Аня – хитрая рыжая чертовка, только и ждавшая его скорой кончины. Но дед оставил все свои деньги своей любовнице Маргарите Карловне Фишман, чем вызвал огромный общественный резонанс даже после своей смерти. Я прошу тебя, Коля, как моего хорошего друга и верного артиста поехать в Угорск и, так сказать, изнутри прошерстить этот вертеп на предмет причастности к смерти дедушки. Все они сейчас работают в том самом театре. – Жлобов закончил, на лбу его выступила крупная испарина, он полез в ящик стола в поисках платка, а я почему-то не мог опустить взвинченные от удивления брови на законное место.

Прокашлявшись и приняв самое серьезное выражение лица, я осторожно поинтересовался:

– Хорошо, допустим… ПРОСТО ДОПУСТИМ, что я попробую это сделать, представим, теоретически. Каким образом я вообще попаду в этот самый театр в Угарске…

– Угорске, – твердо исправил Жлобов.

– Хорошо, в Угорске. Как я туда попаду? с какой стати эти люди станут что-то объяснять незнакомому человеку и делиться с ним какими-то сокровенными тайнами? И тем более признаваться в убийстве? Это уму непостижимо, не говоря уже о том, что я актер, а не сыщик, это какая-то клоунада получается. К тому же нет никаких весомых доказательств того, что Льва Давыдовича действительно убили, – резюмировал я, закидывая ногу на ногу и скрещивая руки, всем своим видом показывая, что Жлобов несет больший бред, чем тот же Краузе на каждой репетиции.

Жлобов молча сунул руку в выдвижной ящичек и достал оттуда бумагу, на которой крупными буквами было выведено слово «ЗАВЕЩАНИЕ» и дата почти годовой давности, подчеркнутая красной ручкой.

– Это завещание дедушка составил девять месяцев назад, в нем он оставил все своей единственной дочери, единственной, законной, во всяком случае, а театр в Угорске причитался мне как его внуку.

– Тоже единственно законному? – саркастически поинтересовался я, изучая бумагу.

– Очень смешно, Коля. Читай, читай, тут черным по белому все написано. Вот видишь. – Жлобов указал на еще одно слово, подчеркнутое красной ручкой, «Якки». – Так он ласково называл меня в детстве только он, понимаешь? О чем это говорит? Смотри дальше. «Кирочка». Он так называл дочку.

– Полагаю, дедушка вас всех очень любил, – осторожно предположил я, решив больше не ехидничать и не потешаться над человеческим горем. Жлобов был, конечно, той еще сволочью, но в помощи отказывал крайне редко, да и вообще хорошие людские качества в нем были, просто очень глубоко. Поговаривали, что в восьмидесятые он занимался перекупкой машин и не совсем законными махинациями с перебивкой на них номеров, а в свободное от этого время кошмарил злостных неплательщиков банковских долгов. С возрастом он, конечно, стал гораздо менее устрашающим, но быть с ним осторожнее все же не помешало.

– Вот именно, Коля. Вот именно. А вот завещание, составленное в день его кончины. Смотри. – Директор положил рядом с первым завещанием второе. В нем все было чинно и без всяческих отклонений от нормы, все малочисленные наследники значились исключительно пофамильно и получали сущие копейки, а сорвавшая куш Маргарита Карловна Фишман и вовсе значилась как Фрау Нина, неизвестно почему.

Факты сходились не в пользу моего скептицизма, завещания действительно будто бы составлялись разными людьми, в первом образце даже те, кто получали пустяковые мелочи, были обозначены с теплотой и любовью, а второе словно бы выплескивало ядом в каждого, кто в нем значился, не говоря уже о том, что любимой дочери не досталось вообще ничего. И еще эта загадочная Фрау Нина не давала мне покоя.

«Может, он ее так называл во времена их тайных прикроватных встреч… фу, даже думать об этом не хочу». – Мысли хаотично сменяли одна другую, Яков Валерьянович наклонился ко мне через стол:

– Вот именно поэтому, Коля, тебе нужно съездить туда и все выяснить. Я бы поехал сам, но пока здесь Краузе и проверки из Министерства Культуры я никуда не могу отлучаться, сам понимаешь, оставить театр сейчас значит дать им полное право господства над репертуаром, а пока здесь такие люди, как мы, русский театр еще можно спасти. – Жлобов выдавил некое подобие улыбки, поставил на стол бутылку коньяка и пару пузатых бокалов. Откупорив пробку, он щедро налил в два бокала равное количество терпкого спиртного и один приставил ко мне. – Все продумано до мелочей. Сестра жены работает секретарем в Минкульте, она сделает бумагу-оповещение, что в Угорский драматический театр едет главный режиссер крупного театра из Санкт-Петербурга для проведения прослушивания на участие в новомодном питерском спектакле. Все соответствующие документы у нас на руках имеются, вся проблема в том, что это документы другого человека. – Опрокинув содержимое бокала одним махом, Яков придвинул ко мне бардовую папку и молча начал наливать новую порцию спиртного.

Открыв обложку, я увидел фотографию моложавого мужчины средних лет, с темно-каштановыми волосами цвета увядшей пшеницы, угловатыми чертами лица, выразительными темно-зелеными глазами и чуть вздернутым носом. Удивителен был другой факт – он был поразительно на меня похожим, если бы я стопроцентно не знал об отсутствии у меня кровных братьев, я бы задумался о том, чтобы найти его

– Знакомься, Андрей Глебович Штольц – племянник знаменитой, уже, к сожалению, покойной народной артистки РСФСР Изольды Гавриловны Штольц. Слышал про такую? – спросил Жлобов, поднимая бокал на уровень груди.

Упоминание имени этой женщины заставило меня едва ли не выпрыснуть обратно ту порцию коньяка, которая в эту же секунду принималась мной из бокала. С ней меня связывали годы невероятно тягостного проживания в одной гримерной театра, в котором я недолго служил до прихода на работу к Жлобову. Эта злобная старуха могла довести до белого каления кого угодно, вечно была всем недовольна и уже откровенно разваливалась, при этом продолжая посредственно исполнять ведущие роли в репертуарных спектаклях. Не говоря уж о том, что она всюду ходила с ножиком, то и дело решая свои проблемы поножовщиной. Ее зять занимал высокий пост в органах, и чаще всего Изольда отделывалась административным штрафом. Ее тихо ненавидели все и жаждали ее скорой смерти, однако та не доставляла никому такого удовольствия, и новость о том, что эта старая ведьма наконец-то отправилась к Всевышнему, слегка подняла мне настроение, хоть я и ругал себя за это где-то в глубине души; все-таки она вырастила не одно поколение замечательных актеров. Поговаривали даже, что она долгое время дружила с самой Раневской.

– Вижу, что слыхал. Так вот, Андрей Глебович пропал несколько лет тому назад прямо из своей собственной квартиры в Подмосковье, поиски до сих пор ведутся, но пока безрезультатно, однако нас это не интересует, важно, что исчезнувший Штольц последний месяц перед исчезновением работал у меня в труппе и поставил замечательную «Двенадцатую ночь», до сих пор идущую на сцене.

– Это когда мы возили в Екатеринбург «Трое на качелях»?

Жлобов кивнул и продолжил:

– Как следствие нашего сотрудничества у меня остались его документы в виде диплома о режиссерском образовании, режиссерского удостоверения члена театральных деятелей России и копии паспорта. Всего этого тебе будет более чем достаточно, чтобы эти угорские провинциалы приняли тебя с распростертыми объятиями, твоя задача лишь великолепно сыграть роль человека, которым ты, по сути, и являешься, только под другим именем. А благодаря якобы проводимому кастингу каждый из них будет из кожи вон лезть, чтобы получить счастливый билет от судьбы и уехать к гранитным берегам Питера, это джек-пот, они расскажут тебе все что угодно ради такой возможности. Коля, я умоляю тебя! Ничего не пожалею, репертуар вокруг тебя построю, лучшие роли, лучшие площадки, гастроли, только выясни, кто угробил дедушку, это крайне важно для меня! – Голос Жлобова был как никогда проникновенным: он умолял, что для человека его фактуры и характера вообще было поразительным.

В голове не укладывалось все то, что я только что услышал: и странности с завещанием деда, и поразительное сходство племянника Штольц со мной, и афера, придуманная Жлобовым, однако я по натуре был не искатель приключений и ввязываться в эту авантюру не собирался. Отставив в сторону бокал с коньяком, я поднялся с софы:

– Простите меня, Яков Валерьянович, но это слишком. Притвориться другим человеком, ехать в какой-то Угорск на расследование дела, в котором я мало что понимаю. Меня крайне пугает сходство племянника этой старой карги Гавриловны со мной, не говоря о том, что у меня могут быть проблемы с полицией, если они вдруг решат проверить мои документы или еще что-либо. Вы понимаете, что в таком случае я могу лет на пять загреметь под Воркуту шить телогрейки? Нет, извините, я не могу, всего хорошего. – Едва я развернулся на каблуках, послышался звук разбитого стакана, который Яков с треском поставил на стол.

– Не вынуждай меня, Николай Романович, идти на крайние меры, я ведь могу поднапрячься и устроить тебе не сказочную жизнь. Не тебе мне рассказывать о моих связях и возможностях. Если я постараюсь, тебя ни в один даже самый гнилой ТЮЗ не возьмут, в лучшем случае будешь шабашником на свадьбах и утренниках, в худшем – пойдешь на завод за три рубля мешки таскать от вагона до кандейки. Оно тебе надо? А жена, Коля, а как же Леночка? Ты о ней подумал? А Соня? Сколько ей? Четыре? Давай не будем ругаться. – Я слушал Жлобова молча, и с каждой фразой все больше возникало желание вмазать свой кулак в его мясистую физиономию, однако это бы делу не помогло, он не унимался. – Выходка с Краузе, провал новогоднего утренника, невыход в день премьеры «Женитьбы Фигаро», я уже помалкиваю о твоих периодических недельных загулах, я ведь глаза закрываю, Коль, но могу открыть. Кому лучше будет?

От молящего тона не осталось и следа, Жлобов крепко взял меня за жабры, и он это понимал. Жил бы я бобылем, не имел за душой ни котенка, ни ребенка, я бы послал Якова с его театром во все известные места и, собрав вещи, уехал бы в другой город искать счастье там. Но кредит, ипотечная квартира, любимая жена и дочка единым пейзажем нарисовались перед глазами, и я понял, что придется поиграть в Эркюля Пуаро, иначе вся эта история встанет мне боком. Уже не говоря о том, что я был фактическим участником событий и свидетелем, которого Жлобов в случае необходимости может стереть в порошок. Нервно проглотив комок в горле, я подошел к его столу и, не сводя взгляда с собачьей морды директора, взял папку, следом он фривольно швырнул другую, уже в зеленой обложке, и темно-синий прямоугольник билета на поезд.

– Здесь фотографии и некоторые данные всех актеров и техперсонала театра, нужно присмотреться ко всем. Вечером к тебе заедет мой человек и даст необходимые инструкции, выезд завтра ранним утром. – Широко улыбнувшись, прохрипел Жлобов. Во мне поднялась неимоверная волна злобы:

– То есть как это с утра? А если бы я отказался? Что бы вы делали? – Поджав губы поинтересовался я.

Жлобов, расплылся в еще более широкой блаженной улыбке:

– Ты бы не отказался по множеству причин, но главная в том, что именно ты нужен мне, а точнее, не ты, а Андрей Глебович Штольц, главный режиссер крупного Петербургского театра, поэтому удачи, советую выспаться! – Подняв бокал, словно бы в мою честь, Жлобов опрокинул его и поставил рядом с грудой осколков его предшественника. Выходил из кабинета я на ватных ногах, куда-то делась моя былая ретивость и крутой нрав, правду сказал: артисты – люди подневольные.

Воспоминание второе.

Прибытие

В одиннадцать часов дня меня разбудил раздражающе бодрый голос проводницы поезда, сообщившей, что состав прибыл к угорскому ж/д вокзалу. Стряхнув с себя остатки сна и отметив, что вчерашние алкогольные возлияния на нервной почве были чрезмерными, я тяжело поднялся и, схватив чемодан, поплелся к выходу из вагона. Надо сказать, что вчерашние вечер и ночь словно бы разделили мою жизнь на «до» и «после». Пришлось врать жене и дочери, чего я никогда в своей жизни не делал даже в мелочах, извиваться и хитрить, чтобы выйти на улицу и встретить человека Жлобова. Я полагаю, Лена догадалась, что что-то не так, но, молча кивнув, помогла собрать мои чемоданы. Жлобов прислал ко мне Черепа, а это означало, что дело действительно обретает серьезный поворот.

Сергей Викторович Черепов был человеком настолько же жутким, насколько невозмутимым. В девяностые он, как заправский маргинал бандитской наружности, без тени сомнения отжимал заводы и комбинаты и построил свой бизнес на мясной продукции из собственной скотобойни, куда нередко увозили на ПМЖ всех недругов и недоброжелателей его небезызвестного босса Жлобова Якова Валерьяновича. Череп вручил мне чехол с дорогим турецким костюмом-тройкой, сотовый телефон для связи с боссом и пару-тройку бумаг; паспорт на фамилию Штольца и несколько банковских карточек, принадлежавших исчезнувшему Штольцу.

– Связь только по этой мобиле, раз в три дня пишешь СМС о продвижении дела, по необходимости шеф сам будет звонить и спрашивать о прогрессе. Паспортом на фамилию Штольца шибко не свети. Имя свое забудь, документы при себе иметь только эти, загремишь в ментовку – сразу пишешь «код красный» на мой номер. Вопрос решим, понял? – Когда человек в два метра ростом задает тебе подобный вопрос, язвить совершенно не хочется, хотя такое желание возникало. Если бы я не знал, что Череп улыбается только в те моменты, когда с радостью вспоминает пытки должников паяльником в девяностые, я бы, может, и брякнул чего-нибудь, однако мой инстинкт самосохранения работал без сбоев вот уже сорок лет.

– Понял, – нервно сглотнув комок в горле, ответил я, принимая весь необходимый «реквизит» для дела. Череп хмыкнул, сунув руки в карманы кожаной куртки, и, ссутулив плечи, круто развернулся и зашагал в сторону машины.

И вот новоявленный Андрей Глебович Штольц (по паспорту Николай Романович Меншиков) двигался по угорской железнодорожной платформе в изящном клетчатом костюме-тройке и дипломатом в левой руке и вещевой сумкой в правой. Портфолио, изученные по дороге к точке назначения, едва ли могли рассказать что-то толковое об этих людях, и уж тем более никак не проливали свет на суть дела. Нервяков – нынешний худрук – вполне соответствовал статусу порядочной сволочи, хотя и был человеком безобидным по своей натуре, несколько раз лежал в сумасшедшем доме, где лечился от суицидальных наклонностей, театром руководил, со всей ответственностью заявляя, что следует слову великого Станиславского, и вообще был персонажем крайне фанатичным, что было видно по его глазам на фотографии. Маргарита Фишман – главбух, была одинокой женщиной, вдовой, за душой имея среднее специальное образование и неимоверную страсть к своей должности, которую та занимала вот уже почти сорок пять лет, однако теперь, и я был в этом уверен, выглядит она гораздо лучше, чем на фотографии десятилетней давности

«Ну да, я бы от пятнадцати миллионов долларов тоже выглядел бы сногсшибательно».

Кроме того, в театре были несколько актрис массовки Саша, Вика и Маша, двое работников монтажного цеха, названные просто Евгенич и Петрович, Людочка – секретарша Нервякова, его помреж Валера, две молодые актрисы, среди которых была известная мне Анечка Федотова – любовница деда Жлобова, а вторую звали Алина, оператор Гоша, пара костюмеров Аяла и Асема, гримеры Роксана и Настя, звукорежиссер Паша и одна заслуженная артистка Генриетта Робертовна (последнее меня крайне удивило, ибо с такими регалиями в таких театрах редко служат), но о них данных было крайне мало, кроме семейного положения и образования. В целом картинка складывалась удручающая, в том плане, что я чувствовал себя как в сказке про Иванушку-дурачка:

– Иди туда – не знаю куда, принеси то – не знаю что. Ну, Жлобов, скотина. – От злости сжав крепче дипломат с документами и вещевую сумку, я поймал такси на привокзальной площади и, закинув вещи на заднее сиденье, сел рядом с таксистом. Благо мужик попался молчаливый, он лишь кивнул, услышав место назначения, и, закурив папиросу, дал по газам.

Думаю, всем неимоверно интересно, как же выглядел этот самый Угорск, о котором так много говорил Жлобов и который всем сердцем ненавидел я, еще даже не попав в его просторы. Город представлял собой поселок городского типа, со всех сторон окруженный горами. Судя по его расположению, раньше здесь превалировала горнодобывающая промышленность, однако заводы встали, денег не было, и Угорск превратился в свою призрачную копию, тоскуя по временам былого величия. Сам город был крайне маленьким, и, миновав большое кольцо частных секторов, мы въехали на его маленькие улочки. Серые невысокие дома, редкие магазинчики и очень вялое движение создавало впечатление, что архитектурно город застрял в эпохе сладкой мечты о перестройке, но последняя его почему-то не коснулась.

Удивляли и люди, они никуда не торопились, все было крайне размеренно, а на их лицах отпечаталась обыденность такая, словно все они жили в замкнутом круге, где каждый день повторяет предыдущий. Мы проехали несколько центральных улиц и маленькую площадь, на которой дедушка Ленин все еще пытался указать горожанам правильное направление жизни, не понимая, что стоит здесь напрасно и всем уже давно понятно, что они свернули не туда.

Между тем мы уже выехали на автостраду и двинулись в сторону выезда из города. Моему удивлению не было предела, когда оказалось, что театр находится не в центре города и даже не на его окраине, а ближе к выезду из Угорска. Едва не вернувшись в частные сектора, водитель сбавил газ и резко вывернул руль налево, проехав указатель «Ельцинское шоссе». Мы выехали к небольшой парковой зоне и остановились у видавшего виды темно- желтого четырехэтажного здания.

– Приехали, сынок. Пятьсот, – прохрипел извозчик. Я расплатился. И, забрав вещи с заднего сиденья, вышел на мощенную крупной плиткой небольшую площадь близ театра. Как мне сначала показалось, вокруг стояла гробовая тишина, не шумел даже ветер в кронах кругом стоявших тополей.

«Какой идиот додумался построить театр в такой глуши? Как люди вообще сюда добираются?» – задумался я, оглядываясь в поисках хоть какой-нибудь инфраструктуры близ здания. Неподалеку, в километре от храма Мельпомены, высилось жилое десятиэтажное здание, словно бы прорастая из густой зелени лесопаркового массива, небольшой вино- водочный магазинчик с покатой крышей и автопарковка справа от главного входа – все, что бросилось мне в глаза при подробном изучении местности.

И тут, словно бы в доказательство того, что живые люди тут все-таки присутствуют, я услышал неистовые крики, доносящиеся в нескольких метрах от меня. Прислушавшись, я понял, что звуки эти рождаются с другой стороны здания. Любопытство взяло вверх, и я двинулся по мощеной площади, огибая театр с правой стороны. Обойдя здание, я вышел на небольшой задний дворик, огороженный забором, тут-то и происходило действо, которое требует подробного описания.

Задняя часть здания представляла собой сплошной фасад с множеством окон, и одним-единственным балкончиком на третьем этаже, краска на стенах облупилась практически во всех местах и нетерпеливо вздулась, словно бы требуя капитального ремонта. Испещренное сетью трещин здание вот-вот могло обрушиться и имело на это полное право, ведь ремонт, судя по всему, тут делался последний раз лет сорок назад. Но плачевный вид здания не мог перекрыть не менее плачевной картины происходящего близ его стен. На балконе с петлей от бельевой веревки на шее стоял упитанный мужчина преклонных лет и что-то кричал собравшейся внизу толпе. Народу было не то чтобы много, но многих из них я уже словно бы знал в лицо. То были все сотрудники угорского драмтеатра в полном составе.

– Альберт, слезай оттуда! Прекрати эти выходки! Зачем опять пугаешь народ?! – прокричала сурового вида женщина в темно-красном пальто, голос ее громок и зычен, и я безошибочно определил ее хозяйку – заслуженную артистку Генриетту Робертовну. Мужчина поднялся на маленький карниз, решительно выкрикнул в толпу что-то неразборчиво бранное и послал всех в пешее эротическое путешествие далеко и надолго.

– Альберт Феликсович, я вас умоляю, слезайте! Ну хватит уже, это делу не поможет, вы же сами знаете, я вас прошу! – пронзительный голос маленькой белокурой девушки в деловом костюме прорезал молебные голоса всех остальных.

Альберт замотал головой и начал прогуливаться по карнизу, показывая серьезность своих намерений, девушка вскрикнула и закрыла лицо руками. В этой же самой толпе стояли двое крепких молодых архаровцев, один был в военно-камуфляжной форме, другой – в потертых джинсах, дырявой майке-алкоголичке и серой кофте. Они под руководством невысокого худенького мужчины натягивали широкий плед прямо под балконом.

– Если ты сейчас же не слезешь, я сама тебя оттуда скину! Слезай старый идиот! Чего сопли распустил? – прокричала Генриетта, решительно двигаясь в сторону пожарной лестницы.

– Не подходите! Не подходите! Иначе, клянусь Мейерхольдом, я прыгну, моя смерть будет на вашей совести! Пусть эти идиоты из Минкульта знают, что довели меня до ручки! – Отчаянный голос мужчины смешался с хрипом – веревка явно давила ему на шею, отчего он не мог нормально говорить. Я стоял чуть поодаль всего этого бедлама и наблюдал за происходящим, осознавая, что меня сковывает страх, в то время как тысячи мыслей роились в моей голове одновременно, и тут решение пришло самой собой.

Благодарный тысячекратно своей преподавательнице по сценической речи в институте я собрал всю волю в кулак, напряг диафрагму и громко прокричал:

– Всем оставаться на местах, никому не двигаться! – Все резко обернулись ко мне и замерли, оценивая меня с ног до головы, мужчины опустили руки с натянутым пледом, их худощавый руководитель, приспустил солнцезащитные очки. Я поднял голову на Альберта. – Идиоты из Минкульта уже здесь! Мое имя Андрей Глебович Штольц, я главный режиссер Санкт-Петербургского драматического театра имени К. С. Станиславского. – В моей руке золотыми буквами блеснула корочка члена Союза театральных деятелей России, а глаза всех присутствующих приняли форму пятирублевой монеты. – Заканчивайте представление, господин Нервяков, меня прислали к вам с интересным предложением по поводу привлечения ваших артистов к участию во всероссийском кастинге на роли в новом спектакле, мы могли бы его обсудить прямо сейчас. – У всех и вовсе замерло дыхание. Альберт Феликсович удивленно вздернул брови и стал аккуратно спускаться с карниза под облегченные вздохи коллег, которые продолжали удивленно смирять меня взглядами. – Не мог ли кто-нибудь из вас проводить меня до кабинета директора, уважаемые?

* * *

Пройдя путанными коридорами драмтеатра и осознав всю ущербность его внешнего и внутреннего вида, я остановился у кабинета, возле которого висела деревянная дощечка с прикрепленным к ней листком формата А4, на котором значилось: «Директор театра Нервяков А. Ф.».

Людочка, та самая невысокая белокурая девушка, опасливо озираясь по сторонам, постучалась в дверь, перекрестила меня, и я вошел в кабинет. К моему удивлению, Нервяков сидел за своим рабочим столом в дорогом вельветовом костюме, белой рубашке, с высоко поднятым воротником, из-под расстегнутых верхних пуговиц рубашки выглядывал изящный кремовый платок из атласной ткани. Его лицо выражало крайнюю степень заинтересованности. Да что там! Он сиял от счастья и восторга. Казалось, вот-вот выпрыгнет из своего рабочего кресла и кинется ко мне в объятия. Ни тени произошедшего пять минут назад на балконе, ни сожаления или раскаяния в его глазах не было, отчего до меня дошел смысл сказанных Жлобовым слов о том, почему его дед терпеть не мог Нервякова

«Человек лишен вообще какого-либо чувства стыда или совести и прочих предрассудков честных людей, они бы с Валерьяновичем поладили», – думалось мне в тот момент, когда я окинул взглядом полутемный кабинет.

Кроме Альберта, тут уже были невесть откуда взявшийся Валера, стоявший позади кресла директора, и Генриетта, фривольно рассевшаяся в дальнем углу кабинета в свете настенной лампы. Она сняла пальто и сидела в сетчатой кофточке с широкими рукавами и длинной юбкой до пола, на ее коленях расположилась жестяная фляжечка с неизвестным, но однозначно крепким содержимым.

– Проходите, Андрей Глебович, присаживайтесь. Наслышаны о вас, – прохрипел Нервяков, указывая мне на кресло напротив своего рабочего стола.

– Еще бы, наслышаны, – ядовито произнесла Генриетта, отпивая матерый глоток из фляжки.

Неловко кашлянув, с непривычки звучания моего нового имени, я поймал образ, который на меня благополучно навесили, и решительным движением уселся в кресло, поставив рядом дипломат с документами (сумку с вещами у меня любезно приняли костюмеры и отнесли в гримерку).

– Альберт Феликсович, – начал я крайне уверенным и почти директорским тоном. Нервяков наклонился вперед, готовясь жадно ловить каждое мое слово. – Меня прислали к вам из Санкт-Петербургского драмтеатра имени К. С. Станиславского для возвращения угорскому театру былого величия и статуса главного храма Мельпомены в области. Прошу. – Я протянул Альберту документ, наспех написанный родственницей Жлобова, директор пробежался по нему взглядом и вновь воззрел на меня глаза, полные надежды. – В этой связи я хотел бы провести кастинг-прослушивание на три главные роли в новом революционном спектакле «Страна солнца» под моим руководством. Работу я хотел бы начать с завтрашнего дня. – Я посмотрел на Нервякова, глаза его едва не вылетели из орбит сначала от удивления, а затем от отчаяния, которое гримасой боли отпечаталось на его лице, в какой-то момент уголки его губ задрожали, и он, медленно встав, молча прошел к окну, я удивленно вскинул брови. – Господин Нервяков, вы услышали информацию. Что вы скажете?

Послышался кашель – Генриетта подавилась содержимым фляжки: