Рандиана, или Похотиада

скачать книгу бесплатно

Рандиана, или Похотиада
Неустановленный автор

Эротика Викторианской эпохи Лучшие образцы эротических произведений Викторианской эпохи – анонимная`РАНДИАНА, ИЛИ ПОХОТИАДА`

Аноним

РАНДИАНА, ИЛИ ПОХОТИАДА

1. Первый опыт

Возможно, те из моих читателей, кои предполагают найти на нижеследующих страницах веселенькую и привлекательную историйку, украшенную всевозможными свойственными художественной литературе пикантностями, какие только может изобразить талантливое перо, будут в высшей степени разочарованы. Я им советую сразу же отложить эту книгу в сторону. Я простой человек, не склонный ни к каким изыскам. Я рассказываю только о том, что было в действительности, а потому какими бы необыкновенными ни казались мои записки тем, у кого в жизни не было подобного опыта, хочу сразу заявить, что здесь приведены самые что ни на есть истинные факты, каковое признание, надеюсь, только усилит любопытство, с которым вы, несомненно, прочтете эту книгу.

Скоро минет пятьдесят лет с тех пор, как я родился в маленьком городке Н. милях в семи от берега моря, проведя годы учебы в классической школе, построенной в год основания города на добровольные пожертвования.

До шестнадцати лет я оставался полным невеждой в тех вопросах, которые бдительные родители с таким усердием скрывают от детей, да я бы и не думал тогда ни о чем таком, если бы не игривые манеры горничной Эммы, рослой, привлекательной девятнадцатилетней девицы. Вынужденная всю неделю, за исключением нескольких воскресных часов, проводить в доме, она не находила выхода для тех жгучих желаний, что одолевают холеную, полную сил молодую девушку в ее возрасте. А эти желания, как известно, становятся особенно настоятельными после месячных.

Я прекрасно помню, что случилось тем утром, когда матушка моя, как это было уже не раз, послала меня разбудить Эмму, которая в очередной раз проспала. Я прекрасно помню и ощущение – меня словно ударило током, – которое я испытал в тот момент, когда босиком в одной ночной рубашке я зашел в комнату девушки и застал ее за сменой бинтов, которые, как мне показалось, находились у нее в промежности.

– Господи, Эмма, что случилось? – спросил я. – Ты же истекаешь кровью. – И, желая помочь ей, я потрогал тряпицу в том месте, где она вся набухла от крови.

К стыду своему, сделал я это так поспешно и неловко, что палец мой, миновав тряпицу, проскользнул внутрь. Замешательство мое было столь велико, что, если бы не смех Эммы, я бы бросился вниз и переполошил весь дом.

– Не будьте таким глупеньким, мистер Джимми, – сказала Эмма, – а лучше приходите-ка ко мне вечером, когда ваши родители улягутся спать. Я вам тогда покажу, что это такое. Я вижу, вы уже готовы выучить этот урок, – с усмешкой добавила она, видя, что мои естественные инстинкты возобладали над приступом страха, а рубашка торчала так, словно под ней была здоровенная трость.

Раньше в школе надо мной нередко посмеивались из-за размеров моего пениса, который был неестественно велик для мальчика моих лет, но потом я узнал, что это у меня наследственное и что мои младшие братья тоже могут похвастаться инструментами огромных размеров.

Я неохотно повернулся, чтобы выйти из комнаты, но так и не смог понять свои чувства – они в тот момент были какими-то смятенными и необычными.

Мне бросился в глаза маленький кустик волос в нижней части живота Эммы, и этот кустик чрезвычайно взволновал меня.

В порыве, который я не смог осознать тогда, но вполне могу объяснить теперь, я бросился в объятия Эммы и поцеловал ее со всей страстью. Ладони мои ухватили два молочно-белых полушария, которые выступали под ее сорочкой. И тут я услышал голос матери:

– Джеймс, что ты там делаешь?

– Ничего, мама. Я только разбудил Эмму, – ответил я и поспешил вниз. Голова у меня горела, я с нетерпением ждал вечера, который, как мне казалось, разрешит для меня эту тайну.

В школе этот день был для меня наполнен фантазиями, а время тянулось медленно. Автоматически я отсидел занятия, но внешне выглядел потрясенным и погруженным в себя. Я и в самом деле не замечал ничего вокруг и даже не видел, что на меня обращают внимание.

Один из парней, Томпсон, самый тупой в классе – ему уже почти исполнилось семнадцать – подошел ко мне после занятий и спросил, что со мной случилось.

Я вдруг решил спросить обо всем у Томпсона – ведь он был старше, и, возможно, ему это было известно.

– Слушай, – спросил я, – ты знаешь, в чем разница между парнем и девушкой?

Томпсон не мог этого вынести – от смеха его просто всего затрясло.

– Бог мой, Сминтон, – сказал он (при этом он ужасно ругался), – что за вопрос! Впрочем, я забыл – у тебя ведь одна сестра, да и та носит длинную юбку.

– Ну и какое это имеет отношение к моему вопросу? – спросил я.

– Самое прямое, – сказал Томпсон. – Если бы ты рос с девчонками, то знал бы, что находится у них между ног, и был бы не глупее других ребят. Вот смотри, – сказал он, неожиданно останавливаясь и доставая грифельный карандаш. – Это ты видишь? – Он очень похоже изобразил на грифельной доске мужской член. – Тебе известно, что это такое?

– Конечно, известно, – сказал я. – Такая штука у меня есть!

– Надеюсь, – ответил Томпсон с такой живостью, какой я до этого в нем и не подозревал. – А теперь посмотри сюда. – И он нарисовал нечто, в тот момент показавшееся мне какой-то щелкой. – А это что такое, ты знаешь?

После моего утреннего приключения кое-какие соображения на этот счет у меня были, но я изобразил полное неведение, чтобы выудить из Томпсона побольше сведений.

– Эх ты, простачок, это женская лохматка, – сказал мой однокашник, – и если тебе доведется оказаться поблизости от такой штучки, хватай ее, мой мальчик, и суй туда то, чем тебя наградил Господь, – сказав это, Томпсон оставил меня одного.

Читатель может не сомневаться в том, что хотя мне и пришлось лечь спать относительно рано, я не смыкал глаз, дожидаясь, когда мои отец и мать улягутся в своей комнате.

У моей матери был пунктик – вечером она должна была зайти ко мне в комнату, чтобы убедиться, что я не сбросил с себя одеяло, поскольку спал я беспокойно. В тот вечер я с нетерпением ждал ее вечернего визита.

Тщательно подоткнув под меня одеяло, она вышла из комнаты, а я наблюдал за нею с бьющимся сердцем и слышал, как она, закрывая дверь, сказала отцу:

– Сегодня он укрыт. А вчера – ну и вид у него был: одеяло сброшено, и член стоит, ну точь-в-точь как у тебя, но такой огромный. Не могу понять, откуда у моих мальчиков такие болтики. Ты рядом с ними просто пигмей, мой дорогой, но я уверена, что у моих братьев… – остального я не услышал, потому что дверь закрылась.

И тогда я решил, что время пришло, тихонько вылез из-под одеяла, вышел из комнаты и направился к лестнице, которая должна была привести меня в рай.

Сколько раз с того дня я уподоблял в мыслях своих эту счастливую лестницу с той, что привиделась библейскому Иакову. Я всегда считал это видение аллегорией: ангелы Иакова, вероятно, носили юбочки или что-то подобное в восточном стиле, и патриарх, несомненно, увлажнил песочек святого места, думая обо всем этом во сне.

2. Я узнаю, что такое «настоящая переделка»

Я бесшумно добрался до комнаты Эммы и нашел ее в постели. Однако свеча еще не была потушена.

– Иди ко мне, мой дорогой, – сказала она, сбрасывая с себя одеяло. Я впервые в жизни видел совершенно голую женщину. Она намеренно заранее сняла с себя сорочку и вытянулась на постели – даже боги соблазнились бы этим видением.

С тех пор я, хотя и преуспел в сладострастии, ни разу больше не видел кожи, столь напоминающей спелый персик, а лишь такая кожа может быть признана самой прекрасной.

Ее округлые груди были словно высечены искусным скульптором, но не они притягивали мой взор, который устремлялся ниже, к тому месту, которое являло для меня требующую разрешения загадку. Я спросил:

– Можно я посмотрю?

Она рассмеялась и, ни слова не говоря, раздвинула ноги.

Я тщательно обследовал то, что там было, но и после этого вопросов у меня не убавилось.

Менструация у нее закончилась, и она тщательно подмылась.

– Вставь туда пальчик, – сказала Эмма. – Она тебя не укусит. Ах, мистер Джимми, неужели ты никогда не видел этого прежде?

Я сказал, что не видел.

– Тогда мне сегодня предстоит лишить тебя невинности, – запустив руку мне под рубашку, она ухватилась за мой член таким ловким движением, что я удивился. И хотя член у меня стоял и, казалось, готов был лопнуть от напряжения, она начала орудовать с ним большим и указательным пальцами, и я через несколько мгновений почувствовал, что схожу с ума.

– Бога ради, – пробормотал я, – не делай этого! Я сейчас умру.

– Нет-нет, еще рано, – сказала она и, приподняв меня (а она была девица необыкновенной силы), усадила на себя. – Сначала я должна облегчить свою боль. И твою.

Эмма называла страсть болью, и у меня после той ночи было много случаев убедиться в том, что она настоящий философ. Я тщательно анализировал то чувство, которое предшествует моменту сладострастия, и считаю, что «боль» – единственное слово, которое точно передает это ощущение.

Поначалу я сопротивлялся, потому что в своей невинности даже не догадывался, что может означать ее быстрое движение. Но скоро мои сомнения рассеялись.

Держа мой член левой рукой и осторожно сдвигая назад крайнюю плоть – теперь-то она ходит легко – Эмма не без потворства с моей стороны приблизила мой орган к губам своего отверстия, и после резкого движения, которое я впоследствии расценил почти как профессиональное, я до упора погрузился в ощущение полного блаженства.

Я обнаружил, что инстинктивно совершаю ритмичные поступательные движения, но с таким же успехом мог бы ничего и не делать, потому что все взяла на себя Эмма.

Скоро движение ее бедер и рук, которыми она крепка держала мои налитые молодые ягодицы, привело к желаемому результату, и я в экстазе чуть не потерял сознание.

Поначалу мне показалось, что из меня струей вытекло много крови, и я прошептал Эмме, что ее простыни будут все красные и мама обо всем узнает, но она рассеяла мои опасения.

– Какой у тебя член, мистер Джеймс! Просто огромный для молодого человека. Слушай, он даже больше, чем у твоего отца.

– А ты откуда знаешь про отца? – спросил я в крайнем удивлении.

– Ну, мой дорогой, это же очевидно, – сказала она. – А теперь, когда ты узнал, что такое женщина, что ты об этом думаешь?

– Я думаю, это просто великолепно, – был мой ответ.

И в самом деле, хотя долгие годы самых разнообразных впечатлений, возможно, и поубавили неукротимый пыл юности, а совокупление почти перестало быть тем безумным сладострастием, каким было раньше, мне трудно найти ответ лучше того, который я дал тогда Эмме.

Еще дважды я храбро бросался на штурм крепости под названием Эмма, и каждый раз моя возлюбленная выражала удивление по поводу того, что я, почти ребенок, исполнен такой решимости.

Внезапно я услышал какой-то шум на лестнице и, подумав, что это идет моя мать, поспешно нырнул под кровать. Свеча продолжала гореть.

– Ты не спишь, Эмма? – прошептал низкий мужской голос. Я сразу признал в нем голос отца.

– Господи, сэр, – ответила она, – надеюсь, хозяйка не слышала, что вы поднялись сюда. Мне казалось, вы собирались прийти завтра.

– Собирался, – ответил мой отец, – но, сказать тебе правду, не смог дождаться. Я капнул настойки опия в стакан с грогом, что твоя хозяйка пьет перед сном. Так что мы в безопасности.

И этот человек называл себя моим отцом?! Нужно ли мне говорить, что я тут же потерял всякое уважение к нему.

Больше не было сказано ни слова, но, глядя из своего убежища, я по тени на стене видел, что мой отец готовится к немедленным действиям. Делал он это, однако, совсем не так, как я.

Он настоял на том, чтобы она взяла его пенис в рот. Поначалу она отказывалась, но после недолгих уговоров и обещания отпустить ее на ярмарку, которая должна была состояться в следующую пятницу, она сдалась. Я видел, как извивается на стене тень моего отца, как его зад выписывает какие-то странные, казавшиеся мне неестественными движения. Эта сцена даже сегодня, по прошествии стольких лет, вызывает у меня улыбку.

Внезапно старик выкрикнул:

– Все, Эмма, хватит! Давай-ка теперь я его засуну.

Но Эмма была не так глупа. Она прекрасно знала, что ее промежность буквально наводнена излитыми нами обильными соками, и понимала, что мой папаша, человек достаточно опытный, сразу смекнет, в чем дело, а потому вцепилась в его инструмент зубами и не отпускала. Однако мой папаша, превозмогая боль и страсть, наконец высвободился. Представьте же его разочарование, когда он увидел, что растратил все накопленное добро прежде, чем успел проникнуть в гнездилище блаженства!

Услышав его ругательства, я затаил дыхание.

– Глупая сучка, – сказал он. – Неужели ты не видела, что долго я не смогу продержаться, – продолжая сыпать проклятия, он встал с кровати, чтобы помочиться.

К несчастью, ночная ваза стояла рядом с моей головой, а Эмма была в таком изнеможении после четырехкратного совокупления, что на какое-то время забыла обо мне.

Восклицание моего отца, который, наклонившись, чтобы достать вазу, увидел под кроватью своего старшего сына, вернуло ее к жизни.

Пожалуй, я опущу описание последовавшей сцены. Достаточно будет сказать, что утром Эмма получила жалованье за месяц вперед, а меня отправили в школу-интернат.

Мать моя на самом деле спала не так глубоко, как самонадеянно полагал отец. Может быть, настойка опия была не очень крепкой, а может быть, ее чутье было сверхъестественно обострено – мне это установить не удалось. Зато мне известно, что, прежде чем мой отец в ту памятную ночь выволок меня из-под кровати Эммы, он был награжден сзади отменным ударом маленькой кочерги. Такой удар отправил бы в могилу любого, не наделенного столь выдающимся сложением, как мой отец.

3. Нравственные и дидактические размышления

Рассказав в двух предыдущих главах о моем первом любовном опыте, я полагаю, что он ничуть не уступает опыту тех из вас, кто добился в жизни большего, чем я. Но я не собираюсь более утомлять вас дальнейшими рассказами о моих ранних успехах на поприще любовных утех.

Я пропускаю период моей юности и первого возмужания, предоставляя вам возможность самим поразмышлять над тем, как я воспользовался уроком, который мне совместно преподали Эмма и мой отец. И тем не менее в возрасте тридцати лет я лишь стоял на пороге разрешения загадок, значительно более занимательных. До этого времени я просто жил в свое удовольствие, а мое состояние (мой батюшка разбогател и, сходя в могилу, оставил мне наследство) вполне позволяло мне получать от жизни те маленькие радости, без которых она кажется пустой и бедной. Но далее обычных постельных удовольствий дело обычно не заходило.

«Однако приближался миг, когда все эти удовольствия стали казаться детскими забавами перед настоящими чувственными наслаждениями, кои те, кто им привержен, получают от здоровой и надлежащим образом осуществленной порки». Это цитата взята мною у одного достаточно широко известного автора, хотя, признаюсь, не могу сказать, чтобы я был согласен с ним как в теории, так и на практике.

Однажды летним вечером я вышел из кафе «Ройяль» на Риджент-стрит. В этот момент мой старинный приятель Дево, с которым мы вместе проводили время, кивнул какому-то джентльмену, сидевшему в проезжавшем мимо двухколесном экипаже. Тот в сей же миг остановил экипаж и соскочил на тротуар.

– Кто это? – спросил я, почувствовав внезапный и необъяснимый интерес к его огромным лучистым глазам, каких мне еще не доводилось видеть ни у одного человеческого существа.

– Это отец Питер из собора святой Марты. Он специалист по сечению розгой. Один из лучших в Лондоне.

В этот момент священник подошел к нам и последовало официальное представление.

Я не раз видел замечательные фотографии отца Питера (или монсеньора Питера, как он просил его называть) в витринах фотоателье и мысленно обозвал себя олухом за то, что не узнал его сразу.

Сам я не особый мастер описывать внешность, хотя и все прочие описания из тех, что мне доводилось читать, на мой взгляд, достаточно скучны; тем не менее, имей я как романист побольше опыта и будь я всем сердцем предан своему искусству, мне бы, пожалуй, удалось пробудить интерес к монсеньору Питеру даже у представителей сильного пола. Однако, несмотря на то что ниже я попытаюсь дать достоверное его описание, я заранее покорнейше прошу у него извинения, если он когда-нибудь вдруг откроет эти страницы и сочтет, что его портрет слишком бледен. Ибо, хочу заверить своих читателей, отец Питер – это не какой-то там вымышленный Аполлон, а вполне реальный человек, который сейчас, в лето от рождества Господа нашего 1883, живет, движется и существует, то есть, хочу я сказать, ходит, пьет, занимается любовью и сечет розгами с теми же пылом и энергией, которые были ему свойственны в день нашей первой встречи двадцать пять лет назад.

При росте чуть выше среднего и примерно моего возраста, может быть, на год-два старше, с тонкими чертами лица и изящным профилем, отец Питер являл собой образчик исключительно красивого мужчины. Возможно, излишне взыскательный человек, приверженный канонам совершенства, сказал бы, что линия рта у него чересчур чувственна, а щеки слишком округлы, но женщины, думаю, были бы на этот счет иного мнения, поскольку большие задумчивые восточного типа глаза, которые могли бы поспорить с глазами байроновского Гейзелла, искупали прочие его недостатки.

Тонзура на его поистине классической по форме голове не слишком бросалась в глаза, а волосы вокруг были уложены густыми, хорошо подстриженными рядами. Когда легкий ветерок откинул полу его длинного священнического облачения, я обратил внимание на довольно приличный бугорок, который, вопреки всем стараниям портного упрятать его и к явному восхищению двух дам, оказавшихся поблизости, гордо выпирал из-под материи брюк в том месте, где сходились ноги. Дамы, коим зефир открыл сие соблазнительное зрелище, делали вид, будто разглядывают что-то в витрине магазина, у которого мы стояли, а в действительности глаз не могли оторвать от указанного места.

– Рад с вами познакомиться, мистер Сминтон, – сказал отец Питер, сердечно пожимая мне руку. – Любой друг мистера Дево – это и мой друг. Позвольте узнать, вы сегодня уже обедали?

Мы ответили отрицательно.

– Тогда, если у вас на примете нет ничего лучшего, я буду рад, если вы составите мне компанию и мы отправимся все вместе ко мне домой. Я обедаю в семь, но сегодня припозднился и буквально умираю с голоду. Я как раз направлялся в Кенсингтон, где и находится моя скромная обитель, но, увидев Дево, не мог не остановиться. Так что скажете?

– С превеликой радостью, – ответил Дево.

Я знал, что мой приятель – большой гурман и никогда не отказывал себе в удовольствии хорошо покушать, а поскольку, как я предполагал, он, принимая приглашение монсеньора, был вполне осведомлен о его средствах и возможностях, то я тоже дал согласие.

Найти четырехколесный экипаж и добраться до дома отца Питера – изящного строения, стоявшего несколько уединенно в южной оконечности Кенсингтонского парка, – заняло у нас не более двадцати минут.

По дороге я обнаружил, что у отца Питера помимо достоинств, о которых я уже говорил, есть и еще одно, и оно, несомненно, делало его (как я предполагал тогда и как знаю теперь) поистине неотразимым для дам: я не встречал еще человека, который умел бы так великолепно говорить, с изумительной легкостью облекая свои мысли в слова и подбирая самые удачные и изысканные фразы. Не говоря уже об интонациях его голоса, богатых музыкальными оттенками, и тех веселости и живости, с которыми он выдумывал и предлагал множество самых разных развлечений, избегая при этом малейших слов или намеков, могущих скомпрометировать его в глазах высокочтимой церкви как одного из самых уважаемых ее членов.

За редчайшими исключениями, фразу, сказанную монсеньором, мог бы без стыда и смущения повторить любой из гостей, находящихся в гостиной, и тем не менее его слушателями владела какая-то инстинктивная жажда слушать одного монсеньора, словно в его словах скрывалось нечто гораздо большее, нежели он имел в виду, хотя что именно – вряд ли бы кто из них смог точно выразить.

Отец Питер, когда его спрашивали об этой щекочущей нервы способности, обычно отвечал:

– Разве я отвечаю за то, что возникает в воображении других людей?