Благодарность зверя

скачать книгу бесплатно


Но однажды поутру, едва открыв входную дверь, бабушка обнаружила на клыльце тушку зайца. Недоуменно подняла, осмотрела. Шкурка не простреляна, следов от капкана на лапках нет, только шею будто кто клыками прихватил.

Охотничьих презентов ждать Марьяне не от кого, откуда ж тогда косому взяться? Вдруг догадка мелькнула: да, неужели? Вспомнила, что минувшей ночью собаки опять заходились нервным лаем.

Дня через три история повторилась, но теперь у порога бездыханно лежала огненная лиса. А когда некоторое время спустя Марьяна увидела перед собой задранную дикую козу, сомнения исчезли: конечно, это мог быть только тот самый волк. Ее волк. По-своему, по-звериному благодаривший старушку за милосердие.

МАРЬИНА ТЕРАПИЯ

Дед Семен пропал внезапно. Еще вчера бродил, вечно хмельной, по деревне, в надежде стрельнуть взаймы у кого-нибудь из односельчан денежную мелочь. Или, на худой конец, стопку-другую самогона.

Народ к шебутному, порой надоедливому, но, в сущности, безобидному пенсионеру, честно заслужившему праздный досуг, относился снисходительно. Деньги давали редко, чаще всего не давали вовсе. При этом говорили: "у тебя, старый, пенсия выше, чем наши заработки, так что перетопчешься". А наливать, бывало, наливали.

Человеком дедок слыл веселым, мастаком пошутить-поприбаутить, а в деревне зимой такая скука, что даже куры с тоски нестись переставали. Семен, считай, каждый день этаким фертом колобродил, в одиночку или с собутыльниками. С утра до вечера, пока супружница его, бабка Марья, не отлавливала муженька в каком-нибудь дворе. И ну домой гнать. Ругалась так, что за околицей кони тревожно ушами пряли:

– Совсем совесть пропил на старости лет, черт плешивый! Дома поросята не кормлены, дверь у стайки на одной петле болтается и вообще хозяйство в разрухе. А у него, окаяннного, одна гульба на уме. И куды в тебя столько алкоголя влезает, будь он неладен? Уж всю пенсию до копеечки отбираю, а ты все равно находишь, где и с кем причаститься…

Семен на женины причитания не реагировал-брел чуть спереди, блаженно улыбался и что-то мурлыкал в седенькую бороденку.

История эта повторялась чуть ли не ежедневно, и односельчане уже не обращали на парочку особенного внимания. Привыкли. Дескать, милые бранятся-только тешатся, даже если обоим за семьдесят.

И вдруг дед пропал. Не просто выпал из поля зрения деревенских, а исчез напрочь. Даже его пьяный треп во дворах слышать перестали. Бабушка Марья тоже попритихла как-то. Если и пройдет по улице, то смирно и не шумно, не тревожась и не озираясь по сторонам. А напомнят ей о Семене, отмахнется скороговоркой:

– Слава богу, уехал в райцентр. К родне погостить. Хоть отдохну малость, а то пьянками всю душу вымотал…

Неделя минула, другая, про деда ни слуху ни духу. Первыми обеспокоились его закадычные кореша-собутыльники, завсегдатаи здешних кустов и сараев. Незванно заявились к Марье и с места в карьер:

– Колись, бабка, куда мужика спровадила. Не способен он столь долго отсутствовать. Всю жисть из деревни ни ногой и на тебе-чемоданным настроением внезапно застрадал. Если б уехать куда надумал, нам бы непременно сказал, у его теплая вода в энном месте никогда не держалась.

– Да кто вы такие, чтоб вам обо всех наших семейных делах знать? – огрызнулась Марья. – Говорю же, уехал. Телеграмма пришла, что евоному троюродному братцу заплохело, вот и отбыл, наскоро собравшись.

– Покажь бумажку-то.

– С собой взял.

– На что она ему? Не на самолете ведь полетел и не на поезде поехал, до райцентра всего-то пять десятков верст. Ох, не ври, бабка, у Семена в округе не то что братовьев – седьмой воды на киселе отродясь не водилось. Когда хоть вернуться обещал?

– Да не ведомо мне. Не пишет и не звонит. Утек и как в воду канул.

"Как пить дать, темнит Мария", – ретировавшись восвояси несолоно хлебавши, чесали затылки мужики. На всякий случай заглянули в почтовое отделение, справились насчет телеграммы. Оказалось, что ни Семену, ни его благоверной месяца четыре, как не приходило ни единой весточки.

Шибко встревожило приятелей данное обстоятельство. Двое самых расторопных на старый жигуленок скакнули и в соседнее село, за участковым. Доставили его и опять всей гурьбой к Марье нагрянули.

Та, увидев милиционера, заметно стушевалась, глазами по сторонам застреляла.

– Давайте, гражданочка, рассказывайте по порядку, как и что, – расположился за обеденным столом дюжий лейтенант, – когда дед уехал, куда и зачем.

– Во всем признаюсь, как на духу, – заметалась по горнице Марья, – не чаяла ведь, что дело настолько далеко зайдет, что даже власти нашей коснется. По правде, никуда Семушка не уезжал, здесь он, в хате…

Марья быстро скатала половики, загремела засовом на люке подпола. Откинув ее, позвала:

– Семен, а Семен, давай вылезай, кончилась твоя терапия…

Снизу что-то завозилось, забренчало и спустя мгновение из проема вынырнула дедова голова.

– Ты, выходит, две недели Семку, словно крысу каку, в подполье держала? – догадливо изумились присутствующие.

– А чего делать-то прикажете, – вскинулась Марья, – если кажинный день до свинячьего состояния набирался? Уж по всякому с ним боролась, ничего не помогает. Бывало, в баньке запру, так он, варначина, стекло в оконце изнутри выставит, наружу ужом проскользнет и опять его ищи-свищи по деревне. Надоело мне это до жути, и однажды вечером сунула его, бесчувственного, в подпол, замок на люк повесила. Пару дней он там метался, лаял меня во все корки, стращал карами разными. После ничего, присмирел. Я ему пищу вниз опускала, ведро для нужды, бельишко сменное. А свет у нас туда давно проведен, так что не впотьмах пробавлялся. Пододвину этак диван к крышке и открываю помаленьку. Семен наружу выбраться норовит, а я его черенком от лопаты обратно спихиваю. Ден тринадцать таким манером просидел, кроме чая да рассола иной жидкости в рот не брал. Зато теперь посмотрите, как огурчик выглядит. Посвежел, помолодел, похорошел даже.

Семен, присев возле печи, внимательно слушал Марью.

А когда она умолкла, со значением произнес:

– Я вам так скажу, мужики: эта бабкина процедура будет почище любого "трезвяка" или там диспансера. Посидел в погребке чуток и сам себе удивляюсь – совершенно на выпивку не тянет, желание напрочь исчезло.

– И даже стопарика не хошь? – поразился кто-то из дружков.

– Какой, к лешему, стопарик, меня теперь от хмельного как от дерьма воротит. Марьюшка, золотко, сбегай к соседям за молочком парным, ужасть как попить хочется. Может, и мы с тобой коровку заведем, как ты на это смотришь?

НЕЖДАНКА

На селе Иван слыл удачливым охотником. Летом подвизался в тамошнем сельхозкооперативе, где разноработничал вместе с женой Марьей: косили сено, чистили скотные дворы, а то и в пастухи нанимались. На огороде своем сообща волохали до седьмого пота – сынок единственный, почти взрослый уже, в райцентровском колледже учился, требовалось парня деньгами провизией на весь учебный год обеспечивать.

Зато осенью, едва по первоснежью ударял крепкий морозец, Иван с Марьей захлопывали ставни, запирали дом, грузили в сани продукты с разным необходимым имуществом и на лошади подавались в тайгу, на дальнюю заимку, охотничать.

Бывало, до самого тепла там пропадали. Пока Иван сутками бродил-лазил по чащобам, его неутомимая супружница дровишек наколет, водицы студеной из незамерзающего ключа натаскает, избенку жарко истопит, а если понадобиться, то и баньку. Возвратится усталый Иван, а стол уж накрыт, стопочка самогонки дожидается, приемник транзисторный на полке мурлычет.

Но главным для Ивана другое было. Это Марьюшка его ненаглядная – дородная, сбитая, всегда румяная от мороза и пахнущая свежей хвоей. Жену Иван страстно любил с юности, обожал до сих пор, и Марья неизменно отвечала ему крепкой взаимностью. На селе, глядя на немолодую уже, но до сей поры милующуюся парочку, нередко проходились на ее счет:

– Уж вам обоим лет под заднее место, а вы все, словно два голубка, целуетесь. Вон молодежь-то, гляди, как над вами зубоскалит.

– Глупы ишшо, потому и ржут, – отмахивалась Марья, – погодите, сами чувство познают, иначе запоют…

Так и зимовали они в тайге, каждую весну неизменно возвращаясь домой с полными санями богатых охотницких трофеев. Шкурки соболя, белки, куницы с попутной оказией переправляли в город и там через верных знакомцев-приятелей сбывали не без выгоды. На то и жили.

А удачно промышлял Иван потому еще, что выпестовал себе отменного помощника – лохматого кобелька по кличке Резвый, неизвестной породы. Во все века, известно, суки завсегда считались более горазды кобелей в охотничьем деле, но Иванов пес любой из них фору давал в сотню очков – не сыскать в округе более трудолюбивой и смышленой собаки.

На привязи Резвого сроду не держали, гулял он вольно, однако сторожем был отменным: пристроится, бывало, на крылечке у дверей – попробуй, пройди мимо, если хозяева дома отсутствуют. Порвет и спасибо не скажет – клыки белые, здоровые, острющие.

В ту зиму, когда Иван с Марьей по обыкновению на заимке обретались, морозы стояли лютые и ежевечерне Резвый все норовил в тепло шастнуть, проскользнуть меж хозяйских ног в избушку. И неизменно получал от Марьи, не переносившей в помещении песьего духа, метлой по морде.

– Что ты, Марьюшка, все лютуешь, вишь, кака холодрыга на улице, пущай хуш ночью с нами обогреется, – пробовал заступиться за друга Иван.

– Ничего с ним не сдеется, вон шерстястый какой, чесать-не перечесать. Сколь носков да варежек из его загривка навязала, – стояла на своем Марья, – а ежели ночью вдруг скульнет или тявкнет спросонья в самый интимный момент, да смутит меня, тогда что?

Иван дивился этой глупой бабьей блажи, но снисходил и особо не перечил. А Резвого тихо жалел и даже баловал на свой лад. По утрам, едва забрезжит мутным светом в оконце, осторожно, чтобы не разбудить Марью, поднимался с полатей и, прихватив с вечера приготовленный кусок сырого мяса, выходил на крыльцо.

Заиндевевший от мороза пес уже колотил о доски хвостом и сидел настороже. Как только хозяин приоткрывал дверь, он молнией бросался вперед, хватая угощение прямо из Ивановой руки.

– Притормози, шалый, – ворчал Иван, – не ровен час, пальцы откусишь…

И, бывало, отвернувшись в сторону, тут же, с крыльца, справлял малую нужду – до отстоящего в стороне туалета рысить в исподнем далековато да и шибко студено к тому же.

Но однажды то ли заспал Иван, то ли просто запямятовал, а только мяса с собою не прихватил. Выскочив за порожец, быстро сбросил портки и…

– А-а-а!, – огласил окрестности его истошный вопль.

Резвый, природно следуя раз и навсегда выработанному рефлексу, по привычке вцепился в то, что хозяин держал в своей руке…

Выбежавшая на этот дикий крик Марья увидела такую картину: ее ненаглядный Ваня, присев на корточки, зажал причинное место в ладонях, сквозь которые на крылечко обильно сочилась кровь. Верный же, отскочив в сторону, непонимающе глядел на хозяина и виновато помахивал хвостом.

– Что приключилось-то? – встревожено спросила жена.

– Ох, Марьюшка, нежданка-то кака, – простонал Иван, – чаю, энтот варнак клыкастый перепутал мясо с моим…

– С чем, Ваня?

– Чего девицу-то из себя строишь! Не понимашь?

– Ах, ты, господи! – догадалась, наконец, Марья

и в ужасе округлила глаза, – как же теперь быть, дружочек сердешный? Может, жгут приспособить?

– Какой жгут! На куда! Ты соображашь? – вновь заорал Иван, – давай живо конягу запрягай, в село надо ехать…

Как уж они в один день из тайги выбрались, одному богу известно.

А только Марья, изо всех сил понужая исходящего паром пожилого меринка, уже к вечеру возле амбулатории стояла. Залетела в приемный покой, заголосила истошно:

– Помогите, люди добрые! Там, на санях, мой Ванечка страдает!

– Зверь что-ли какой задрал? – деловито осведомился, поправив на лбу старые очки, единственный на всю таежную стокилометровую округу, многолетнее опытный и потому всеми уважаемый доктор и по совместительству пенсионер Петр Тихонович.

– Ну да, зверь… Я энтому зверю, если у Ванюши что серьезное, топором самолично оттяпаю…

– Что оттяпаешь, Марья Спиридоновна? – вмешалась молоденькая медсестра Леночка.

– Достоинство его кобелячье, вот что, – пояснила Марья.

– Это медведю-то? Или кто там еще на твоего Ивана напал?

– Да какому медведю! Псу нашему окаянному, Резвому. Чтоб ему пусто было. Куснул ведь Ванюшу в аккурат за здесь, – и Марья рукой показала, за что именно.

– Ай, ай, надо же, – зашлась от любопытства Леночка,

– жутко интересно. Расскажи, теть Маш, как все произошло.

– Хватит языком-то чесать, – прикрикнул на медперсонал Петр Тихонович, – лучше помоги занести с улицы больного и готовь операционную…

О том, что приключилось с Иваном, наутро знало все село. Народ под разными предлогами норовил заглянуть в амбулаторию, справиться об успехе операции и дальнейшем самочувствии попавшего в такую невиданную доселе беду земляка.

– Тихоновичу-то нашему все удалось на место Ивану пришить? – интересовались посетители-мужики у дежурной санитарки, тети Фроси, – как ты думаешь, смогет он после с Марьей того… ну, в общем, долг свой супружний сполнять? Нам бы самим с больным поговорить. Может, передачку каку принесть?

– Кышь отсель, прилипалы! – гнала любопытствующих Фрося, – Петр Тихоныч, даром, что первый в его жизни такой клинический случай, все сделал, как надоть и в настоящий момент дома отдыхает. А что до остального, то вы на себя посмотрите. Тоже мне, гиганты сексуальные. Только трепаться и можете…

В отличии от гогочущей, то и дело отпускавшей сальные остроты мужской половины деревенские дамы вели себя более деликатно. Тихонько шептались о чем-то с Фросей и Леночкой, затем сочувственно качали головами. Все жалели Марью, которая ни на шаг не отходила от постели Ивана: что-то с ней, горемычной, теперь будет?

Ивана выписали недели через три, когда на селе уже попритихли пересуды о его небывалом приключении.

И все же домой они с Марьей возвращались в глубоких сумерках, чтобы лишний раз не мозолить глаза односельчанам. Марьюшка загодя дом хорошо протопила, прибрала, обиходила. Ужин сытный спроворила, бутылочку припасла по такому случаю. Иван, выпив и разомлев в домашнем тепле, неожиданно спросил: