banner banner banner
Время несбывшихся надежд
Время несбывшихся надежд
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Время несбывшихся надежд

скачать книгу бесплатно

Время несбывшихся надежд
Наталья Федотова

Наталья Кулинка

В разноречивых рассказах известных белорусских журналистов и редакторов о событиях более чем двадцатилетней давности схвачена атмосфера удивительного и многообещавшего времени: начала – середины 1990-х. А кроме того, в этих рассказах – история развития и трансформации белорусской журналистики из советской в постсоветскую.

Наталья Кулинка, Наталья Федотова

Время несбывшихся надежд: 17 интервью с белорусскими журналистами о 1990-х

О книге интервью и почему мне было важно ее сделать

…Начало 2000-х. Я – новоподготовленный кандидат филологических наук – сижу за праздничным столом, накрытым, кажется, по случаю 8 Марта, на одной из кафедр факультета журналистики Белорусского государственного университета. Напротив меня – Борис Васильевич Стрельцов. Я училась у него, а теперь мы делим преподавание курса по теории и жанрам периодической печати: первые полгода я читаю «информационные жанры», а «аналитические» и «художественно-публицистические» преподает он во втором семестре. Предполагается, что для чтения этого курса я пользуюсь написанными им книгами. Но я опираюсь на западные материалы и информацию, полученную во время тренингов, проводимых западными специалистами, и даю лишь краткий обзор его подхода к делению журналистских текстов на информационные жанры. По-моему, это всем известно на кафедре, где я работаю, и многим на факультете. И, кажется, есть недовольные моим своеволием. За столом, по левую руку от профессора Стрельцова, сидит доцент Татьяна Владимировна Подоляк. Вижу, как, наклоняясь к нему, она громко шепчет: «Вот уйдете Вы на пенсию – и некому будет преподавать журналистику на факультете». Я слышу ее слова, и они мне неприятны…

После профессора Стрельцова, действительно, преподавать ту журналистику на факультете уже не будет никто и никогда. Вместе с ним с факультета ушла целая эпоха в истории отечественной журналистики – советская школа. Но еще раньше, в начале 1990-х, когда я была студенткой факультета, эта школа зашаталась. Первые признаки ее неуверенности в себе проявились в том, например, что из названия предмета по специальности – «Средства массовой информации и пропаганды», сокращенно СМИП, – исчезло последнее слово. В сборнике "Свет и тени. Очерки и публицистика 80-х", опубликованном профессором Стрельцовым в 1991-м году, слово «пропаганда» в нейтральном контексте тоже, кажется, было употреблено в последний раз. Скорее всего, этот сборник был и последней профессиональной критикой литературно-публицистических произведений белорусских журналистов.

Новое время расчищало для себя площадку. Теперь понимаю, что именно в тот период и был возможен расцвет журналистики нашего нового времени. Просто все сошлось для этого. Советская школа была отвергнута. Но какое-то время она еще определяла письмо многих журналистов, воспитанных на ее требовании литературности и публицистичности, которая, по словам Анатолия Аграновского, не существовала без оригинальной авторской мысли. А с другой стороны была СВОБОДА. Та свобода, которая возможна только в первые годы после революции. Начало 1990-х, первые 4 или 5 лет и были именно тем временем – временем безудержного постреволюционного романтизма и безграничной наивности в суждениях, взглядах и поступках. Так что фраза «страна непуганых идиотов» героя Александра Абдулова в фильме 1991-го года «Гений» была констатацией объективного факта.

Дух свободы создавал ощущение, что невозможного нет, что исполнение мечты зависит только от нашего желания и вложенных усилий. Поддавшись этому всеобщему настроению, в декабре 1991-го мы, несколько моих однокурсников и других со-товарищей, выпустили первый номер первой белорусской феминистской газеты – «Женская газета», – которая к тому же еще издавалась на частные деньги. Опыта не было, знаний не хватало – мы учились по ходу дела. Помню, как-то нам удалось заполучить заказ на рекламу женского белья. Редакционный фотограф, выпускник радиотехнического института, провел съемки (где он нашел манекенщицу для этого – не помню). На наш взгляд, фотографии получились, а заказчица осталась недовольна. Показывая нам на запечатленное, она возмущалась: «Разве так снимают белье?!» – и учила: «Когда снимают белье, на нем не должно быть ни одной складочки. Если белье морщинит на манекенщице, оно должно быть подколото везде булавками. Кто захочет купить белье, которое плохо сидит?!» Тогда я восприняла этот случай как прокол в работе. Сегодня он кажется метафорой того времени и нас в нем: нарядные картинки глянцевых журналов представлялись нам «настоящей реальностью».

Период постреволюционной «вседозволенности» – как это всегда и бывает – сменился годами восстановленного контроля. Ко времени, когда этот разворот стал очевиден, в 1996-м году мы закрыли «Женскую газету». Я ушла в аспирантуру на все тот же факультет журналистики писать кандидатскую диссертацию о женских и мужских журналах. Потом в течение восьми лет там же преподавала. Несколько часов своего курса отводила обучению написания текста в жанре «новость» по правилам, принятым в западной журналистике. Получалось не сразу и не у всех.

С годами – и с разделением журналистов и масс-медиа на «государственные» и «негосударственные» – стало очевидно, что мы потеряли в журналистике. Из журналистских текстов ушла глубина, желание понять и, не насмехаясь над аудиторией, объяснить. Самым легким оказалось сохранить самое плохое из советской школы журналистики: пропагандистский задор. Но это – тема для другого разговора. А книга интервью «Время несбывшихся надежд» – о самых дорогих для меня годах, начале 1990-х в истории Беларуси и ее журналистики.

* * *

Этот проект – результат волонтерской работы. Без интервью, которые взяла моя коллега и соавтор Наталья Федотова, он никогда не состоялся бы. Я признательна Владимиру Цеслеру, который сделал дизайн обложки книги. Мое спасибо Наталье Головницкой за помощь в организации некоторых интервью. Я благодарна моим друзьям – супругам Renee & Herman Winick, Наталье и Юрию Тарадей, Reva Rubenstein, а также Larry Diamond – за финансовую поддержку издания книги.

* * *

Наталья Федотова взяла интервью у Марины Беляцкой, Александра Вольвачева, Александра Класковского, Петра Марцева, Дмитрия Подберезского, Александра Улитенка и Сергея Шевцова. Интервью у Семена Букчина, Юрия Дракохруста (по скайпу), Елены Молочко (по скайпу), Иосифа Середича, Александра Старикевича (по скайпу), Алексанра Федуты (по скайпу) и Вячеслава Ходосовского (по скайпу) взяты мной. Людмила Маслюкова, Игорь Осинский и Сяргей Дубавец ответили письменно на присланные им вопросы.

Наталья Кулинка, сентябрь 2013

Почему я участвую в этом проекте

Этот проект для меня связан в первую очередь с желанием высказать признательность профессии. И высказаться.

В 1994-м году я поступила на журфак БГУ, приехав из провинции. Тогда невозможно было предвидеть, что моя пора студенчества, максимализма, восторженности совпадет с одним из самых благодатных периодов белорусской журналистики. В 1990-х я только начинала узнавать профессию и пыталась схватить журналистскую удачу «за хвост», как обычно принято среди молодых да ранних. Внятно запомнилось ощущение азарта, вседозволенности, которым было пронизано то время. «Время дилетантов и авантюристов», как тонко определяет его в этой книге Юрий Дракохруст.

На собственном опыте мне довелось узнать царившие тогда открытость и доступность общения с политиками высокого ранга. В 1995-м одно из первых своих интервью я записала со Станиславом Станиславовичем Шушкевичем. Понятно, для него этот разговор был проходным и малозначимым. Вместе с тем, при всех регалиях и заслугах Шушкевича, он нашел время и возможность ответить на вопросы студентки журфака. Потом у меня будут десятки интервью с людьми знаменитыми и не очень, но встреча со Станиславом Станиславовичем запомнится как успешный почин в этом жанре. Через много лет, когда будет готовиться материал этой книги, я узнаю, что интервью с Шушкевичем не только для меня стало своеобразным благословением в профессии…

В 1996-м году на одну из учебных практик я пришла в свежесозданную «Белорусскую газету». Редакцию отличала демократичная, сосредоточенная атмосфера и невозмутимость Александра Вольвачева, которому удавалось быть главным редактором, абсолютно лишенным пафоса и апломба. Мою практику «курировал» Виктор Дятликович, который через несколько лет уедет в Москву работать на телеканал ОРТ, а позже станет редактором отдела политики в журнале «Русский репортер». Однажды, вычитывая мой очередной текст, он произнес примерно следующее: «Каждый человек напишет в жизни ровно столько, сколько должен написать. Не больше, но и не меньше». Эта простая фраза стала для меня откровением и многое объяснила о профессии, о скорости существования в ней. Я перестала суетиться за журналистской удачей. Взяла себе за правило писать не много, но так, чтобы каждый текст мог стать полноценным высказыванием. Хотя отчетливо понимала, что к журналистике такой подход имеет мало отношения.

Думаю, благодаря тем сторонам, которые были проявлены в журналистике 1990-х, мне удалось уловить суть этой профессии. Не возникло никаких сомнений, что журналистика – это универсальный способ познания жизни. И еще мне крепко повезло с людьми, которых я встретила и узнала в те годы благодаря журналистике. Они научили меня главному – не уставать задавать вопросы.

Наталья Федотова, май 2013

Марина Беляцкая

Марина Беляцкая неподражаема в жанре интервью. В рубрике «Нестандарт», которую она вела в «Свободных новостях», ей удавалось уловить и передать нюансы настроения и даже характера своих визави. В одном из таких интервью она написала: «Ну как передать словами выражение лица, жесты, паузы и улыбочки или, наоборот, здоровый веселый смех, удивление и заинтересованность? Впрочем, давайте попробую». Говорит, что когда увидела на телеканале НТВ «Школу злословия» с Толстой и Смирновой, то стало страшно обидно, и мелькнула мысль: «Интересно, когда они начали – до «Нестандарта» или после?» Ясно, что они не у «Свободных новостей» идею украли. Но и не мы у них».

Марина считает, что журналистике можно научиться. Главное – задавать правильные вопросы, взять верный тон, не просто слушать – слышать ответы. И действительно интересоваться темой. Не материалом, а темой.

Первые представления Марины о журналистике были самыми радужными. Школьницей писала статейки в «Знамя юности». Маму, учительницу русского языка и литературы, часто приглашали на радио вести тематические лектории. И Марине казалось, что это так интересно: сидеть в студии, говорить в микрофон – и тебя слышат все. Подумала, что когда-нибудь сможет, как мама, сидеть на радио и вещать, о чем захочет. Но, закончив в 1981 году факультет журналистики Белорусского госуниверситета, по распределению Марина Беляцкая попала в газету Минского автозавода «Автозаводец». «Вещать» пришлось про вагранки и опоки…

«Приходишь на завод – вокруг все гремит. Орешь на ухо мастеру или рабочему, и он в ответ чего-то орет. И ты даже не можешь запомнить слова, которые тебе говорят. Записать не успеваешь и почти ничего не понимаешь. Диктофонов-то не было!» – вспоминает она.

От такого расклада Марина была в шоке. Когда представляла, что теперь всю жизнь будет этим заниматься, ее охватывала паника: «Господи, что я натворила! Что это за профессия?» Даже решила, что «карьера» ее закончена и нужно уходить из журналистики.

Но однажды Марина Беляцкая пришла к бригадиру в цех металлических изделий, и он преподал мастер-класс на все времена. Начал рассказывать: «Во-о-от, значит: нету запчастей, того-этого нету, план не выполняем, не получим премию, в общем, все хреново». Так, прямым текстом, с матерком, все ей и поведал. Она опешила: «Как же я напишу обо всем этом? Нельзя, наверное, про такое писать?» «Можно, – ответил он, – потому что виноваты не мы, а Ярославский автоагрегатный завод!» И продолжил: «Слушай дальше! В конце квартала они тоже захотят получить премию и все задолженности нам отдадут. И ты напишешь, что, мол, газета выступила с критикой – и вот результат!»

Именно после разговора с этим рабочим Марина по-другому посмотрела на свою профессию. И поняла, что главное в ее деле – понимать, о чем пишешь и зачем. Постепенно втянулась. После декрета стала работать редактором радиогазеты на том же автозаводе.

Все изменилось в 1989-м году. Однажды к проходной завода с рупором пришел Зянон Пазьняк. Он выкрикивал какие-то лозунги, Марина ходила смотреть, как митингуют рабочие. Начинались «любопытные времена». В автобусах люди ездили с радиоприемниками: слушали XIX партконференцию, начали узнавать имена членов Политбюро… Марина уверяет, что если бы тогда ей кто-то сказал, что мы станем жить, как сейчас, она ни за что не поверила бы.

Но самой принимать участие во всем этом ей не довелось. В конце 1990-го она ушла во второй декретный отпуск. Ушла в одной стране, а вернулась в другую. В другую страну и другую журналистику.

В начале 1990-х Вы были в декретном отпуске. Как и когда Вы вернулись в профессию?

Марина Беляцкая: В 1994-м году началась предвыборная президентская кампания, и моя подруга Лариса Саенко, которая тогда уже работала в «Рейтер», говорит: «Хватит сидеть в декрете. Завтра будет учредительная конференция Союза предпринимателей, ты должна туда пойти. И не будь дурой, не упускай место». Помню, я пришла, там куча народу, все эти предприниматели: Калинин, Мацулевич, Потупа. Я их видела первый раз в жизни. О чем они говорили, не задумывалась. Я хорошо училась в школе и могла быстро конспектировать. Записала все, сократила, выбрала главное и свела воедино. Карягин назавтра говорит: «О, как хорошо! Мы тебя берем пресс-секретарем». А вице-президент Союза Сергей Пирожник подарил диктофон – редкость по тем временам. Буквально через месяц началась первая предвыборная президентская кампания. Карягин участвовал в ней и собирал подписи для регистрации в качестве кандидата в президенты. Потом начались перманентные выборы: в парламент, в горсовет… Так я совершенно случайно прикоснулась к политике. Ко мне стали обращаться предприниматели, которые хотели попасть в депутаты, мол, напиши про меня. И – пошло-поехало… Я стала много писать. Честно говоря, никогда раньше не подозревала, что смогу писать что-то стоящее. Впрочем, многие мои коллеги не уверены были в том, что можно писать так, как писала я. Мне даже в некоторых редакциях говорили: «А мы так не пишем!» или: «А ты не стесняешься вот так себя выставлять?» Но я не умела (и не умею по сей день) писать так, как в те времена было «надо». Слово «формат» до сих пор меня пугает. В «Автозаводце», где я работала до декрета, никого не интересовало, как именно ты пишешь, – лишь бы писал. А сейчас мне кажется, писать можно как угодно, лишь бы это читали.

В чем главное отличие журналистики советских времен и 1990-х?

М. Б.: Во время выборов 1994 года царил дух авантюризма. Все происходило впервые. Никто не мог себе представить, что вот это незыблемое – в лице Кебича – можно убрать и заменить чем-то другим. Думаю, людьми (и политиками, и электоратом) в первую очередь руководил азарт – уберите, уберите их! Что будет потом, никто не представлял. И уж тем более не думали о том, что почти все, кого хотели убрать, как раз останутся – в качестве чиновников, бизнесменов и общественных деятелей. Зато было разрешено все: пиши – не хочу, митингуй, зарабатывай! И это всех пьянило. Тут свалилось на наши головы все: борьба кланов и интересов, вдруг пресса стала «четвертой властью». Демократия! «Жыве Беларусь!», приватизация – все в кучу. Но иного и быть не могло: царила детская болезнь «правизны». И это было увлекательно. А если ты еще сам в этой куче задействован, то почему бы не поучаствовать в истории? Тогда появилась возможность проникать в разные, даже совершенно «закрытые» сферы, организовывать для членов Союза предпринимателей любые материалы. Я чувствовала, что это мое.

А Карягин как-то участвовал в предвыборной журналистской кухне или он Вам полностью доверял?

М. Б.: Во время президентской кампании доверял полностью. Единственное, когда выходил материал, он периодически ругался. Однажды я уговорила знакомого написать «о нашем кандидате», и тот выдал целый «подвал», назвав Владимира Николаевича «темной лошадкой». Карягин очень разозлился: «Ты что написала?» Я ему: «Владимир Николаевич, это же российская газета! Вы разве не понимаете? Масштаб! За вами практически никого нет, а люди будут думать: все не так просто, за ним какие-то силы, а иначе почему в такой крупной газете пишут – темная лошадка?» Карягин очень неглупый человек, успокоился и махнул рукой. А через день опять был чем-нибудь недоволен. Он слегка суматошный, ну и я не подарок. С ним мне было сложно работать. С ним хорошо дружить и сотрудничать, что я потом с удовольствием и делала.

Как работалось с предпринимателями? В чем была суть работы?

М. Б.: Я включилась в работу пресс-центра и сразу познакомилась с огромным количеством людей, многим из которых были нужны разного рода тексты и эфиры. Пришлось покрутиться. Тогда председателем радиокомитета был Сергей Булацкий, однокурсник моего мужа, который, к слову, был свидетелем у нас на свадьбе. Радиокомитет был моим! Зимовский, кстати, тогда работал на радио, во всяком случае, я его часто там видела. Ядринцев вообще был радист, «прописанный» у меня в пресс-центре. Тогда все друг друга прекрасно знали – у нас же очень маленький мирок. Это было время, когда можно было по-дружески зайти и сказать: «Нужно такой материал поставить». Просто так поставить, если текст хитро написан (это называют теперь «скрытый пиар»), или… назвать сумму. Не секрет, что любые выборы – это деньги. В этом нет ничего постыдного и плохого. На выборах журналисты не должны работать на общественных началах, потому что выбрали – не выбрали, а люди РАБОТАЛИ. Одно дело, если кто-то участвует в кампании как волонтер и потому агитирует, будучи членом (сторонником) какой-то партии. Другое дело журналисты. Журналист – это профессия, от которой, к тому же, на выборах много зависит. Я считаю, это аморально, когда кто-то рассчитывает получить пиар и последующие дивиденды в виде депутатства даром. С какой стати? Если тебе есть что сказать людям – говори, совершай поступки, об этом и так напишут. Но если нуждаешься в дополнительной «раскраске», имей соответствующую статью расходов. После выборов пришли будни: работа по расширению Союза (я распространяла информацию об этом), конференции (писала отчеты или делала из происшедшего информационный продукт), брифинги (придумывала информационные поводы), форумы – приглашала журналистов и следила за тем, чтобы отписались. Международные экономические форумы, пожалуй, самое интересное из всего, что мне запомнилось за короткое время, проведенное в Союзе предпринимателей. Это была возможность пообщаться со знаковыми людьми: экономистами и политиками вроде Валенсы и руководителей государств – Прунскене, Бразаускаса, Квасьневского.

Что Вам из этого опыта пригодилось в дальнейшем?

М. Б.: Поскольку предприниматели – люди самых разных профессий, я научилась писать на любую тему и разговаривать с человеком любой специальности и статуса: артист, владелец казино, физик, фермер, чиновник, министр-неминистр – мне сейчас неважно. Это важно только на этапе подготовки к беседе – надо быть элементарно в теме и знать, зачем, собственно, разговор. Еще работа у Карягина научила из ничего создавать информационный повод. Нужно же было словесно «продавать» журналистам деятельность Союза. Для этого приходилось тормошить членов Союза в поиске подходящей темы и потом ее еще препарировать, раскрашивать и развивать, чтобы она хоть в три строки, но каждый день попадала в агентства, на радио и в газеты. Иногда я так распиналась, уговаривая кого-нибудь о нас написать, что сама диву давалась, как все и впрямь славно складывается в новость или даже тему. Это было почти по Михалкову – как мужик корову продавал.

Расскажите, какие события привели Вас в редакцию «Свободных новостей»?

М. Б.: В 1998-м году я потеряла московскую работу, на которую очень рассчитывала. Я надеялась делать белорусское приложение к журналу «Салон». Уже прошли предварительные беседы с москвичами. На последние деньги был куплен дорогой по тем временам компьютер… Как вспомню – так вздрогну. Накануне дефолта переговоры приостановились, и все пошло прахом.

Как раз в этот момент я рассталась с мужем. На руках двое детей, кот, собака и рыбки. Компьютер красуется без дела, а еда стремительно заканчивается, денег – ноль. Срочно надо было что-то предпринимать. Я зашла в «Свободные новости» за компанию с подругой – у нее там были какие-то дела. Наткнулась на Улитенка. Вид у меня был несчастный. Побитый даже. Мы с Александром Леонидовичем не были особо знакомы, но по журфаку и пресс-центру, конечно, знали друг друга. Он спрашивает: «Ну что мы тут ходим?» «Ничего, – говорю. – Может, нужно что-то написать? Я бы написала». А сама чувствую, красная, как рак. Думаю, он тогда все понял про моих котов-собак голодных… Одним из первых текстов, который я написала для «Свободных новостей», был опус о мансардах старых домов – почему жильцы не могут получить их в собственность. Я жила на последнем этаже в доме на ул. К. Маркса, всю жизнь в ожидании капремонта. Мы все тогда хотели в процессе реконструкции захапать мансарды. Многие думали, что это реально – доплатить, самим отремонтировать и иметь двухэтажную квартиру! В общем, я об этих мансардах тоже мечтала. Поэтому и решила все разузнать и заодно написать для Улитенка «хорошую статью» – совместить полезное с приятным. Соседи с нетерпением ждали результатов моих изысканий. («Свободные новости» ж все читали!) И поскольку меня эта тема шибко интересовала, я действительно написала хорошо, самой понравилось. Улитенок тут же поставил в номер. Не в «Свободные новости», а в «Столичную» – новая, вроде дочерней, газета была. Потом я снова писала что-то, приносила и это ставили в «Столичную». Через месяц Улитенок уже официально сказал: «Пиши, – говорит, – что хочешь». Я ушам не поверила. Он сказал то, о чем я мечтала в 80-х.

Вам важно получить одобрение своего текста? Вас в редакции хвалили за написанное?

М. Б.: Поначалу меня хвалили только наборщицы Лиза и Валечка: «Ой, Мариночка пришла!» Мне было очень приятно. Стиль-редакторы молчали, но поглядывали слегка исподлобья.

Я их в первое время побаивалась – однажды слышала, как Татьяна Григорьевна, интеллигентнейшая женщина, повысив голос, «морозно» чеканила кому-то: «Так нель-зя пи-сать!!! Так не говорят! Так не думают!» Потом она и мне иногда такое же выдавала, и поделом – не было ценнее совета. На «Столичную» тогда работал весь состав «СН». Это был потрясающе хороший, почти семейный коллектив. Все сидели в одной большой комнате, вроде ньюс-рума, и наборщицы, и журналисты. Журналисты – в основном одни молодые мужики. Когда я приходила с очередным текстом, они начинали: «Ой, пришла Бе-бе-бе-ляцкая…» Они так, вроде шутя, издевались, а я только смеялась в ответ. Я их всех обожала, потому что была абсолютно счастлива: наконец делаю то, что действительно хочу. Поначалу у меня там даже места своего не было. Но и это не печалило. Я и без стола, думаю, уже была на своем месте.

Есть мнение, что зависть – это профессиональное качество журналиста. А Вы зависть коллег ощущали?

М. Б.: Наверное, да. Но не в «Свободных новостях». Это чувствуешь – по глазам, по поступкам, по ситуациям. Когда тебя явно знают, но делают вид, что не знают. Но я не хочу на эту тему говорить, потому что нужно приводить примеры, а вдруг я не права. Я могу сказать субъективно, что я такая прекрасная и мне завидовали. Хотя и дураку понятно, что если кто-то написал хорошо и ты думаешь: «Ах, если б я так написала!», то это и будет зависть. Если есть такая зависть – дело житейское. Главное, ничего дурного не предпринимать.

Идея рубрики «Нестандарт», которую Вы вели в «Свободных новостях», была Вашей или Вам предложили такой формат интервью?

М. Б.: Эту рубрику мы с Улитенком вдвоем придумали где-то в конце 1999-го. Мы ехали с ним куда-то на машине, и он сказал: «Давай ты сделаешь вроде того, что Федута делает». Я не поняла: а что он делает? «А вот всем задает наглые вопросы, наслаждается, когда ставит в тупик. Посмотрим, как он сам в такой манере сможет защищаться». Я говорю: «Ага, и заранее предупреждать, что я могу задавать любые вопросы, но чтобы вариант «сам дурак» был предусмотрен: ну, чтобы собеседник был уверен, что все его аргументы попадут в интервью». Стала я на эту тему думать. Название пришло в голову в этот же день – Улитенок одобрил. «Обкатать» новую рубрику мы решили на Олеге Карповиче, нашем художнике. Это было – караул! Карпович переписывал материал десять раз. Когда уже была вычитана корректура, он снова лез в текст: дописывал, исправлял. Газета уже уходила в типографию, а Карпович все бегал: «А давай тут и тут еще подправим!» Вторым был уже Федута. Я с ним до этого интервью не была знакома. Одно дело – знать человека по газетным публикациям, а другое – разговаривать лично. Говорили мы долго. В итоге Александр Иосифович разозлился, пригрозил Гаагским судом и удалился. В Гаагу я с ним, увы, не съездила, но на примере Федуты решила, что надо народу о героях сначала порассказать, какие они были во время интервью! А заодно можно втиснуть и некоторые моменты, которые не поместились в интервью, они характеризуют человека. Потом появились некие отступления и «объясниловки», ремарки и пр. Рубрика сама стала обрастать всякими новшествами. Бывает, говоришь с человеком, имея набор некой информации. Думаешь – вот он такой-сякой, написал или сделал какую-то глупость. И вдруг в разговоре выясняются детали, и ты понимаешь: есть объяснение, почему он так поступал. И начинаешь чувствовать этого человека – его самого, его мотивацию и даже соглашаться с ним!

Поэтому Вы всегда обращали внимание на детали?

М. Б.: Да. Они многое объясняют. Человек в разговоре иногда не хочет раскрыться, но ты видишь, что он растерян или у него проступила слеза. Любая мелочь имеет значение, если ты хочешь понять личность. Мы все созданы из деталей. Если кто-то ходит с такими ногтями, как у меня сейчас, из этого тоже можно извлечь информацию. Почему у меня такие ногти? Потому что есть домик в деревне и мне страшно нравится копаться в земле.

А сегодня я не успела привести руки в порядок. Начни расспрашивать в этом направлении – и получишь жирный штрих к пониманию меня. Так с каждым человеком. Мы не можем существовать только в своем мозгу – как мы себя видим или хотим видеть. Однажды Томкович привел в редакцию студентов-журналистов и указал на меня: «Вот сидит живая Беляцкая». А я ляпала в этот момент по клавишам в совершенно ужасном виде. Я когда пишу или разговариваю на интервью, совсем не слежу за собой: постоянно волосы тереблю, они у меня все время дыбом. Студенты эти на меня уставились в полном изумлении. Что они обо мне подумали? Страшно представить. А ведь я люблю, когда человек ухожен и всякое такое. Но… Вот вам и деталь. Было время, меня в редакции фотографировали в момент интервью – проявлялось вообще забавное. Например, с Ханком мы говорили – он меня так уболтал! – и на фото я что-то ему доказываю, сидя на столе! Я и не заметила, как там оказалась! Я, как и любой другой человек, существую отчасти в том виде, какой вы меня сейчас воспринимаете. Или какой ежедневно видит меня любой другой человек. Да, есть и мое внутренне «я». Но только в совокупности формируется взгляд на личность. Мы не можем сами придумать себе образ и считать, что это единственная истина и все должны быть с этим согласны. Поступки и мысли многое говорят о нас, хотим мы того или нет. Одежда, увлечения, друзья, семья, кабинет, вещи в сумке, способность или неспособность совершать что-то безумное, мотивации разного рода, любые мелочи – все характеризует.

Как Ваши собеседники реагировали на такой интерес к деталям?

М. Б.: С энтузиазмом. Я разговаривала с одним депутатом – сам через кого-то напросился в «Нестандарт». Во время беседы он явно волновался, демонстративно достал сигареты «Мальборо» и положил пачку по центру пустого стола. Курил беспрестанно – в маленьком кабинете дым столбом. Я слушала, задавала вопросы и машинально следила за тем, как он вытаскивает из пачки сигареты – одну за другой: курит, тушит в пепельнице и новую вытаскивает. Вот сигареты кончились, и я вздохнула с облегчением. Но он полез в ящик стола и вытащил другую пачку – «Вест». И стал дымить из нее. Я с тоской следила, как заполняется пепельница, и уже подбирала момент, чтобы прекратить это мучение. И вдруг до меня дошло, что все окурки в пепельнице с одинаковым фильтром – там пластмассовое колесико весьма приметное! Мне стало и смешно и жалко этого человека: он наполнил пачку из-под «Мальборо» дешевыми сигаретами! Но их ему, к сожалению, не хватило. Я рассказала этот эпизод коллегам, удивляясь: ЗАЧЕМ? А мне говорят: «Во врезке к интервью с Чикиным ты написала: “на столе сигареты «Корона»” и что-то там еще перечислила – вот он, наверное, и решил показать, что курит не абы что!» «Думаете? – поразилась я. – Так купил бы настоящих!!!» Про сигареты я в материале, конечно, не упоминала. Но до сих пор интересно: раз это для него так важно – почему не купил? Вообще, если серьезно, человек неоднозначно относится, когда кто-то им лично интересуется. Я имею в виду интересуется его «нутром». В 1999-м я пришла к Сергею Михалку, потому что хотела с ним познакомиться. Я почти ничего не знала про его творчество (несколько удачных песен) – он мне был интересен сам по себе. Отдельно от его музыки и альбомов. Я к нему при шла и начала разговаривать буквально обо всем, про политику по ходу его спрашивала. Он был обескуражен: «Ой, а со мной так никто не разговаривал». Представляете? Человек толпы молодежи собирает, а его личностью никто не интересовался! И было видно, что он задумывается, когда отвечает, а не заготовки привычные озвучивает: «Записали мы альбом!»

Но ведь были и такие, кто не хотел раскрываться?

М. Б.: Конечно. Одни боялись сказать, что на самом деле думают, другие – выдать свое истинное «я». Это от внутренней несвободы. Но ведь они соглашались на интервью! А я всегда предупреждала: говорить будем обо всем!

Еще публичные люди часто не хотят показать, что они обычные – живые мужчины и женщины. Когда я разговаривала с Валерой Дайнеко, «Песняром» нашим, он был в домашнем. Достаю фотоаппарат, а он прикрылся подушкой – красивенькой такой. Говорит: «Фотографируй меня до сих пор, а то я поправился». Я ему: «Ну и что? Неужели ты не понимаешь, чем проще и обыкновеннее будешь, тем людям приятней. Твоим зрителям понравится, что вот сейчас на этом диване ты не стараешься казаться лучше, чем есть. Лучше, чем они». Он так и не согласился. Но рассказчик оказался хороший! Закончили мы беседу за столом (в интервью этот эпизод не попал – опять же по настоянию хозяина). Как правило, я приходила на час-два, а говорили в среднем часов по пять и больше. Собеседник через два часа только во вкус входил! Отменялись совещания, переносились мероприятия. Ни разу никто мне не сказал: все, ваше время истекло. И так было практически со всеми – люди сначала теряются, не очень понимают, почему ты у них, к примеру, о чем-то неконкретном спрашиваешь. А потому, что это самое важное: о чем они думают, эти медиа-персоны. И никто меня не переубедит, что это неправильно. Нет ничего важнее того, что происходит в мозгу у человека, на которого смотрит народ.

Но у человека должно быть личное пространство, куда журналистам вход закрыт…

М. Б.: Если от человека зависит качество жизни хотя бы сотни людей, если ты публичное лицо и подаешь моральный пример, если ты кумир на сцене – будь готов соответствовать. Ну, или будь готов ответить на вопросы. Я ж не спрашиваю, какого цвета у тебя трусы! Ведь что такое моральный авторитет? Когда люди слушали по телевизору выступление, скажем, академика Лихачева, они пусть на микрон, но подтягивались до его уровня. Невозможно не подтянуться. Когда умнейшие Алла Демидова или Ирина Хакамада рассказывают о своей жизни, люди невольно проникаются доверием и проводят параллель со своей ситуацией. Чему-то учатся, сами того не замечая, находят ответы. Если писатель, поэт, политик разговаривает в газете так, что читатель чувствует себя где-то рядом, с краешку присевшим, если он ощущает, что собеседник его уважает, отвечая на вопросы искренне или хотя бы честно признается, что не может ответить, – это дорогого стоит. С людьми надо говорить на равных. Но у нас этого пока никто из медиа-персон так и не понял. Ну, или поняли единицы. Это транспонируется и на жизнь. Они там, в кабинетах, не для нас сидят. Поэтому народ и не избалован уважением чиновников или политиков к себе. Поэтому они могут сегодня позволить себе говорить журналистам: вы не из государственной газеты, подите вон! Это создает модель поведения во всех сферах. Я недавно смотрела спектакль Гришковца «ОдноврЕмЕнно». Два часа монолог без перерыва, обыденные истории, исполненные такой философии, что диву даешься. Я даже за кофе ни разу не сбегала. Он говорит о таких простых вещах, о которых и не приято говорить – вроде потому, что это ж ерунда. Он говорит о том, что все мы живем и делаем одни и те же вещи повседневно. И одновременно миллионы людей делают одно и то же. В этот самый момент летят куда-то в самолетах. Чешут репу, сидя в кабинетах. Будь ты министр, Путин, Лукашенко, кто угодно, ты – обыкновенный человек. У тебя тоже бывает дырка в носке. Почему ты там, наверху? Что ты там делаешь? Для кого? Это ерундовые вопросы? Так ответь! Но… в каком-то смысле дать понять, что ты просто дядька, а не небожитель, – опасно.

Неужели все Ваши визави заранее были согласны на такие саморазоблачительные интервью?

М. Б.: Почему саморазоблачительные? Просто искренние. И у всех была возможность вычитать материал: поправить или дописать, если что забыл сказать. Многие и не хотели вычитывать. Не позволяла я только выбрасывать мои вопросы. А в остальном: не хочешь отвечать – так и скажи: «не хочу», и это тоже будет ответ. Или объясни причину нежелания говорить, предупредив, что это «не для прессы» – ужасно не люблю эту фразу, но она имеет право на существование. Если ты политик и не хочешь говорить, чем конкретно занимался последние 5 лет, то извини. Но если вопрос затрагивает личные моменты – тема сразу закрывается. После выхода интервью со Светланой Алексиевич у меня была запланирована встреча с Виктором Манаевым, актером Купаловского театра. Я к нему заранее пришла в театр, и он начал со мной разговаривать так: «А Вы спектакли все мои смотрели?» А мне было бы уже достаточно одного спектакля «Арт». Я считаю, что не должна знать про творчество абсолютно все и разговаривать только про спектакли. Я зритель, а не критик. И люди, для которых я пишу, не критики. Говорю Манаеву: «Я не про спектакли хочу писать. Я хочу писать про Вас: кто Вы такой, Виктор Манаев». Он поначалу согласился. Но после выхода интервью с Алексиевич в «Свободных новостях» позвонил и сказал, что к такой степени откровенности не готов. И я уважаю его за это. Он поступил честно.

А бывало так, что Вам сразу отказывали в интервью, и Вы жалеете об этом?

М. Б.: Отказал Кебич, и я жалею, конечно же. Я бы у него спросила, зачем в 1994 году, накануне дня голосования в первом туре президентских выборов, на телевидении вместо ожидаемого футбола поставили длиннющий сюжет о том, как он по церкви ходит. Я помню, все были возмущены. Люди ждали футбол, а тут это… Это грубая ошибка имиджмейкера, если таковой был. Отказал Иван Шамякин – посмеялся в ответ на предложение пообщаться и сказал, что лучше останется моим читателем, чем подопытным. Тоже жаль. Я бы его расспросила про то, как ему жилось в условиях соцреализма. Мне его книги нравятся. Они действительно реалистичны. Хоть и пропитаны (в духе времени) фразочками про Славу КПСС и ее благородную роль. Это (про КПСС) все понятно – я бы его не упрекала. Недавно, оказавшись в своей деревне без телевизора и интернета, я с удовольствием перечитала найденные в сарае «Атланты и Карыятыды». Это точный срез времени. Очень интересно было узнать: как писалось в то время? И почему сейчас не пишется писателям? Давно ж не пишут!

Отказал мне и Василь Быков. Это было после скандального съезда белорусских писателей, на котором переизбирали Некляева. Противоборствующие писательские стороны ждали послания Быкова (он был на тот момент в Чехии). И «наши» и «ваши» ждали факса – слово Быкова как благословение. Кто его озвучит, тот и помазанник! Я хотела спросить, знает ли писатель о том, что на родине за его имя (в тот момент) уже идет чуть ли не борьба – его имя уже как печать, как флаг, как икона – кого благословит, тот и на коне. Что он об этом думает? Нужен отечеству такой пророк? Что-то в этом роде я ему написала. Из пражской редакции «Свободы» ему мою просьбу передали, но он не захотел со мной говорить про это. Сейчас я не жалею, потому что тогда его уже не надо было трогать. Никакими вопросами. Я непременно пожалела бы об этом разговоре. Кто я и кто он? Титенков [Иван Иванович работал управляющим делами президента Республики Беларусь с 1994 по 1999-й годы] еще отказался (с воплями) – ну тут без комментариев. Жаль, конечно, – такой персонаж. А совсем недавно меня вытурил Шушкевич. Тоже не жалею. Случилось так. Накануне 20-летия развала СССР с ним хотели записать интервью журналисты с телеканала «Russia Today». Не могли дозвониться. Вышли на меня. Я его нашла: так, мол, и так. Он согласился, назначил время. Я привела ребят к нему домой и осталась со съемочной группой – решила заодно и сама сделать с ним интервью. Пока он разговаривал с российскими журналистами, мы на кухне с его женой пили чай. Ирина мне нарассказывала столько интересного! Я чуть с ума не сошла от горя, что у меня диктофон не включен! Но не извлекать же аппаратуру посреди задушевной беседы! Часа через два, когда телевизионщики закончили, Шушкевич появился в дверях кухни «по мою душу». «Ну что, Станислав Станиславович, – начала я, – мне Ваша жена столько рассказала, что я уже могу писать материал!» Я пошутила. Глупо и неосторожно. И он изменился в лице. Ему не понравилось, что мы с его женой не просто пили чай, а судачили. Я ляпнула совершеннейшую дурь, мне не нужно было ничего говорить. Нужно было потом аккуратно использовать сказанное Ириной в разговоре с ним. Шушкевич, еле сдерживаясь, все же повел меня в кабинет. Для затравки я задала свой любимый совершенно банальный вопрос: «Вы только раз рассказывали про Советский Союз и его кончину, но скажите, о чем Вы думали в тот момент?» И он взвился: «Что ты задаешь дебильные вопросы?! Сколько можно?! Или ты задаешь нормальные вопросы, или уходишь!» Я уже видела, что разговора не выйдет. Встала: «Ну, как хотите». И пошла в прихожую. Было заметно, что он растерялся. Но не остановил. И я ушла. Остался очень неприятный осадок. Из-за того, что не смогла «вырулить» разговор. Не захотела почему-то. Может, из-за того, что совершила грубую ошибку. Это был просто непрофессионализм.

Какая-нибудь из Ваших работ дает ощущение успеха, удовлетворенности от профессии?

М. Б.: Нет. Поскольку успеха нет. А удовлетворенность связана с тем, что я какое-то время была счастлива в «Автозаводце», и потом в «Свободных новостях» делала то, что нравилось мне и большому количеству людей. В те годы в «СН» у меня не было выходных, наверное, несколько лет. Из-за того, что я трепло – всегда было много работы с переписыванием текста с диктофона. Поскольку капуха (несобранный очень человек), я не быстро пишу (я не смогла бы быть репортером никогда). Я тратила день, допустим, четверг, когда выходила газета, на сбор информации о новом герое. Люди, скажу я вам, такие сплетники! Особенно когда им скажешь: «Я своих информаторов не выдаю» (и не выдавала). Они по секрету такие подробности расскажут! В пятницу перед интервью я нервничала. Я всегда нервничаю, когда иду на интервью, – а вдруг не получится разговор? Что тогда писать? Когда не волновалась – всегда хуже получалось. Но как только переступала порог, волнение испарялось, начиналось самое интересное. Уходила всегда опустошенной – ничего делать не могла, да и возвращалась я частенько к ночи. В субботу текст начинаешь снимать, в воскресенье заканчиваешь, в понедельник пишешь черновое, во вторник вычитываешь и дописываешь, в среду приходишь, сдаешь материал в корректуру, а в четверг рубрика выходит в газете. И все начинается опять.

После закрытия в 2002-м «Свободных новостей» как складывалась Ваша профессиональная судьба?

М. Б.: Месяц я была в Москве. В начале 2003-го вернулась в Минск и случайно встретила Федуту. Он спрашивает: «А что это Вы Павлу Изотовичу не позвоните? Он Вас искал». Я ответила что-то вроде «я не такая, я жду трамвая». Федута говорит: «А что, у Вас есть другие предложения?» А у меня накануне был разговор с Середичем. Мы увиделись на похоронах Мулявина, договорились встретиться в редакции, поговорить насчет работы. Я пришла к нему. Он спрашивает: «У тебя ж дома есть компьютер, мобильный телефон?» – «Есть». – «О, хорошо, значит, тебе можно в офисе не сидеть». Я бы и рада. Но потом выяснилось, что предположительных заработков как раз хватит на оплату услуг интернета и мобильного телефона. Когда мне после этого говорили сквозь зубы: «Ты в «Советской Белоруссии» работаешь…», я с легкостью отвечала: «Да, я там работаю, и мне не стыдно ни за одно слово».

Была ли для Вас работа в «Советской Белоруссии» связана с тяжелым моральным выбором?

М. Б.: Нет. Мне было ясно, что другой работы я не найду. Я не репортер. А газет и журналов у нас – кот наплакал. Работать за 3 копейки, чтобы, как мне говорили, «поддержать оппозицию», – недостойно и противно. Были случаи, когда репортерам вместо обещанного гонорара в оплату предлагали бутылку – лишь бы отвязаться. Я не хочу называть фамилии, но такое было. Ладно бы хоть писать предлагали что-то интересное, бог бы с ними, с копейками. Нашла бы подработку. Я бы и сейчас интересное делала. А так – и говорить не о чем. Я благодарна Якубовичу уже за то, что он позвал, дал работу и возможность сохранить лицо. Все, что связано с коллективом газеты, оставило в целом приятные впечатления. Там все построено на принципе кнута и пряника, но к этому просто надо привыкнуть. Мне обижаться вообще грешно. Я писала «общество», хотя к отделу с таким названием не имела никакого отношения. Почти год я работала вообще без начальника отдела – тексты шли напрямую к заместителю Якубовича, который ничего практически не правил. Кое-кого это очень раздражало, и тогда меня приписали к отделу писем, но и там завотдела мои тексты просто просматривал, чтобы его не упрекнули в том, что он не в курсе написанного. Якубович позволил мне сделать новую рубрику – и она по меркам газеты отличалась заметной вольностью. Тогдашний министр культуры Леонид Гуляко даже проверял у меня удостоверение: такие вопросы, как задавала ему я, не может задавать сотрудник «СБ»! В общем, я никогда не стану плохо отзываться о Якубовиче. Я точно знаю: к нему пообщаться ходят многие так называемые оппозиционные журналисты. Это человек, который сделал свой выбор. И открыто об этом заявил. Мы можем относиться к нему как угодно, но это его выбор, который, тем не менее, не помешал ему в моем случае быть честным. Когда я пришла к нему и стала бормотать что-то про то, что, мол, как я после «Свободных новостей» буду писать в «Советскую Белоруссию» – потом не отмоюсь и прочее, он сказал: «Ты свое имя не замажешь. И не будешь волноваться по поводу того, что работаешь в «СБ». И ты не испачкаешься здесь – я обещаю». Это цитата. И он свое слово сдержал.

Если вернуться к 1990-м, кто из журналистов, по-Вашему, олицетворяет дух того времени?

М. Б.: Класковский умница большая, Маслюкова, Федута тоже прекрасные журналисты. Те, кто писал в «Имени». Не все, конечно. Само издание было безумно талантливое, необычное, прекрасные рисунки, идеи, все замечательно. Для меня атмосфера 1990-х связана с именами Мартиновича, Шеремета, Халезина, Саенко, Калинкиной, Шапрана, той же Халип. Журналисты «БДГ», многие фамилии я подзабыла. Игорь Карней великолепно писал и пишет. Саша Старикевич, который когда-то слыл личным врагом Данилова, госсекретаря по национальной безопасности при Кебиче. Кстати, у Саши в иных условиях могло бы быть вообще блестящее будущее, потому что он очень ярко начинал. Томкович вообще меня поражал: он буквально надиктовывал наборщице чистый текст – сразу из головы! 90-е ассоциируются у меня с «Белорусским рынком» и прекрасными журналистами, работающими там. Это люди, с которыми хотелось тягаться. Наверняка кого-то забыла назвать.

А себя куда Вы ставите в этом ряду?

М. Б.: Как-то в чешском посольстве был прием: я стояла с Людмилой Грязновой из «Хартии-97» и к нам подошла Ира Красовская. Грязнова ее спрашивает: «Ты Марину Беляцкую знаешь?» «Знаю», – отвечает она, губы поджавши. Хотя я ни про нее, ни про ее мужа ни слова никогда не написала. Мы разговорились и долго простояли с бокалами, обсуждая какие-то бабские темы. В конце концов Красовская говорит: «Слушай, а ты хороший человек. Но почитаешь твои интервью, кажется – стерва». И Федута одному московскому журналисту представил меня как «известную стерву белорусской журналистики». Потом, правда, Александр Иосифович отшучивался: говорил, что это был комплимент.

А для Вас это комплимент?

М. Б.: Знаем мы эти Федутины комплименты. Хотя… может быть. Наверное… На тот момент я была обескуражена, но если кто-то считает, что разговаривать с так называемой элитой на равных означает быть стервой – то и ладно.

Семен Букчин

Семена Букчина обычно представляют как критика, литературоведа, прозаика, публициста. Все верно, но требуется уточнение по сути. Он европеец белорусской журналистики, и его «европейскость» не географическая – эту характеристику он разделяет со всеми, живущими в Беларуси, – а содержательная. Знакомясь с биографией Семена Букчина, однако, трудно ответить на вопрос об истоках его европейскости, поскольку очевидно, что воспитан он был на русской литературе и именно с ней связана его работа исследователя. Более 50 лет Семен Букчин занимался изучением жизни «короля фельетонистов» Власа Дорошевича – фигуры русской культуры. Но вот в феврале 2008 года в рубрике «Русские европейцы» программы «Поверх барьеров» на Радио «Свобода» Борис Парамонов представлял очередного «русского европейца»… Власа Дорошевича…

«Пожизненный роман» с Дорошевичем, как написал сам Букчин в первых строках своей книги «Влас Дорошевич. Судьба фельетониста», начался в 1962-м году. Семен Букчин тогда учился на отделении журналистики филологического факультета Белорусского госуниверситета. При явном интересе к литературе, он выбрал именно отделение журналистики и даже отработал два года фрезеровщиком на Минском электромеханическом заводе, чтобы иметь право подать документы на это отделение. Возможно, он надеялся, что на отделении журналистики его научат писать – проблема, которая волновала Букчина со школы.

Он вспоминает как в 1959-м году, учеником 10 класса, написал письмо Корнею Чуковскому и получил ответ: «Главное же, что Вам нужно сейчас, это – образование. Человек, который не знает, скажем (беру первые попавшиеся имена), Курочкина, Ключевского, Эртеля, Слепцова, Тютчева, Тарле, Блока, Белинского, – не в размере школьной программы, а вполне, в качестве своего золотого фонда, – не может быть хорошим журналистом…»

Однако ожидания от учебы на отделении не оправдались. В воспоминаниях «Красноярск 26» Семен Букчин пишет: «…я понял, что сделал глупость, поступив на «журналистику». Образование там давали куцое: курсы литератур «обрезанные», … языковые программы тоже были усеченные, зато налегали на идеологию, историю партийной печати и прочую дребедень». Но в 1967-м университет он все-таки окончил написанием дипломной работы о Власе Дорошевиче, а в 1972-м защитил кандидатскую диссертацию на тему «В. М. Дорошевич. Творческая судьба. Мастерство». Последующие годы работы были так или иначе связаны с Академией наук. А с середины 1960-х Семен Букчин стал публиковать литературную критику, которая «в то время выполняла еще и роль публицистики. Через литературную критику можно было сказать о жизни. И часть людей свой публицистический, свой человеческий темперамент воплощала в критике, в литературоведении…»

«Настоящий день», заимствуя название статьи Добролюбова, пришел в начале 1990-х, и Семен Букчин воспользовался открывшимися возможностями свободной публичной речи. В 1992-м он учреждает газету «Европейское время». Европейскость издания проявлялась во многом, но прежде всего в том, что оно требовало покончить с мелочностью и приземленностью провинции. В сентябре 1994-го, откликаясь на статью в «Известиях» «Страна огурцов» – как саркастически была названа Беларусь, – газета писала: «В Беларуси полностью отсутствует то, без чего немыслима ни одна современная страна – взаимодействие трех элит: бизнеса, политики и интеллекта. Прачки делают бизнес, политику и науку. Модели государственного строительства делаются по «лекалам» фабрики «Большевичка». Бизнес приватизирует все ту же фабрику, с ее технологией. А «ученые» обосновывают, что «это народу нужно, что другого народ не поймет». Ссылки на народ, столь распространенные в среде беларусских политических, предпринимательских и ученых «элит», есть только оправдание собственной бездеятельности. Элиты сами, в первую очередь, должны перестать быть прачками. Политические партии грызутся между собой по пустым поводам. Это грызня прачек на коммунальной кухне, а не политика. Бессилие беларусской политологии и прочих гуманитарных наук даже обсуждать не хочется».

В апреле 2009-го Семен Букчин начал свой блог в Живом Журнале. По этому поводу Александр Федута написал в своем блоге: «Появился новый блоггер – Семен Букчин. Прошу любить и жаловать немолодого зануду. Человек интересный. Прямой потомок (по таланту) Власа Михайловича Д-ча».

Начало 1990-х многим, вероятно, запомнилось как романтическое время, принесшее ощущение «крыльев за спиной»…

Семен Букчин: Вы правы абсолютно, когда говорите, что это было время и надежд и, я считаю, расцвета белорусской журналистики. Понимаете, неожиданно появились новые фигуры… Другая генерация… Вот я заходил в редакцию «Белорусской деловой газеты» и встречал этих аккуратных, прилично одетых мальчиков, при галстуках… Они писали сначала «USD», а потом ставили цифру. Меня это очень смешило, потому что я писал просто – «120 долларов» и все. Но у них появился свой жаргон. Они знали английский, некоторые по два языка. Появился немножко такой европейский лоск. Понимаете? Чуть-чуть. То есть, я увидел, что стало возникать новое поколение. Да, они, как мне казалось, мало читали, в плане общей культуры были не очень… Но мы – другое поколение. Зато у них был свой приличный компьютерный, языковой уровень. Появились интересные люди в области экономического анализа, чем я совершенно не владел (я больше публицист литературного склада). Мне было интересно читать, как эти мальчики и девочки писали экономическую аналитику и выказывали при этом немалые познания. В общем, это была уже новая журналистика. Выяснилось, что если народу дать свободу, то, как грибочки после дождя, какие-то начинают возникать новые явления. Понимаете? И была какая-то конкуренция. Середич с такой народно-популистской газетой «Народная воля» свою нишу занял. И Марцев, помимо издания «БДГ», задумал такой лихой бульварный листок, как «Имя», который тоже обрел свою аудиторию. В слово «бульварный» я не вкладываю обязательно отрицательный смысл, потому что немецкая газета «Бильд», которую я люблю читать, – это бульварная газета, так же как и английская «Сан». Но это такая классная журналистика. Так что бульварность, желтизна – это не всегда знак минус. И ее следует отличать от убогости…

А как Ваша профессиональная жизнь складывалась в это время?

С. Б.: Время было такое – все заговорили… А я еще с детства был говорун. Литературный мальчик, начитанный, говорливый. Ну а если вспомнить о конце 80-х – начале 90-х годов, то кто я был? Старший научный сотрудник Института литературы Академии Наук БССР, кандидат филологических наук. Шефом моим был очень известный писатель, критик, публицист Алесь Адамович. Александр Михайлович Адамович, покойный ныне. Мой старший друг, об уходе которого душа плачет до сих пор. Очень мне его не хватает. Ну и сам он был большим другом Василя Быкова. Через него я, собственно, и Василя Владимировича неплохо знал. Я занимался научной работой в секторе взаимосвязей литератур, отвечал за такую тему, как русско-белорусские литературные связи. И одновременно много занимался литературной критикой. И тут пришла перестройка. Можно было начать высказывать ся… Я совершенно неожиданно для себя выступил в партийной газете «Советская Белоруссия». Написал статью под названием «Перестройка – наша судьба», в которой рассказал, среди прочего, о безграмотных академиках. Я долгие годы был ответственным секретарем журнала «Вести Академии Наук» и видел, какую чушь несли порой в своих статьях и членкоры, академики. Бред малограмотных людей… Потом связался с газетой «Знамя юности». Это была интереснейшая и смелая молодежная газета. Не тот жалкий листок, который сейчас выходит. Там работали хорошие журналисты. И я стал публицистом «Знамени юности» перестроечных времен – это самый конец 80-х. Выступил и с громкой статьей в дни путча. Ка кие-то злободневно прозвучавшие тогда вещи опубликовал из истории русской журналистики, в том числе принадлежавшие перу Власа Дорошевича, короля русского фельетона, изучению творчества которого я посвятил много лет. Уже тогда обнаружились мои расхождения с, ну, назовем их националами. Националистами. (Длинная пауза.) Но я не вкладываю в это слово отрицательного смысла. И все-таки они тогда стали раздувать сильно антирусские настроения. А я-то воспитанник русской литературы и культуры. Я родился в России, хотя знаю белорусский язык лучше многих белорусов. И в Институте ли тературы я, как и все сотрудники, разговаривал только по-бело русски. И научные темы выполнял на белорусском. И для бело русских журналов я всегда писал по-белорусски. Но я видел, что атаки лидера БНФ Пазьняка, атаки на все русское, они вредны, они раскалывают наше общество. Он писал, что русские принес ли в Беларусь бескультурье, хамство, мат, брань, ну, в общем, все плохое у нас – оттуда, из России. Я понимал, что русская культура уже давно закрепила здесь свои позиции, при всем том, что белорусам надо помогать в укреплении своего, национального. Язык белорусский находился в унизительном состоянии. И вместе с тем было понятно, что такая активная антирусская позиция может быть плохо воспринята той многочисленной частью нашего населения, которая настроена антикоммунистически, настроена на перемены. Беларусь не Литва и не Латвия. Здесь не успела полноценно сформироваться нация, подобно нашим соседям на западе. Последствия этого сильно сказываются сегодня. И русская культура здесь имеет серьезные позиции. Этого не понимали, не хотели понять пазьняковцы. И я оказался между двух огней. Моя публицистическая пушка поворачивалась и в сторону старой номенклатуры, и в сторону национально ограниченных деятелей. Поэтому пазьняковцы меня, мягко говоря, недолюбливали. И для старой бюрократии я был фигурой враждебной.

И как же из всего этого родилась идея газеты «Европейское время»?

С. Б.: Да, «Европейское время»! Вот всем назло… Не какой-нибудь «Беларускi час», не какая-нибудь там «Деловая газета». Эти ниши были заняты. Марцев хорошую газету издавал. «Наша Нiва» – интереснейшая национальная газета, организованная Сяргеем Дубавцом. А мы вот возьмем курс на Европу, на европейские ценности. И я угадал с названием. В посольствах ошалели: «The European Time»! Родным на них повеяло. Все стали выписывать. Я стал желанным, так сказать, гостем разных посольств. Не только я, тогда многие журналисты негосударственных изданий приглашались. С сентября 1992-го года я стал издавать «Европейское время». Потом пришел в 1994-м году Лукашенко. Впрочем, трудности были, в том числе материальные, и раньше. Но я удержал газету все-таки до мая 1995-го года. Я был вынужден прекратить издание «Европейского времени» в мае 1995-го прежде всего по причине отсутствия финансирования. В свою очередь, это было вызвано тем, что власть начала активное наступление на бизнес, поддерживавший независимую прессу, и вообще на частное предпринимательство. Бизнес стал сворачиваться… Вот, был такой период. Но я хочу сказать одновременно, что это не значит, что в тот период все было так прекрасно. Да, зарегистрировать газету в то время было просто, бумажку только соответствующую подай в министерство информации и через несколько дней получай лицензию. Ну и какую-то сумму надо было заплатить. Но, в общем, это все было терпимо. Нужно было открыть банковский счет, зарегистрироваться в налоговой инспекции, договор с Союзпечатью заключать – и давай выпускай газету. Но и в ту пору царства Кебича власти травили газеты – и «Свабоду», и «Европейское время» не раз. И от оппозиции нам доставалось. Фракция БНФ провела два процесса против «Европейского времени». Видите ли, я там задел такого депутата Верховного Совета Цумарова, показал, что он безграмотная личность. И суд боялся депутата-бэнээфовца, судившегося, кстати, и со «Знаменем юности». Но вместе с тем это были, конечно, вегетарианские времена по сравнению с нынешними. Жизнь показала, что я оказался совершенно никудышным бизнесменом. Приехавший как-то в Минск редактор «Франкфурт Альгемайне Цайтунг» сказал мне: «Издание газеты – это прежде всего производство. Газета – это товар. А что это за газета, которая выходит раз в месяц? Вот напротив редакции моей газеты находится фабрика пуговиц. Так вот это одно и то же – пуговицы выпускать и газету. И то и другое должно продаваться. Вы должны стать бизнесменом». Я не мог. Не мог достать деньги. Я не умел это все. И я стал искать коммерческого директора. Нашел одного проходимца, из «Знамени юности» его выгнали. И он обманул меня с грантом. Фонд Сороса дал на приобретение компьютеров 10 тысяч долларов. Их можно было за 6 тысяч приобрести, а он приобрел их за 9 тысяч девятьсот… в общем, минус 30 долларов, которые он мне вернул. А я потом об этом узнал. Я стал накручивать себя. И получил первый инфаркт на этом деле, в 1994 году. «Ну как же я, такой интеллигент… Я так доверял ему…» – я ходил и сам с собой вел такой разговор, ну и довел себя… А газета пользовалась интересом, успехом у интеллигенции. Я печатал довольно злые фельетоны. Работало там только три человека всего: я, коммерческий директор и наборщица. Представляете? Весь штат. Все редактировал я сам. Но было очень много желающих печататься. Печатались очень известные аналитики: Карбалевич и другие, Ольга Абрамова, либералы, разные люди, и был высокий литературный уровень. Это, скорее, был журнал, прообраз газеты – крупной, европейской. Еженедельника…


Вы ознакомились с фрагментом книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
Полная версия книги
(всего 11 форматов)