скачать книгу бесплатно
Зоя в очередной раз прокляла тот хмурый день, когда колхозный парторг в родной Тынковке предложил ей вступить в ряды борцов за светлое будущее человечества, и она сдуру, по малолетству и комсомольской восторженности, согласилась. Однако на сей раз она именно как истая коммунистка натиск начальства выдержала стойко: распятие, дескать, повесил муж – он снять не позволит. Щурьев на дыбы: мол, в парторганизацию мужа сообщит… И был ужасно фраппирован, узнав, что Игорь Половишин не имеет к ленинской благородной партии ровно никакого отношения. Тогда разгневанный донельзя декан тут же резко распрощался со всеми, удалился и потом долго ещё мотал Зое нервы на кулак, что он преталантливо умел делать, вызывая её через день да каждый день на атеистические беседы…
Каково же было изумление Зои, когда уже в новые времена в областной газете она прочитала статью Щурьева, в которой наткнулась на фразу: «Как глубоко и мудро сказано в Евангелии от Матфея…» Боже мой, да неужто так замечательно скоро и так на диво кардинально можно перестроиться? Вот фарисей так фарисей! И сколько их таких вызрело, развелось в многострадальной стране!.. Шурьев даже, что было совсем смешно и гнусно, истребил свои ленинские усы и бородку, и Зоя не удивилась бы, увидев в начале пресловутой перестройки на лысом надлобье своего начальника характерное тёмное пятно…
За окном звучно, как выстрел, хлопнула дверца машины. Зоя вздрогнула, очнулась. Вот нашла о чём думать! Она взглянула – четыре часа. Так, пора приготовиться. Надо все деньги рассортировать, отсчитать выкупные да Нине сразу три тысячи вернуть. Зоя вынула из серванта прежние двести восемнадцать тысяч, положила на журнальный столик, достала из сумочки свёрток в «Московских новостях». Она брезгливо развернула захватанную грязную газетку, поплевала символически на пальцы, сняла верхнюю тысячерублёвку…
И руки у неё задрожали – под ассигнацией зачернел газетный шрифт. Зоя в ужасе распотрошила пачку: между верхней и нижней денежными купюрами была упакована плотная стопка нарезанной по формату газетной бумаги.
Сердце у Зои остановилось.
VII
Игорь сидел на раскладушке, держал на весу перед грудью левую руку, укачивал, словно ребёнка. Под бинтами, набухшими кровью, пульсировала острая игольчатая боль. Кроме боли угнетала и неизвестность времени – он забыл завести часы, они остановились полвторого. Что сейчас – ночь? утро? день?..
Страшное, жуткое, никогда прежде не испытываемое ощущение – в замкнутом пространстве, в плотной тишине, вне времени, наедине с болью… Кошмарнее, может быть, разве что в гробу проснуться от летаргии глубоко под землёй.
– Господи, Господи, – шепчет Игорь, качаясь-кланяясь на раскладушке, – Иисусе Христе, не оставь меня, помоги и укрепи. Спаси меня, Господи!
В голову почему-то лезет: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь… И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого…» – обрывки молитв, слышанных в церкви, куда они с Зоей в последнее время стали заглядывать при случае. Зоя даже крестилась при входе в храм и во время службы, Игорь же так и не научился пока перекрещивать лба, класть поклоны. А так хотелось сейчас пообщаться со Спасителем, попросить защиты, уверовать в помощь Его.
Чтоб я воскликнул: «Милый Бог,
Прошу я – успокой!»
И Бог, конечно бы, помог
И дал бы мне покой…
Игорь сполз-таки с раскладушки, утвердился на коленях. Где тут восток?.. Не разберёшь. На всякий случай отвернулся от винных ящиков и голых фотобаб, обратился в противоположный угол. Перекрестился, стараясь не перепутать – с правого плеча на левое, коснулся лбом пола. Всё было непривычным, неловким, неестественным – театральным. Игорь видел себя как бы со стороны.
– Господи, прости мне все мои прегрешения! Господи, Боже мой, дай возможность исправиться, оправдать свою жизнь, ведь мне всего сорок…
Нет, не то. Словно мелкий хулиган упрашивает участкового отпустить его на волю. Игорь поднялся с колен, прилёг на скрипучее ложе, пристроил изувеченную руку попокойнее. А всё равно стало хоть чуть да легче. Э-эх, если б по-настоящему помолиться! Да-а… Проклятое воспитание! И мать, и отец Игоря – оба учителя – сами взросли атеистами и его воспитали твердолобым материалистом. Уже в последние годы Игорь хотел было самостоятельно прийти к вере (особенно Достоевский на это его подвигал), но пока не удавалось. Уже здесь, после университета, он делал однажды телеинтервью с епископом Парфением. Как раз праздновалось тысячелетие крещения Руси и впервые было дозволено комначальством пообщаться журналистам со служителями культа. Когда съёмки интервью закончились, Игорь решился-таки на то, о чём давно мечтал – попросил: помогите, ваше преосвященство, приобрести Библию. Владыка вроде даже и с охотою пообещал: кончатся торжества – позвоните…
Потом Игорь звонил и раз, и пять, но, увы, слово владыки оказалось мало весомым. А потом Библия появилась в «Букинисте», Игорь купил сразу же за большие деньги. И… Сейчас Библия стоит на книжной полке, закладка так и осталась на середине пути, на 737-й странице, где начинается книга притчей Соломоновых. Опять, как и во многом, не хватило у Игоря запала, не достало пороху. Так и остался он наедине с этим безумным, полным случайностей, миром…
Игорь, видно, задремал, потому что испугался, вздрогнул от шума – скрипнула входная дверца. Он приподнялся, вгляделся, тревожно щурясь, – Вадим. Слава Богу! Парень спустился, в руках – два толстых бутерброда с копчёной колбасой, помидорина, пепси.
– Который час?
– Половина седьмого утра. Мы сейчас уезжаем. Не забудьте, что я вам сказал. Останется одна старуха, но она глуха, нема и полуслепая. Пса я надёжно зацепил. Так что не бойтесь.
Игорь торопливо завёл-поставил часы, выпил залпом тонизирующий налиток. Есть совершенно не хотелось, хотя подкрепиться перед решающим моментом не мешало бы. Теперь или пан или пропал. Вадим вывел его, опять в мешке, во двор. Моросил мелкий дождишко, на улице, чувствовалось, – хмурость, неують. Возвращаясь в бункер, Игорь впервые обратил внимание – дверца в него запирается на железную задвижку. Значит, поэт должен забыть её задвинуть. Успел кинуть взгляд и на гаражные ворота – они были заклинены поперёк железной трубой.
Для страховки Игорь решил выждать ровно час. Он завёл в своём «Полёте» будильничек, поставил звонок на восемь. Послонялся по подземелью, остановился у коробок: может, взбодриться?.. Ну уж нет! Его почкам отбитым только яда сейчас и не хватает. Игорь прошёл от нечего делать к голотелой экспозиции, поразглядывал. Чего здесь только не было: изящная реклама-календарь фильма «Эммануэль» с полуобнажённой обаяшкой Сильвией Кристель, репродукции с картин «Спящая Венера» Джорджоне и «Русская Венера» Ильи Глазунова, а рядом – грязнейшие плакаты-кадры из крутых порнушек типа «Срамные губы» и «Фаллос-убийца», с раскоряченными, расщеперенными сиськастыми существами, имеющими к женскому полу отношение весьма косвенное.
Игорь закрыл глаза, вспомнил Арину, последний их миг, позавчерашний, когда прощались. Он уже оделся в полумраке – горел только ночник над кроватью, – Арина встала проводить. Игорь страшно любил этот момент: присел на корточки, снизу вверх смотрел с наслаждением, как из пены одеяла появляется, открывается взору изумительно плавное тело любимой. Арина, преодолевая остатний стыд – она и любила открывать себя горячему взгляду Игоря и одновременно странно, совсем по-девичьи, ещё стыдилась, – на несколько секунд застывала статуей, жарко и ласково шепча:
– Не надо на меня смотреть…
Потом тянулась за халатом, накидывала на плечи, а Игорь, продлевая томительный миг, обхватывал её колени руками, не давал полам халата сомкнуться и – целовал, целовал, целовал ненасытно.
– О-о, не надо, хватит, – пристанывала Арина, – тебе уже надо идти…
А сама, обхватив голову Игоря нервными тонкими пальцами, ещё сильнее прижимала его лицо к своему телу…
Зажужжал шмелем на руке «Полёт». Всё. Игорь встрепенулся, мотнул головой, отгоняя расслабляющие волю картинки, пружинисто, оберегая левую руку, поднялся по лестнице. На двери, обитой фанерой, ручки нет. Игорь кончиками пальцев здоровой руки поддел дверцу снизу, чуть приподнял, потянул – открылась. Он хотел прихлопнуть её за спиной, но понял, что очутится в кромешной тьме. Щит дощатый над смотровой ямой оказался громоздким – пришлось помогать правой руке и головой.
В гараже тоже царил мрак, лишь снизу, из ямы, чуть подсвечивало да виднелись кое-где щели-ниточки вокруг ворот. Игорь на цыпочках подкрался, начал осторожно проворачивать, двигать трубу-запор. Она по краям входила в кольца, а посередине лежала в крюках-скобах, намертво фиксируя половинки ворот. Игорь вывернул-вытащил из правого кольца конец трубы, вынес-приподнял её из крюков, подставляя плечо, вынул и из второго кольца, опустился на колени и бесшумно пристроил трубу на полу гаража.
Только бы не заскрипели петли ворот! Игорь всё время помнил о злобном Пирате – чем позже он почует беглеца, тем лучше. Игорь слегка разъединил створки, сощурился на хлынувший в щель дневной свет, проморгался, утёр навернувшиеся слёзы, выглянул. Прямо перед гаражом, метрах в двадцати, через поросший травой-муравой двор – ворота. Кругом – глухой высокий забор, поверху – колючка в два ряда. Справа во дворе – дом, каменный, с мезонином. Рядом с крыльцом – будка, сидит на цепи громадная овчарка, чёрная, с белесыми подпалинами. Её локаторы-треугольники нацелены на гараж: наклоняет голову вправо-влево, вслушивается, тварь. Игорь пригляделся: от забора у будки до столба ворот тянется проволока, кольцо собачьей цепи на ней. Не сорвалась бы собаченция.
Однако всё, мандражировать некогда. Значит так: через забор не перемахнуть – на колючке повиснешь. Остаётся только через ворота перепрыгивать… Впрочем, что за глупости! Ведь калитка должна изнутри открываться. Только вот как? А-а, ладно, как говаривал Наполеон, надо ввязаться в бой, а там посмотрим. Игорь заглотнул три обширные порции воздуха, словно перед нырком в воду, оттолкнул створку гаражных ворот и выскочил во двор.
И в ту же секунду зверь всхрипел, взвился, натянул струной цепь, танцуя на задних лапах, бешено загребая пространство передними. И одновременно, в тот же миг – Игорь всё это ухватил на бегу, боковым зрением – на крыльце нарисовалась горбатая старуха с ведром в руке. Она, глянув с ужасом на беглеца, выпустила ведро, плеская помои, завыла-замычала, протягивая к нему скрюченные пальцы, словно пытаясь ухватить.
Игорь подскочил к выходу, вцепился в щеколду калитки, поднял её, но тут же увидел, что перекладина-запор ворот перекрывает краем и калитку. Он попытался сдвинуть толстую жердь, но сил не хватило. На улице весело кричали-гомонили спешащие мимо ребятишки. И тут сзади сквозь визг и хрип пса раздался звеняще-скользящий звук. Игорь глянул – зверюга с кровавой пастью, звеня кольцом по проволоке, мчалась к нему. Игорь в последнюю секунду в невероятном прыжке нырнул влево от ворот, в угол двора, за развесистый куст черёмухи. Он вжался спиной в доски забора, зверь с маху наскочил на куст – во все стороны полетели клочья листьев и зеленый горох ягод. Но цепь уже кончилась. Игорь, всегда любивший собак и кошек, никогда не бивший братьев наших меньших по голове, с бессильной ненавистью смотрел на бешеного пса и представлял, с каким наслаждением раскроил бы ему череп топором.
Подковыляла баба-яга. Она, пугая бельмом на левом глазу, чёрным единственным клыком и железной острой клюкой, замычала, замахала руками-костями, приказывая: пробирайся вдоль забора к гаражу. Игорь ещё с минуту постоял в углу, прощаясь с этим сладким словом «свобода», и поплёлся своими ногами обратно в плен, хоронясь за кустами сирени и черёмухи. Мелькнула мысль: не подловить ли старую в гараже?.. Но ведьма прихлопнула за ним стальные ворота и, слышно, вдела замок в дужки. Да и овчарка фашистская бегала теперь свободно по проволоке. Всё – готовьтесь к финишу.
Игорь вернулся в подполье, устроился на раскладушке. Страшная апатия охватила всё существо его. Опять пощекотала нервы мысль: не выпить ли?.. Он даже встал, подошёл к коньячным ящикам, даже бутыль-гранату уже достал, но, сплюнув, бросил её обратно в ячейку, захлопнул крышку коробки. Нет, и так в животе всё горит. Да и если уж суждено сегодня жизнь закончить, то – трезвым. Хоть последние мгновения побыть самим собой…
О смерти он думал пока как-то посторонне, как бы не всерьёз, однако ж предчувствовал-предугадывал, что ближе к окончательному сроку, к шести часам, суждено ему покрываться холодным потом и корчиться от страха. Господи, только б внешне выдержать тон, только б не впасть в истерику!..
Он долго лежал и, ныряя из полудрёмы в полуявь, всё путешествовал и путешествовал в прошлое, исследовал свою жизнь, словно бы подводил итоги. И что же? Жил, жил, сорок лет отмахал – даже по самым оптимистичным надеждам уже полжизни, – а всё ещё как бы только собирается, только готовится жить. Ничего прочного позади, ничего определённого впереди. А последние пять лет и вовсе непроглядный туман. Годы эти остались-сохранились в памяти обрывками, фрагментами, постыдными нелепыми происшествиями.
* * *
Однажды, например, загребли его в вытрезвитель.
Сержант, здоровенный, наглый, тычками загнал его, пьяненького, беспомощного, в одних трусах, в комнату отдыха, где валялись по продавленным заблёванным койкам с десяток хмельных бедолаг, хрипели и храпели. Игорь хорохорился, кричал тупорылому сержанту-мусору: мол, это – нарушение прав человека. А наспиртованное сердце вибрировало. Но тут, на счастье Игоря, вернулся с ужина дежурный лейтенант, поглядел вещи новенького, узрел удостоверение журналиста, тут же приказал одеть-обуть его и отвезти на милицейском уазике до хаты. Уважал, видно, прессу!
Вообще, самое страшное в алкоголе то, что он растворяет осторожность в организме человека, подставляет его под удары. И в переносном, и в прямом смыслах.
В том же «Кабане» прошлым летом сидел Игорь тихо в углу, попивал уже лишние порции фирменного «кабанского» помойного вина. И вдруг втемяшилось ему в пьяную башку, что молодые ребята за соседним столиком слишком громко и чересчур примитивно лаются матом. Он ничтоже сумняшеся встал, подошёл, покачиваясь, сурово сделал замечание: мол, нехорошо себя ведёте, молодые люди. Строительство кафе-бара тогда ещё не закончилось, кругом валялись стройматериалы. Один из этих пацанчиков подхватил арматурный ребристый прут и молча ахнул Игоря по дурной голове. Хорошо, что вскользь – снял лишь кусок скальпа да сотряс мозги. Восемь дней Игорь валялся после этого в больнице, полтора месяца ходил на перевязки, и теперь на всю оставшуюся жизнь у него будет просверкивать на голове проплешина с пятак, словно он неосторожно проболел стригущим лишаём. И ведь ударь подсвинок чуть потвёрже, поувереннее – тут же бы Игорю и карачун пришёл. Это же был знак. Это – предупреждение свыше было: уймись, остановись. И что? Не внял, сделал вид, что не понял…
А и как тоже в этой самой личной жизни подзапутался… Ну ведь ясно же, как Божий день, – с Ариной вместе им не быть, никогда. Ну и остыть бы, откачнуться… Но ведь и с Зоей ничего теперь не склеишь, всё уже позади. Живут они как плохие друзья-приятели, всё время в ссорах и раздорах. И мирит их вовсе не постель, хотя и спят вынужденно на одном ложе, а просто усталость от злобы, желание тишины и покоя. Как женщина Зоя давно уже Игоря не привлекала, её зыбкие мягкие прелести оставляли его совершенно импотентным. Всё реже и реже, лишь по пьяному настроению, он исполнял супружеские обязанности, закрыв при этом глаза и воображая в своих объятиях Арину.
Он хмыкнул, вспомнив недавний случай. В воскресенье, по поздней весне, опохмелившись с утра, Игорь наотрез отказался ехать на дачный участок – перекапывать грядки. Зоя отправилась, автобусом и через речку паромом. Обыкновенно же, вдвоём, они добирались до своей фазенды на велосипедах кружной дорогой через мост. И вот, от горла попив в тот день всякой дряни – и пива, и винца, и водочки, – Игорь вечером балдел у телеящика. Уже смеркалось. Что за чертовщина! Паром ходил до девяти вечера, а уже натикало десять…
В половине одиннадцатого Игорь не выдержал, вытащил с лоджии велосипед, помчался через ночной лес на участок. В тяжёлой гудящей голове ворочались мрачные мысли: чёрт его знает, что могло случиться – может, сердце прихватило. Лежит теперь одна-одинёшенька в вагончике и уже похолодела… Но, по привычке, Игорь надеялся на лучший вариант: Зоя уже в городе, просто зашла на обратном пути к какой-нибудь знакомой, да и заболталась.
Он подкатил к своему клинышку земли уже полной ночью, приблизился к вагончику, и дыхание у него спёрло – дверца была прикрыта, но не замкнута. Он бросил велосипед, вбежал по крутой лесенке, распахнул дверь, нашарил справа, на полочке, в коридоре коробок спичек и одновременно вскрикнул суматошно:
– Зоя!!! Зоя, ты здесь?!
Послышался шум во тьме вагончика, восклицания. Игорь наконец запалил спичку, и тут же на свет из жилого отсека высунулось потерянное пьяное лицо соседа по даче Лёши. Он был в одних плавках. Лёша нелепо развёл руками, поднял плечи, пробормотал:
– Извини… Виноват… Так получилось… Я ухожу.
Игорь, выпучив глаза, ошарашено смотрел на него, молча посторонился, пропуская. Он не знал, что делать, как себя вести. Лишь потом, чиркнув другую спичку и увидев в глубине вагончика напяливающую на себя одежды супругу, тоже непривычно поддатую, незнакомую, он вдруг зареготал, заржал, сгибаясь в поясе, начал притоптывать ногами и пристанывать:
– Ой, не могу! Ой, мамочки мои, сейчас помру!..
А Зоя кричала слезливо и пьяно: мол, сам виноват, мол, это она назло ему, Игорю…
Позже он пёр, надрываясь, увесистую свою благоверную на раме велосипеда ночной дорогой нах хаус, изводил насмешками. И знал, что будет изводить теперь очень и очень долго – до того смотрелась нелепо толстая, хронически фригидная, да ещё и влюблённая в него, в мужа, Зоя в роли изменницы, в роли чужой любовницы.
По правде говоря, Игорь шутил-кобенился чуть через силу, с неохотой – всё же корябнуло по сердцу: как бы там ни было, а рога носить любому мужику чести мало. Но, с другой стороны, Игорь сразу почувствовал, как с души его свалилась громадная глыба вины перед женой за Арину. А вина эта висела, гнула, мешала полностью считать себя счастливым.
Теперь же – всё позволено!..
* * *
Всё?.. Хотя, ладно: если сегодня жизнь кончится – то и думать нечего. (Игорю самому как-то отстранёно, извне, нравилось, как хладнокровно он размышляет о скорой своей неминуемой смерти.) Трагическая кончина всё спишет. Всю его несуразную жизнь оправдает…
А вдруг он выкарабкается? Что если ещё не финита ля комедиа?.. Как быть, если это только новое предупреждение свыше, последнее, грозное? И впереди ещё – двадцать! тридцать! сорок лет!.. Конечно, первым делом – не пить. Хватит, отпил своё. Нутро всё сгорело-сгнило, мозги, он чувствует, всё сильнее разжижаются, можно и вообще одебилиться. Да и теоретически Игорь давно уже осознал, и не только в больно-похмельном состоянии: спиртное ничему не помогает, не делает жизнь беззаботнее, не успокаивает душу. Наоборот.
Нет, всё: не пить и – работать, пахать и пахать.
Сделать книгу. Устроиться хотя бы в газету корреспондентом… Ремонт вон в квартире пора начинать… Да и личную эту самую жизнь пора окрасивить… Эх, Игорь, Игорь – Игорь Александрович! Ведь все молодые годы свои читал журнал «Юность», питался её рафинированной молодёжной прозой, призывающей безжалостно бросать запутанное прошлое и настоящее, мчаться в неведомые дали, на новые места, начинать новый отсчёт судьбы. Да и правда – это самый лучший выход: собрать чемоданишко и махнуть куда-нибудь в Сибирь, в районную газетку где-нибудь в тайге, вдохнуть свежего воздуха, омолодиться душой и телом. Грызть кедровые орешки, ходить на медвежью охоту, влюбиться в дочку лесника – в какую-нибудь Олесю…
Игорь мечтал, но помнил в глубине сознания, что мечтает и что вряд ли решится на такой подвиг. А вот более реально: убедить себя всерьёз и по-настоящему, что с Ариной всё кончено, что они никогда не соединятся, что образ её со временем потускнеет, голос сотрётся в его памяти, запах забудется, и будет лишь теплая лёгкая грусть просыпаться в душе при случайном воспоминании об Арине. Благодарная грусть, такая же сладкая, как при воспоминаниях о Гале, Лиде, Маше, Лене и ещё двух-трёх девочках, девушках и женщинах, которых в своё время Игорь любил счастливо, всерьёз, и, расставаясь с ними, думал, что не переживёт этого…
Пережил.
Итак, заглушить поскорее тягу к Арине, вернуться в семью, попробовать склеить разбитые отношения, пожалеть Зою. Глядишь, и всё вернётся на круги своя: они с женой доживут свой век мирно, в согласии, спокойно, пусть без бурных чувств, но в крепкой супружеской дружбе… Мало ли таких семей!
Эти благочестивые постные мысли упаковали мозг, утянули-погрузили Игоря в тёмный омут сна. Ему снился щекотный, греховный, тревожно-стыдный сон. Будто лежат они с Зоей на своём родимом раскладном диванчике, на белоснежных простынях, – голые, ласковые, только что испытавшие радость сближения. И тут Игорь видит: здесь же, в комнате, на раскладушке лежит, укрывшись, Арина и с тоской, со слезами смотрит в их сторону. У Игоря сжалось сердце, но он боится, что жена заметит его интерес к Арине. Вдруг Зоя приподымается, машет Арине рукой, зовёт: иди, иди к нам, не бойся! Та встала, тоже обнажённая, прикрывая руками груди с нежными совсем детскими сосками и пуховый треугольничек внизу живота, скользнула к ним под одеяло, прижалась к Игорю, затомила горячим телом…
– А?! – Игорь привскочил от прикосновения к плечу.
Над ними склонился поэт.
– Вставайте, зовут обедать.
Игорь протёр глаза, сел, надел очки, глянул на часы – пять пополудни. Криво усмехнулся:
– Что, в этой конторе перед смертью ещё и кормят?
Вадим грустно на него глядел.
– Как же это вы не сбежали, а? Такой шанс был.
Игорь безнадёжно махнул рукой: чего уж теперь языком бить.
В гараже было пусто. Игорь подошёл к раковине в углу, сполоснул студёной водой руки, лицо, прополоскал зубы, потёр их пальцем – совсем его в свинью здесь превратили. Вадим повёл его к гаражной двери, распахнул её. Ну да, конечно, что ж теперь глаза заматывать, коли пленник уже двор видал. Был солнечный тихий вечер. Тварь цепная сверкала злобным взглядом из будки, высовывалась, но Вадим окриками загонял её обратно. Игорь, проходя мимо «Мерседеса», заглянул в зеркальце: мама моя – бомж бомжем. Пригладил слегка волосы. Вдруг повернулся к поэту:
– А сейчас нельзя? Только б на улицу выскочить…
Вадим покачал головой, кивнул на дом. Из окна веранды на них пристально смотрел жирный.
Поднялись на крыльцо, вошли в дом, скинули туфли у порога, ступили в просторную комнату. Вся банда была в сборе. Даже старуха-ведьма то и дело шаркала из кухни, добавляла к уставленному столу новые тарелки и чашки. Обстановка в доме стандартная, но ценная: сервант с бронзовым декором, стол и стулья с гнутыми ножками, телевизор «Тошиба», видик, музыкальная горка «Мэйд ин…», ковры на полу, на двух стенах, занавеси на окнах из странного, тёмно-синего, тюля в крупную клетку, словно решётки. Окна выходят во двор.
Все уже сидели за обширным столом. Посередине горец, без очков, без пиджака, в белой рубашке. По бокам от него – братец с сестрой, трезвые, скучные, с отвислыми губами. Два стула – свободны. К трапезе ещё не приступали.
– Э, прахади, дарагой. Пращальный абэд кушат будэм.
Слово «прощальный» прозвучало зловеще, двузначно. Игорь хотел отказаться, но, как всегда, когда организм переборол-пережил похмелье, в животе кишки пищали от голода. Игорь вслед за поэтом сел, пододвинулся вместе со стулом к пиршественному столу. Сглотнул слюнки – икра чёрная и красная, салат из помидоров, огурцов и лука, селёдка в натуральном виде и селёдка под шубой, ещё какие-то диковинные разноцветные салаты, куриные ножки, холодец, сало солёное, буженина, грибы маринованные, сервелат, сыр, прозрачные пластики осетрины, шпроты в баночке, а в центре стола дымился в громадном блюде цельный поросёнок, обложенный жареным картофелем и обсыпанный щедро зеленью. На маленьком столике рядом с Лорой дожидались своего часа напитки – две бутылки «Плиски», две «Чио-Чио-Сан» и штук десять пепси-колы.
– Э, Лора, дэвачка, налэй дарагому госту, – бодро сказал Карим и чувственно потрепал снулую бандитку по щеке.
Он вообще, видно было, находился в добром расположении духа, был необычно говорлив, тёмные масляные глаза его томно щурились. Вероятно – дела в этом городе провернул как надо.
– А ты, Вита, налажи дарагому госту закусит, паухаживай, – и бородач потрепал жирного по мясистой щеке так же чувственно, как до этого деваху.
– Мне – пепси, – сказал твёрдо Игорь.
– Э, что так? Абижаешь.
– Мне – только пепси, – повторил упрямо Игорь. – Я не пью.
– Хо! – оживился хряк, тряхнул косицей. – Во, пидор! С каких же это пор?
– Со вчерашнего дня, – спокойно, глядя в его свиные глазки, ответил Игорь. – Кстати, и тебе очень и очень даже не советую пить.
– Это ещё почему? Чего ты?
– А то! Видишь ли, любезный, не хотел тебя пугать, но уж так и быть. Я в медицине кой-чего понимаю, Витя. Погляди внимательнее в зеркало на белки своих глаз, на цвет кожи лица, изучи белые пятнышки на ногтях. У тебя, Витёк, цирроз печени и в очень запущенном состоянии. Так что, голубчик, меня ты не надолго переживёшь – осталось тебе месяца два, от силы три. Мужайся, дарагой, готовься.
Игорь говорил уверенно, убедительно. Педерастик осел на стуле, обмяк, приоткрыл срамной свой рот, даже посерел лицом. Он то взглядывал на ногти, но на зловещего прорицателя. Быстро глянул на хозяина, поэта, сестру – те на помощь не спешили. Но всё же шеф вступился-таки:
– Э, нэ слушай, нэ вэрь. Наш гост шутит.
– Я не шучу, – ещё серьёзнее, от ненависти обретя в себе актёрский дар, добил борова Игорь. – Я вижу: у него смертельная болезнь в последней стадии – страшнее рака.
– Ну, пидор, ты у меня щас сам раком встанешь! – вскочил взъярившийся от страха Толстый. – Ты у меня раньше сдохнешь, прямо щас!
Игорь отпрянул невольно, но горец перехватил кабана за ремень, удержал.
– Э, нэ нада празднык портит. Гаварю – нэ вэрь: он пазлит тэбя хочет. Правда?
Игорь на сей раз смолчал, зато Лора добавила:
– Ну и дурак же ты убогий, братан! Глянь, и правда, в зеркало – твою морду в три дня не обоссышь. С такой ряхой скоро не помирают – уймись. У кого печень гнилая – крючками ходят. Я уж знаю.
«Вот в ней-то, видно, рачок и поживает», – подумал невольно Игорь, глядя на её кости. Он, устав давиться слюной, бросил перепалку, молча наворотил в свою тарелку салатов, колбасы, осетрины, намазал ломоть хлеба чёрной икрой – вцепился зубами.
– Э, Игарь Алэксандравич, пыть и в самом дэлэ нэ будэшь?
– Нет.
– А вдруг эта – в самый паслэдный раз? – в добродушном тоне Карима звякнула жестокая издёвка.
