скачать книгу бесплатно
Долгие сказки
Модест Владимирович Осипов
Не люблю расставаться. Я придумываю людей, города, миры, и они становятся родными, не хочется покидать их, ставить последнюю точку. Пристально всматриваюсь в своих героев, в тот мир, где они живут, выстраиваю сюжет. Будто сами собою, находятся нужные слова. История оживает, и ей уже тесно на одной-двух страницах, в жёстких рамках короткого рассказа. Так появляются другие, долгие сказки. Сказки, которые я пишу для себя и, может быть, для тебя…
Долгие сказки
Модест Владимирович Осипов
© Модест Владимирович Осипов, 2016
© Студия wearegoat LTD London, дизайн обложки, 2016
ISBN 978-5-4483-2957-9
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Дом Ветра
Варя забралась под одеяло, прижалась ко мне. Тёплая.
– Почему здесь так пыльно? – спросила она непонятно у кого. – Я только вчера прибиралась, и вот опять.
Мы живём вместе всего неделю, а она уже почувствовала себя хозяйкой – готовит, наводит порядок, моет полы. Квартира съёмная, и я никогда не утруждал себя особенно тщательной уборкой. Впрочем, Варя права: пыль собирается моментально. Год назад, когда я снял эту квартирку, такого не было.
– Занятную штуку вычитала в «Обозревателе», – сказала Варя за завтраком. – Недалеко от нас, в оврагах, нашли трёх мёртвых бродяг. Мозг у них был как на седьмой стадии Альцгеймера.
– Приятного аппетита, Барби. Хорошую ты тему выбрала под яичницу с беконом, – ворчу в ответ. – Допились или химию нюхали. Что тебе до того?
– Ты не понимаешь. Дожить до седьмого Альца может обладатель шестого, да и то при хорошем уходе – это уже не человек, а растение. Бродяга, скорее всего, погибнет на четвёртой-пятой стадии – умрёт от голода, замёрзнет, под машину попадёт.
– Да ну, разве журналистам можно доверять? Врачи или полицейские что-то сказали, газетчик ничего не понял и чушь написал, редактор не проверил…
– Не забывай, Кир, я ведь тоже журналист.
– Извини, не хотел тебя обидеть.
Варя поцеловала меня в нос. Мол, прощён. Когда всё только начинается, прощать легко.
* * *
Мы живём на Пятницкой, в старом шестиэтажном доме с тёмными подъездами и скрипучими лифтами. Под крышей, прямо над нашим балконом, свили гнездо ласточки. Этот дом, последний перед оврагом, открыт всем ветрам. Где-то внизу в яблоневых садах теряется Знаменка, петляет Петров ручей, за крепостной стеной и Подолом впадает в Днепр. За рекой снова сады, одноэтажное тихое Заднепровье. Окна смотрят на север, все летние рассветы и закаты – мои. Нет, теперь наши.
В детстве я обычно смотрел на город с другой стороны реки. Родительский, точнее, ещё прадедов дом – номер тринадцать по Казанской улице – тоже стоит высоко на холме. Залезаешь на дерево или на крышу, и весь город как на ладони. Но мне рано стало тесно в том домике, захотелось свободы, и отношения с родителями – с отцом и с его женой Мариной – совсем разладились. После шести лет учёбы в Бристоле и Эдинбурге я поработал некоторое время в Женеве, потом в Киеве, в Петрограде. В Новгород-Днепровский вернулся почти чужаком. Попробовал пожить у отца, терпения у нас хватило недели на полторы. Снимал одну за другой квартиры, жил три-четыре месяца, понимал – не то. Однажды увидел в газете объявление: очень недёшево сдаётся крошечная квартира в неуютной, громоздкой шестиэтажке. Из любопытства поехал посмотреть, встретился с хозяйкой. Спросил, почему так дорого. Ремонт здесь не делали лет десять, мебель старая, тесно, как в эдинбургской общаге.
– Да Вы на балкон выйдите, молодой человек, – ответила Лидия Григорьевна, женщина неопределённого возраста в мутно-розовом платье-халате и с причёской «развалины Вавилонской башни». – Один вид стоит этих денег, а я в придачу ещё и квартиру предлагаю.
Не умею торговаться, и те, кто умеет, чувствуют это мгновенно. Я согласился. Уверен, как только за мной закрылась дверь, хозяйка начала пилить своего робкого мужа, почему, мол, не попросили больше.
* * *
Варя вернулась с работы позже обычного. Встречаю её в прихожей:
– Здравствуй, милая моя! Стол накрыт, шабли в бокалах.
Мы сели ужинать. Я приготовил индейку с айвой и салат. Свободный график имеет свои преимущества.
– Четвёртый, Кир.
– Кто четвёртый? Ты о чём?
– Ох, извини. Помнишь, несколько дней назад мне попалась заметка про мёртвых бродяг.
– Помню. Кажется, тот разговор был за завтраком. Давай для разнообразия обсудим это за ужином.
Варя надулась:
– Злой ты.
Но индейка удалась, и бургундское пришлось кстати – сердилась Барби недолго.
– Ты, Кирилл Альбертович, зарываешь талант в землю. Бросай свою системную аналитику, или чем ты там занимаешься, и открой маленький ресторан на Подоле. К тебе будут очереди выстраиваться, люди придут на запах, зачарованные, как гамельнские крыски. А я у тебя буду администратором, кассиром, официанткой и просто для красоты.
Мы поленились мыть тарелки, переползли с бокалами на кровать.
– Нет, Варвара Михална, пусть все сапфиры и изумруды моего поварского таланта достанутся тебе одной. Так что там с бродягами?
– Ты рассказывал про Яшу с Медынского Вражка…
– Никакой он не бродяга, он наш, здешний. Ну да, живёт в заброшенном доме, питается чем Б-г пошлёт, за всей округой одёжки донашивает, окурки докуривает.
Яшка Ветер – городской чудак, щуплый седой человечек с голубыми глазами вечного ребёнка – иногда за еду подрабатывает грузчиком в кафе на Пушкинской или помогает рабочим в Драмтеатре, однажды красил вместе с малярами синагогу. Его можно с запиской и деньгами отправить за книгой на базар к букинистам – Яшку никогда не обманывают. Можно попросить погулять с собакой. Собаки и птицы его любят, а кошки боятся. Вряд ли кто-то знает, как его зовут на самом деле. Ветер всё понимает и даже отвечает, но что именно, понять невозможно.
– Как ты его называл? Ла-мед-что?
– Ламедвавник. Тайный праведник.
Всякое про Яшку говорят. Будто бы детей больных к нему приводят и те выздоравливают, будто проклял его настоятель Софии Днепровской, будто остановил он однажды оползень на Медыни и спас два дома вместе с жильцами. Марина рассказывала, что лет пятьдесят назад, совсем мальчишкой, он вскочил на ходу в трамвай, у которого отказали тормоза, что-то крикнул, и трамвай встал как вкопанный. Сказки всё это, наверное. Сам я видел однажды, как Ветер несёт собачонку, которую сбила машина. Мёртвую. И плачет, и шепчет, шепчет на своём языке. Теперь она живёт у него под крыльцом. Или похожая, я мог обознаться.
– Ты давно его не встречал? – спросила Варя.
– Пару недель назад на Софийской. Он сидел на ступеньках булочной, довольный как слон, и ел круассан. Наверное, дед Семён, хозяин лавки, его угостил. Яшку все любят. А что? Нет, Варька, не может быть.
– Да, Кир, Яша – четвёртый. Лежал в позе зародыша на скамейке в парке, рядом с Дозорной башней. Некоторые участки мозга разрушены полностью.
– Варя, где парк, а где Медынь. Как же он дошёл?
– Не знаю. Таня Чернова из «Новостей» разговаривала с участковым. Дело заводить не будут, но он порасспрашивал на всякий случай местных. Накануне вечером бабулька с дедулькой возвращались домой, на Владимирскую, и видели издалека Яшу. Он бегал туда-сюда по пустой Театральной площади, будто играл в догонялки с невидимыми детьми.
* * *
Варя не жалуется, но спит плохо, ворочается, разговаривает во сне довольно громко, но невнятно. Встаёт разбитая, толком не позавтракав, уходит на работу. Я спрашиваю – ничего не помнит или не хочет обсуждать. Предложил ей взять отпуск, поехать вместе на юг, на море. Нет, говорит, не дадут пока, года не прошло, как она устроилась работать в телецентр. В Вязьме нет своего телевидения, после журфака Варька осталась в Днепровском и, как мне казалось, нашла работу своей мечты. Когда мы только познакомились, встречал её вечерами – счастливую. А сейчас она больше похожа на бухгалтера, у которого не сходится годовой отчёт. Или на бухгалтера, которому ночь за ночью снится, что отчёт не сходится.
Не думал, что наше знакомство зайдёт так далеко. Миловидная, даже, пожалуй, красивая, в очках, которые делают её чуть взрослее, но ни капли не портят, и в самой нелепой на свете шляпе, она сидела на скамейке в сквере тёплым апрельским вечером и читала.
– Какая же у Вас дурацкая шляпа, – сказал я и попросил разрешения сесть рядом.
Мы встречались всего месяц, в конце мая я предложил ей переехать ко мне на Пятницкую. Несколько недель вдвоём, беззаботных, весёлых, и Варя вдруг сникла, загрустила, ей начали сниться тревожные сны. Прошлое не отпускает?
Она неохотно рассказывает о жизни в Вязьме. Сложные отношения в семье, несчастливая любовь – тот человек был намного старше и, как оказалось, женат. Впрочем, я тоже старше её на девять лет. Разведён. Детей, насколько мне известно, нет.
– Что с тобой, Барби? – спрашиваю чуть не каждое утро.
Молчит, пытается улыбнуться, получается так себе.
* * *
Конец июля мы провели в Москве. Варю неожиданно отправили туда по редакционным делам, я увязался за ней. Она моталась по городу, важная, как папский нунций, – всё-таки первая в её жизни командировка. Я устраивался с бутылкой кефира и бутербродами на газоне на Страстном бульваре, рядом с нашей гостиницей, и работал. Или ходил по музеям, по книжным магазинам. Встретился с Лёней Рыжим – мы вместе учились в Бристоле.
Вечерами, когда спадала жара, мы с Варей сидели на открытых верандах кафе, катались на корабликах по Москве-реке или брали напрокат велосипеды и ехали на Воробьёвы горы. Мне не очень комфортно в Москве – огромный город, почти как Лондон, Париж, Петроград. А Варя словно ожила.
Вернулись – и сразу за уборку. Квартира заросла пылью, в коридоре, в тёмном углу под потолком, Варя заметила тонкие белёсые нити.
– Плесень?
– Нет, Кир, больше на грибницу похоже.
– Отлично, Барби. Что-нибудь вырастет, и мы сварим из этого суп.
Но суп не сварили. Варя проснулась часа в два, разбудила меня, зажгла свет по всей квартире.
– Страшно, Кирюша, мне страшно. Мне темно, тесно. Я в стенах, в щелях, под обоями, в трещинах, в трубах. Я в земле, раздвигаю комья, ползу сквозь глину, сквозь асфальт, проникаю, проникаю. Я в людях, Кирюша, я пью их и ем, но они ещё не знают об этом. Я вижу их глазами, пока они видят.
– Господи, Варька, что с тобой?
– Забери меня, Кир.
Я позвонил отцу. Он ещё не спал.
– Папа, можно мы приедем сейчас?
– Кто это «мы»?
– Я и Варя.
– Полгода назад, если не ошибаюсь, её звали Оля. Как часто она меняет имена…
– Папа, не начинай. У нас тут, кажется, проблемы.
Отец хмыкнул.
– Беременна, что ли?
– Нет. Не знаю. Не в этом дело. Мы поживём у тебя на чердаке несколько дней?
– Галя, конечно, будет вне себя от радости. Приезжайте.
Галя – третья… нет, уже четвёртая жена моего отца – на дух меня не переносит, я отвечаю ей взаимностью. Но сейчас, кроме папы, обратиться не к кому. Старых друзей-приятелей давно растерял, новыми не обзавёлся.
Я вызвал такси, помог дрожащей Варьке одеться, чуть не насильно влил в неё полстакана первого попавшегося вина. Позвонил в телецентр, сказал ночному редактору, что она заболела и завтра не сможет прийти на работу. Машина уже ждала, по пустому городу мы за несколько минут доехали до Казанской.
– Без обид, ребята, но в горку не поеду, – заупрямился таксист. – Там не развернёшься.
Мы пешком поднимались по давно не ремонтированной улице. Варю, похоже, начал отпускать тот кошмар.
* * *
Барби наотрез отказалась вернуться на Пятницкую, даже поехать со мной собирать вещи. Когда я уходил, она сидела на кровати на чердаке, бездумно смотрела в окно, иногда подносила ко рту потухшую сигарету. Галя неожиданно прониклась к ней сочувствием, нажарила молочных гренок. Я стащил одну и пообещал вернуться поскорее.
Возле шестиэтажки стояли две кареты скорой помощи. Водители курили на скамейке у нашего подъезда. Я спросил, что случилось. Четыре вызова за ночь и утро: два «сердечника», приступ бронхиальной астмы и ещё какой-то болезни, название которой шофёр забыл.
– Умер, бедняга, – сказал другой водитель. – Молодой парень, твоих лет примерно. Увезли уже.
Я поднялся в квартиру, там по-прежнему горел свет. Варя легко отделалась. Тьфу-тьфу, стучу по тумбочке. Ночной кошмар – не сердечный приступ. Этим людям тоже что-нибудь приснилось? Или снова уолсингемский синдром?
С апреля шестьдесят восьмого по январь семидесятого в деревне Уолсингем в графстве Кент умерло сорок два человека из двухсот с небольшим. Молодые, пожилые, инфаркты, инсульты, почки, лёгкие, лейкемия, два самоубийства. У нас на третьем курсе был факультатив по геоэнергетическим аномалиям, вёл его чудаковатый старик Браун, человек с репутацией нонконформиста и еретика. Прочёл три или четыре лекции и попал в больницу с чем-то серьёзным. В институт он уже не вернулся.
Браун считал, что аномальные зоны могут влиять на здоровье, на поведение людей, опубликовал собственное исследование по Уолсингему, по нескольким похожим случаям, ввёл в обиход сам термин «уолсингемский синдром». С начала восьмидесятых пытался создать лабораторию, отправлял письмо за письмом в Лондонское королевское общество, хотел ездить в экспедиции, изучать. Нам он рассказывал о незаметных процессах, о годах и десятилетиях жизни по соседству с аномалией, о том, как неумолимо меняет она людей. Но медленно, медленно. Нет, здесь другое.
* * *
Пыль, всё началось с пыли. Я собрал на чистый лист щепотку в одном углу, щепотку в другом, поднёс к окну, стал рассматривать. Ничего особенного. Из «студенческой» коробки, которая ездит со мной уже много лет, достал большую лупу. Пыль слишком ровная, этакий мелкий порошок. Где же я такой видел? Бетонная крошка! Отец вешал в подвале полки для бесчисленных банок с огурцами-помидорами. Марина со страстью коллекционера заготавливала на зиму всякие соленья, банки на полу уже не помещались, и она уговорила отца смастерить полки по стенам. Чертыхаясь, он сверлил бетон, потом мы неделю выметали изо всех углов и щелей эту пыль.
Что-то в стенах? И Варя в ночном бреду, кажется, говорила про стены.
Аккуратно, там, где квартирная хозяйка, может быть, не заметит, я оторвал уголок обоев. Ого! В дальнем от окна углу, за шкафом, под кроватью – везде, куда бы я ни заглянул, штукатурка, как старинная картина сеткой кракелюров, расчерчена тончайшими нитями грибницы. Они прошли сквозь бетон, наполнили квартиру серой пылью, затаились под обоями, укрытые от яркого солнца и людских глаз, и выстроили сеть – правильную, как в институтском учебнике, многослойную нейронную структуру с рекуррентными связями. Мы в Бристоле работали над такими, от наших хитросплетений лабораторный Адмет – вычислительный кластер размером в полподвала – пыхтел и грелся. Но самая мощная из наших нейросетей была бы на порядок слабее, чем паутинка этого мицелия величиной с пятак. А здесь целая стена, целый дом? Я включил лэптоп, стал рыться в энциклопедиях, справочниках. Нет, разумеется, нормальные грибницы в такие сети не сплетаются. Что это за адский биокомпьютер?
* * *
На Казанскую возвращался пешком, долго стоял на мосту перед Островом, смотрел на Днепр, думал. Мне на каждом шагу мерещатся сети? Я отыскиваю несуществующие структуры, совпадения, закономерности? Или…
Солнце опускается за Печерский лес, висит в тёплом воздухе мошкара, ласточки летают высоко-высоко в чистом, без единого облачка, небе. На крыльце сидит отец, курит, читает довольно потрёпанную книгу. Явно чужую – отцовские книги всегда в идеальном состоянии. Сажусь рядом. Какое-то время молчим, мне становится неловко.
– Что читаешь, папа?
– Вот, Дима Китаев порекомендовал. Некто Снегирёв, московский автор, из современных. Знаешь такого?
– Не-а. Хорошо пишет?
– Не на мой вкус, но тебе должно понравиться.
