скачать книгу бесплатно
– Да, непременно, благодарствую и за книгу, и за участие. – Студент светился радостью.
Следующим днем Степан Сергеевич Горин, а так звали нашего студента, пристроившись у окна вагона третьего класса и созерцая красочные осенние виды, ехал в Тверь, к матери. Мелькали раскрашенные в яркие цвета леса да высохшие поля, речушка отливала черненым серебром. По небу проплывали тоскливые, но безобидные темные тучки. Юноша вспоминал все, что знал о менингите, и это тяжким грузом ложилось на его сердце. Как обыватель, он мог на что-то надеяться, но как доктор – нет. Совсем скоро станет он круглым сиротой.
– Папенька, а папенька, а скажи, почему у деревьев листья разные. Вот у клена какие звезды большие, а у осины маленькие и некрасивые. Почему не одинаковые?
Степан повернул голову в сторону писклявого детского голоска. Чуть поодаль от него сидела маленькая девочка лет пяти с большим букетом из оранжевых и желтых кленовых листьев, которыми она и восхищалась. Рядом с ней ехал худой высокий мужчина с жиденькой русой бородой. Оба они были скромно, но аккуратно одеты.
– Было бы скучно, ежели бы были одинаковые, – тихим голосом ответил девочке мужчина.
– Почему скучно? Нет, ну ежели все бы деревья были с листами, как у липы или березы, то скучно. А клен? Он вовсе не скучный, и пусть бы все такими были.
«И чего только в голову не взбредет этим детям», – усмехнувшись, подумал Степан, но ему было любопытно, как отец выкрутится, объясняя.
– Это Бог так придумал для человека, – тихо и невозмутимо продолжал он, – чтобы тот смотрел на множество красот вокруг и восхищался, а еще развивался, изучал, мозг тренировал. Чтобы было чем человеку заняться, разглядывая разных зверей, насекомых, растений без числа. Кого просто называл, а кому и применение нашел, пользу для себя. А некоторых и бояться надо, и не только животных, растения тоже могут быть опасны. Все для человека. Чтоб не скучно было.
«Вот оно как», – вскинув брови, подумал Степан и дальше слушать их разговор не стал, вновь отвернувшись к окну и вспомнив своего отца.
Большей и нет для ребенка удачи в жизни, как хороший отец. А что это за оригинал такой – хороший отец? За всех Степан бы не ответил, но за себя мог поручиться, что его был то что надо. На вопрос: «Это твой отец?» – он с гордостью отвечал: «Да».
А звали его наоборот, Сергеем Степановичем, и был он не знаменитым полководцем, а всего лишь простым земским доктором. И пациентов его в основной своей массе составляли крестьяне. Отчего же было сыну так им гордиться? Беден, не успешен, не признан, не приставлен к награде. А оттого, что на всякую беду, с которой к нему шли люди, у него было решение. И прозвище даже у него было Сила Степаныч. Грубовато, но среди мужиков считалось за уважение, а то и надрывно «батюшкой Силой» звали, бабы в основном или уж как прижмет.
Еще в люльке Степан играл вместо погремушек старой слуховой трубкой, а как на ноги встал, так от отца и не отставал, получая по силам поручения. Поначалу под строгим наблюдением матушки, а уж после, как чуть подрос, и самостоятельно. Грамоте мальчик учился по медицинской энциклопедии, а латынь выучил раньше, чем французский и немецкий, учительницей которых и служила его мама, Глафира Тимофеевна, необыкновенно милая, утонченная натура. К медицине она была брезглива, удивительно, как их с мужем свела судьба, но Сергей Степанович с трепетом относился к жене и звал ее «розой посередь бурьяна».
Вовсе и не обязательно, если отец приучает сына к своему делу, тот должен загореться и с энтузиазмом следовать, может, он и будет, но против воли. Но в нашей истории об этом беспокоиться не приходилось. Степану работа врача нравилась, зажигала в нем живой интерес, но он, будучи уже подростком, принял решение идти дальше. И отец одобрял его выбор, зная, что мальчик обладает незаурядным, пытливым умом и способен на многое. Да и насмотрелся он уже вдоволь за свою подростковую жизнь на больных крестьян, часто по собственной вине попадающих на больничную койку, то по глупости, то по пьяни, то по дикой неграмотности и суеверию. Считай, практику прошел раньше обучения. Мог и повязки, и гипс наложить, вливания сделать, на вскрытии практиковался, да чего только не видал в этом маленьком больничном мирке.
Только разве что от акушерства отец строго его ограждал, говорил, что к этому он еще не готов, но больничка тесная, где уж тут в суматохе уследить за прытким и пытливым подростком. Женская тема Степана очень впечатляла, но отец неохотно делился информацией, вот и приходилось ему ночью в темном чулане со свечкой штудировать справочники по этим делам. Женщин Степан искренне жалел. Может, прав был отец, что запрещал ему на роды смотреть, слишком сильное это впечатление для неокрепшей психики подростка. Одного он понять так и не смог. Как же орали эти крестьянские бабы от боли, при смерти некоторые бывали, а смотришь, одна и та же чуть не каждый год рожает и рожает. Нравится им это, что ли? Вот он бы, и один раз попробовав, более не согласился. А им как с гуся вода.
Степан уже учился в Петербурге, когда отец умер от дифтерита, заразившись от пациента. Дотянул, конечно, до последнего, нет бы вовремя обратиться за помощью. Но это было на него так похоже. Лечил, лечил и сгорел на службе своей.
Мать тогда в Тверь перебралась и поступила в гимназию учительницей, так ей захотелось, Степан звал ее в Петербург, да она не соглашалась, называя его жутким городом, наводящим на нее мистический страх. Женщина она была еще очень привлекательная и могла бы и личную жизнь устроить, но пока не попадались достойные кавалеры, покойный муж задал слишком высокую планку.
И вот умирает Глафира Тимофеевна, «роза посередь бурьяна», лишь теперь, краснея от стыда и со слезами, проступившими на глазах, Степан признался себе, что мог бы и вчера уехать, тянул хотя бы один день, больше не было повода. Страшно, будто он маленький мальчик, никогда не видавший смерть.
«Только не мама, – давил он в себе горькие слезы, глядя в окно, – только не мамочка».
Но менингит – штука суровая. Квартирная хозяйка сказала, что мать в больнице, Степан, кинув чемодан, бросился туда со всех ног, но не успел. Глафира Тимофеевна была уже мертва.
– Пара часов как в мертвецкую отвезли, – сочувственно глядя в его потухшие глаза, сказала сестра, а он только покачал головой и поплелся вдоль коридора, направление он знал, бывал там не раз.
Совесть беспощадно глодала юношу.
– Ежели бы хоть вчера, – бормотал он себе под нос, – хоть увидеть, за руку держать.
– А, это вы, Степан Сергеич, здравствуйте. – Он вскинул голову и увидел доктора, который и прислал ему телеграмму.
– Я не успел. – В его голосе была вся его вина.
– Не печальтесь так, молодой человек. Ваша матушка запрещала мне и телеграмму давать, против ее воли послал, когда уж недолго оставалось. Очень она не хотела, чтобы вы страдали, видя ее неизбежное угасание, муки перед кончиной. Не вините себя, она так хотела, видеть вас подле своего смертного одра было бы ей невыносимо.
Степан помотал головой и зашагал дальше, его не успокоили и не убедили слова доктора, он остался при своем мнении, как, впрочем, было почти всегда, надо было быть несомненным авторитетом, чтобы юноша проникся.
– Постойте, Степан Сергеич, я, зная о вашем приезде, договорился о предоставлении вам места хирурга в нашей больнице, Савелий Матвеевич помер, а другого нам не присылают. Имеете ли желание поработать здесь? Очень надеемся, сказать по правде, – засуетился доктор.
– Давайте после, Иван Григорьевич, мне бы сейчас в мертвецкую, – отрешенно ответил Степан.
– Да-да, само собой, просто говорю, чтоб знали. Увидимся еще. Соболезную. – Он сочувственно дотронулся до его плеча.
Мертвецкая стояла отдельным зданием, так что надо было выйти из основного корпуса и пройти через двор, садом; погода изменилась, налетели грозовые тучи, вторя настроению молодого человека.
Помедлив пару секунд, Степан отворил дверь и вошел в сени, а потом и в маленькую приемную, где сидел за столом и курил цигарку, читая газету, знакомый ему по отцовской практике Вениамин Григорьев, ранее бывший фельдшером, но спившийся и отправленный сторожить мертвецов.
– О, Степан, рад тебя видеть! Хотя… – весело вскочил он со стула, но вовремя осекся: – Прости, соболезную, конечно, Глафира Тимофеевна была чудом. Сам скорблю. Просто тебя увидел, не смог радости сдержать, ведь понимаешь, друг. – Он кинулся обниматься.
Вениамин был старше Степана лет на десять, а может, и больше, чуть полноват, невысок, кудряв и приятен лицом, полгода он проходил практику у его отца, но быстро сбежал от такой неблагодарной и трудной работы. После виделись они редко, по случаю, но Степан слышал, что перевели его в патологоанатомы после казуса с женой некой важной персоны. По какой-то причине Вениамин считал, что они со Степаном друзья.
– Да, Веня, я тоже был бы рад, но извини, сейчас не до этого. Можно? – Горин указал на дверь. – Я один. – Приятель было двинулся за ним, но юноша хотел побыть наедине с покойной.
– Да, само собой. Я здесь побуду. Она там, с левого краю, ну, найдешь.
Степан плотно прикрыл за собой дверь и замер. Большая часть столов была пуста, лишь на трех лежали прикрытые простынями тела. Отца он видел уже в украшенном гробу, а здесь, в мертвецкой, ему сделалось не по себе, хотя он обычно часами практиковался в таких местах. По комплекции и ступням он понимал, который из трупов принадлежит его маме, но сдвинуться с места, чтобы приблизиться, не мог.
Сколько раз он видел безжизненные, окаменевшие под дыханием смерти, лица, но они всегда были лишь телами, бездушными, безразличными ему. Что же теперь? Каково ее лицо? Она страдала, конечно же, исхудала.
«Что ты стоишь?!» – приказал он сам себе, уверенно подошел к нужному столу и резко отбросил простыню.
– Мама, – прошептал он и, наверное, впервые в своей жизни по-настоящему заплакал.
Почему он не плакал, когда хоронил отца? Наверное, его смерть казалась ему естественной, как смерть солдата на войне. А это нежное лицо за что? Вся несправедливость мира сосредоточилась сейчас перед его глазами, и он поклялся, как и отец, быть верным солдатом, без устали сражаться со смертью. Эта клятва была сильнее той, что они давали в университете.
Постояв минут десять, пока слезы не просохнут, он поцеловал мать в лоб, прошептав ей на ухо просьбу о прощении за то, что он был увлечен собой и невнимателен к ней. Погладил шелковистые кудрявые волосы, накрыл простыней и вернулся в приемную.
Кроме Вени, в комнате его ожидала сестра милосердия, высокая, средних лет миловидная женщина с большими карими глазами и смуглой кожей. Она нервно теребила передник и, увидев Горина, сразу бросилась к нему.
– Старший врач, Михаил Антонович, послал спросить, – затараторила она. – Там пациента привезли, паренька молодого совсем с черепной травмой, посмотреть просили, ежели сможете, у нас без Савелий Матвеича и некому, а говорят, по вашей части.
– Пойдемте, – кивнул Степан головой, не отказывать же, это было бы вовсе неприемлемо.
Веня что-то еще хотел сказать, но он отмахнулся под видом безотлагательности дела и быстрым шагом двинулся вперед сестры в приемный покой.
Он понимал, что это больше маневр со стороны старшего врача, неужто сам не мог ничего сделать, в это Горин и не поверил бы, но спорить не стал.
В приемном покое, помимо сестер, толкались двое полицейских, коим и быть здесь не положено было. Увидев вошедшего Степана, один из них сразу стал давать пояснения, будто именно его и ожидал.
– Имела место драка между гимназистами, чем засадили, не признаются.
Мельком взглянув на говорившего, молодой человек подошел вплотную к лежащему на кушетке пареньку в гимназической форме. Он был достаточно крепкого телосложения, совершенно без сознания, дыхание неровное, хрипящее, зрачки одной величины и не реагировали. На затылке зияла сильно кровоточащая рана с зубчатыми краями. Внезапно с пациентом случилась судорога, глаза закатились, дыхание прервалось, и он начал синеть.
– Помер? – охнула сестра.
– Нет, – уверенно ответил Степан, и верно, судорога отпустила, и больной задышал вновь все тем же хрипящим дыханием.
– Его в операционную, а мне стерильный халат и мыться. Перелом черепа, не смертельно, поправим.
Мозговая оболочка не была повреждена, а ущемленные обломки кости он удалил, дыхание сразу выровнялось, сильное венозное кровотечение было тампонировано стерильной марлей, и наложена повязка.
– Дней через десять будет как новенький, – обещал Горин приехавшим в больницу родителям мальчика, деликатно отмахиваясь от благодарностей.
– Ну, что, Степан Сергеич, с почином! – Михаил Антонович хитро улыбался в густые усы, обнимая молодого человека по-дружески за плечи, будто не только что познакомились. – Не откажете же? Что вам академии? Тут люди живые, а мы о вас наслышаны. Все учеба да учеба, надо бы и послужить, коль есть потребность, хоть на время. Ваш батюшка бы одобрил. Нам до зарезу операторы смелые, дерзкие, знакомые с новизной нужны. Савелий Матвеич все по старинке работал, а я вам любую практику, что захотите, и инструментарий выпишу, какой пожелаете. И думать нечего, любезный Степан Сергеич, заманчивое же предложение. Согласитесь?
– С похоронами подскажете? Я не знаю как, – грустно вздохнул молодой человек.
– Это само собой. Соболезную. Знавал вашу матушку, чудесная была.
– Останусь, но только до следующего учебного года, курс-то окончить надобно, замену все-таки ищите.
– Вот и славно, там, глядишь, приживетесь, так и после курса вернетесь.
Горин лишь улыбнулся, а про себя подумал, что уж дудки, один раз дал себя уговорить в память о маме, она любила Тверь, узнать захотелось, за что же. А насчет обещанного инструментария, Михаил Антонович еще не раз пожалеет, что упомянул.
Поздним вечером, возвратившись в квартиру матери, Степан сговорился с хозяйкой, что раз уплачено до конца года, то он останется здесь жить, а после, с января, по девяти рублей в месяц будет платить. Она такому постояльцу-доктору была шибко рада.
Прикрыв за собой дверь, молодой человек прислонился к косяку и стоял так несколько минут, разглядывая обстановку освещенной слабым светом луны комнаты, которая даже в темноте казалась уютной, убранной изящной рукой его матушки. Легкая грусть лежала на сердце. Но не меланхолик же он. Горин повернул ручку выключателя, и комната озарилась неярким, рассеянным от абажура светом.
Оторвавшись от двери, он ходил по комнате, трогая мебель и вещи, принадлежащие Глафире Тимофеевне. Кружевная скатерть на столе, духи на комоде и семейные фотокарточки, платья за ширмой, патефон с французскими пластинками, мягкая белоснежная перина, герань на подоконнике.
Степан кинул взгляд в окно и вздрогнул от неожиданности, встретившись глазами с девушкой, глядящей на него из окна дома, стоящего напротив, совсем близко, через улочку, так, что и черты лица можно разглядеть. Сердце молодого человека дрогнуло от странного предчувствия, но барышня тут же скрылась из виду за занавесью, а он сразу забыл.
На первом этаже дома напротив болтались вывески булочной и мясной лавки, и Горину это понравилось. Мысли его вновь вернулись к жизни, к насущным задачам, и он загорелся желанием дочитать ту главу о раковых опухолях головного мозга, что не успел перед отъездом из Петербурга.
Глава 5
Юношеская дерзость. Окончание
В это февральское утро, едва выглянув из парадной, хотелось бежать обратно по лестнице в тепло и уют. Вот и гимназистка Шурочка из дома напротив застыла в нерешительности. Холодный дождь хлестал косыми струями да ложился на неровную обледенелую дорогу, а ветер сбивал с ног, нарушая и без того шаткое равновесие.
Горин подхватил девушку за локоть, когда она заскользила по мокрому льду.
– Благодарствую, Степан Сергеич, – смущенно покраснев, тихо произнесла она, не удержавшись от счастливой улыбки.
– Так уж денек выдался, – добродушно ответил он.
Они пошли рядом, чуть легче, но, оправдывая себя обстоятельствами, он поддерживал ее за руку.
– Вы куклу кому-то подарите или себе оставите? – хитро спросила Шурочка.
– Кому ж мне дарить? Себе.
– Это я с вас делала, – еще гуще покраснела она.
– Очень похоже, вы – умница, я ж потому и взял. Лестно.
– Маменька просила еще таких наделать, но я не стану. Пусть одна будет.
– Ну, это вы зря. Раз талант, что ж не показать? А потом, Арина Никитична о доходе беспокоится. Стало быть, надо наделать.
– Раз вы так рассуждаете, то и я подумаю, может, уступлю. Правда, боюсь, еще раз так не получится.
Они дошли до развилки. Дальше каждый должен был идти в свою сторону.
– Вы, Шурочка, аккуратней на дороге. Я бы проводил вас до гимназии, но в больницу опаздываю.
– Это было бы лишним, дойду, и вам с Богом дойти, – улыбнулась она, подняв воротник заячьей шубки.
Они раскланялись и разошлись каждый на свою дорогу.
Еле доковыляв и порядком устав бороться со стихией, Горин вошел в прихожую, где, стряхивая пальто, разглагольствовал перед сестрицей Амалией Эдуардовной, дородной, очень доброй пожилой женщиной, доктор Иван Григорьевич.
– И вот не стыда у них, ни совести, у этих домовладельцев. Вот вы скажите, Степан Сергеевич, ну не хотят они снег с тротуаров счищать, так, по крайней мере, могли бы песком посыпать, как делается в благоустроенных городах. В Петербурге ведь посыпают?
– Посыпают, – коротко согласился Горин.
– А кто вывозит снег, так сваливают прямо у Тьмацкого моста так, что и перил не видно, и в Покровскую церковь не пройдешь. А на крышах что? Снегу валом. Заледенел и падает на мостовую, причиняя увечья прохожим. Чего, спрашивается, не счищают? Только плату брать горазды. Вам уж привалит, глядите, сегодня работенки.
– Ой, и не говорите, Иван Григорьевич, и не говорите, – сокрушалась в такт ему Амалия Эдуардовна. – Давай, милой, пальто, у печки просушу, – это она уже к Степану обращалась, опекала его, жалела, как сиротку.
День и вправду обещался быть богатым на переломы костей и сотрясения головного мозга, хотя в это время года и так их было в изобилии. Пока пил горячий чай со смородиной, чтобы не простудиться, заботливо приготовленный рукой сестрицы, Горин все думал о Шурочке, что промокла она, замерзла, а пальто просушить и чаем напоить ее некому. Симпатичная девчушка, у Глафиры Тимофеевны училась языкам, куклы делать, как и ее мама мастерица. Купил у них куклу-доктора на ярмарке на Масленицу.
– Степан Сергеич, там привезли зашибленного ледяной глыбой, как Иван Григорьевич и наобещал. – Сестра отвлекла его от размышлений.
– Идемте же. – Горин озабоченно свел брови и направился в приемный покой.
Уже и очередь успела вырасти. В приемной шумно толпились пациенты.
В кабинете на кушетке лежал пожилой хлипкого телосложения мужчина, одетый в дорогой костюм.
– Адвокат, фамилию не помню, – почему-то шепотом на ухо сказала ему сестра милосердия.
– Что думаете, Степан Сергеевич? Возьметесь? – Чуть поодаль, у окна стоял старший врач.
– Вдавленная рана. Нужна трепанация, но стадия уже критическая, сопор, пульс частый, зрачки расширены, храпящее дыхание. Надо торопиться. Здоровья, видно, слабого. Есть подозрение, что наркоза не выдержит.
– Тогда лучше не стоит браться, – спокойно произнес Михаил Антонович, будто речь шла не о человеческой жизни.
– Но я же не отказываюсь, надо попытаться.
– Вы же сами сказали, что предсказание неблагоприятное, а работы сейчас, как видите, много.
– Пока человек жив, считаю своим долгом оперировать. Вы разве не согласны?
