Под грушевым деревом

Маша дочитывала роман, который никогда не забудет.

Следующим летом Маша не приедет к Свете.

Помидоры

Окна электрички медленно окрашивались в красно-желтый. В вагоне пахло потом и зевотой. Алька сидела на краю деревянной лавки у прохода и держала два ведра: свое и Ленкино. Ленка качалась на коленях мужика, который занял своим телом большую часть сиденья. Ехать еще час, и Алька тешила себя мечтами вернуться к обеду, купить духи в промтоварном и вечером увидеться с Димой. Алька как-то подуханилась из флакона Ленкиной сестры, в тот вечер Дима сказал, что от нее вкусно пахнет.

За пятнадцать минут до остановки люди стали тесниться к выходу. Ленка говорила, что работы может не хватить на всех и половина поедет домой на семичасовом поезде. Алька и Ленка тоже двинулись ближе к дверям.

– Как выйдем, беги к тому, на синем «Форде», – рядом с Алькиним ухом шептала своему мужу женщина. – Мы за полдня управимся. Сереже туфли к школе надо купить, и за свет за три месяца уже долг накапал… Ты меня слышишь? Меня не жалеешь, ребенка пожалей…

– Антонина… – прошептал муж.

– А! Олух и есть олух…

Алька поморщилась. Изо рта женщины пахло гнилым мясом. Этот запах напомнил про кота Тишку, которому пьяный сосед сломал челюсть. Кот все лето проходил с открытой пастью, а осенью исчез.

Электричка остановилась, и из пяти вагонов, как из горлышка, выплеснулась толпа. Недалеко от станции уже ждали фермеры. Время собирать помидоры считалось самым прибыльным. Плоды зрели быстро, и убирать их нужно тоже быстро, а потому владельцы теплиц каждый день нанимали людей.

Ленка побежала к синему «Форду». Бегала она всегда быстро. В школе на уроках физкультуры обгоняла даже мальчиков.

– Что ты стоишь, олух? – шипела женщина на мужа.

И мужчина с ведрами в одной руке и пакетом в другой поспешил за Ленкой. Алька наблюдала, как владелец синего «Форда» торгуется с женщиной и Ленкой. Муж женщины, как и Алька, смотрел, как быстро разъезжаются машины со своими работниками, как те, кто не успел устроиться, понуро брели обратно на станцию ждать семичасовую электричку и думать, как заплатить в этом месяце за электричество.

– Я вам в доме приберусь и борща сварю, – говорила женщина, цепляясь за рукав владельца «Форда». – Мы до двенадцати все сделаем.

– Я тоже прибраться могу и борща сварить, – не уступала Ленка.

Алька смотрела на Ленку и думала, что та точно не уступит. Такой у нее характер. Женщина просила, а Ленка требовала. Ее отец, когда бывал трезв, исполнял все капризы. Мать и вовсе побаивалась.

Как Алька и предсказывала, Ленка одержала победу в борьбе за владельца синего «Форда». Она лишь посмотрела на бредущую к станции женщину и семенящего за ней мужа и подумала, как же они теперь купят туфли Сереже.

Алька сидела на заднем сиденье пыльного «Форда». Это был самый дорогой автомобиль среди других фермеров. Ленка впереди, как настоящая хозяйка. Она высунула в окно руку и ловила горячий ветер. Владелец «Форда» улыбался.

На его участке помещались десять теплиц. Две из них нужно собрать сегодня. Срывать только спелые. Чуть покрасневшие оставить дозревать. Алька вошла в теплицу. Горячий кислый воздух чуть не вызвал рвоту.

Алька осторожно срывала плоды и укладывала на дно ведра, помидорные кусты кололись, от этого чесалось все тело. Ленка работала на соседней грядке. Они почти не разговаривали. От слов воздух становился горячее.

– Так это, – в теплицу вошел владелец «Форда». – Тут и одна из вас справится. Идем, я покажу, что делать.

Он махнул Ленке, и она, распрямляясь, потянулась всем телом, точно кошка, которая выспалась на мягком пушистом коврике и теперь собирается полакомиться свежим молоком. Ленка не спеша вышла из теплицы. Алька продолжила собирать помидоры.

Чем выше поднималось солнце, тем жарче становилось в теплице. Пот затекал даже в глаза. Все, что пишут в учебниках про брови, – ерунда.

Алька вошла в ритм, и ничто, кроме пауков, ее не отвлекало. Полосатые крестовики каждый раз заставляли ее вздрагивать. Они селились в глубине куста, там же чаще всего прятались самые спелые и красивые томаты. Тогда Алька зажмуривалась и резко срывала овощ, оставляя на его боках вмятины от пальцев. Такого же крестовика она впервые встретила в малиннике за домом. Она забралась в самую глубь кустов, малина там была большая и сладкая. Маленькая Алька так увлеклась, что не заметила, как наткнулась на растянутую большую паутину с пауком в середине. Алька, крича и дергаясь всем телом, выбежала из малинника и бросилась к дому. На крик вышла мать Альки, запахивая на голой груди халат, а за ней дядя Андрей, живущий через два дома от них. Альку била дрожь, она никак не могла успокоиться, и мама, испугавшись припадка, взяла ее на руки и прижимала к себе. Она гладила Альку по спине и что-то напевала. Дядя Андрей куда-то исчез.

Спустя три часа работы Алька устроилась в тени дерева, чтобы перекусить бутербродом, который ей дала с собой бабушка, и свежим помидором – из тех, что она испортила, слишком сильно сдавливая. Помидор оказался сочным и сладким. Хорошо, что так. Получается, Алька делает полезную работу. Куда-то поедут эти вкусные помидоры.

До полудня оставалось три часа и еще одна теплица. Алька одна не успеет. А если задержаться, придется ждать только четырехчасовую электричку. И дома оказаться не раньше шести.

Алька решила ускориться. Ее больше не волновали полосатые пауки, возмущенно выбрасывающиеся из своих паутин, когда Алька нарушала их размеренную дрему. Она уже не так старалась осторожно укутать своими руками каждый плод. Нет, она срывала и бросала в ведро. Срывала и бросала. Спину ломило, пот пропитал одежду насквозь. Алька ни о чем не думала, ей хотелось поскорее закончить работу. Выйти из горячего дурмана. Она злилась на Ленку, что сейчас работает в прохладном доме. Это Ленка подбила ее сюда приехать. Ленке нужны деньги. Отец работает, только когда не пьет. А пьет он всегда. Мать только за цыплятами ухаживает. Как-то умер один цыпленок, Ленкина мать плакала несколько дней. Ленка закатывала глаза и крутила у виска.

Без четверти двенадцать Алька заканчивала последние кусты последней теплицы. Ей хотелось поскорее уйти с этой фермы и никогда не возвращаться. Бескрайний участок с десятками теплиц. Покрытые полиэтиленом, они походили на надгробия. От помидорного запаха тошнило. И даже помыслить съесть хоть еще один такой плод было невыносимо. Алька все время оборачивалась к двери в надежде, что вбежит Ленка с деньгами и скажет: «Валим отсюда!» И они побегут на станцию, запрыгнут в вагон со смехом и полтора часа пути будут весело болтать и хихикать, ловя на себе осуждающие взгляды пассажиров.

Алька закончила с последней теплицей, вышла, потянула уставшую спину и направилась к беленому домику. Осторожно постучала, никто не ответил. Тогда она дернула ручку, дверь открылась. Из дома пахнуло смесью козьего молока и плесени. Так пахло в доме бабушки, когда рожала ее старая коза и умерла, так и не разрешившись от бремени. Алька сдержала порыв и осторожно вошла в темный коридор.

– Лен, ты тут? – спросила она.

Никто не ответил. Ставни были закрыты, но в темноте угадывалась небольшая комната с угольной печью в углу, железной кроватью, заваленной какими-то одеялами, и большим круглым столом. В комнате было прохладно и сыро, отчего кожа у Альки покрылась мурашками. Она еще раз позвала подругу. Тишина. Привыкнув к темноте, но не к запаху, Алька увидела еще одну дверь возле печки. Она направилась к ней, но вдруг раздался звон, от которого у Альки подкосились ноги и вырвался крик. Пустое ведро, которое Алька задела ногой, упало, издавая пронзительный вой, отражаясь от глиняных стен и прорезая влажный воздух. Алькины трусы намокли, она выбежала из дома и с силой захлопнула дверь, стекла на окнах задребезжали.

Алька побежала к воротам, «Форд» стоял там же, где его оставил владелец. Она еще раз вернулась к теплицам. Обошла все, вдруг Ленка в какой-то из них работает. Но теплицы стояли пугающе немыми.

Алька сидела под деревом и рассматривала, как муха угодила в паутину и паук уже направлялся к ней, сотрясая паутину, отчего муха только сильнее встревала в нее. На электричку они уже опоздали. Придется ждать четырехчасовую, бесцельно ходить по станции взад-вперед под палящим небом.

– Валим отсюда. – Ленка возникла перед Алькой. Вода капала с ее волос.

Алька вздохнула с облегчением. Часы в ожидании лишили всякого желания расспрашивать подругу. Она в мыслях прокрутила все возможные диалоги, и когда Ленка наконец появилась, оказалось, все, чего хотелось, – скорее убраться подальше от этих теплиц с их кислым запахом.

На станцию шли молча, неся каждая свое ведро с помидорами. Альку больше не волновало, заплатил ли хозяин Ленке. Она забыла о духах, вечерней прогулке и Диме. Они казались теперь сновидением, не больше.

Станция была пустой, словно и не работала никогда. Казалось удивительным, что сюда скоро придет поезд, привезет людей, какую-то жизнь. Деревянные лавки плавились под прямыми лучами. Алька и Ленка сели на одну из них и тоже стали плавиться в ожидании электрички. От Ленки пахло чем-то гнилым. Она молчала, пот струйками стекал по шее, оставляя коричневые дорожки. Алька сглатывала, борясь с рвотными позывами, и смотрела, как волнистые рельсы уходят вдаль. Воздух дрожал.

Словно вырвав их из дремы, послышался далекий сигнал электрички. Станционные часы показывали без пяти четыре. Алька взглянула на Ленку. Та смотрела перед собой, ее губы покрылись трещинами. Откуда-то возникли трое парней. Они громко говорили, но Алька не могла разобрать, да и не старалась. Парни смеялись и указывали на ведра с помидорами.

– Че строишь из себя недотрогу? – сказал блондин с бледными глазами.

Алька подумала, что они наркоманы, хотят что-нибудь украсть. От звука приближающейся электрички Алькино сердце больно ударилось о грудину. Они молча встали, взяли ведра и подошли к перрону. Трое парней двинулись следом. Электричка замедляла ход. Блондин с бледными глазами вдруг возник перед ними, он взялся за кулончик на шее Альки. Первое золото в ее жизни – крестные подарили на четырнадцатилетие – тонкая цепочка с буквой А.

– Красивый, – сказал блондин и посмотрел мертвыми глазами в лицо Альки.

– Это подарок, – только и успела прошептать Алька.

Ленка с какой-то нечеловеческой силой оттолкнула бледного блондина. Электричка почти остановилась, Алька выдохнула. Она машинально протянула руку к шее с кулоном, но цепочки там не оказалось. Звуки вдруг вернулись на эту пустынную станцию. Послышались крики, сдавленные рыдания, какой-то непрекращающийся свист. Алька взглянула на Ленку, та молча смотрела вниз, под поезд. Алька не отрывала взгляда от Ленки. «Только не смотри вниз», – шептала она себе.

Алька проснулась поздно. Тело болело. Она медленно встала с кровати, огляделась. Ставни в доме были закрыты, даря прохладу и темноту. Алька услышала звон посуды и весело направилась на кухню, предвкушая вкусный завтрак и уютные разговоры с бабушкой. Войдя на кухню, Алька остановилась. Кисло-сладкий запах ударил в нос, заставил зажмуриться. Бескрайние белые теплицы, темный влажный дом, мужик на железной кровати, белесые глаза, залитые кровью, Ленкины потрескавшиеся губы и вода, стекающая с ее волос. И запах. Мертвый запах от ее тела…

Бабушка прокручивала помидоры, чтобы закрыть на зиму. Красная жижица стекала в ведро.

Весна (когда грачи прилетели)

Погода уже несколько дней стояла ясная, ощущалось подрагивание, как перед самым пробуждением крепко спавшей всю зиму природы. Я вышел побродить как обычно после завтрака. Зря не надел дедовы калоши – ноги тут же промокли. Вспомнил московские тротуары и улыбнулся.

Почти год как переехал.

Ноги утопали в рыхлом снегу, издавая радостный хлюп. Ботинки, некогда купленные в ЦУМе, огрубели, выцвели, кое-где потрескались и теперь ничем не отличались от тех, что носили местные. Я глубоко вдохнул. Кто-то пек пироги с капустой, мои любимые. Наверное, тетя Клава. Обязательно угостит перед обедом.

Я достал из кармана бушлата сигарету. Вообще-то врач запретил, но вдруг разыгравшийся спазм после дедовой поджарки никак не проходил. Я чиркнул спичкой, она тут же погасла. Вторая, третья… А! Бросил сигарету в лужу и зашлепал дальше.

Поравнявшись с домом тети Клавы, я увидел в настежь открытые окна на кухне, как она энергично нависает всем телом над кусочком бледного теста, ее золотой крестик покачивается между больших белых грудей…

Пирожки тетя Клава пришлет с Аней. Хорошенькой молоденькой Аней… Она мне напомнила мою школьную любовь.

Надю к нам перевели уже в выпускном классе. Все мальчишки тогда в нее влюбились. Фарфоровая кожа, длинная коса, голубые глаза – красивая. Я поглядывал на Надю весь год, а она, ловя на себе мой взгляд, хитро улыбалась, я краснел и отворачивался. Однажды на уроке физкультуры я заметил, как торчат под майкой Надины соски, мне пришлось сослаться на больной живот и просидеть на скамейке весь урок. А Надя, будто дразня меня, то и дело оказывалась рядом, и соски ее непременно на меня таращились.

На выпускном мы с другом Пашкой выпили бутылку портвейна, я осмелел и пригласил Надю на танец. Не помню как, но мы оказались в подсобке с ведрами и швабрами рядом с туалетом. Она целовала меня. Ее рот был мокрым и горячим. Сердце временами переставало биться. Умелым движением она расстегнула ремень на брюках и долго копошилась в моих трусах. Я обмер. Мечта, которую я лелеял целый год, улетучилась.

Надо отдать Наде должное, она правда старалась. А я с застывшими слезами наблюдал за ней. Я жалел не себя, лишенного мечты, но Надю, которая, все-таки отчаявшись, посмотрела на меня без улыбки снизу вверх, встала, поправила на себе платье и вышла из подсобки. Больше я Надю не видел. Ее отца перевели в другой гарнизон.

Нет, Аня не такая.

От воспоминаний жар обдал мое лицо. Больше никаких воспоминаний, липких подробностей, сожалений, стыда… Быстрее к спасительной церкви.

Хотел было зайти, поставить свечку и заказать сорокоуст о здравии. Но к чему мне выздоровление? Снова нырнуть в густой и потный город, перебирать лапками, как оса, попавшая в банку с малиновым вареньем. Либо она устанет грести и утонет, либо кто-то достанет ее кончиком ножа и разрежет пополам, оставив царапину на бабушкиной любимый клеенке.

Уж лучше поселиться здесь. Может, даже жениться на Ане.

Я прошел мимо церкви и взобрался на пригорок. Снег тут стаял и образовал озерцо. В тихой глади рисовалось серо-коричневое небо, замершие точно в танце одинокие стволы берез и тонкие ветки, непостижимым образом удерживающие массивные гнезда черных птиц.

Сначала я думал, это вороны. Местные объяснили, что это грачи. Те же вороны, но благороднее. Они улетают зимовать в теплые места и возвращаются, когда весна уже совсем близко. Я всмотрелся в одного: наверное, он занимает хорошую должность – какой профиль, осанка, походка. Чтобы блестеть, его черным перьям не нужны даже солнечные блики. Седеют ли они когда-нибудь? И где проводят старость? На лазурных берегах Ниццы или в Ницце принца Ольденбургского? Как рано засеребрились мои волосы – виски совсем белые. Анины волосики тонкие, мягкие…

Я втянул влажный воздух и закашлялся. В глазах потемнело. Я прислонился к шершавой коре многоквартирного грачиного дома. Во рту пересохло. Зачерпнул мокрого снега и пожевал. Вкус, как в детстве.

Пора возвращаться.

Держась за тонкие стволы, я стал спускаться к церкви. Аня принесет пирожки. Мои любимые, с капустой.

День, когда Бога не стало

Автобус подпрыгивал на разбитой сельской дороге, оставляя за собой шлейф рыжей пыли. Пот стекал по спине и впитывался в поролон сидений. Ехать недолго. Людмила родилась в Зверево, а три дня назад ее не стало. Только что мы разучили «Верю во Христа», и вдруг ее не стало. Не стало альта. А без альта «Верю во Христа» никуда не годится.

Геннадий, президент нашего прихода, ехал тут же. Рядом сидела Нателла. Она недавно в нашем приходе. Очень добрая и очень стеснительная. В свое первое причастие она расплакалась. Президент Геннадий потом долго с ней беседовал в кабинете. Мне нравились беседы с Геннадием. Даже больше, чем с миссионерами. Он всегда находил нужные слова, вернее, Бог говорил через него. Однажды он доверил мне провести рождественскую вечеринку. Шестнадцатилетней девчонке! Но так Геннадию подсказал Святой дух. И все получилось. У миссионеров не было таких полномочий.

Наш приход насчитывал около двухсот прихожан, из них на службы приходили от силы восемьдесят. Для Церкви Иисуса Христа святых последних дней это ничего не значит. Во всем мире «мормонов» миллионы. Но нам было уютно и хорошо в нашем маленьком приходе. И президент Геннадий прекрасно с ним справлялся. А его жена Людмила прекрасно справлялась с хором. Но вот ее не стало.

Автобус свернул с пыльной дороги на асфальт и остановился возле низкого кирпичного дома с открытыми воротами. В этом доме покойник, и потому ворота будут открыты.

Двор заплетен виноградом, но это не спасало от зноя. Воздух не двигался, несколько вентиляторов обдували старушек, сидящих вплотную у гроба. Геннадий исчез в глубине дома. Старушки у гроба искоса на нас посмотрели и зашептали что-то друг другу. Мы не сильно отличались от них, разве что не крестились. Я оправила прилипшее к ногам платье и обмахнулась Книгой Мормона. Что делать, когда тебе десять и умер твой дедушка, я уже знала. Но когда умирает твоя сестра во Христе и тебе шестнадцать, понятного мало.

Обитый красной дешевой тканью гроб, табуреты вокруг него, ведро с топором под ним – все было уже знакомым, хотя и непонятным по большей части. Как принято в православном мире прощаться с умершими? Подойти и поцеловать в лоб или хотя бы подержаться за ноги. Как прощаются мормоны, было не до конца ясно. Нателла стояла рядом со мной бледная.

Наконец вышел Геннадий. Я ждала, что он скажет. Он громко объявил, что сейчас мы помолимся об усопшей. Усопшая. Как будто они не знакомы. Старушки поспешно встали со своих табуреток, уступая нам место у гроба. Мы подошли.

Лицо Людмилы было гладким и нарумяненным. Я смотрела на это лицо и не видела Людмилу. Нашего хормейстера с нежным альтом. Это была другая женщина. Ничего в ней не осталось. И почему эти старушки так убиваются у гроба? Ведь то, что лежит в гробу, не имеет никакого отношения к тому, о чем они плачут.

Геннадий прочитал молитву. Я не помню, о чем он говорил. Скорее всего, об объятиях Христа, в которых сейчас его Людмила.

На кладбище мы шли пешком. Солнце припекало головы. Пот стекал по спинам и впитывался в одежду, выступая темными пятнами. Геннадий шел рядом с нами. Казалось, родственники Людмилы не хотели с ним говорить. Казалось, он был для них чужим и виноватым.

Похороны прошли как обычно. Священник в рясе что-то бормотал, люди вокруг крестились и плакали, мама Людмилы громче всех. Что-то щемящее в груди вызывал весь ее вид. Геннадий казался стойким.

Обратно к дому родителей Людмилы мы шли группками. В каждой группе что-то обсуждали шепотом. Геннадий шел с миссионерами. Брат Пули, восемнадцатилетний миссионер, приехал к нам из дома, из Юты, и попал в самую гущу событий. Мне было его жаль. Каким ему запомнится наш приход? Жалким и печальным. За брата Джонса я мало переживала. Говорили, он попал в цунами в Индонезии и потом с глубокими ранами спасал людей.

Во дворе уже стояли столы с едой. Я впервые увидела, как Геннадий выпил водку. В Церкви Иисуса Христа святых последних дней не пьют алкоголь. Но Геннадий выпил одну, потом еще и еще. Его лицо становилось красным и теряло прежние черты. Миссионеры ничего не замечали или не хотели замечать. Что они знают о русском горе?

Съев борщ и пирожок, я решила посмотреть на огород, о котором любила рассказывать Людмила. Она часто угощала нас виноградом и помидорами, когда приезжала от родителей. Возле виноградника я заметила шевеление и услышала громкий шепот. Я хотела тут же уйти, я знала, что ничего хорошего не увижу, но все-таки увидела. В винограднике разговаривали Геннадий и Нателла. Они стояли так близко, как не позволялось в Церкви неженатым людям. Геннадий улыбался своим красным лицом и дышал наверняка спиртовым дыханием. Нателла отвечала.

Земля начала плавиться. Вдруг все солнце, которое впитывалось в макушку на кладбище, разом вышло из меня. Внутренности сжались и, казалось, поменялись местами. Я развернулась и, не стараясь быть бесшумной, бросилась обратно. Мне хотелось увидеть доброе лицо брата Пули или бесстрашные глаза Джонса. Мне хотелось узнать, что все еще в порядке. Но вместо братьев я столкнулась с мамой Людмилы. Она все поняла и, ни слова мне не сказав, бросилась к винограднику с каким-то птичьим криком.

Автобус подпрыгивал на разбитой сельской дороге. Мы возвращались домой. Геннадия с Нателлой в автобусе не было. Брат Пули делал вид, что читает Книгу Мормона. Думаю, он мечтал, чтобы его миссия поскорее закончилась, он вернулся в родную Юту и сделал хорошую карьеру в Церкви. Миссионерам, которые попадали в непростые места, как наш городок, словно открывался зеленый карьерный коридор. Брат Джонс мечтал вернуться к своей невесте в Калифорнию и жить жизнью среднего американца. Он станет продавцом автомобилей, но будет каждое воскресенье с женой и детьми ходить на службу.

Геннадий был алкоголиком, Людмила тоже. Церковь помогла им встать на путь праведности. Но не помогла им сохранить любовь и уважение. Геннадий, став из простого шахтера президентом пусть небольшого, но прихода крупной религиозной организации, подумал, что обманул мир. Для Нателлы он был прежде всего президентом прихода, который в будущем мог стать региональным лидером, для которого открывались многие двери. Людмила, наш нежный альт, не смогла справиться с трагедией. Ее муж был никем и стал всем. А потом она стала никем.

Геннадий еще несколько месяцев был на посту президента. Церковь не могла допустить скандала. Вскоре он ушел из Церкви и вовсе испарился. Нателлу после похорон никто не видел. Брат Пули справился со стрессом и снова надел маску доброты. Брат Джонс не изменился. Когда его миссия подошла к концу, на его место приехал новый миссионер. Но я его уже не узнала. Мой последний день в приходе совпал с последним днем брата Джонса. Он сказал, что все понимает и что это не имеет никакого значения. Такие вещи происходят повсюду. Важно сохранять чистоту сердца и трезвый ум. Надеюсь, у брата Джонса все так же хорошо.

Суженый

Нина была младшим, поздним ребенком. Двое старших братьев погибли в годы войны, она их не знала.

Нина с детства любила готовить. И мать учила ее правильно ставить опару на хлеб, замешивать тесто. Во всей деревне знали, что лучшая выпечка у Пановых. Особенно удавались пироги с грушей. Но секрет был в печи, которую отец Нины вместе со своим отцом сложили по особой схеме, которая потом была утеряна.

Вечерами мать вязала, а Нина читала. В деревенской библиотеке, что помещалась в том же доме, что и почта, Нина перечитала все, что могло ее интересовать. Конечно, как и любой девушке, Нине нравились истории о любви. О романтической любви, не о любви к родине.

Летом у Нины почти не было свободного времени. Нужно было заготовить сено на зиму для Зорьки, закрыть огурцы, помидоры, сварить повидло из груш и яблок, варенье из абрикосов. Иногда Нина купалась в речке. Пологий берег, большие деревья и мерное журчание воды притягивали к себе отдыхающих из соседних городов. Задний двор дома Нины выходил к реке. В детстве они ныряли с небольшого мостика, к которому вот уже много лет была привязана ржавая лодка.

Однажды Нина мыла посуду после готовки. Речка за лето так измельчала, что мостик оставался на берегу. На той стороне в тени кленов она увидела парня и девушку. Они приехали на мотоцикле, взяли с собой плед и корзинку с едой. Они смеялись, плескались в прохладной воде, которая так приятно освежала уставшие руки Нины. Она украдкой посматривала на молодых людей и представляла себя на их месте.

– Извините, – крикнула девушка Нине.

Нина подняла голову.

– Извините, а вы продаете молоко?

– Нет, не продаем, – крикнула Нина в ответ. – Но я могу вас угостить.

Ребята собрали вещи, сели на мотоцикл, он взревел. Через несколько минут они стояли у калитки. Нина вынесла кружку и банку с холодным молоком утреннего надоя. Парень пил жадно. Девушка сделала несколько глотков.

– Какое вкусное, – сказала девушка.

– Не то что в магазине, – ответил парень и подмигнул Нине.