Под грушевым деревом

Мы возвращались домой после безудержного веселья с кучей друзей, танцами, конфетами, подарками и салютами по холодной и неприветливой железной дороге. Вдали показались огни железнодорожного вокзала. За ним ждала остановка и четырехчасовой шахтерский автобус, везущий на смену грустных шахтеров, которым придется работать в первый день нового года. В этом автобусе всегда был спертый воздух, как будто шахтеры уже уставшими ехали на работу.

Я молча смотрела в окно. Где-то в домах еще праздновали, горел свет и мигали гирлянды. Я завидовала тем окнам. Сейчас бы я смотрела новогодний «Голубой огонек» вместе с Ленкой по их большому телевизору, а не тряслась в прокуренном автобусе. Если бы я осталась у Сидоровых, то не увидела бы того, что произошло в прихожей.

Я знала, что мы небогатые. Мама ушла от отца, когда мне не было и четырех, к бабушке с дедушкой. Время считалось непростым, и работу мама с ее экономическим дипломом не нашла, а торговать «тряпьем» на рынке считала недостойным. Так и жили мы на пенсию стариков.

От остановки к дому шли молча. Думала ли мама о том, что совершила, раскаивалась? Я лишь мечтала поскорее уснуть, а утром представить, что ничего не произошло. А может, и не было ничего? Может, я не видела, как мама вытащила из бумажника дяди Леши две зеленые бумажки, пока одевалась в прихожей. В тот момент мой мир будто пошатнулся, все веселье слили через широкую воронку, и лишь мамины беззаботные глаза продолжали улыбаться.

Моя мать воровка. И украла она у самых лучших и близких людей в моей жизни. Я думала об этом, глядя на темный силуэт фикуса с одиноко висящим стеклянным скворцом у нас дома. У Сидоровых елка почти доставала до потолка, светилась разноцветными огнями. И утром там будут лежать подарки для Ленки. А если бы я осталась, и для меня тоже. Настоящее новогоднее чудо.

Утром позвонили в дверь. Мама спросонья накинула халат и пошла открывать. Бабушка с дедушкой первого января с утра всегда уходили к друзьям. Под фикусом появилась коробка с куклой, мое сердце радостно екнуло. Я осторожно подошла к ней. Я мечтала о Барби, блондинке с загаром и белоснежной улыбкой. В коробке лежала брюнетка.

Из коридора послышались приглушенные голоса. Я прислушалась. Нехорошее предчувствие сдавило грудь. Синди, прочитала я на коробке. Никакого калифорнийского загара и розовых туфель. Зачем ей зеркальце? Кена с такой внешностью все равно не встретить.

– Иди сюда, – строгий голос мамы заставил кровь замедлить ход.

Я все еще держала в руках коробку с Синди. В дверях стоял дядя Леша, лицо его было непривычно серьезным. Мама строго посмотрела на меня:

– Это ты взяла деньги?

Дядя Леша смотрел без укоризны, но как-то отстраненно. Мама спокойно ждала. В голове снова всплыли события вчерашнего вечера. Как нас забрали на машине и привезли к Сидоровым, как мы играли во дворе, как ходили по квартирам и поздравляли друг друга, как танцевали под музыкальный центр «Панасоник», как мама взяла деньги…

– Это ты взяла деньги? – повторила мама.

– Да, – ответила я.

– И куда ты их дела? – мягко спросил дядя Леша.

– Потеряла. – Что я еще могла сказать?

– Где ты их потеряла? – спросила мама.

– Когда мы шли по рельсам.

– Да, там уже не найти, цыганча небось все уже подобрала, – дядя Леша махнул рукой.

Через какую-то неделю мы снова пойдем в гости к Сидоровым. Мама будет весело и непринужденно шутить, и я никогда не скажу правду. Синди останется в коробке.

Учительница

Из проигрывателя звучал Концерт для фортепиано с оркестром номер один Петра Ильича Чайковского, чей портрет висел в классе музыки средней школы номер четырнадцать в Вязево. Елена Робертовна смотрела в окно. Желтые листья, танцуя, падали на землю, солнечный свет мягким теплом уходящего дня приглашал присоединиться к стихийному балу.

* * *

Елена встретила своего гения, виртуозного пианиста, на последнем курсе консерватории. Звали его Петр Молчанов. Но вся его наружность говорила о том, что он Петруша. Невысокого роста, со светлыми волосами и светлыми глазами, то ли серыми, то ли голубыми, нескладный и неуклюжий. О последнем качестве в консерватории слагали легенды.

Несмотря на щуплую фигурку, Петруша никак не помещался в пространстве, в котором находился. Когда он входил в комнату, не было в ней человека, которого бы он не задел, плечом ли, коленом, партитурой. А если комната была пуста, доставалось предметам интерьера. Наблюдать за тем, как Петруша проходит к своему инструменту, было особым удовольствием. Оркестр будто сжимался, давая как можно больше места Петруше. Но как бы Петруша ни старался, обязательно находилась труба, которую он задевал локтем, или виолончель, об которую спотыкался, и потом, будто вся сцена недостаточно комична, театрально извинялся перед музыкантом, всплескивая руками, роняя листки с нотами, отчего владелец виолончели или трубы краснел до багрового цвета и опускал голову.

Елена не сразу обратила внимание на Петрушу. В коридорах консерватории таких, как Петруша, неуклюжих, что-то бормочущих себе под нос, было много. Тонкая, почти прозрачная, она не шла, парила по паркету, притягивая взгляды сокурсников и некоторых преподавателей. Петруша тоже не устоял перед красотой тонких пальцев и белой, почти прозрачной кожей. Когда Елена садилась за пианино, она словно становилась его частью. Прямая спина, мягкие локти, гордый профиль. Вся ее наружность говорила о том, что она пианистка. Но как бы Елена ни отрабатывала раз за разом гаммы, она так и не стала виртуозным исполнителем. И учителя лишь пожимали плечами – нет таланта. На защите дипломов в концертном зале Петруша увидел, как вошла, нет, вплыла она, села за рояль, поставила тонкие ножки на педали и заиграла Прелюдию номер два Скрябина ля минор. Петруша забыл, как дышать, так эта композиция подходила всей наружности молодой пианистки. Почему-то он не сомневался, что именно эту прелюдию Скрябина она и должна играть. Он не мог отвести взгляд от ее нежных рук, взволнованного лица. Когда девушка закончила, он невольно зааплодировал, но быстро опустил руки под строгими взглядами экзаменаторов. Елене поставили четыре.

Елена расплакалась и выбежала из зала. Петруша поспешил за ней, наступая на ноги почтенных членов комиссии. Он решил побороть свою робость и пригласить Елену на свидание. В коридоре ему удалось догнать ее. Знал ли он, что значила для нее эта четверка? Как сильно Елена мечтала стать пианисткой, гастролировать с оркестром, участвовать в международных конкурсах, уехать из Вязево?

Так начались неловкие ухаживания Петруши за Еленой. Елена Прекрасная и Петруша, шутили про них. Петруша покупал цветы и мороженое, держал Елену за руку, рассказывая, как она прекрасна на сцене. Но его слова не растопили сердце Елены. Она нашла место учительницы музыки в школе и с грустью ждала сентября. Петруша тоже ждал сентября, чтобы ехать в столицу и участвовать в международном музыкальном конкурсе. Петрушу должно было взволновать такое событие, но он не мог ни о чем думать, кроме своей Елены.

Однажды Петруша пригласил Елену на репетицию, которых летом у оркестра было очень много. Она сидела в последнем ряду, чтобы не смущать и без того смущенного Петрушу. Петруша же в свойственной ему манере прошествовал к инструменту, спотыкаясь и выслушивая сдавленные проклятия коллег. Репетиция никак не могла начаться, музыканты проигрывали гаммы и отдельные куски произведений. Петруша ждал, раскладывая без конца партитуру, отчего листы, словно подхваченные ветром, летали по сцене, и Петруша всей своей неловкой фигурой пытался их ловить. Елена краснела и опускала глаза.

Виолончелист глянул на Елену, на Петрушу, что-то шепнул соседу, тот громко рассмеялся, остальные подхватили. Петруша сделался багровым, собрал наконец партитуру и двинулся к роялю. Но музыкант решил дополнить произведенный эффект и выставил ногу на пути спешащего Петруши. Маленькая фигурка взлетела в воздух вместе с нотными листами. Елена увидела живую картину, которая отпечаталась навсегда в ее памяти. Петруша в воздухе вместе с нотами, ухмыляющийся виолончелист, хихикающие скрипачки, покачивающий головой ударник.

И зачем она только согласилась на эти нелепые ухаживания? Кроме постоянного смущения, она не чувствовала рядом с Петрушей ничего. Тупая боль от несправедливости мира, в котором несуразный Петруша играет в оркестре, а прекрасная Елена учит песенки с детьми, становилась невыносимой. Она оплакивала свою несчастливую судьбу. Она не понимала, чем она хуже Петруши.

Смеху положил конец дирижер. Петруша, пунцовый, сидел неподвижно. Дирижер постучал палочкой по пюпитру, и музыканты вскинули инструменты, зазвучал Концерт номер один Чайковского. Но Елена уже не слышала. Она бежала по коридору, скорее к выходу, скорее к спокойствию.

С Петрушей они больше не виделись. Он краснел от одного воспоминания об унижении, которое ей пришлось наблюдать. Лето прошло в репетициях. Осенью Петруша летел на конкурс в столицу, а Елена встречала первых учеников в классе с пианино, проигрывателем и портретом Чайковского. После работы она готовила ужин, заваривала чай с ромашкой и устраивалась перед телевизором. В один из таких вечеров Елена узнала, что их консерватория заняла третье место на конкурсе, а Петруша удостоился Гран-при. Елена плакала всю ночь. Петруша остался в столице.

В классе Елена Робертовна разучивала с учениками песни о Родине, ставила пластинки с великими произведениями Стравинского, Прокофьева, Мусоргского, Скрябина, чтобы сохранить в себе остатки любви к музыке, и скучала. Иногда она подменяла пианистку в музыкальном театре, играла в фойе, пока люди отдавали верхнюю одежду в гардероб и поправляли прически или расхаживали в антракте с бокалами шампанского. Кто-то мог остановиться и послушать, тогда Елена сильнее склоняла голову. Она не смотрела постановки театра, она отрабатывала часы и незаметно покидала здание.

Второй год в школе начался как и первый. Скучающие ученики, теплое солнце за окном, а вечером работа в фойе музыкального театра, где проходят гастроли столичного оркестра. За роялем Петр Молчанов. Думала ли она о Петруше? Едва ли. Когда на глаза попадались новости о новых наградах и международном признании, она вспоминала репетицию и качала головой, дивясь превратностям судьбы. Жалела ли она о том, что сбежала тогда и не увидела игры пианиста, который сейчас покорял мир? Она могла посмотреть записи много раз, но никогда этого не делала.

* * *

В театре людно. Все хотят насладиться прекрасной игрой своего земляка, гениального пианиста Петра Молчанова. В фойе Елена Робертовна играет Прелюдию номер два Скрябина. Она не смотрит на гостей в красивых платьях и в предвкушении прекрасного вечера. Она мечтает оказаться дома, с кружкой горячего ромашкового чая.

Сидя в уже пустом холле, она слышит первые звуки Концерта номер один Чайковского. Петр Молчанов за роялем. Не выдержав, Елена подходит к двери в зрительный зал. Прислушивается. Как хорошо. Как чудесно он играет. Билетер открывает дверь и приглашает Елену войти. Елена входит и замирает.

За роялем вовсе не Петруша. Его гордый профиль, его руки, мягкие кисти, все его тело – продолжение рояля. Нет в нем той неловкости и неуклюжести, какие помнила Елена. Все в нем безупречно. Вот он виртуозно исполняет репризу. Больше никого не существует на сцене. Только его гений.

* * *

Она узнала наконец, как Петруша преображался, садясь за инструмент. Спина вытягивалась, подбородок заострялся, взгляд устремлялся вдаль, за партитуру, даже волосы на голове будто становились гуще, делая его профиль совершенно неузнаваемым. Он уже не видел дирижера, не слышал аплодисментов. Его длинные пальцы, словно ветки деревьев под порывами ветра, готовы обрушиться на клавиши. Это был другой человек. Это был гениальный пианист Петр Молчанов.

В антракте Елена вернулась за свой рояль. Она улыбалась.

– Здравствуй, Елена.

Рядом с роялем стоял, переминаясь с ноги на ногу и крутя в руках букет, Петруша. Неловко улыбаясь и размахивая цветами, он рассказал, как живет, как гастролирует. Розовые лепестки сыпались из букета. Елена узнала, что Петруша скоро отправляется в большой европейский тур. И праздничный новогодний концерт он даст в Венской опере. Елена играла и слушала с улыбкой.

Когда прозвенел третий звонок, Петруша пожал ей руку и убежал, спотыкаясь по пути в закулисье. Вернулся и положил растрепанный букет рядом с Еленой. Она посмотрела на замученные розы и улыбнулась. Пальцы все еще ощущали теплое прикосновение Петруши.

…Из проигрывателя в классе музыки средней школы номер четырнадцать в Вязево звучал Концерт номер один Чайковского, который играл Петр Молчанов. Ученики скучали, Елена Робертовна смотрела в окно. Снежинки, медленно кружась, падали на подмороженную землю. На каникулах Елена летит в Вену.

Мишкина невеста

Каждый день Мишка ходил на рынок продавать молоко. Соседи брезговали тощей и немытой коровой, поэтому, снарядив сына тележкой и шестью полторашками серой мутной жижи, мать отправляла его в центр. Она знала, что лучше его с этим не справится ни одна из трех ее дочерей. Умных, красивых, говорливых. Миша не умел говорить, но заболтать мог любого.

Полдня он проводил на деревянной скамеечке с картонкой, на которой красивым почерком младшей сестры Настеньки было выведено «40 рублей». Цена занижена, но иначе никто не посмотрит на лохматого паренька с грязными ногтями. Если кто-то подходил и спрашивал, почему так дешево, Миша начинал громко тараторить и оттого, что плохо знал язык жестов, хватал собеседника за руки и заглядывал в лицо. Большинству покупателей не нравилось такое обращение, они отнимали его пальцы от своих кистей и спешили уйти, но некоторые все же жалели несчастного и покупали разбавленное молоко, планируя пустить его на блины или закваску.

Однажды, когда солнце висело высоко в небе и опаляло и без того обветренную кожу Мишки, к нему подошел мужчина в соломенной шляпе. Уставший болтать с покупателями Миша смотрел на последнюю бутыль и лузгал семечки из молодого подсолнуха.

– Последняя? – спросил мужчина, но Миша не ответил.

Мужчина носком коричневой сандалии подвинул картонку и увидел поверх цифры «4» маркером плохо выведенную «5».

– О, как подорожало, – вздохнул он. – А чему удивляться? Жизнь вообще дорожает. Вот только что был…

Миша продолжал грустно щелкать семечки и не обращать внимания на покупателя. Он ждал, когда молоко скиснет, чтобы вернуться домой. В этот раз мать разбавила сильнее, и он уже получил кулаком от какой-то бабули прямо в глаз.

– У меня осталось тридцать шесть рубликов, а жена велела купить молока. Может, уступишь, а я завтра донесу остальное?

Миша молчал.

– Ты немой, что ли? – Мужчина коснулся плеча Миши, и тот вздрогнул и даже замахнулся от испуга.

– Ба-ба-ба-ба-ба…

– Я. Тебе. Тридцать шесть. А завтра. Остальное.

Мужчина чеканил каждое слово в надежде, что немой прочитает по губам. Но Миша хватал его за руки и тараторил свое «ба-ба-ба».

– Ладно, парень. Есть у меня кое-что, – покрутил головой в надежде, что среди идущих по своим делам людей нет тех, кто с интересом наблюдает. – Обмен.

Мужчина подмигнул. Миша перестал «болтать». За свои шестнадцать лет он научился понимать без слов. Он собрал раскладной стульчик, погрузил свои вещи в тележку, туда же сунул последнюю бутылку с молоком и приготовился идти за мужчиной.

Идти пришлось недалеко. За овощной киоск, где круглый год пахло сгнившей капустой. Мужчина достал из-под рубашки журнал и протянул Мише.

– Как раз пятьдесят рубликов.

Миша сжимал в потных ладошках глянцевый, пахнущий свежей типографской краской журнал с самой красивой девушкой из всех когда-либо им виденных на обложке. Ее светлые локоны спадали на плечи, розовые пухлые губы прикрывали белоснежные зубы, а голубые глаза в кайме черных изогнутых ресниц смотрели прямо на него, на немого Мишу.

Мужчина понял, что сделка состоялась. Он тихонько достал белесую бутылку из тележки, бросил последний грустный взгляд на Анастейшу, которую уже успел полюбить, вздохнул, сказал «бывай» и побрел домой, к жене. А Миша так и стоял, с улыбкой разглядывая обложку и боясь пошевелиться, вдруг это все тут же исчезнет.

Миша очнулся, только когда бумага под пальцами стала мокрой и волнистой. С ужасом вглядывался в темные пятна от собственных рук на белой юбочке Анастейши. Попробовал оттереть, но размазал еще сильнее, и бумага под пальцами скаталась, проделав брешь теперь уже на загорелых ногах девушки. Миша замер. «Ничего не трогай», – сказал он себе.

Скрутив журнальчик подзорной трубой, он сунул его в тележку и покатил с рынка, размышляя, как скрыть от матери недостачу. У него было сорок минут на то, чтобы придумать правдоподобную историю исчезновения молока и место, где он спрячет свою Анастейшу. Место, куда он сможет приходить и любоваться ей, рассматривать каждый миллиметр ее безупречного тела. Он знал, что внутри, на тонких страницах, еще больше ее фотографий. Предвкушение этого затмевало собой страх взбучки от матери.

Миша шел, и ноги его то ли от жары, то ли от нетерпения подкашивались. Дорога, которую он знал, которую исходил много-много раз, которую иногда видел во сне, потому что нечего ему было больше видеть, теперь казалась слишком длинной, слишком ухабистой, слишком муторной. Он оступался на кочках, которые здесь были всегда, но для него возникли вдруг, ветки деревьев так низко висели под тяжестью своих листьев, что норовили проткнуть Мише глаз, собаки со дворов рвали цепи и пытались схватить за ногу. Одну из них Миша пнул в живот, та отбежала, но продолжала злобно скалиться. Тогда он поднял камень и со всей силы бросил. Попал. Собака смолкла. Но Миша не слышал, он просто шел дальше.

Дома мать и сестры, кроме младшей, возились на грядках. Солнце припекало их оголенные спины, окрашивая в красно-коричневый загар усеянную почти черными конопушками кожу. Пот крупными каплями стекал в ложбинку между крупными грудями, туго затянутыми верхом от купальников. Лучший загар – загар, полученный от честного труда. Так любила говорить их мать. Старшие не спорили, безропотно ковырялись свежим маникюром в земле, мечтая когда-нибудь выйти замуж и жить в квартире.

Миша притулил к стене тележку, достал оттуда журнал, сунул его за пояс шорт и скользнул в дом. В доме было темно и прохладно. Из-за контраста с улицей Миша покрылся еще большей испариной. Он быстро шагал из комнаты в комнату, ища место, куда спрятать свой секрет. Среди трех спален у него не было своей. В одной жили две старших сестры. Они не были дружны. Им обеим нравился Леша Пекарь. Он не был пекарем, развозил самый обычный хлеб по магазинам, но и Ольге, и Наталье такое прозвище казалось солидным. Как бы они ни соревновались за внимание Леши Пекаря, подсыпая друг другу красный перец в тушь для ресниц или специально ушивая платья, чтобы казаться в них более стройной, свою комнату они оберегали сообща. Во второй, самой маленькой комнате без окон, куда помещались разве что кровать и маленький платяной шкаф, спала Настенька. В третьей спальне, самой бестолковой и некрасивой во всем их бедном доме, жили мать и Миша. Мишина кровать из матраса и тяжелого ватного одеяла была завалена одеждой и всем, что не имело своего места в доме. Мише нравился его уголок, но он никогда не бывал там один. Пришлось искать другое место.

Миша прокрался в комнату Настеньки, забрался на старенький скрипучий платяной шкаф – он достался им от прошлых хозяев дома – и уже хотел бросить липкий сверток на пыльную поверхность, как увидел тетрадь. Толстая, девяносто шесть листов, с синей обложкой, тетрадь вспухла от исписанных страниц. Миша даже на секунду забыл про свою Анастейшу, пока разглядывал Настенькин дневник. В том, что это дневник, не могло быть сомнений. Какая тринадцатилетняя девчонка не вела дневника?

Миша знал, что у него есть не больше минуты, чтобы принять решение. Снова сложив журнал, он запихнул его за пояс и слез со шкафа. В этот момент в дом вошла Настя. Миша же притворился, что ищет что-то в шкафу.

– Ты чего тут забыл? – спросила Настя жестом.

– Футболку ищу.

– В моем шкафу нет твоих вещей.

Миша поднял руки в знак, что не хотел обидеть, и попятился к выходу, строя план выкрасть как-нибудь дневник.

Для Анастейши он не нашел ничего более укромного, чем чердак. И уже взбирался по лесенке, как мать накинулась на него.

– Где деньги?

Миша пошарил в карманах, выгреб все, что там было, и отдал матери, даже свою мелочь. Мать бросила на них быстрый взгляд и тут же закричала:

– Где сорок рублей? А?

Миша так и не придумал, что сказать матери.

– Опять играл?

Это было единственным спасением. Миша кивнул.

– Ах ты гад, – сказала она уже голосом и ударила его грязным полотенцем, которым вытирала пот. Миша для вида прикрывал лицо руками, но ему не было больно. Полотенце не так давно постирали, и оно еще было мягким. Вот если подождать недельку, могло крепко достаться. Как-то острый край порезал ему роговицу, несколько дней пришлось носить повязку.

И хотя в прошлый раз ему досталось за проигрыш почти ста рублей, он был рад новой лазейке. Это значило, что пару дней его не выпустят на рынок и он сможет наконец спокойно рассмотреть свою Анастейшу, которую он временно поместил в наволочку своей подушки. Ближе к мыслям.

Как он и предполагал, следующим утром мать отправила Ольгу продавать молоко. Ольга считала это унизительным, поэтому взяла с собой Настеньку и, прежде чем выйти из дома, несколько раз больно ущипнула Мишу за спину. Все сестры щипались. Это был тихий способ враждовать друг с другом. Драться. За лучшее место за столом, за карманные деньги, за парня, за новый наряд. Каждый носил на теле отметины сестринской любви. У Ольги был особо жестокий метод щипаться. Она захватывала ткань футболки таким образом, чтобы она под пальцами обязательно скользнула, оставляя на коже ссадину. Эти ссадины очень долго сходили. Как-то Наталья все лето проходила в длинной юбке, потому что Ольга почти каждый день щипала ее в одно и то же место. И когда мать все-таки заметила, пришлось обратиться в больницу.

В этот раз Ольга ущипнула брата чуть ниже лопатки, так, чтобы он не смог достать и едва мог разглядеть в зеркале. Он стиснул зубы, сжал кулаки и промолчал. Как всегда. При всей нелюбви к старшей сестре закладывать ее не хотелось. Он понимал, что рано или поздно станет главой этой семьи. Кто-то покинет родной дом, но это будет не он.

Когда сестры отправились с тележкой на рынок, мать велела Мише вместе с Натальей полоть грядки. Он так старался сделать работу быстро, что в какой-то момент Наталья прониклась и тоже ускорилась. Она уже представила, как сядет на велосипед и поедет к пруду, где обязательно встретит Лешу Пекаря. Он уже развез хлеб и свободен до вечернего развоза.

Миша предвкушал, что пока одни сестры на рынке, а другая у водоема, он спокойно поглазеет на новую подругу, как из дома раздался рев. Такой, что даже Миша его услышал. Что-то сотрясло его барабанные перепонки. Что-то, что тут же дало сигнал телу бежать, прятаться, закрыться. Не успел. Мать налетела на него с кулаками. В кулаках были разорванные страницы журнала. Его журнала. Его Анастейши. Он лишь мог разглядеть, прикрывая голову руками, ее выпученные в гримасе ужаса голубые глаза и переломанные загорелые ножки.

Мать била его кулаками со смятыми страницами, кричала ругательства, которые он не слышал, но знал, что они настолько же сильные, как и удары. Один клочок выпал из рук матери, и она не заметила. И Наталья не заметила. Она сделала вид, что занята работой, иначе и она могла попасть под горячую руку. Уж мать нашла бы за что. Например, за то, что вчера пришла поздно или что у нее давно нет этих дней.

Наконец гнев иссяк. Мать бросила остатки журнала в старую бочку и подожгла. Миша все еще сидел у куста, где его застали врасплох, и смотрел на клочок. Что-то там на обороте.

Убедившись, что в бочке осталась только зола, мать позвала Наталью готовить обед. Сестра глянула на побитого Мишу, в ее взгляде было что-то похожее на жалость, и побрела в дом, молясь, чтобы вот так же не получить через пару недель, когда скрывать станет невозможно.

Миша, убедившись, что остался один на грядках, отнял руки от лица и быстрым движением ногой подгреб к себе клочок. Где-то в груди ухнуло, когда он перевернул его, а на обороте Анастейша все еще улыбалась ему. Мишу обдало жаром. На ней были белые гольфики. Такие носят первоклашки первого сентября. Такие носила Настенька, когда они все вместе провожали ее в школу.

Миша почесал мокрые скатавшиеся волосы, сунул картинку в карман шорт, и в глазах потемнело.

Проснулся он уже на своей постели. Тут же потрогал карман, тот тихо прошуршал в ответ. И Миша улыбнулся. Рано или поздно он останется с ней наедине, и тогда… Вот тогда он будет счастлив.