Эхо первой любви

скачать книгу бесплатно

Эхо первой любви
Мария Владимировна Воронова

Большая любовь. Романы М. Вороновой
Почти два десятка лет потребовалось Мстиславу Зиганшину, чтобы оставить в прошлом свою первую любовь, красавицу Елену. Но не зря говорят: «Мечта сбудется, когда забудется». Зиганшин полюбил робкую девушку Фриду и наконец добился взаимности. И тут Елена неожиданно вторгается в его жизнь! На первый взгляд судьба ее сложилась как нельзя лучше: она вышла замуж за крупного бизнесмена, родила троих детей, занимается благотворительностью. Но все ли благополучно за этим красивым фасадом, если единственный человек, которому она может доверять, – это бывший жених?

Мария Владимировна Воронова

Эхо первой любви

Роман

* * *

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

© Воронова М., 2017

© Адарченко Е., фото на обложке, 2017

© Оформление. ООО «Издательство „Э“», 2017

* * *

Когда выпадает снег, в Петербурге по вечерам становится тесно и уютно, как на чердаке в старом доме. Темное, затянутое облаками небо висит низко, а серый снег кажется паутиной и вековой пылью, и даже яркие фонари не могут развеять мглу, освещая лишь пятачок пространства вокруг себя, будто свечи или керосиновые лампы. Солнце в это время года заходит рано, а луну или совсем не видно, или можно только угадать по неясному пятну света на пелене туч, окутывающих город.

Темно, мрачно, немного жутко и в то же время ясно, что ничего плохого с тобой не случится до самой весны.

…Зиганшин припарковался возле старинного здания с высокими узкими окнами и, подойдя к входным дверям, взялся за массивную латунную ручку.

Потребовалось довольно много сил, чтобы открыть тяжелую дубовую створку.

Перед тем как войти, он посмотрел вверх: многие из окон уже погасли, но в нужном ему горел тусклый казенный свет. Макс, стало быть, работает или просто сидит в кабинете, потому что дома его никто не ждет.

Миновав суровую бабку-вахтершу, Зиганшин сочувственно вздохнул. Он приехал к Максу Голлербаху за индийским чаем, купленным его родственниками на какой-то ярмарке специально для друга. Конечно, Мстислав Зиганшин мог бы сам приобрести себе сколько угодно чаю любого качества и фасона, но мысль, что у него есть приятели, которые думают о нем во время семейного выхода за покупками, мол, «а давай-ка возьмем пакетик для Мити», была чрезвычайно приятна.

Макс сидел за столом, погруженный в работу, но, увидев на пороге Зиганшина, обрадовался и вскочил.

– Как хорошо, что вы сумели выбраться, – сказал он, коротко и сильно пожимая приятелю руку.

– А я уже боялся, что не застану.

– Что вы, я каждый день сижу допоздна. – Макс с улыбкой показал на свой стол, заваленный бумагами так, что монитор жался на самом краю, как бедный родственник. – Когда уходил из частной клиники, боялся, что у меня окажется слишком много свободного времени, но, слава богу, обошлось.

Зиганшин развел руками, мол, у увлеченного человека всегда найдется, чем заняться на рабочем месте. Странно, он вроде бы одинаково приятельствовал с Максом и с его двоюродным братом Русланом Волчеткиным, но с тем молниеносно перешел на «ты», а с Максом так и застрял на уважительном обращении.

– Кофе? – Голлербах, не дожидаясь ответа, включил чайник и стал сервировать крошечный журнальный столик, притулившийся возле окна.

Зиганшин огляделся: Максимилиан, высокий костлявый мужчина примерно его лет, был очень некрасив, но резкие неправильные черты завораживали и притягивали, как картины Пикассо. Споря с безжалостной природой, Макс пытался выглядеть нарочито аккуратно и консервативно, был всегда безукоризненно одет, тщательно выбрит и стильно подстрижен. Зиганшин помнил, что при знакомстве профессор Голлербах произвел на него впечатление невероятного зануды, а уважение и симпатия появились много позже. Кабинет оказался под стать хозяину. Благодаря старинному высокому окну, или строгим книжным шкафам, или плакату, выполненному на пожелтевшем от старости ватмане и повествующему о каких-то сложных мозговых процессах, сразу становилось понятным, что здесь занимаются серьезной, хоть, может быть, и старомодной наукой, и, если не отвергают с ходу смелую гипотезу, то обязательно приводят ее в приличный и подобающий вид, прежде чем явить миру.

В углу стояла рогатая вешалка, тоже, судя по медным шишечкам, старинная, на которой в строгом порядке располагались модное кашемировое пальто и идеально выглаженный двубортный медицинский халат, тоже слишком консервативный для современного доктора.

Зиганшин, войдя, небрежно бросил свою куртку на спинку стула, а теперь встал и повесил ее так, чтобы влажные от снега рукава не касались халата.

На обратном пути он замер у книжного шкафа. Стена в простых офисных обоях, жиденькая дверца с расшатанным стеклом, корешки книг: солидные кожаные фолианты с золотым тиснением, демократически-академические коленкоровые обложки советского образца и броские новые издания, стоящие вперемешку и неровно, втиснутые между томиками блокноты и стопки исписанных листков – все это так не было похоже на аккуратиста Макса, и почему-то представилось Зиганшину настоящим сгустком мудрости, от эманаций которого он и сам, кажется, немного поумнел.

– Можно? – спросил Зиганшин, показав на шкаф.

– Конечно, пожалуйста, – кивнул Макс с некоторым удивлением, поскольку раньше приятель не давал повода подозревать в себе книголюба.

Осторожно отворив хлипкую дверцу, Зиганшин извлек из плотного ряда книг старый томик в хрупкой картонной обложке с обтрепавшимися углами и быстро его пролистал. Вдыхая еле слышный аромат пожелтевших страниц, он вдруг пожалел, что не было в его жизни науки, корпения над книгами и жадного изучения какого-нибудь предмета от самых истоков. «Я же был не дурак, – подумал Мстислав Зиганшин в приступе светлой грусти по несбывшемуся, – и любопытный парень. Не гений там какой-нибудь, но башка у меня варила. Даже завуч прочила мне карьеру ученого, несмотря на все хулиганства. Но любовь победила во мне тягу к знаниям, и покатилось… Школа милиции вместо универа, звания вместо степеней. В принципе неплохо, но иногда грустно».

Увидев, какую книгу Зиганшин держит в руках, Максимилиан улыбнулся и заметил, что чутье товарища не подвело. Он взял с полки лучшее руководство по психопатиям, написанное за последние сто лет, и хоть издана книга была в тридцатые годы двадцатого века, до сих пор остается актуальной. До недавнего времени автор книги был для профессора Голлербаха непререкаемым авторитетом, но сейчас его мировоззрение стало меняться.

– Понимаете, Мстислав, – продолжал Макс, отвечая более собственным мыслям, чем собеседнику, – когда я окончил учебу в институте, то приступал к работе с довольно стройной конструкцией знаний в своей голове. Схема, система, называйте, как хотите, но мне казалось, что почти на любой вопрос можно найти ответ и к каждому случаю подобрать соответствующее лечение. Потом в силу разных жизненных обстоятельств стал осваивать психотерапию, и тут тоже у меня все улеглось в логические цепочки. Но чем дальше я работал, чем глубже погружался в свою специальность, тем больше появлялось разных непонятных вещей, которые подтачивали и размывали все мои постройки. В результате теперь я растерян, наверное, даже сильнее, чем когда после института пришел в интернатуру, между тем как моя ответственность стала неизмеримо больше.

Мстислав Юрьевич нехотя признался, что с ним происходит то же самое.

– Наверное, это кризис среднего возраста, – улыбнулся он.

– Вот именно! – с жаром подхватил Макс. – Всем нашим мыслям и делам можно найти какие-то лекала. Разве это правильно?

Зиганшин украдкой взглянул на часы и сказал, что не знает. Неожиданно ему стало хорошо и уютно в этом старом кабинете, где, казалось, даже стены и обстановка насквозь пропитались умными мыслями. Он почти забыл, каково это – сидеть с приятелем и никуда не спешить, и обсуждать что-то, не касающееся работы. А уж такого, чтобы друг делился с ним своими переживаниями просто так, без расчета, Мстислав Юрьевич и не припоминал. То ли от природы, то ли после того, как первая любовь Лена не дождалась его из армии, но, вступив во взрослую жизнь, Зиганшин стал замкнут и нелюдим. В служебных делах проявляя нужную степень общительности, он к себе никого не подпускал и, состоя в превосходных отношениях с коллегами и деловыми партнерами, внутренне оставался совершенно одинок. Даже с сестрой Наташей и с матерью не откровенничал, несмотря на то что очень их любил. Когда Наташа трагически погибла, он сблизился с коллегой, Лизой Федоровой, ее мужем Русланом Волчеткиным и с Максом, но все равно эта дружба носила с его стороны какой-то покровительственный характер: он опекал беременную Лизу, помогал Руслану в некоторых житейских делах, но сам старался выглядеть в их глазах уравновешенным и самодостаточным человеком, уверенно справляющимся со всеми трудностями. «Наверное, это неправильно», – подумал Зиганшин с неприязнью к себе и внимательно посмотрел Максу в глаза, загадав, что если приятель продолжит свою исповедь, то еще не все потеряно.

– Я тоже терял смысл своей работы, а потом со временем налаживалось все. Как, знаете, при генеральной уборке – сначала все перемешивается и сваливается в одну кучу, а потом порядка становится больше прежнего. Диалектика! – Зиганшин нахмурился, вызывая в памяти рудименты философских знаний, которыми был снабжен в школе милиции, – дискретность и континуализм. Этот, как его, скачок!

Макс с улыбкой покачал головой:

– Вы, безусловно, правы, но чем глубже я погружаюсь в свою специальность и чем больше приобретаю опыта, тем иногда яснее мне становится, что мудры были люди в те времена, когда роль психиатра и психотерапевта исполнял приходской священник, – продолжал Макс задумчиво, – хотя вам, наверное, эти все мои метания кажутся дурью и мракобесием.

– Нет, что вы! – замотал головой Зиганшин. – Очень интересно.

– Возьмем книгу, которую вы держите в руках. Очень грамотное описание психопатий, ну и что дальше? Получается, если ты родился психопатом, неизвестно, кстати, по какой причине, то обречен на определенный жизненный сценарий, и круг этот никак не разорвать? Или взять антисоциальных психопатов: что ж поделаешь, раз тебе досталась такая психика, то ты обречен совершать преступления, стало быть, не ты виноват, а природа? За что тебя судить? Что тебе не повезло с генетикой?

Зиганшин только пожал плечами. Он не вникал в подобные тонкости, считая, что обязан ловить преступников, а дальнейшую их судьбу пусть определяет суд. Но действительно среди правонарушителей попадались такие, чью логику и мотивы бывало трудно, а то и невозможно понять.

– Вот видите, – заметив, что чашка гостя опустела, Макс снова поставил воду кипятиться, – не разумнее ли считать, что бог дал каждому из нас то, что дал, плюс еще свободу воли? Что мы, несмотря на раздирающие нас противоречия и низкие инстинкты, можем найти в себе стойкость духа поступать правильно?

– Не все способны управлять собой и не всегда понятно, как именно будет правильно. В общем даже довольно редко бывает, что это ясно сразу, – вздохнул Зиганшин.

– Поэтому люди издревле просили помощи у высших сил. Помолился, отдал себя в руки божественного провидения – и вроде как легче на душе.

Чайник, сердито булькнув, отключился, и Макс сделал еще по чашке кофе. Зиганшин не особенно любил растворимый, но прилежно пил, чтобы не обижать хозяина.

– Пожалуй, единственное, что я твердо понял за годы работы, это что человеческая психика – бездна. В буквальном смысле без дна, и, пытаясь ее изучить, мы только проваливаемся все глубже и глубже, увязая в паутине ложных смыслов, и никогда не обретем в этом бесконечном тоннеле точку опоры.

– Да, но и бога нам тоже познать не суждено.

Макс покачал головой и нахмурился. Было видно, что эти горькие размышления давно его занимают.

– И все же есть разница, – сухо сказал он, – познавая человека, мы стремимся вглубь, а познавая бога – ввысь.

Зиганшин рассмеялся:

– Как-то получается из ваших тезисов, что человек равен черту. Не то чтобы я спорил с этим постулатом, но все же…

Макс фыркнул и заметил, что когда занимаешься пустословием, всегда приходишь к какому-нибудь дурацкому и неожиданному выводу.

– Простите, что нагрузил вас своей жалкой схоластикой. Я ни с кем это не обсуждал, но, найдя в вас такого приятного собеседника, не удержался.

Неожиданно для себя Зиганшин решился:

– Тогда я вам тоже кое-что про себя расскажу. Это такой вроде психиатрический момент, поэтому даже не буду просить вас никому это не передавать.

– Разумеется, – Максимилиан внимательно посмотрел на собеседника, – врачебная тайна нерушима.

– В общем, я вернулся когда из армии, все вроде было хорошо и много лет меня не тревожили ни сны, ни воспоминания. А потом вдруг, совершенно внезапно, без каких-то, как говорится, провоцирующих факторов, меня накрыло. Это случилось на Петроградской стороне, на Большой Пушкарской. Я увидел взвод солдат, марширующих в баню, и даже не могу передать толком, что вдруг со мной произошло. Словно все годы, прожитые после возвращения, вдруг в одну секунду пронеслись сквозь меня. Или, вернее, ударили под дых, так что я охнул и согнулся. Слава богу, я был один, и никто не увидел моей слабости. Потом такие штуки начали повторяться, и самое мерзкое, что я никак не мог это заранее предвидеть. Допустим, батальную сцену в фильме я смотрю совершенно спокойно, а потом вижу ботинки своей дамы, думаю, что они похожи на берцы, и нате-пожалуйста. Любая мелочь могла вызвать этот кратковременный, даже не знаю, как назвать: страх не страх, ужас не ужас. В общем, как оргазм, только наоборот. Жуткое чувство, что я жив, когда пятнадцать лет назад должен был умереть.

– А в чем это выражалось внешне? – осторожно спросил Голлербах. – Сердцебиение, тошнота?

– Нет, ничего подобного. Просто острейшее изумление, как я прожил пятнадцать лет. Естественно, я, как любой уважающий себя псих, отрицал, что у меня комбат-стресс, и ни к какому там врачу идти не собирался. Беспокоило только одно: не помешают ли мне эти штуки сохранять спокойствие в опасной ситуации? Но, к счастью, выяснилось, что в острые моменты на меня не накатывает. Я приловчился сдерживать свои реакции, когда это происходило на людях, но однажды все же оконфузился: повел свою тогдашнюю даму в кино, причем не на военный фильм, а специально взял билеты на сопливую комедийную мелодраму. Сижу себе такой, расслабился, ни с какой стороны не жду подвоха, и романтически держу девушку за руку. И вдруг на экране собака проползает под забором. Ну и все. В общем, я стиснул руку своей спутницы так, что она заорала на весь зал. Слава богу, пальцы ей не сломал, но она оказалась адекватным человеком, не стала доискиваться, что со мной не так, и спасать меня от меня же самого, а просто сказала, что я придурок, и бросила меня. Только тут я сообразил, что надо что-то делать. Стал думать, как бы так аккуратно сходить к психиатру, чтобы на службе никто ничего не узнал, а пока собирался, неожиданно для себя самого оказался в церкви. Как-то ноги сами принесли. И нельзя сказать, чтобы я истово молился, или сильно просил бога о чем-то, или даже просто верил, что он мне поможет, да и в самом деле, на что ему спасать такого негодяя, как я… Просто постоял, бабка какая-то на меня цыкнула, чтобы я шапку снял. Я снял. Постоял еще немного, да и пошел домой. А через несколько дней мне приснился покойный отец. Знаете, я редко вижу сны, а тут вдруг так ясно, будто наяву. Он меня обнял и сказал: «Митя, ничего не бойся». Я проснулся, стыдно сказать, весь в слезах, и больше никогда у меня этих штук не случалось.

Макс задумчиво смотрел на него, и только когда Зиганшин пожалел, что так некстати разоткровенничался, тяжело вздохнул и заметил, что можно, конечно, эту ситуацию разложить сообразно законам психологии, но все равно это ничего не объяснит. Потом, осторожно подбирая слова, заметил, что все же комбат-стресс является одним из немногих состояний, которые неплохо поддаются терапии, и что он готов Зиганшину помочь всем своим профессиональным опытом.

– Ну, после того, что я сегодня от вас услышал, – рассмеялся Мстислав Юрьевич, – так лучше мы с вами вместе в церковь сходим.

– И то правда. Но если серьезно, вы всегда можете обратиться ко мне с любой проблемой. Психотерапия, конечно, дело мутное, но, как говорится, если в это не веришь, еще не значит, что оно не работает.

– Мне кажется, господь мог бы сказать нам то же самое, – буркнул Зиганшин и поднялся. Пора было ехать – забирать маму с детьми из театра.

Спускаясь по широкой мраморной лестнице с выщербленными ступенями, он крутил на пальце пакет с чаем и немножко досадовал о том, что рассказал Максу свой секрет. Но в то же время на душе стало удивительно легко, как не бывало очень давно, наверное, с самой юности.

Ноябрьский снег ложится нежно, словно накидывая на землю кружевное покрывало. Темная хмурая поздняя осень еще повсюду, из-под легкого белого покрова тут и там виднеются черные сгнившие листья, слюдяные от схватившего их мороза, и как только подует ветер, с ветвей осыпаются праздничные белые шапочки, и они снова, голые и черные, перекрещивают низкое серое небо.

Но сегодня день выдался по-зимнему ясный, морозный и тихий. Зиганшин вышел на крыльцо, улыбаясь и щурясь от бледного, но сильного солнца, оглядел двор, чистый и праздничный от выпавшего снега, только к калитке детскими ногами и собачьими лапами уже протоптана изрядная дорожка.

Как был, в толстовке и старых джинсах, он накинул на плечи куртку, сунул ноги в галоши и вышел на улицу, немного расстроившись, зачем долго спал в такой хороший день.

Кажется, еще вчера только было в разгаре лето, а не успел оглянуться, и наступает зима. Как тянутся длинные одинаковые дни и как стремительно проносится жизнь! И не притормозишь, ничего не ухватишь…

Света с Юрой сосредоточенно лепили снеговика. Там, где они катили снежный шар, оставался черный след, так что казалось, будто дети убирают ковер.

– Вы поели? – крикнул Мстислав Юрьевич и, услышав в ответ стройное «Дааа!!!», успокоился. Наверное, это неправильно, и ответственный родитель обязательно допросил бы детей, что именно они ели, установив каждую печеньку, а потом пошел в кухню и проверил показания, а еще лучше, встал бы пораньше и сварил полезную кашу, но Зиганшин в выходные дни любил поспать, поэтому пускал детские завтраки на самотек, ограничиваясь полезными и питательными обедом, полдником и ужином. Профессор медицины Колдунов подарил ему руководство по приготовлению пищи для воинских частей, и Зиганшин кормил детей строго по науке. Обычно в выходные дни ребята присоединялись к кулинарному процессу, и они втроем интересно проводили время, вникая в суровый текст военной поваренной книги, а потом действуя согласно инструкции. Иногда получалось хорошо, иногда – не очень, но всегда было весело.

– И собак кормили! – крикнула Света, энергично помахав Мстиславу и возвращаясь к своим занятиям.

Мстислав Юрьевич улыбнулся и подумал, что снег, наверное, скоро сойдет, так что вечер наступит черный и мрачный, как крепкий чай одинокого человека. Но пока светло, надо радоваться солнечным лучам, а не предвкушать темноту.

Он смотрел в ясное небо, думая, как красиво подернулась белизной полоска елового леса вдалеке, как луч света, попавший в лужицу на дне Светиного следа, рассыпается разноцветными искрами и почему так рано поднимается в небо дымок из трубы соседского дома.

Обычно сосед Лев Абрамович начинал топить не раньше двенадцати, и коротко, ибо любил свежесть и прохладу в доме.

Переведя взгляд на дорогу, Мстислав Юрьевич увидел вдалеке маленькую фигурку, и сердце его замерло. По яркой шапочке и выбивающимся из-под нее рыжим прядям он узнал Фриду, да и кто еще мог идти в их безлюдную деревню?

Зиганшин растерялся. С тех пор как Фриде дали служебное жилье от больницы, в которую она устроилась работать, он ее не видал. Лев Абрамович говорил, что она ходит теперь не только «на сутки», но и «в день», поэтому не приезжает, и Мстислав Юрьевич все искал предлог, чтобы самому навестить ее в райцентре, да так и не нашел.

Заметив Фриду, дети бросили своего снеговика и с воплями понеслись к ней. Она, смеясь, раскрыла руки, и когда Света с Юрой, добежав, ткнулись в нее, заключила обоих в объятия. Рукава куртки немного поднялись, и Зиганшин вдруг увидел, какие тонкие у нее запястья и маленькие, почти детские кисти рук. Он с болью и тревогой подумал, как странно, что в слабых руках Фриды часто оказывается жизнь человека, и эта хрупкая маленькая девочка обороняет последний рубеж между жизнью и смертью.

Он вдруг почувствовал острую потребность взять ее к себе в дом и укрыть от всех опасностей, чтобы она была его жена, и только.

Света нехотя отпустила девушку, а Юра так и стоял, уткнувшись ей в живот.

– Мить, можно мы к Фриде? – спросила Света.

Зигнашин растерялся.

– Если она вас пригласит, – сказал он наконец, – но не забывайте, что она не к вам приехала.

– К вам, к вам, – успокоила Фрида, но, встретившись с ней взглядом, Мстислав Юрьевич ничего не понял.

Он не мог преодолеть неловкости, овладевшей им, и сказать что-нибудь вежливое и нейтральное, только кивнул и принужденно улыбнулся девушке. Выглядело это, наверное, жалко.

Фрида тоже, кажется, смутилась и не поздоровалась с ним, лишь крепче прижала к себе Юру и сказала, что скучала по ребятам и с радостью заберет их к себе, если Слава разрешит.

Дети ушли с Фридой, а он оделся потеплее, кликнул Найду и отправился гулять, думая, что девушке будет спокойнее знать, что его нет рядом.

Кроме того, он боялся не справиться с соблазном пойти и потребовать у Льва Абрамовича рассказать всю правду насчет Реутова, чтобы Фрида больше не считала его убийцей и могла бы ответить на его ухаживания.

«Стоп, Зиганшин, – говорил он себе, быстро шагая по обочине шоссе к соседней деревне, – ты никогда так не поступишь. Ради того, чтобы Фрида могла в тебя влюбиться, ты не позволишь ей узнать, что дед убил человека. Может быть, ты ей все равно не понравишься, а кроме того, мой милый друг, ты и без Реутова порядочно нагрешил в своей жизни. Ты наделал много таких дел, из-за которых Фрида, несомненно, отвернулась бы от тебя, если бы только о них узнала. Поэтому сиди и не дергайся».

Много сил было потрачено мною, чтобы не выглядеть жалкой и несчастной, да и вообще не быть самой собой. Так много, что охватывает ужас, когда я думаю, сколько всего могла бы совершить, если бы тратила свою энергию с большей пользой. Но не настоятельная необходимость встретиться с самой собою лицом к лицу заставляет меня писать эту книгу. Мною движет совсем другое чувство. Со мной все решено и кончено, жизнь разрушена так, что не восстановишь. Нет, можно построить новый дом, и я обязательно это сделаю, но он будет стоять пустым, потому что в нем не будет меня. И в лучшем случае, как бы я ни старалась, я обрету только ту себя, которой могла бы быть, но никогда уже не стану ею. Но если кто-то, прочтя мою историю, вдруг поймет, что не стоит терпеть то, что терпеть не стоит, если хоть один мой читатель стряхнет с себя заклятье «ты должен», получится, что мой тяжелый и трудный опыт не пропал напрасно, и, наверное, мне станет немного легче дышать. Мне нравится думать, что я еще молода, но все же моя жизнь – это уже довольно долгая история, в ней есть и начало, и середина, и даже печальный конец, и ясно видно, что к чему приводит, поэтому вдруг кому-то благодаря моей исповеди станет яснее, в какую сторону лучше повернуть… Я не говорю, что надо делать так-то и так-то, боже сохрани, я так сыта диктатурой, что ничего не приказываю даже собственным детям. Нет, это просто рассказ о действиях и их последствиях, вот и все.

Когда оглядываюсь на прошлое, два эпизода из детства необычайно ярко вспоминаются мне. Нет, в памяти хранится много всего разного – и хорошего, и всякого, но две маленькие, совсем незначительные историйки почему-то всегда оказываются на поверхности и, как преданные собачки, услужливо лезут под руку, когда я пытаюсь понять логику своей судьбы.

Наверное, эти два крошечных события, ни к чему не приведшие и ничего не изменившие, были предвестниками моего несчастливого будущего, посланием от ангела-хранителя, которое я не сумела вовремя прочитать.

Первая история случилась, когда мне было десять или около того. У нас была дальняя родственница, имевшая дочь несколькими годами старше меня, и как-то раз меня отправили к ней в гости на целый день. Мы отлично провели время до вечера, а потом тетя проводила меня до метро и отпустила, сказав, что мама будет ждать меня на станции «Маяковская». Помню, мне это показалось странным, потому что мы жили тогда на другой станции, а на «Маяке» мне надо было только пересесть на другую линию, маршрут был давно известен и сто раз пройден. Заблудиться мне никак не грозило, и обычно родители спокойно отпускали меня одну. Я удивилась, но, не имея привычки сомневаться в словах взрослых, послушно вышла на «Маяковской» и стала ждать маму. Прошло пять минут, потом двадцать, потом час. Мама так и не появилась. О мобильниках в те годы можно было только мечтать, их, наверное, уже изобрели, но до внедрения в широкие массы оставалось много лет. Следовало подняться на улицу и позвонить домой по телефону-автомату, но тогда я не смогла бы вернуться в метро, потому что не хватило бы денег на жетон (я ездила на метро довольно редко, поэтому проездного не имела). Наверное, стоило подойти к дежурной по станции, объяснить ситуацию, и она впустила бы меня бесплатно, но унижаться и просить всегда было мне невыносимо. Уехать, не дождавшись мамы, представлялось мне очень позорным, и я продолжала ждать, курсируя по станции, пока не поняла, что все бессмысленно, и поехала домой. Меня встретили разъяренные родители, обрушив на мою голову шквал стандартных упреков, которые обычно достаются всем загулявшим детям. И «где ты шлялась!», и «мы места себе не находили», и всякое такое. Измученная бесплодным ожиданием и тревогой, я отступила от привычного сценария и не стала сразу извиняться, а выкрикнула, что прежде чем орать на меня, можно было бы выяснить, что произошло. На что родители сказали, им прекрасно известно, что произошло. Они давно созвонились с родственницей. До сих пор помню чувство глубокого недоумения и какой-то космической пустоты, охватившее меня тогда. То есть родители прекрасно знали, где я, и спокойно сидели дома, вместо того чтобы быстренько съездить и забрать меня. Я же оказалась виноватой! Они даже не поссорились с родственницей, которая поступила так безответственно. Но правда в том, что если бы вдруг тетка сказала правду и мама действительно собиралась меня встретить, но опоздала, а я не дождалась бы ее и уехала, наказали бы меня ничуть не меньше.

Теткина ошибка стоила мне не только месяца родительского бойкота, но и, как сейчас понимаю, смены жизненного курса в целом. Мир показал, что я сама должна решать все проблемы, даже неразрешимые в принципе, и никто никогда не придет мне на помощь. А решать их я должна так, чтобы всем вокруг меня было хорошо и комфортно, потому что никто не может быть виноват, кроме меня самой.

Сейчас я не бываю в метро, но до сих пор не могу слышать название станции «Маяковская». Сразу накатывают тоска и чувство беспомощного одиночества, понимание, что никто ничего и никогда не сделает ради тебя, не поступится даже мелким своим комфортом.

Вторая история произошла вскоре после первой и, как ни смешно, тоже оказалась связана с теткой, которой, видно, предназначалось сыграть роль указателя в моей судьбе. С ней вместе работала женщина, в свое время лежавшая в роддоме вместе с моей мамой, соответственно, имевшая дочь – мою ровесницу. Иногда они встречались у тетки, а чаще просто передавали друг другу привет, а девочку я никогда не видела и даже долго не знала, как ее зовут.

Наступил мой день рождения – и вдруг подружки мне подарили то, о чем я даже не мечтала: настоящую Барби! Счастье было полным, и я решила подольше его растянуть, поэтому не стала вскрывать упаковку, а разглядывала куклу сквозь пластиковые окошечки, предвкушая, что же обнаружу внутри. На следующий день я еле высидела уроки и сразу побежала домой, чтобы начать играть. Наверное, я была уже великовата для кукол, но такая красота появилась у меня впервые!

Дома я вожделенной куклы не нашла. Я перерыла всю свою комнату, поискала в коридоре – ни следа. Будто она мне приснилась.

Тайна раскрылась только вечером, когда пришла с работы мама и совершенно спокойно сообщила, что взяла мою новую Барби, чтобы подарить дочке той женщины, с которой лежала в роддоме.