banner banner banner
Житие несвятой Марии. Новеллы
Житие несвятой Марии. Новеллы
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Житие несвятой Марии. Новеллы

скачать книгу бесплатно

Житие несвятой Марии. Новеллы
Мария Козимирова

Эта книга уникальна. Прежде всего, тем, что написана неписателем. Вернее, не профессиональным писателем. Но перелистнув лишь первую страницу, забываешь об этом… как забываешь о себе, времени, делах. Ибо написанное очень индивидуальным, самобытным, живым языком повествование полностью захватывает, заставляя проживать вместе с героиней все сложные перипетии ее жития.

Житие несвятой Марии

Новеллы

Мария Козимирова

© Мария Козимирова, 2018

ISBN 978-5-4490-3637-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Мария Козимирова, урожденная Таратунина, родилась 10 октября 1931 года близ города Тюмень, в деревне Ушаково. Сейчас живет в г. Слюдянка Иркутской области.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Эта книга уникальна. Прежде всего, тем, что написана Неписателем. Вернее, не профессиональным писателем. Но, перелистнув лишь первую страницу, забываешь об этом… как забываешь о себе, времени, делах. Ибо написанное очень индивидуальным,,самобытным, живым языком повествование полностью захватывает, заставляя проживать вместе с героиней все сложные перипетии ее жития. Интерес и напряжение не отпускает, вызывая эмоции то горько-тёмные, как дно океана, то светло-счастливые, как летнее небо. Невозможно сдерживать слёзы, трудно даже представить, через что пришлось пройти маленькой девочке.

Но и не поверить нельзя, потому что другой уникальностью книги является абсолютная правда: героиня – несвятая Мария – и есть Мария Козимирова, автор этой книги. Она сумела не только сохранить воспоминания, но и удивительно точно, то трогательно, то смешно, то жёстко передать мельчайшие подробности быта, эмоции и настроение девочки, чьим учителем стала сама жизнь, испытывавшая ее беспощадно и неустанно, как если бы именно на ней хотела проверить правдивость фразы: «человеку дается столько, сколько он может выдержать»…

И еще одна уникальность книги, которую ты, читатель, держишь в руках, в том, что она опубликована! А случилось это, прежде всего, благодаря очень важным вещам. Прежде всего, тому, что Мария, прожив тяжелую жизнь, которой и для десяти жизней было бы много, сумела НЕ разочароваться, НЕ озлобиться, НЕ разлюбить людей и саму жизнь, НЕ потерять чувства юмора, который сквозит даже в самых отчаянных и беспросветных строчках; который, возможно, и помог, во многом, выжить и остаться человеком… Публикуя новеллы на страницах поэтического сайта «Стихи и проза России», Мария не могла не привлечь внимания поэтов, ставших не только ее друзьями, но и объединившихся в литературно-творческое объединение «Эпиграф», благодаря которому эта книга сумела увидеть свет.

История нашей многострадальной страны, показана, может быть, в непривычном ракурсе, во всей ее жестокой действительности, но это наша история, о которой тоже надо знать…

    Владимир Лищук

ГЛАВА 1

Деревня наша, Ушаково, была самой красивой на всем белом свете. Кто белого света не видел, поезжайте, убедитесь. Во-первых, дорога широкая, летом мягкая от пыли. Бежишь босиком как по гагачьему пуху. Речка с мостиком, в которой мы бултыхались до посинения, а потом, выскочив на горячий песок, скакали на одной ноге и, наклонив голову, вытряхивали воду из ушей. При этом у мальчишек смешно подпрыгивали бантики у живота. А чё-то у девчонок ничего не было. Но нам, девчонкам, в том никакого интересу не было.

Тут, на увале, торчал пень огромной сосны. С толстенных корней, наполовину занесенных песком, все, и мальчишки, и девчонки, всё лето ныряли в речку, а потом сохли голышом на этих же корнях, как макаки на ветвях пальмы. Правду сказать, это сравнение пришло ко мне только сейчас. А в те благословенные времена, когда мне было лет очень мало, я не то, что макак, но и пальм не видела. Почему-то они у нас не росли. Все остальное у нас было.

Во-первых, целая улица разных домов, один был даже в два этажа, и в нем жил старый еврей, очень добрый и весь в чёрной одежде. Звали его Цильман, а может, это его жену так звали, но она уже к моему рождению померла. Так вот… Кроме целой, большой и пыльной улицы, была еще Зелёная, там было шесть домов, а еще «за рекой» люди жили, сколько их там было, я не знала. Чтобы туда попасть, надо было идти через мостик, а кто бы меня туда за ручку сводил, таких не находилось.

Мы все тогда росли в полной свободе, и никто нами не понукал, потому, что все люди трудились, не до нас было.

В нашей семье одних детей было семеро, прямо как в сказке про козлят. Шесть девчонок и один занудливый братик Шурка. Он был самый маленький и ему доставалось всё, что получше.

Я очень завидовала, когда за утренним самоваром мама давала ему что-то, похожее на мёд. Но это был не мёд, а что-то другое, чего я не знала, но сильно завидовала. А он еще крутил своей лысой башкой и отворачивался, а мама нежно его уговаривала. Мне бы дали, я бы не отвернулась. Но просить побаивалась. Тятя сидел за столом и муки мои видел. А я хочу сказать, что хотя я и была шестой девчонкой в семье, где отцу позарез нужны были парни, но он меня очень любил.

В те времена детей не баловали, сроду никаких там поцелуев. Сыты, одеты – и вперёд. Так вот, один раз тятенька мой родный маме сказал: «Да дай ты ей, – стало быть мне, – этой отравы». Ну, маме не жалко, налила полную ложку: «На, пей». Глотнула я с жадности, чуть не вырвало. Все со смеху покатились. Все знали, рыбий жир это был. Конечно, я потом Шурку треснула по крутой башке, пока никого близко не было. Орал, конечно, и виноват не был, но мне легче стало.

Вот где был рай на земле, так это в нашей деревне. Недаром сейчас Тюменские богатеи здесь понастроили своих домов. Я думаю, правильно. Старое рушится. Времена новые идут.

Родители померли, дети в городах дела поправили, денег прикопили, пусть строятся в нашей Ушаково. Жива деревня! У нас кругом и леса, и поля, и реки с рыбой. Ягоды-грибы. А неба сколько! Ширь неоглядная, нигде такого ясного нет. Правда, при дождях грязи как грязи, но высохнет – и снова рай…

Вот, под этим синим, огромным небом, при этих богатых лесах да широких полях, да при невысказанной красоте родной земли мне мои дорогие и незабвенные тятенька с матушкой и завязали пупок. Завязали крепко, от души. Вот уж девятый десяток идёт, а всё дюжит… Если кому интересно про чужое счастливое детство читать, милости просим. Конечно, самое раннее, ещё толком не осознанное. Когда только-только начали звенеть мои нежные, невидимые, хрустального звука небесные струны. Это невыразимое по теплоте и вольности «Житие не святой Марии».

ГЛАВА 2

Я была счастлива, сама не зная об этом. У меня всегда было состояние невесомости, как будто я не ходила, а летала. Какие-то неведомые тонкие, хрустальные нити соединяли меня с небом и миром. Они тихо и нежно звенели, когда на земле слышался грубый голос, плач, мат, брань соседей. Кто-то неведомый оберегал меня от грязи и прозы жизни, пока не пришел тридцать восьмой год.

Но я про него писать много не буду, так как мы с ним были не знакомы, до одной страшной ночи, когда мама спешно в темноте одевала нас, а отец усаживал на телегу. Или судьба, или этот самый злой год разорвал нашу жизнь надвое, как «завеса в храме». Не хочу о плохом сейчас писать. Как живые, встали в глазах картинки моего счастливого детства, которые длились всего семь с хвостиком лет.

Итак, кто это тут я? Ну, я конечно особа интересная, не в смысле внешности, так как мою внешность каждому легко представить, если он рос в деревне от трех до семи. Даже вспомнить нечего, кроме копны рыжих, спутанных волос, голубых глаз и тонких, в вечных «цыпках», рук и ног. Девчонка как девчонка, но меня знала вся деревня. Я, конечно, славы не искала, эта капризная дама сама шла ко мне.

Во-первых, ещё при «младых ногтях» я умерла, а потом ожила. Это вам не фунт изюму. Вся деревня про это чудо знала. В те годы бабы родили часто, так же часто и хоронили деток. А что делать? Не все выживали. Не лечили ведь. Чем «бабки пользовали», тем и ладно. Умрёт дитятко, сгоношат скорые похоронки, свезут на погост, к родимым могилкам рядышком, и дальше жить. А что сердце матери исходило болью и невидимыми слезами, до того дела никому не было.

Во-вторых, через тятеньку. А как же? Любимая и самая младшая дочка председателя нашего колхоза. Льгот-то мне от этого родства не много было. Все знали, что тятенька-то мой крут. Если кто виноват, он на чины не глядел… А уж мой-то чин и вовсе был мал.

Главная моя слава была через него оттого, что он в самую Москву ездил. Какой-то Калинин его в Кремль, на съезд позвал, и потом вся деревня приходила к нам в избу смотреть живого Сталина и других вождей. Конечно, не совсем живых, а на больших фотографиях и в книгах. У нашей семьи до сих пор у всех, и у меня в том числе, хранится фотография со съезда.

В основном, я помню лето, когда всё и происходило. Мы росли, как полынь-трава, свободно и беззаботно.

Даже мы, дети, понимали, что зимой хлеб не растёт. Трава тоже. И всё это надо на нашу долгую и холодную зиму запасать. И скот пасти, и огороды полоть. По этой важной причине пригляду за нами никакого не было, что нам совершенно не мешало жить. Вот и баню по субботам топить было надо, куда ни крути… Положа руку на то место под тоненькой, неделю не мытой шеей, наша баня по-белому была мне враг номер один. Честно признаться, считать я не умела, но знала по опыту – враг, и притом номер один. Потому, что у меня был еще один враг – Вовка, тётки Стеши сынок.

И чё это все парнишки были противные и орали без мамок? Как-то так получается, что мужики без мамы, а когда вырастут, без жены, ну никуда не годны. Ни к печке, ни к корыту, ни к зыбке их не тянет, да они и не умеют, а хуже того, не хотят этого делать. А вот что я видела, что они сильно любят, так это праздники. Тогда мужики веселые, водку и самогонку, гадость эту, пьют с удовольствием, потом долго и громко, как будто все враз оглохли, начинают говорить каждый своё и руками размахивают, и по-русски мало говорят, а все по-матерному. Потом поют нестройно, «кто в лес, кто по дрова», так в деревне говорят. А вот когда бабы к ним припарятся, вот тогда красота… Плывет песня, как бела лебедь по чистому озеру, переливаются звонкие бабьи голоса и густые мужиков. Сердце замирает от чего-то, уносит песня в какие-то неведомые края. Уж так хорошо жить на этом белом свете! У нас на деревне много пели, особенно девки.

И что интересно, я никогда не пела, а через многие годы все песни старинные знала наизусть. Все мелодии чётко выводила. Пели про какой-то Байкал, про могилку, про которую не узнают родные, про раненого бойца, про брата с сестрой. Жалобных песен было много, прямо плакать хотелось. Но время шло, керосин в лампах выгорал, гуляющие расходились, и почему-то кому-то чего-то не хватало… и тогда начинались обязательно драки.

Кое-где по избам взвизгивали бабы, ревели ребятишки, пьяные мужья наводили в доме порядок. Мой тятенька тоже не отставал и гонял маму и старших сестер, Раису и Зою. Анну отец очень любил, как и меня, и мы его не боялись. Ольга, Клава, я и Шурка лежали тихо, как мыши, на полатях, и туда отец не заглядывал. Долго еще хлопали двери, звенели разбитые стекла и слышались пьяные голоса.

Наутро, раным-рано всё шло как всегда. Это в нашей избе, в других не знаю. Мама, чистенькая, в фартучке, в красивом платочке и с синяком под глазом уже управилась в кути.

ГЛАВА 3

Гора блинов высится на столе. Это у нас завтрак. Сейчас-то бутерброд да яички на сковородке…

А у нас стол ломился от еды. Стояли чашки с мёдом, со сметаной, с растопленным маслом. Молоко из русской печки, с вечера поставлено, топлёное. Пенка в палец толщиной. Мама пенку снимет и ложкой кладёт на блин тому, кто хочет. Тятя с пенкой любил. Они с Австрийцем по десятку блинов уметали. Чё скажешь? Мужики… Больше никогда в жизни я не ела блинов, вкуснее маминых. Не блины, а сказка – нежные, душистые и много-много дырочек, как звезд на небе. Я любила с мёдом. Мама сложит блин треугольничком, макнет в мёд и подаст мне. С тёплого блина сладость течет, я облизываю пальцы, глотаю эту сказку, и радости нет конца. Часто и яишенка была на столе. Но это же тебе не ужин, чтобы сидеть разъедаться… Но, худо-бедно, самовар-то ведёрный выпивали.

За окном только светает. Отец уже во дворе, седлает Каурку. Австриец тоже во дворе. Они отзавтракали, сытёхоньки. Тятя со двора, работничков будить. Австриец достает воду из колодца и носит в избу, заносит наколотые дрова к печке. Это маме в помощь. Улыбнётся мне, потреплет мои рыжие кудряшки и уходит к сараю, к стайкам, к бане. Я не знала, что наш Австриец пленный, что отец привез его ещё в гражданскую войну. Был он глухонемой от контузии, жил с нами в доме, ели все за одним столом. А было всех одиннадцать душ…

Тятя с мамой, нас семеро, Австриец и баба Катя, тоже глуховатая и нам не родная. Чья она, никто не знал, но все её любили. Она детей пестовала. Тихонько ходила по избе, что-то по мелочам делала. Иногда я видела, как она сидела на крыльце, куда-то смотрела в одну точку и о чем-то думала. И мне почему-то было её очень жаль. Наверное, где-то у неё был дом, дети. Я этого не знала и ни о чем не думала, но всё равно жалела. Иногда подсяду к ней, маленькая, худенькая, а она возьмёт мои ручонки и гладит их. А сама на меня и не глядит… Почему-то и мама со старшими сёстрами любили посидеть на крыльце. И Австриец сидел по вечерам один… А днём, по жаре или в дождь, мы с Райкой играли.

И еще помню куклу. В семье, где было шесть девочек, не было ни одной куклы. И когда баба Катя смастерила из старого чулка куклу с нарисованным личиком, с волосами из золотистого нежного льна (лен-то сами трепали, пряли и ткали всю зиму), и даже пришила ей руки, правда, ног не было, и сарафанчик из лоскутков, радости моей не было конца. Ясно, что такой красоты я не видела ещё в своей жизни. Самое интересное было у моей куклы – это глазки. Видать, баба Катя не была художником, поэтому у моей красавицы один глаз был больше другого и бровь выше. Поэтому кукла будто подмигивала мне и говорила: «Не бойсь». Очень я полюбила её и гордилась. Ходила и думала, как её назвать, да не одно деревенское имя ей не подходило… Вот сейчас я назвала бы её Консуэллой или Джульеттой, но тогда я таких имён не слыхала. Вот хотела, да не успела. Никакого терпенья…

Понесло меня на улицу хвастаться. Крикнула своей подружке Райке Сёминой, чтобы выходила: «Райка, выходи, у меня кукла!» Громко так крикнула. Тихо я не умела. Пока подруга моя тележилась, две девчонки подскочили, – «дай посмотреть», – ну и пошло… Колька «сопля» тут как тут. Рванул мою куклу за голову, я к себе, девчонки к себе. Когда подруга выползла из-под подворотни, от куклы в моей руке осталась только её ручка без пальцев. Правда, пальчиков и сразу не было, и смотреть было не на что… Это было первое большое горе в моей маленькой жизни. Я ревела до икоты, и никто меня не утешал. Баба Катя была глухая, тятенька родимый где-то мотался на своем Каурке, некому было меня пожалеть. Приятели мои тоже готовы были плакать, глядя на тряпки, которые выпали из старого чулка. Больше в моей жизни не было ни одной куклы.

А жизнь шла – нет, не шла, а катилась веселым разноцветным колесом по пыльной и широкой улице родного гнезда.

Собственный дом и был мне гнездом, большим, теплым и уютным. С любимым суровым тятенькой с его неуемной натурой и бешеной работоспособностью, с мамочкой, доброй, нежной и тихой как мышка. Мышка-то мышкой, а с домом и кучей «ордынцев», то есть нас, деток, она прекрасно управлялась. Не деревенская чистота в доме многих удивляла. Соседки, когда просто забегали чего-нибудь попросить, или чаевничать сядут, обязательно скажут: «Ох, и чистота у тебя, Пиама Васильевна, прям душа тает, когда бы ни пришёл… Пол-то как шёлковый, занавески играют… И как это у тебя стекла-то такие чистые, дом-то ведь при такой пылище у дороги стоит». На что мама всегда каким-то тихим и вместе с тем горделивым голосом отвечала: «Да ладно вам, бабы, расхвалили, как невесту. У меня ведь девчонки, вся работа на них по дому-то». Я, когда слышала, как мама хвалит своих «девчонок», в душе своей маленькой тоже гордилась, что и моя доля труда есть. Вспоминала, чего это я хорошего для дома делаю? И ничего-то придумать не могла, так как ничего не делала.

Но однажды летом мама попросила меня залезть под амбар и собрать там яйца. Кур у нас было не мерено, они шарились везде, где ни попадя, и неслись некоторые, ясно, и под амбаром. А так как, видно, мама посчитала, что я, как самая худая и росточком мала, под амбар легко залезу. Я и радёхонька, что заделье и для меня нашлось, нырнула туда. Если бы я просто так залезла под амбар, мне бы от сестёр попало. Молодцы курицы, знают, где нестись. Меня просить долго не надо. Главное, чтобы похвалили. Немного было жутковато, и я чуть-чуть трусила. Света мало, сверху висят тенёта, какая-то неживая трава, пух куриный, мусор всякий и везде куряк. Я ползала, собирала яйца в подол платьишка и сначала передавала маме свою добычу, потом вылазила сама, как взъерошенная курица. Я вся была в сухом куряке, мои рыжие кудряшки в серой паутине. Если бы я видела себя в зеркале, я бы никогда больше не полезла под амбар. А так я спокойно лазила туда всё лето. Мама, когда хвалила «своих девок», значит, и меня тоже хвалила. Поэтому я сильно гордилась и хвасталась, что я уже большая…

Ну вот сейчас, прям, не знаю, про кого писать? То ли про тятеньку, то ли дальше про себя. Да ведь и про маму, и про сестёр, да про всех надо, кого помню. Батюшки, как же я управлюсь? Сроду столько не писала. Ладно, от себя не убежишь. Опять же, своя рубаха ближе к телу.

Про себя тоже местами интересно…

Вот сейчас и про врагов можно.

Через дорогу, наискосок, стоял небольшенький домик тётки Стеши, жены тятиного племянника Пашухи. Фамилия у них была, как и у нас. Да чуть не полдеревни были одной фамилии, наверное, родня. Пашу я мало помню, а вот тётку Стешу хорошо. Да и все любили её и жалели. Потому, что все почти мужики по пьяни дрались, а этот племянничек жену свою уж сильно бил, и бегала она от него по чужим избам, часто и к нам прибегала в наскоро накинутой шалюшке.

Мама ее привечала, а тятя, нахмурив свои рыжие брови (он тоже сильно рыжий был, весь в меня), шел к Паше, чего-то там, видно, ему говорил, и потом эта бедная Стеша, как на плаху, шла домой. А детей у них была только Шурка, девчонка некрасивая, тихоня, с моей сестрой Клавкой подружка. А тут случилось так, что Стеша была на сносях. Маленькая росточком, с личиком хорошеньким, веселая, добрая женщина. Чё уж там у них опять вышло, только пьяный Паша избил беременную жену. Она только открыла крышку подполья, хотела слазить по огурцы. Тут и муженёк явился, взбесился да и столкнул беременную в подполье. Она там и родила Вовку, и ногу сломала.

Мама моя видела в окошко, как муженёк этот пьяный шёл. Видно, сердцем почуяла недоброе, побежала через дорогу к ним. Так Господь и спас Стешу. А советская власть осудила Пашу на год тюрьмы.

ГЛАВА 4

С одной стороны, и хорошо, что его нет. С другой, некому работать. Шурка ходила с бабами на поля, но я думаю, мало от неё толку было. А Стеша охромела, и сильно. Врачей-то не было. В огороде, по дому управлялась кое-как, а тут ведь еще и Вовка-рёва. Он всегда не орал, к примеру, как я. А как-то гундел противно. Ну, видно, когда голодный или мокрый, то и плакал. А чего мокрому-то быть? Зыбка-то холщовая, всё насквозь протекает. Вот если бы у них была зыбка как у нас, глубокая, то я бы этого Вовку долго бы еще нянчила. У нас ни один не выпал из зыбки. Зыбка, если кто не знает, я расскажу. Тут я спец.

Когда рубили дом, в матицу ввинчивали крюк. Потом в кольцо на крюке продевали очеп – ну, такая тонкая лесина, обструганная гладко. Из какого дерева был очеп – я, конечно, не могла знать, так как в лес выбирать лесину меня никто не звал. Сама зыбка – это четыре толстых струганых палки, связанных по углам тонкими ремешками. К ним пристраивали, кто чем мог, кусок грубого холста, стлали чего-нибудь мягонького – и всё, спи, сколько хочешь. Это не всё. К зыбке за два угла привязывали петлю, чтобы качать ребёнка. Сядет, к примеру, матушка прясть или там, вязать, поставит ногу на петлю, и всё. И дитю хорошо, и дело делается. А чаще всего детей качали старшие, кто подрос, или бабушки. В зыбке мягко, тепло, очеп поскрипывает, дитю песенку поют; в доме полумрак, лампу прикрутят (нечего керосин зря-то жечь), в доме тихо, так хорошо, душа мрёт. Баба Катя уже на печке, мы с ней рядышком приткнёмся. Кошка с нами. Спать ещё не время, особенно зимой. Я ведь к чему про зыбку-то? Да чтобы вы поняли, почему тётки Стеши сынок Вовка был моим врагом номер два.

Вот ведь, правду люди говорят: «Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается». Это я к тому, чтобы вам всё понятно было, почему так долго про зыбку рассказывала. Да вы уж, наверно, догадались. Раз уж так вышло, что я была безработная, а у тетки Стеши работы было невпроворот, вот и выпросила она у мамы помощницу, то есть меня – качать в зыбке этого гундосого Вовку, ну, помните, он ещё в подполье родился. Не часто – просила Стеша – и не надолго. Вот я тут и сгодилась. Может, он оттого и плакал-то тихонько, что не в поле, не в доме родился. Я бы его жалела, если бы его не качать. Он мне не в тягость был. У нас дома нашего Шурку уже не качали, он сам ходил на своих коротких, толстых и кривоватых ножках. А так как у него большая голова перевешивала, он часто падал. Но почему-то всегда на попу. Вот такая привычка у братца моего была.

Вот опять не про Вовку, а про Шурку. Здоровый бык был, а всё ходил за мамой. Как только мама присела, прясть ли, или что сидя делать, братец тут как тут. Нашарит у мамы под кофточкой титьку и сосёт. Хоть стоя. Мы над ним подсмеивались, а ему хоть бы хны. Только сопит себе, молоко по губе течёт. Я его иногда по башке-то тумкала, а он поорёт маленько и не сердится. «Глуп, как пуп» – так баба Катя иногда говаривала.

Ну вот. Про себя-то чуть не забыла. С утра или там после обеда, как только тётка Стеша крикнет через дорогу-то:

– Пиама, чё, Маруся-то дома ли?

– Дома, дома. Щас прибежит. —

И ко мне:

– Беги, доченька, подсоби, покачай Вовку-то, хворый он у Степаниды… А как усыпишь – и беги, играй…

Ага, не знала мама, что так просто этого ребёнка не уторкаешь. Я его качаю, а он гундит, я его качаю, а он ни в одном глазу. Я ему и петь пыталась, хотя ещё и сама не умела. Знала маленько про какого-то Будённого, про Чапаева тоже, а чего про них Вовке петь, он же их не знает. Хотя я и сама не знала, кто такой этот Буденный. Парнишки знали, наверное. По временам идут по улице и базланят. Они и про Щорса, и про Чапаева орали. Тихо не получалось. А нас, девчонок, не брали к себе даже близко. Говорили, что мы тонко поём. И в бабки играть не брали, а так ничё, всегда вместе. Вот так я и страдала через этого Вовку.

И не убежишь, пока он не уснёт. Не очень много раз бегала я Вовку качать – хоть и нехотя, но ослушаться маму и в голову не приходило. Но я невзлюбила этого ребёнка. На улице, бывало, такой шум, визг, топоток, побежали ребятишки куда-то, а я, как проклятая, зыбаю Вовку, а он, гад, не спит. Гундит помаленьку. Вот вражина. Меня бы столько качали, я бы спала, как пропастина.

Раз как-то утром вылетела я из ворот, Райка из подворотни выползла, ребятни куча собралась. Чей-то отец отдал ребятишкам тележное колесо играть. Такое событие ну никак нельзя было пропустить. Игра-то общая получалась. Вместо оси в колесо просовывали крепкую длинную палку, с двух сторон брались за неё сколь влезет человек и с диким восторгом катили это колесо вдоль деревни. Потом с укорами, чуть не с дракой, другие хватались за палку с двух сторон – и пошла потеха. Катали это колесо, пока оно не разваливалось. Иногда на два дня хватало.

Ясно, что всем хотелось покатать. Все было готово, рулевые наши уже за палку хватались, и тут, как на грех, меня мама выдернула из кучи… и пошла я, глотая слёзы обиды и отчаяния качать этого ненавистного соседа. Стеша жалостливо просит: «Марусенька, побудь маленько, покачай Вовочку, я его только покормила, он быстро уснёт».

И ухромала в огород. А у меня сердце всё исчесалось, бежать надо, так бы и заорала во весь голос от обиды. Там, на солнце, по тёплой широкой дороге люди колесо катали, кричали от восторга, за ними облако пыли, курицы в разные стороны. Красота! А я тут маюсь…

А этот «Вовочка» и не думал спать. Правда, и не гундел. А раз все ладно, так чего глазками лупать? Может, я тихо качаю? Ну, на тебе быстрее…

А помните, я говорила, что у них зыбка мелкая? И чего Паша такую сделал, что ребёнок из нее вывалился?

Правду сказать, я так расстаралась, что с размаху зыбку об стену брякнула. Я бы не выпала, доведись кто бы меня качал. А у Вовки ручки-ножки спеленуты, как ему удержаться? Вот и выпал сверточком. Лежит и молчит, и глазки закрыл. Красота, тишина… Я к тётке, с крылечка кричу: «Вовка уснул, на полу лежит, я побежала!»

Чё потом Стеша выла, и мама с бабами суетились, я уж и не видела. Но почему-то больше меня в няньки никто не звал…

ГЛАВА 5

Так и катилось колесо моего детства весёлой радугой.

Случалось, конечно, всякое. На нашей же улице, в большом доме, где давно уже кого-то раскулачили, был сельсовет. А в задней комнате наладили детский садик. Тут и ели, и спали, и играли. Главной была крепкая бабка, Дарья Гавриловна с того конца деревни. Она была одна за всех. Если хотите знать, скука была в этом садике смертная. Гуляли мы во дворе, все пятеро. А двор-то без единой травинки, пылища и кучки конского навоза, потому как стояли в конюшне две лошади и бричка под навесом. Еще под навесом стоял триер, какие-то колеса и много всякой железной всячины. А ели мы то, что приносили с собой матери. Дарья Гавриловна складывала всё в кучу, потом делила на всех, и себе тоже. Очень мне этот садик не нравился и особенно наша няня. Больше некого было поставить. Ну вот, если вам интересно, расскажу, как я сбегала из этого плена. Во-первых, мы с Райкой – моей соседкой и подружкой, маленько прогребли подворотню, через которую лазили курицы и собаки. Райка-то привычная в подворотню лазить. Когда Сёма, её отец, и Сёмиха, её мать, уходили на работу, девчонка оставалась одна. А так как она даже до воротной задвижки не доставала, то чтобы ворота не расхабанивать, Сёма вставлял там палку, и бедная моя подруга на улицу ловко лазила через подворотню.

Вот во время «прогулки», когда наша няня мыла крыльцо, мы с Райкой полезли в эту дыру. Все шло хорошо, подружка уползла, а я, не умеючи, застряла на половине. Лежу на брюхе, голова на улице, все остальное в ограде. Пылью рот и нос забило, кричать боюсь. Подруга в три секунды слиняла домой в свою подворотню. Я лежу, страдаю, пока терплю. И, о счастье, мой-то родименький на своей Каурке прямо к сельсовету летит. Соскочил с коня и тут меня увидел. Я от страха и стыда глаза закрыла, а душа запела – вот оно, спасение.

Я ведь вам вроде ещё не говорила, что отец мой был председателем колхоза. В конторе-то он мало был, а тут, видно, почуял, что его любимая дочь в беде, и свернул к сельсовету. Приподнял воротину, вытащил меня обратно во двор, отряхнул от пыли и повел к Дарье. Наругал её, велел умыть меня и ушел по своим делам. Наутро, с узелком в руке меня опять свела в садик сестра Оля. Лёлькой ее звали, а по-взрослому Ольга. Она была старше меня, но на вечёрку мама её ещё не отпускала. На вечёрку у нас ходили три сестры – Раиса, Зоя и Анна, которую дома тоже звали Нюркой. Вот эти-то сестрицы и попили моей кровушки.

Ну, про них потом, а то про себя опять забуду. Да чё-то так много народу, и про всех бы написать, да вот не знаю, чё получится. А чё может получиться у семилетней девчонки, да ещё и нигде не бывавшей, кроме своей деревни. Но тогда деревня была целым огромным миром, наполненным чудесами…

Но все-таки про себя интереснее.

Значит, пришли мы с Олей в этот садик… Ворота закрыли, подворотню толстущей доской заложили. Нигде ни дырки. Пропала моя головушка…

Ладно, до обеда дотерпела, а как поели, велено было спать. Сама-то Дарьюшка посуду помыла, прикорнула на топчанчик и тут же захрапела со страшной силой, как мой родимый тятенька храпел, когда пьяный бывал. А я видно вреднющая была… Сказала, что не буду в этот садик ходить, значит, не буду. И точка. Вся в тятеньку своего.

Вышмыгнула я во двор, куда бы деваться? Пошла под навес, где старый триер стоял и разное железо. Залезла на триер, села на край бункера, да и скатилась по гладкому-то железу вниз, к валам, которые колосья протирают. А валы-то повдоль, и на них уже скопилось всякой всячины. Там и остатки соломы, и пух какой-то, и мусор разный. Даже больно нисколько не было. Так как в такой ситуации думать я ни о чем не могла, то вскоре прилегла, да и уснула. А спали дети в деревне очень крепко.

Ни сказок тебе, ни книжек никто не рассказывал и не читал. Редко, когда баба Катя чего-то споёт тихонько. Только перед сном затащим под тулуп кота и гладим его в темноте, а из него искорки голубенькие выскакивают. Надоест коту, чтобы его гладили, цапнет кого-нибудь, выскочит из-под тулупа и удерёт на печку к бабе Кате. Она там тихонько спала и кота не трогала.

Ну, пока я сплю в триере, можно рассказать вам про дом, если, конечно, интересно. Мой-то интерес тут какой? Похвастаться, конечно… Дом-то у нас был не простой, а кулацкий, пятистенок. Не просто сени да изба, как у всех. Сени с крыльцом, само собой. Куть большая, с русской печью и большим столом, за который садилось нас одиннадцать человек. Да я уже говорила. Два окна на дорогу и одно во двор. Три широкие лавки. Крашеные. Две вдоль стен, а одна вдоль стола. Места много было.

В горницу открывалась двустворчатая белая дверь. В горнице стояла железная кровать с горой пуховых подушек. Стоял тоже большой стол, за ним деревянный диван, на который нам нельзя было садиться. Это для гостей. Еще было большое зеркало на тумбе, но оно было высоко, и я никогда не видела себя в зеркале, да и нужды в нём не имела. Да нам с Шуркой и ни к чему были зеркала. Мы и без зеркал красивые были. Когда меня кто-либо видел замарашкой да еще с соплями (случалось), говорили: «Ну, красавица…» Я так и думала, что красивее меня и нет никого. А, впрочем, мне это было всё равно.

А окон в горнице было четыре, по два на две стороны. Горница была большая, светлая, потолок крашеный белой краской, и были нарисованы лебеди и амуры с крылышками. Больше в жизни я таких потолков не видывала. В переднем углу на божнице стояли три иконы, и были на них тоже люди странные нарисованы. Баба Катя иногда долго стояла перед ними на коленях, и что-то им шептала.

Ещё маленько, и про горницу хватит писать. Из неё еще была дверь в горенку. Я там редко бывала. Это в ней спала самая старшая сестра, Раиса. А когда она вышла замуж за Яшу и ушла жить к нему, в горенке поселилась Зоя, потом Анна. Ольге не довелось поспать в отдельной комнате. Все остальные спали вповалку в горнице, на полу, под тулупами. И еще была тут же печка-голландка. Топилась она из горенки, а выступала больше половины в горницу. Весь пол устлан домоткаными половиками.

Чистота, красота, но туда дверь только на ночь открывалась, да когда старшие девки там перед зеркалом себе личики мазали. Меня туда не пускали, потому, что я много вопросов задавала, куда, зачем лицо красить? Чтобы никто не узнал? Так всё равно их вся деревня знала. Сестры смеялись и выпинывали меня не обидно в куть. Всё же секреты у них от меня видно были. И секреты эти я должна была знать. Хотя, правду сказать, мне их секреты нипочем не нужны были. Вся соль-то была в том, что очень хотелось посмотреть, что там, на вечёрке деялось. Вечерами от околицы слышались красивые песни, гармошка и звонкий смех. А нас, мелкоту, на полати… Да хоть бы одним глазком глянуть на все это веселье, на гармониста особенно. Я, конечно, даже и не просилась, да и Клавка с Лёлькой тоже были малы и разговоров про вечёрку не вели.

ГЛАВА 6

Но старшие сестры сами придумали такую вот хитрость…

Так как в наших краях, как солнце сядет, комаров тучи налетают – ну, никакого житья. Бабы на лавочках и не сидели долго-то. Ветками отмахивались, а мы-то не шибко их боялись. Привычные. А вот для вечёрок, уж не знаю кто – собирали сосновые шишки, ветки сухие, чё попало, складывали в старые дыроватые ведра, да и поджигали. Дым разгонял комарьё, и молодёжь веселилась чуть не до утра. Мы-то, конечно, спали и ничего уже не слышали. Только утром мама будила девок, а они кобенились, проснуться не могли, пока отец в избу не заходил. Тут уж не до сна. Тятя-то крут был. Скажет, бывало: «Ну-ка, девки…» Ещё не договорит, а мы, не я, враз бежать исполнять тятину просьбу. Любили его и побаивались…

Так вот, надо бы про тятю, а я опять про себя. Ну, много ли про отца напишешь, если совсем мало видишь его. А я-то вот она, с самого утра, как волчок, целый день кручусь. Везде же успеть надо. Лето будто бы и длинное, но как-то скоро заканчивалось… А в рыжую кудрявую головёнку лезли одна за другой всякие интересные мысли. Вот, например, про Райку, подружку. Когда надо, я выходила на улицу и кричала: « Райка, выходи!» Во все времена так из дома друзей вызывали. Через какое-то время Райка показывалась, вернее, её голова в подворотне. Вот и сама подруга, с немного удивленными на мир глазами…

Странная вещь… Наши дома стояли рядом, огороды тоже. Между огородами даже нитки не протянуто, одна межа, травой поросла. Не было у нас в деревне ни заборов, ни запоров, ни замков. Может, где в других деревнях были, того не знаю, дальше околицы я не бывала. И чего бы Райке не приходить ко мне играть по задам, за баней? Нет, две умницы упорно лазили через пыльную подворотню.

Стояли жаркие летние дни… Мама собрала по стайкам цыплят и посреди двора под короб их выпустила. Всегда так делала. Под коробом цыплятам хорошо было. И на солнышке, и коршун не утащит. Писку – на весь двор. Теплынь, красота, покой… и коршун тут как тут. Расправит крылья и кружит, кружит… Покой-то, правда, у меня был только тогда, когда я спала. А так, у меня была полна голова разных идей, так что я и не успевала всё претворить в жизнь. Какой уж тут покой… Как-то так выходило, что только разыграешься, заживёшь своими мечтами, забудешь про весь окружающий мир – как тебя тут же выдернут в ихнюю жизнь: «Маруська, иди домой, мама зовёт!»

И чего бы маме меня звать домой, чего я там не видела? А, обедать пора. А я и забыла. И от того, что у меня мои мысли не выходили из головы, я то ложку уроню, то чаем обольюсь, за что и получала небольшенькую выволочку, в виде подзатыльника.

Отец редко дома обедал, бояться было некого. Прям вот уж, у кого покоя не было. Бывало, играем около нашего дома, тятя на Каурке подлетает. Красавец, весь в меня!

Снимет с головы картуз, кинет мне: «Маня, живо… побольше…» Хватаю кепку, бегу в стайку к курам…

«Кыш…» Собираю яйца в кепку, штук с десяток, несу тяте. Он ловко стукает яйцо друг об дружку, выпивает и… улетел на своём Каурке по своим делам. Тятя очень любил работать, как я играть.