banner banner banner
Не чужие. Невыдуманные рассказы
Не чужие. Невыдуманные рассказы
Оценить:
Рейтинг: 5

Полная версия:

Не чужие. Невыдуманные рассказы

скачать книгу бесплатно

Не чужие. Невыдуманные рассказы
Марат Валеев

Сборник не случайно так называется – «Не чужие». Все происходящие в нем события, коллизии случаются на его страницах именно между родными и близкими людьми. Их невозможно придумать, потому что все, что в этой книжке описывается, продиктовала сама жизнь. Реальная жизнь. И потому каждый рассказ сборника читается с неослабным интересом и волнением.

Не чужие

Невыдуманные рассказы

Марат Валеев

© Марат Валеев, 2017

ISBN 978-5-4485-4437-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Обида

На днях моему братишке Рашиту, самому младшему из троих братьев (сестренка Роза замкнула ряд детей наших родителей) исполнится 60.

Просто не верится, не монтируется как-то эта цифра и мой озорной, веселый брат. Впрочем, это всегда так бывает, когда у тебя есть младший брат (посередке у нас был еще и Ринат, но, увы, сейчас его нет среди нас), он для тебя, старшего, всегда остается пацаненком.

Я рано покинул родительский дом, когда братья мои совсем еще были мальчишками. И на три года исчез из родных краев: год работал на бетонном заводе на Урале, потом два года служил в армии. Но пока мы были вместе, конечно же, как старший брат, я опекал младших, заступался за них в случае необходимости (но надо признать, такой необходимости практически не было – не помню случая, чтобы кто-то обидел на улице моих младших братьев).

Однако на правах, же старшего, мог и наказать кого-то из них, обидеть – что тоже было крайне редко, мы жили очень дружно). Но однажды я ненароком обидел Рашитку, да так, что сам же на себя за него и обиделся. А произошло это так.

Я только вернулся из армии в родное село Пятерыжск, устроился на работу и в свободное время нередко предавался своему любимому занятию – рыбалке. Вот так однажды июньским погожим деньком в свой законный выходной – воскресенье, я сидел в лодке на озере Долгом, отплыв подальше от купального места Красненький песочек, где с утра до вечера любила плескаться пятерыжская детвора.

Облюбовав уютный тюпик (уголок озера), я привязал лодочную цепь за собранные в кучку камыши, наживил пару жерлиц на щуку (чебачков наловил с утра пораньше недалеко от Красненького) и закинул удочку в оконце между кувшинками, где, сверкая серебряными боками, неспешно плавали в зеленоватой водной толще сороги.

Закурив, я не спускал глаз с перьевого поплавка, пока что недвижно замершего на зеркальной водной глади. Здесь мог клюнуть не только чебак, но и окушок, а то и крутотбокий, цвета темной бронзы линь. При этом надо было следить и за жерлицами – щук в Долгом всегда было много и любая из них могла вот-вот схватить медленно плавающего среди водорослей живца.

Впрочем, если бы я даже визуально прозевал щучью хватку, я бы ее услышал: мои внушительные поплавки, выструганные из белого пенопласта, резко уходили под воду с довольно громким характерным звуком; «Буппп!», что означало – щука схватила живца и удирает с ним куда поглубже.

Погода, повторюсь, была замечательная: ослепительно сияло солнце в безоблачном небе, было пока еще не очень жарко, безветренно, так что даже «маралки» – темно-коричневые цилиндрообразные кисточки рогоза, – слегка колыхались лишь под тяжестью стрекоз, иногда усаживающихся на них, трепеща своими прозрачными слюдяными крылышками.

Со стороны Красненького песочка доносились радостные детские крики, визги и смех, всплески воды купающихся детей. Я тоже обязательно искупаюсь там, но после рыбалки, это не ранее, чем через два-три часа, уже в самую жару. А пока…

Чу, поплавок на моей удочке часто-часто заклевал, а потом плавно поехал вбок. Я быстро, но неспешно потянул удилище кверху и на себя. На крючке трепыхалась приличная сорога с оранжевыми хвостом и плавниками. Снял ее и плюхнул в ведро, где уже темнели спинки пары десятков чебачков (он же – сорога) и окушков, выловленных еще с утра пораньше у Караталова куста.

Поправил червя и снова закинул удочку. И поплавок тут же юркнул в глубину. Когда вытаскивал улов, удилище аж изогнулось. Окунь, и довольно крупный! А за спиной послышалось: «Буппп!». Я мгновенно обернулся – толстое удилище жерлицы ползло по носу лодки, вслед за стремительно удаляющимся под водой размытым силуэтом белого поплавка. Щука!

Я успел ухватить за конец удилища и стал медленно подтягивать к лодке отчаянно сопротивляющуюся хищницу.

– Щас я тебя все равно выворочу! – бормотал я пересохшими от волнения губами. Сердце же мое бухало в груди кузнечным молотом. – Никуда ты не денешься, голубушка!

Но эта тварь рванула в самую гущу кувшинок, и желтые их цветки, вздрагивая, исчезали под водой, влекомые натянутой до звона леской. В конце концов, щука там запуталась и я шлепнулся на жесткое сиденье лодки, когда из воды в обрамлении брызг и болтая обрывками светло-зеленых стеблей кувшинок, вылетел мой пустой тройник. Сошла…

– Сошла, тварь! – в отчаянии заорал я на все озеро. Кажется, даже детишки притихли от моего рева там, на Красненьком. И в это же время я услышал странные шлепающие звуки. Посмотрел в ту строну, откуда они доносились, и увидел, что ко мне приближается чья-то лохматая голова в плавательной маске.

Пловец шумно загребал воду загорелыми руками и добавлял себе ходу ногами в блестящих черных ластах. Это был Рашит. Было ему в ту пору лет пятнадцать, и он уже был ростом, да и фактурой, с меня, хотя я уже отслужил в армии (витаминов мне, что ли, не хватало в детстве?). И потому волны от него шли довольно заметные.

Аквалангистское снаряжение он выдавил из родителей, и был уже не один такой в деревне «ихтиандр» – в 70-е годы сельчане, ставшие жить несравненно лучше, чем в 50—60-е, уже могли позволить себе покупать своим детям даже мотоциклы. Потом и у нас появился «Восход», папка взял вроде бы как себе, но рассекал на нем, понятное дело, Рашит, пока средний наш братан Ринат учился в «фазане» в Павлодаре.

Но сейчас братишка мой был не на мотоцикле, а в маске и в ластах. Пришел купаться с утра, разглядел с Красненького меня, торчащего в лодке и иногда вскакивающего и зачем-то подпрыгивающего, и решил навестить.

Плыл он довольно быстро, и вот уже от его рассекающего воду тела к моей лодке побежали пусть и невысокие, но волны, заплюхались о деревянные борта. Заплясали разволновавшиеся поплавки удочки и второй жерлицы. Черт, так он же мне всю рыбу распугает! А ведь только-только клев наладился…

– Ты зачем сюда плывешь? – довольно неприветливо осведомился я у торчащей из воды патлатой головы со сдвинутой на лоб маской.

– Так это… Посидеть хочу у тебя в лодке. А хочешь, рыбу тебе подгоню?

И Рашит снова захлопал по воде руками и ластами, распугивая остатки рыбы.

– Ты че делаешь, ихтиандр чертов? – зашипел я вне себя. – А ну греби отсюда! Всю рыбалку мне испортил!

– Ну ладно, ладно, – пожал в воде мокрыми плечами братишка. – Рыбачь. А я тогда поплыл обратно.

Он сказал это вроде бы равнодушно и вновь надвинул на лицо маску. И я тогда, раздраженный, не сразу понял, что под маской этой скрылась мимолетная тень обиды на его лице. Рашит поплыл обратно к Красненькому песочку, подставляя солнцу уже обожженную до малиновой красноты спину.

А я, успокоившись, наживил пустую жерлицу, с которой только что сошла ну просто огроменная щука. Затем перезакинул удочку и снова уставился на поплавок, тихо покачивающийся на постепенно успокаивающейся водной глади Долгого. И скоро распуганная было рыба вновь вернулась к моей лодке (вообще-то не моей – я обычно заимствовал их то у одного, то у другого из пятерыжских рыбаков, промышляющих сетками и вентерями на озере), и я стал с азартом таскать чебачков и окуней, а время от времени – и щук.

А Рашит уже уплыл обратно на Красненький песочек и я, различая издалека в общем гомоне купающихся детей его голос и смех, с запоздалым раскаянием подумал, что зря прогнал брата. Ведь он проплыл ко мне, ни много ни мало, метров двести только в один конец, а потом столько же обратно, когда я его турнул от лодки.

Парнишка наверняка устал – это было понятно по его тяжелому дыханию, и надо было пустить его в лодку, пусть бы посидел рядом со мной, отдохнул, поймал пару чебачков, а потом уж плыл бы себе обратно. А я же нет – охваченный рыбачьим азартом и раздраженный тем, что он своим плеском распугает всю рыбу в округе, без всякой жалости прогнал его. И так мне стало стыдно там, в лодке, что я даже закряхтел от досады и настучал себе по голове кулаком.

Но схватившая живца очередная щука тут же прогнала из моей головы все мысли, кроме одной: не упустить, вытащить в лодку очередную разбойницу.

С годами это чувство вины перед братом вроде бы сгладилось. Но как только мы встречались с Рашитом (а происходило это довольно редко, порой раз в несколько лет, поскольку судьба разбросала нас в разные стороны от родного дома), это чувство вспыхивало снова.

И однажды я не выдержал и попросил у Рашита прощения, напомнив суть инцидента.

– О чем ты, брат? – удивился Рашит. – Я уже давно забыл. И мне не за что тебе прощать. Забудь!

Но по его довольным глазам я понял: он тоже помнил, зараза, но молчал. И вот простил…

Я копаю бормышей…

Июнь. Мой первый в жизни трудовой отпуск! И в первый же его день я, полуголый, стою по пояс в Иртыше с совковой лопатой в руках…

Я уже работал до армии, целый год, на заводе ЖБИ, но когда мне должны были дать первый отпуск, мне дали… повестку в армию. Ну ладно, отслужил два года – и там отпуска не заслужил. Вернулся из армии домой. Да, с пару недель отдохнул, но это же нельзя назвать настоящим отпуском?

Устроился в тракторную бригаду сварным, старательно трудился, рассчитывая на полноценный отпуск: мотался со сварочным агрегатом САК между полевым станом в степи и станом кормозаготовительной бригады на лугу и заваривал трещины, поломки на всяких сельхозагрегатах. И вот когда подошла, наконец, пора заслуженного отпуска, со мной случилась совершенно неожиданная ситуация.

Я время от времени писал юморески, заметки в нашу районную газету (ну, появилась у меня такая тяга, опять же неожиданно для меня самого) и их печатали. И вдруг редактор прислал приглашение на собеседование. Съездил и, грубо говоря, опупел: мне предложили работу в газете!

Подумал, подумал, и согласился, терять-то мне было нечего. И не зря – работы интереснее просто невозможно было придумать. Отработал год (мотался по району в длительные и краткосрочные командировки и собирал материал для газеты), и наконец, получил отпуск по всем правилам: на 24 рабочих дня, с отпускными.

И куда я поехал отдыхать, как вы думаете? Аж за 25 километров от места своей работы, в деревню, в Пятерыжск! И ни о каком другом месте просто не помышлял. Только о рыбалке на Иртыше и любимом озере Долгое! И в этом ничего необычного не было: я здесь вырос, здесь прошло все мое счастливое детство, и я никак не хотел расставаться ни со своим многолетним увлечением, ни с милыми моему сердцу местами.

И вот я, как только я слез с автобуса и пришел в родительский дом, даже не попив толком чаю, переоделся, взял с собой большую жестяную банку, укрепил ее на багажнике велосипеда, к раме привязал совковую лопату и покатил, шурша тугими шинами по накатанной дороге, к спуску на луга и далее между сочно зеленеющими лугами, к сверкающему на ярком солнце Иртышу.

Проехал Рощу с ее вековыми кряжистыми ветлами, дальше грунтовка пролегла по самому обрывистому берегу реки. Я не спеша крутил педали, обдуваемый легким теплым ветерком, с наслаждением вдыхая аромат цветущих луговых трав, и прислушивался к безумолчному стрекотанию кузнечиков в высокой траве со стрелками дикого лука, разлапистыми купинами конского щавеля и строго вертикальными кисточками подорожников, щебетанию птиц и почти неслышному шуршанию прозрачных крылышек разноцветных и разномастных стрекоз, боевыми вертолетиками пикирующими за своей добычей – комарами и всяческими мушками.

Большая вода недавно ушла с лугов, чем и объяснялось буйное их цветение и всяческая оживленная жизнь мелких организмов. Но вот, немного не доезжая до места обычной стоянки сенокосчиков (сам всего лишь год назад трудился здесь) и пока пустующей – сенокос еще не начался, я замедляю ход велосипеда, затем слажу с него и веду его пешком за руль, всматриваясь вниз, под невысокий, всего метра с полтора обрыв.

Внизу негромко и лениво плещется Иртыш, издалека слышен зудящий гул и появляется белая точка, вырастающая на глазах. Это первая «Ракета», она идет со стороны Иртышска на Омск с горделиво задранным носом. Так, уже два часа дня. Солнце припекает все сильнее, рубашка начинает прилипать к телу. Очень хочется искупаться. И за этим дело не заржавеет – надо только дойти до нужного места.

Мимо с громким рокотом, пуская солнечные зайчики от окон пассажирского салона, пролетает «Ракета», с кормы ее мне кто-то машет, я тоже помахал – а че, не жалко! Спустя пару минут на берег под обрывом с шумом, нагоняя одна другую, обрушиваются высокие волны, под их ударами что-то с дребезжанием катается. Ага, я на месте!

«Ракета», взрезая водную гладь, Иртыш, стремительно удаляется, волны стихают и уже не бьются о песчано-глинистый берег, а вальяжно наползают на него. Из воды торчит длинная штанга с приваренной на конце поперечной железякой. Я ее тащу на себя и на другом конце обнаруживается приваренный корпус старого огнетушителя с обрезанным днищем. Это так называемая «турбина» – с ее помощью рыбаки, ловящие стерлядь на закидушки или, пуще того, перетяги, копают в реке, в глинистом дне «бормышей.

Это на самом деле личинки бабочки-поденки, живущие под водой в норках. Почему у нас их называли именно «бормышами» – до сих пор не знаю. Может быть, это переиначенное слово мормыш. Но мормышами называют личинок комаров, а никак не бабочек-поденок. Ну да шут с ними. На бормышей знатно ловится любая рыба, от язей о стрелядей, на которых я собирался пойти завтра с утра пораньше на Коровий взвоз, давнее излюбленное место закидушечников.

Правда, накопать этих белесых личинок со страховидными черноглазыми мордашками, с извивающимися наметками будуших крылышек на спинках, стоит немалого труда – они же вон где сидят, под водой, на дне. Я разделся и сначала с наслаждением искупался в теплом, быстром Иртыше. Немного поборолся с течением, понырял до звона в ушах, и то, что я был совершенно один в этом месте (правда, иногда слышался гул редких машин или дребезжание конных повозок, проезжающих на Иртышский паром), меня нисколько не тяготило.

Накупавшись, я сначала взялся за свою лопату – если бормыши попадутся ближе к берегу, то можно обойтись и без трехметровой «турбины», предназначенной для орудования на глубине, подальше от берега. Копнул раз, другой, но всякий раз течение сносило с лопаты порции донного грунта.

Наконец я приноровился и стал носить на берег почти полные лопаты грунта, издырявленного норками. Когда стал разбирать их руками, в каждой лопате находил пять-шесть жирных бормышей, недовольно шевелящих клешнястыми лапками. Я их осторожно извлекал и опускал в банку, наполненную чистой водой.

«Нормально! – радовался я в душе. – Этак я за полчаса наберу сколько надо бормышей…» А надо было штук хотя бы с полсотни (я ведь еще планировал сегодня и червей накопать – в общем, рыбалка предстояла обстоятельная – на пару закидушек и удочку-донку. Дорвался, что называется!)

– Эй, гражданин! Кто вам разрешил тут копать? – Вдруг услышал я над головой знакомый голос. Обернулся на него и заулыбался. На кромке обрыва стоял мой отец. Из-под козырька надвинутой на глаза кепки торчал его крупный, перебитый в давней драке у глаз нос, довольно ухмыляющееся, гладко выбритое лицо было уже порозовевшим от загара.

Увлекшись добычей бормышей, я не обратил особого внимания на звук подъехавшей повозки. Сейчас ее мне не было видно, но я слышал, как фыркала и переступала копытами, свистела бьющим по бокам собственным хвостом лошадь, отбивающася от паутов.

– Привет, пап! – сказал я.

– Вылезай, покурим, – ответил он приветливо. – Когда приехал?

– Только что, – сказал я, откладывая в сторону блестящую от влаги и выпачканную глиной лопату. – Ну, час-полтора назад.

Я вскарабкался на обрыв и присел рядом с отцом, как был, в мокрых трусах, на траву.

– На выходные приехал? – спросил папка, протягивая мне раскрытый портсигар. Я вытер руки о траву, осторожно вытащил из-под прижимной резинки папироску, дунул в мундштук.

– Сегодня же только четверг, – проговорил я уголком губ, прикуривая папирос от зажженной отцом спички. – Я в отпуск приехал.

– В отпуск? – переспросил меня отец, забыв бросить на землю догорающую спичку и лижущую сейчас своим зыбким желтоватым пламенем его заскорузлые пальцы. По-моему, он не чувствовал огня.

– Ну, – подтвердил я, затягиваясь терпким дымом «Севера». А в почти безоблачном бледно-синем небе самозабвенно заливался жаворонок, и я, если бы мог, подпел бы ему – так мне было хорошо и покойно на душе здесь, на берегу Иртыша, среди его источающих одуряющий аромат луговых трав. – На все три недели. На рыбалку.

– В отпуск. На три недели. На рыбалку, – повторил за мной, как заучивая, отец. И вдруг раскатисто захохотал – как он это умел, заразительно, закидывая голову назад и шлепая ладонями по коленям. – Ни на курорт куда-нибудь, ни на море, а домой, в деревню! Ай да молодец!

Потом перестал смеяться так же неожиданно, как начал. И сказал уже серьезно:

– Ну и хорошо. И порыбачишь, и мне кое-что поможешь по хозяйству. Ладно, я поехал. Может, ты со мной?

– Неа, – помотал я головой. – Я еще не накопал бормышей, сколько надо. А транспорт у меня есть.

И отец, зачем-то ездивший к парому – я так и не спросил, зачем, может, отвозил кого, – сел в телегу и покатил в сторону села. А я полез обратно в реку. Мне еще надо было накопать бормышей…

Ломоть хлеба с салом

Погода в нашу вторую смену сегодня выдалась морозной, на 1-ом полигоне завода ЖБИ все густо парило: и самосвалы, подвозящие бетон, и сам бетон, не успевший остыть после подвоза его с бетонного узла. А запарочные камеры, куда устанавливались заливаемые бетоном марки 100 формы под фундаментные блоки СП, так те вообще были покрыты густо клубящимся белым паром, поэтому приходилось даже включать дополнительные прожектора, чтобы крановщица, белокурая Люся, которую сегодня вообще было не разглядеть на ее верхотуре, без промашки подавала «туфлю» с бетоном прямо к рукам бетонщика пятого разряда дяди Вани Тучкова.

Он хватал этими руками в верхонках поверх теплых рукавиц за отполированную до блеска рукоятку замка «туфли», сипло кричал Люсе наверх: «Еще чуток на меня!» и, широко расставив ноги в серых валенках по краям маслянисто поблескивающих ячеек стальной формы, с коротким хеканьем дергал рукоятку замка на себя и вниз. Жидкий бетон серой лентой с шумом устремлялся в форму, дробно стучал по ее стенкам мелкой щебенкой.

Дядя Ваня затем на несколько секунд включал прикрепленный к туфле вибратор, и тот начинал с сердитым гулом мелко-мелко трясти туфлю, вытряхивая из нее остатки бетона. Тут за дело брался я, семнадцатилетний бетонщик пока третьего разряда: с чмоканьем погружал в серую массу ручной вибратор весом с полпуда, включал его и, держась за рукоятку, уплотнял этим зудящим, старающимся вырваться из моих рук механизмом расползающийся по ячейкам формы бетон.

Наш бугор, по совместительству мой дядя Равиль (его называли на русский манер почему-то Саша) в это время армировал деревянные формы для колонн, периодически сверкая голубым огоньком электросварки. Это была сложная работа, и занимался ею только он сам.

Но вот все три тонны бетона разлиты по формам, утрамбованы и разглажены сверху до блеска, из них торчат свежеустановленные петли из толстой проволоки для выемки краном после того, как блоки будут сутки пропарены и готовы к отправке на стройки краснотурьинских объектов.

На полигоне стало тихо и можно перекурить в просторной столярке, где готовятся деревянные детали для опалубки форм. Здесь можно погреться – пощелкивающие трубы парового отопления всегда держат в столярке высокую температуру, – перекусить, у кого что есть с собой, поиграть в теннис.

Сухо стучащим пластмассовым белым шариком сразу же стали перекидываться через сетку стропальщик Коля Овсянников и электрик Юрий Шервуд. А мы с дядей сидели – он на лавке, я на широком подоконнике, – и с наслаждением курили и отогревались. И тут даже через табачный дым мои ноздри защекотал знакомый дразнящий аромат – чеснока, укропа и еще чего-то невероятно вкусного и сытного.

Сало! Это было сало домашнего посола. Его, небольшой такой, но толстенький брусок, пошуршав газетой, разложил у себя на верстаке столяр Михаил Колобов и стал нарезать большим складным ножом на аккуратные белые, чуть-чуть розоватые пластинки.

Мне до конца вечерней смены оставалось часа полтора – несовершеннолетнему, по КЗоТу разрешалось работать только до десяти вечера, смена при этом у меня начиналась в три часа дня, в то время как вся «взрослая бригада» подтягивалась к пяти. И вроде бы перед выездом на завод я неплохо пообедал в столовой рядом с нашей общагой, но довольно тяжела работа на морозе быстро сжигала все калории и потому я был уже зверски голоден.

Дома, в общежитской комнате, меня, в лучшем случае, ждала припасенная на ужин банка кильки с полбулкой хлеба. А в худшем, если жившие со мной еще двое парней затеяли выпивку без меня, то нашли эту несчастную кильку в моей тумбочке и уже сожрали ее. А тут этот невозможно аппетитный, прямо с ума сводящий запах. И без того тогда плоский мой живот тут же свело от голодных спазмов, он самым бессовестным образом громко заурчал и прилип к позвоночнику, показывая хозяину что пора бы и того… что-нибудь кинуть в него существенного.

Я поспешно затянулся «примой» и с деланным равнодушием отвернулся к промерзшему окну, за которым стояла трескучая морозная уральская ночь, и туманную темень её с трудом рассеивали мощные светильники и прожектора, которыми был утыкан наш первый полигон со всех углов и с крыши столярки.

Мне вдруг, ну совсем некстати, вспомнились мамины горячие и румяные пирожки с картошкой и жареным луком, которые я так любил запивать холодным вкусным молоком. Желудок мой вовсе взбесился, застонал и стал вгрызаться в позвоночник.

– На, Марат, перекуси, – услышал я вдруг участливый голос столяра дяди Миши и живо обернулся. Столяр принес мне ломоть хлеба с выложенным поверху солидным пластом сала, дразнящий аромат которого поблизости и вовсе оказался сумасшедшим!

– Теща из деревни гостинец прислала, – пояснил Михаил Колодный, обращаясь не столько ко мне, сколько ко всем отогревающимся в столярке членам бригады. – Кабаняку они закололи, аж на полтора центнера весом. Сала на нем, слышь – с ладонь толщиной! Вот и передали нам килограмма три. Никто так не умеет солить сало, как мои тесть с тещей. На вот, ешь, набирайся сил.

Я, для солидности выдержав секундную паузу, положил на подоконник недокуренную сигарету и, вытерев правую ладонь о ватные штаны, бережно принял этот сельский бутерброд, поднес ко рту. Сало не стало сопротивляться натиску моих молодых нетерпеливых зубов и легко откусилось вместе с хлебом.

Мой язык, мое небо тут же ощутили божественный вкус этой жирной, в меру просоленной и начесноченной массы, пропитанной ароматом лаврушки, сохранившего летний запах укропа, перца и еще какой-то специи – сейчас я понимаю, что это был тмин. Все это создавало непередаваемый вкусовой букет, вызывающий мощную реакцию слюнных желез.

Прижмурив глаза от удовольствия, я проглотил первую порцию этого деликатеса и только тут обратил внимание, что в столярке стояла тишина, нарушаемая лишь пощелкиванием пара в трубах парового отопления: оказывается, дядя Миша уже успел раздать бутерброды с салом всем, кто был в столярке (с ним – человек пять-шесть), и все дружно уплетали их, в том числе и наш бригадир, мой дядя Равиль-абый…

Все, все, на этом прекращаю дразнить тех, кто на диете и тех, кто вообще не ест сала. К последним вроде бы должен относиться и сам автор текста. Но я, татарин, выросший среди русских, можно сказать, с детских лет познал вкус свинины.

В прииртышском селе Пятерыжск, где мы поселились после переезда из Татарстана, практически не было такой семьи, в которой бы не содержали свиней. Всеядность этих животных, облегчающих проблему кормления, быстрый рост (начав откорм поросят с ранней весны, к началу зимы уже получаешь взрослых, весом нередко за сто кило, свиней), хорошие гастрономические свойства мяса и сала – это те плюсы, которые издавна подвигают сельчан на занятие домашним свиноводством.

Глядя на русских (украинцев, немцев, белорусов и т. д.) и оценив выгоды разведения свиней, с годами это дело стали с охотой осваивать и «басурманы», живущие среди славян. У нас в подворье была полная толерантность в отношении ассортимента домашних животных: в закутках блеяли овцы и мемекали козы, мычали коровы и телята, мирно похрюкивали в своем свинарнике пухнущие, как на дрожжах, поросята, я уж не говорю о курах и утках.

Летом мясо нам на стол «поставляли» куры и изредка – овцы, телят обычно выращивали на сдачу в заготскот, и это приносило ощутимую прибавку в семейный бюджет. Ну, а запасы мяса на зиму давали именно свиньи. В 5060-е холодильников у сельчан не было, поэтому свинина замораживалась в холодном чулане, сало засаливалось впрок в деревянных ящиках и, отправленное с приходом теплых дней в подпол, могло держаться там хоть все лето, до очередного забоя очередной бедной хрюшки (ну что поделать, такова уж их судьба) на следующую зиму.

Единственный, кто не употреблял свинину в нашей семье, была мама. Но она понимала, что трех пацанов, дочь и нашего отца, всегда занятого тяжелой физической работой в совхозе, надо было чем-то кормить. И хоть сама не ела свинину, но для нас готовила. Суп или борщ на свином мясе, правда, могла похлебать, но наливала его себе без мяса. Когда дома появлялась колбаса – а это случалось довольно редко, – мама не могла себе отказать в удовольствии полакомиться ей. Но всегда выковыривала из своих колбасных кружочков кусочки сала, во избежание, как она полагала, греха. И это нас забавляло: колбасная масса в любом случае содержала в себе какую-то долю свинины.

Став взрослым и самостоятельным и, следовательно, получив возможность общаться с людьми не только из своей деревни, я видел, что свинину и сало с удовольствием едят и многие молодые казахи, хотя свиней при этом могли и не держать. А русские, в свою очередь, если попадали в гости к казахам, не чурались бесбармака из конины, вкуснейшей конской колбасы казы. И это правильно, это и есть взаимопроникновение национальных культур на основе обмена кухнями, это позволяет людям лучше узнавать и понимать друг друга.