banner banner banner
Польские земли под властью Петербурга. От Венского конгресса до Первой мировой
Польские земли под властью Петербурга. От Венского конгресса до Первой мировой
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Польские земли под властью Петербурга. От Венского конгресса до Первой мировой

скачать книгу бесплатно

Польские земли под властью Петербурга. От Венского конгресса до Первой мировой
Мальте Рольф

Historia Rossica
В 1815 году Венский конгресс на ближайшее столетие решил судьбу земель бывшей Речи Посполитой. Значительная их часть вошла в состав России – сначала как Царство Польское, наделенное конституцией и самоуправлением, затем – как Привислинский край, лишенный всякой автономии. Дважды эти земли сотрясали большие восстания, а потом и революция 1905 года. Из полигона для испытания либеральных реформ они превратились в источник постоянной обеспокоенности Петербурга, объект подчинения и русификации. Автор показывает, как российская бюрократия и жители Царства Польского одновременно конфликтовали и находили зоны мирного взаимодействия, что особенно ярко проявилось в модернизации городской среды; как столкновение с «польским вопросом» изменило отношение имперского ядра к остальным периферийным районам и как образ «мятежных поляков» сказался на формировании национальной идентичности русских; как польские губернии даже после попытки их русификации так и остались для Петербурга «чужим краем», не подлежащим полному культурному преобразованию. Мальте Рольф – профессор Ольденбургского университета имени Карла фон Осецкого (Германия), специалист в области истории Центральной и Восточной Европы.

Мальте Рольф

Польские земли под властью Петербурга: oт Венского конгресса до Первой мировой

Памяти моего отца Ханса Рольфа

ПРЕДИСЛОВИЕ К РУССКОМУ ИЗДАНИЮ

На Английской набережной дул ледяной ветер и стояла кромешная тьма; было раннее утро, но люди, пришедшие за два часа до открытия, уже записывались в очередь в читальный зал Российского государственного исторического архива. В связи с предстоящим переездом РГИА должен был вот-вот закрыться на неопределенный срок, и в старом здании Сената в эти мартовские дни 2005 года царила суматоха, то и дело напоминавшая мне очерки Джона Рида о Смольном во время Октябрьской революции: словно в улье, где неустанно и на пределе сил трудится огромное количество пчел, хаотичное движение и гудение заполняли пространство между колоннами исторического здания, до 1917 года слышавшего только исполненную достоинства поступь престарелых сенаторов. Именно здесь выступали со своими речами некоторые из главных героев моей монографии, до выхода которой оставалось, когда я сюда пришел, еще десять лет; отсюда они пытались повлиять на судьбу империи и ее западной периферии. Теперь, в 2005 году, каждое утро по импозантной лестнице, созданной Карло ди Росси, топали тяжелые ботинки историков – тех, что мчались наперегонки к последним еще работавшим аппаратам для чтения микрофильмов и своим видом напоминали мне идущие на штурм здания революционные народные массы. В этой невероятно увлекательной обстановке, где исторические слои и образы разных времен накладывались друг на друга, где в плохо освещенном читальном зале прошлое царской эпохи все еще воспринималось как настоящее, я начал архивные изыскания для своей книги. Это было особое, захватывающее очарование первого часа, которое затем сопровождало меня в течение десяти лет и давало силы продолжать проект до конца.

Начавшееся тогда долгое путешествие привело меня во множество других архивов, и по ходу его возникло несколько публикаций, но все же только сейчас, с появлением этого, дополненного русского издания книги, путь для меня завершается. Ведь у авантюрных истоков моего исследовательского проекта лежала идея рассказать «всю» историю Царства Польского под властью России с 1815 по 1915 год, и лишь позже, учитывая сложность того режима господства, который сформировался после Январского восстания (1863–1864), я решил сосредоточиться на второй половине этого столетия. Поэтому я с такой радостью принял предложение Алексея Миллера и российского издательства «Новое литературное обозрение» («НЛО») включить в книгу и разделы о более ранних этапах российского господства на территории прежней Польско-Литовской шляхетской республики: это дало мне возможность представить гораздо более полную картину истории разделенной Польши под управлением Петербурга, и только благодаря этому работа наконец может считаться выполненной.

Таким образом, перед вами нечто гораздо большее, чем простой перевод. Это полностью переработанная книга, содержащая дополнения и совершенно новые акценты, выходящие далеко за рамки предыдущих монографий. Однако, поскольку главы о периоде после 1864 года здесь пришлось в чем-то сократить, мне кажется уместным все же указать и на исходную публикацию – «Imperiale Herrschaft im Weichselland», где более пространно цитируется немецко- и англоязычная исследовательская литература, а в приложении даны подробные указатели имен и опубликованных источников. Эти справочные материалы, равно как и всеобъемлющая, дополненная и обновленная библиография, доступны также в Интернете по адресу: https://uol.de/geschichte/geschichte-europas-der-neuzeit-mit-schwerpunkt-osteuropa/forschungsschwerpunkte/imperiale-herrschaft-im-weichselland/imperiale-herrschaft-im-koenigreich-polen-materialien/ (короткая ссылка: https://bit.ly/2RX90ZA).

СЛОВА БЛАГОДАРНОСТИ В СВЯЗИ С РУССКИМ ИЗДАНИЕМ

Между 2005 и 2018 годами прошло немалое время, за которое этот исследовательский проект во многом стал более зрелым. Без поддержки множества людей никогда не была бы написана и первая монография – «Imperiale Herrschaft im Weichselland», – и свою глубокую благодарность им всем я выразил в немецком издании 2015 года[1 - См. предисловие к немецкому изданию.]. А за публикацию значительно расширенной версии моей книги на русском языке я благодарю прежде всего профессора Алексея Миллера. Он выступил инициатором ее переработки, за осуществлением которой критически наблюдал; он дал мне важные импульсы и позволил сделать совершенно новые акценты. Без него эта книга в такой дополненной форме никогда не была бы реализована, за что я в долгу перед моим уважаемым коллегой и приношу ему свою огромную благодарность.

Но и другие люди потрудились для того, чтобы путь к выходу этой книги не был тернистым и мог быть преодолен так удивительно быстро. Особую благодарность я выражаю фонду ZEIT-Stiftung Ebelin und Gerd Bucerius, который щедро финансировал перевод. Главным куратором этого процесса выступал доктор Фабиан Тунеман; он сыграл важную роль и в параллельном исследовательском проекте «Имперские биографии», из которого я много почерпнул для этой монографии. Профессор Тим Бухен, профессор Брэдли Д. Вудворт, профессор Йорг Ганценмюллер, профессор Михаил Долбилов, профессор Уиллард Сандерленд, доктор Денис Сдвижков, профессор Дарюс Сталюнас, доктор Бенедикт Тондера, профессор Теодор Р. Уикс, профессор Фейт Хиллис, профессор Майкл Ходарковский и Филипп Шедль тоже дали мне важные импульсы в деле переработки и дополнения монографии. Я хотел бы поблагодарить и моих бывших коллег по Бамбергскому университету – за то, что они обеспечили мне среди академических будней необходимую для написания монографии свободу. В особенности Йоханна Грассер оказала мне огромную организационную поддержку: благодаря ее энергичным усилиям моя преподавательская работа в Бамберге была организована так удачно, что я смог параллельно писать эту книгу. Во время поездок в московские архивы я всегда мог рассчитывать на теплый прием и поддержку моего друга Ивана Успенского. Всех коллег, перечисленных выше, я искренне благодарю.

Я очень благодарен переводчику Кириллу Левинсону. Его невероятно внимательное чтение позволило отследить последние нечеткие места рукописи. Его выдающаяся переводческая работа, понятийная точность и чутье к течению речи достойны восхищения. За целеустремленность и неизменно приятное сотрудничество хочу сказать спасибо издательству «НЛО» и его сотрудникам. Все они внесли свой вклад в подготовку издания на русском языке.

Не только немецкое издание, но и русское было бы невозможно без поддержки со стороны моей семьи. Я безгранично благодарен Йолите, Йонасу и Лее, а также моим родителям, Хансу и Герти. Они – источник моей жизни, моего творчества, моей радости.

Мне очень грустно, что моему отцу, доктору Хансу Рольфу, не суждено было дожить до выхода этой книги. Он был моим неизменным спутником, опорой и другом на протяжении всех лет нашего совместного пребывания в этом мире. Не только в личной жизни, но и в науке я всегда мог рассчитывать на его советы, его конструктивную критику и внимание к стилю и орфографии. Он прочитал и прокомментировал почти все мои научные публикации еще до их выхода, включая немецкую рукопись, лежащую в основе этой книги. Он сделал так много для того, чтобы язык моих текстов стал лучше, а аргументация – четче и острее. Вместе с матерью он сопровождал меня в моих исследовательских поездках в Москву, Вильнюс, Воронеж и Новосибирск, принимая живое участие в моих научных трудах, которые проходили иногда в нелегких условиях. Мои родители присутствовали и при рождении этого проекта, бродя с поднятыми воротниками пальто по московским сугробам зимой 2005 года. А созданный ими дом в Гёдесторфе – сказочное место для созерцания и вдохновения, благодаря которому обрели жизнь и форму все мои работы. Как часто именно шум ветра в деревьях, посаженных ими, наводил меня на новые мысли, подсказывал новые углы зрения на то, о чем я писал!

Мой отец умер в июне 2018 года. Эта книга посвящается его памяти.

    Бремен, 31 октября – 1 ноября 2018 года

СЛОВА БЛАГОДАРНОСТИ

(предисловие к немецкому изданию 2015 года)

Эта книга не могла бы возникнуть без поддержки многочисленных коллег, друзей и родственников. Всем им я искренне благодарен.

В первую очередь я хотел бы поблагодарить Йорга Баберовского за внимание и содействие, которые он оказывал моему проекту на протяжении многих лет. Его дружеская поддержка придавала мне силы на долгом пути к завершению книги.

В ходе многочисленных обсуждений я получал комментарии, замечания и предложения по теме моих исследований. Вопросы и критические соображения, высказанные участниками дискуссий, весьма способствовали прогрессу моей работы и позволили ей стать такой, какой она в итоге получилась. Я хотел бы сказать спасибо прежде всего Дитриху Байрау, Яну Берендсу, Роберту Блобауму, Тиму Бухену, Кате Владимиров, Рикарде Вульпиус, Мирьям Галлей, Йоргу Ганценмюллеру, Клаусу Гестве, Кристофу Гумбу, Михаилу Долбилову, Агнешке Заблоцкой-Кос, Андреасу Каппелеру, Томашу Кизвальтеру, Роберту Киндлеру, Ханне Козиньской-Витт, Мартину Кольраушу, Клаудии Крафт, Яну Кусберу, Александру Мартину, Алексею Миллеру, Игорю Нарскому, Яну Пламперу, Роберту Пшигродзкому, Корнелии Рау, Габору Риттершпорну, Дарюсу Сталюнасу, Марку Стейнбергу, Теодору Уиксу, Давиду Феесту, Йорну Хаппелю, Лукашу Химяку, Ульрике фон Хиршхаузен, Майклу Ходарковскому, Беньямину Шенку, Феликсу Шнелю, Вальтеру Шперлингу и Лоре Энгельштейн.

Важные рекомендации по окончательной доработке диссертационного исследования для превращения его в книгу дали мне рецензенты, представившие отзывы на диссертацию, а также редакторы серии «Системы порядка». Я очень благодарен Йоргу Баберовскому, Ханнесу Грандитсу, Николаусу Катцеру и Ансельму Дёрингу-Мантойффелю за тщательное и критичное прочтение моей рукописи.

Благодарю я также тех многочисленных людей, которые оказывали мне содействие во время моих исследовательских поездок в Варшаву, Вильнюс, Петербург и Москву, особенно моего друга Ивана Успенского, уже не впервые помогавшего мне. Хочу далее поблагодарить Немецкое исследовательское сообщество, без финансовой поддержки со стороны которого мне не удалось бы осуществить эти поездки в архивы, а также Фонд Фрица Тиссена и Фонд «Фольксваген», которые финансировали две конференции, проведенные в рамках моей работы по теме исследования.

Корнелия Райхельт, Ханс Рольф, Йоханна Грассер, Доротея Хюльс и Филипп Шедль взяли на себя труд вычитать рукопись и – порой в условиях острого дефицита времени – с замечательным вниманием и терпением проверили текст, насчитывавший первоначально более восьмисот страниц, а также верстку немецкого издания книги на предмет ошибок в изложении мыслей и в правописании.

Но самую важную и прекрасную поддержку в те годы, пока проводил исследование и писал свою работу, я получил от своей семьи. Йолита, Йонас и Лея – мое самое большое счастье. Они дают мне силы, чтобы работать, и смех, чтобы подниматься над жизнью. Я бесконечно благодарен им за их терпение и за радость, которую они приносят мне каждый день.

Моя особая благодарность – моим родителям, Герти и Хансу. Их сердечность, их щедрая и неустанная помощь, их заразительная жизнерадостность и их необыкновенные взгляды на все стороны жизни создавали атмосферу, в которой работа над рукописью шла легко; иногда она вообще только благодаря ей и шла: значительную часть этого исследования я написал, укрывшись от суеты будней в их деревенском доме. С чувством большого счастья и глубокой благодарности я вспоминаю о том, как много они сделали для меня, моей жизни и моего творчества. Им посвящается эта книга.

    Бремен, 31 октября – 1 ноября 2014 года

Глава I

ВВЕДЕНИЕ

ЦАРСТВО ПОЛЬСКОЕ И ПЕТЕРБУРГСКАЯ ВЛАСТЬ

День 22 декабря 1913 года мог бы стать для Варшавы праздничным: предстояло торжественное открытие третьего моста через Вислу, строительство которого, длившееся почти десять лет, было наконец завершено. Выглядело это сооружение впечатляюще, однако праздничного настроения в городе не ощущалось. Дело было не только в зимней стуже и тьме. Церемонию омрачал конфликт между царской бюрократией и варшавянами по поводу того, какому епископу должна была выпасть честь освятить виадук: русскому православному или римско-католическому? Поскольку имперские власти воспротивились участию католического священнослужителя в церемонии, значительная часть приглашенных представителей варшавской элиты бойкотировала торжество. В городе ходили слухи и о других, более радикальных актах протеста, поэтому местные органы охраны порядка приняли повышенные меры безопасности. В итоге торжественное открытие моста прошло мирно, но даже один из царских чиновников отметил, что спор все же очень подпортил праздник[2 - Archiwum Panstwowe m. st. Warszawy [далее – APW]. T. 24 (Warszawski Wydzial dla Ochrony Porzadku i Bezpieczenstwa [далее – WWO]). Sygn. 263. Kart. 1–6, здесь kart. 5v.].

Мост через Вислу стал результатом успешного сотрудничества центральных властей Российской империи, варшавской муниципальной администрации и части польской экономической и технической элиты. Но конфликт по поводу символической иерархии конфессий на церемонии открытия показывает, насколько хрупким был подобный консенсус в Царстве Польском. Мнения расходились, и весьма значительно, даже по вопросу о том, кому принадлежала изначальная идея постройки моста, призванного модернизировать Варшаву. С точки зрения польской общественности, этот проект был профинансирован из средств города и за счет налогов с горожан. На взгляд же чиновников, строительство инициировали, реализовали и обеспечили посредством правительственного кредита российские власти. В зависимости от интерпретации одни считали, что приоритет на церемонии открытия следовало отдать католическому священнослужителю, другие – что православному.

Но на самом деле в этом споре о главенстве церковных сановников речь шла и о гораздо более принципиальных претензиях на гегемонию в Царстве Польском и его столице. В символической борьбе, разгоревшейся в 1913 году, сфокусировались многочисленные конфликты, в сумме составлявшие тот антагонизм, что был характерен для существования польских земель под властью России на протяжении многих десятилетий. Речь шла о фундаментальном вопросе: кто имеет законное право управлять этой провинцией? Кому, как выразился чиновник, комментировавший конфликт вокруг моста, «принадлежат» Царство Польское и город Варшава?[3 - APW. T. 24. Sygn. 263. Kart. 5v.] Здесь проявилась та конфронтация между бюрократией и населением, под знаком которой происходила вся повседневная коммуникация в местном конфликтном сообществе со времени разделов польско-литовской шляхетской республики в XVIII веке и восстановления Царства Польского на Венском конгрессе 1815 года и которая после поражения Январского восстания 1863 года обрела новое качество. Что породило этот антагонизм? Какие формы он принимал на протяжении столетия между 1815 и 1915 годами, и особенно после Январского восстания? Какие изменения он претерпевал и кто в нем участвовал? Поиску ответов на все эти вопросы посвящена данная книга.

Тем самым здесь будет поставлен и фундаментальный вопрос о формах, структурах и акторах господства над территориями, подвластными многонациональной Российской империи на позднем этапе ее истории, ведь взаимодействие бюрократии и населения в польской провинции, включая их многочисленные конфликты, позволяет увидеть, как была устроена царская Россия в целом и каковы были движущие силы ее трансформации на протяжении «долгого» XIX века. На примере «Привислинского края»[4 - С 1864 года эта территория, как правило, называлась Привислинским краем: правительственные инстанции царской России стали избегать всякого указания на самостоятельную польскую традицию государственности. Вместе с тем даже во внутренней переписке правительственных ведомств отчасти продолжали использовать название «Царство Польское». В настоящем исследовании эти два понятия употребляются как синонимы.] можно увидеть всю сложность такого многонационального и многоконфессионального государственного образования, каким была Россия, и основные проблемы управления этой многонациональной империей, напоминавшей – особенно на периферии – лоскутное одеяло, составленное из множества областей с особым правовым режимом. Становятся видны как та интегративная функция, которую удавалось выполнять империи, так и ее нарастающая хрупкость. Появляется возможность рассказать историю повседневной практики осуществления имперской власти и показать, как эта власть налагала свой отпечаток на социальные и культурные структуры одной из важнейших провинций государства. В книге будет описана полная противоречий и конфликтов коммуникация между сановниками и подданными, которая за десятилетия российского владычества над Польшей с конца XVIII по начало XIX века знала многочисленные моменты как нарушения заданных границ, так и консенсуса и сотрудничества.

В центре повествования будут находиться петербургские административные элиты. Именно они разрабатывали для чиновников правила работы в условиях гетерогенности подвластного населения, и они же на периферии репрезентировали притязание царя на власть и осуществляли на практике имперский режим правления. В Царстве Польском гегемония этих государственных функционеров была особенно ярко выражена, поскольку здесь руководящие должности в местной администрации после Январского восстания занимали исключительно чиновники неместного происхождения, назначаемые царем и его министром внутренних дел, а все органы местного самоуправления были ликвидированы. Исследование их административных практик, их внутренней и внешней коммуникации и их представлений о самих себе позволяет нарисовать социальный портрет этих важнейших носителей имперского господства в одной из важнейших провинций России.

В том, что Привислинский край играл ключевую роль в общей конструкции Российской империи, сомневаться не приходится. Из всех ее периферийных регионов Царство Польское обладало самым большим населением, самым важным военно-стратегическим и экономическим значением[5 - В Царстве Польском на момент переписи населения 1897 года было более 9,4 млн жителей. Плотность населения здесь была значительно выше, чем в остальной империи, а Варшава с ее почти 700 тыс. жителей была третьим по величине городом страны.]. Будучи западным форпостом державы, находясь в непосредственном соседстве и конкуренции с частями Польши, отошедшими к Австрии и Пруссии, этот многонациональный и многоконфессиональный край во многом представлял собой ту лабораторию империи, где испытывались, апробировались или забраковывались, а отчасти и изобретались практики укрепления власти и интеграционные концепции[6 - Эта функция колоний как лабораторий изучена историками на материале самых разных областей. Применительно к Российской империи следует указать на работы: Mogilner M. Russian Physical Anthropology of the Nineteenth – Early Twentieth Centuries. Imperial Race, Colonial Other, Degenerate Types, and the Russian Racial Body // Gerasimov I., Kusber J., Semyonov A. (eds). Empire Speaks Out. Languages of Rationalization and Self-Description in the Russian Empire. Leiden, 2009. P. 155–190; Могильнер M. Homo Imperii. История физической антропологии в России (конец XIX – начало XX в.). M., 2008; Sahadeo J. Epidemic and Empire. Ethnicity, Class, and «Civilization» in the 1892 Tashkent Cholera Riot // Slavic Review. 2005. Vol. 64. No. 1. P. 117–139.]. Поэтому Царство Польское занимало особое место в стратегических и программных соображениях и решениях петербургских властей, и это тоже одна из причин, по которым исследование того, как Российская империя им правила, позволит лучше понять, какими способами она вообще инкорпорировала и трансформировала свои окраинные владения, как они, со своей стороны, влияли на государство в целом и как в конечном счете это взаимовлияние создавало угрозу для стабильности последнего[7 - Например, в годы царствования Александра III 30% всех резолюций, подписанных императором по представлению Комитета министров, касались польских провинций. См.: Горизонтов Л. Е. Парадоксы имперской политики. Поляки в России и русские в Польше (XIX – начало XX в.). M., 1999. С. 215.].

Хронологические и географические рамки исследования определяются тем, что многослойность, противоречивость, но вместе с тем и фундаментально важные особенности имперского контекста удастся выявить в нужной мере только путем плотного описания специфического, «ситуационного» комплекса взаимодействий. Именно такой «ситуационный подход» даст возможность описать хаотичное нагромождение структур и акторов, взаимосвязь их интересов и представлений о себе, а благодаря этому подступиться к раскрытию взаимных воздействий центра и периферии империи во всей их сложности[8 - Об этом см. интересные размышления Алексея Миллера: Miller A. The Romanov Empire and Nationalism. Essay in the Methodology of Historical Research. Budapest, 2008. P. 10–20 [см. рус. изд. этой кн.: Миллер A. Империя Романовых и национализм. Эссе по методологии исторического исследования. M., 2006]; Idem. Between Local and Inter-Imperial. Russian Imperial History in Search of Scope and Paradigm // Kritika. Explorations in Russian and Eurasian History. 2004. Vol. 5. No. 1. P. 7–26. Похожее направление мысли встречаем мы и в следующей работе: Мацузато К. Генерал-губернаторства в Российской империи. От этнического к пространственному подходу // Герасимов И. В., Глебов С. В., Каплуновский А. П., Могильнер М. Б., Семенов А. М. (ред.). Новая имперская история постсоветского пространства: Сборник статей. Казань, 2004. С. 427–458.]. При таком взгляде обнаруживается проблематичность территориального и хронологического подхода, наблюдаемого в традиционных национальных историографиях: там конструируются сущности, обладающие большой длительностью, которые исторически не существовали или – как в случае с разделенной Польшей – на длительное время были выведены из игры. Вместо них при «ситуационном подходе» выявляется то определяющее значение, которое приобрели границы, проведенные империями, и поставленные в каждой из частей поделенной Польши административные структуры и акторы. Рассечение ее территории и истории, усиленно проводившееся царскими властями, задавало условия, в которых протекали локальные процессы. Поэтому настоящее исследование сосредоточено на Привислинском крае – территориально-административном образовании, возникшем по милости русского царя, и на периоде между переломными в его истории 1864 и 1915 годами. История установления и закрепления власти Петербурга над польскими землями в 1772–1863 годах также рассматривается в книге, однако в центре внимания все же будет Польша после Январского восстания, прежде всего – Варшава, центр управленческой бюрократии и зона повышенной плотности взаимодействия между имперской администрацией и местным населением[9 - Принципиальное различие между Привислинским краем и так называемыми западными губерниями – более крупной частью польско-литовских земель, оккупированных или инкорпорированных Россией после разделов XVIII века, – обсуждается в главе «Структуры, акторы и сферы российского владычества в Царстве Польском после 1863 года».].

В книге будут рассмотрены шесть тематических полей. Административный аппарат, который царские власти создали после восстания 1863 года, чтобы вернуть себе контроль над взбунтовавшейся провинцией, и который просуществовал до конца российского господства в Привислинском крае (1915), образует первое и важнейшее из них. Здесь будут выявлены структуры и внутренние логики государственного управления, представлены портреты важнейших акторов этой системы. В результате возникнет картина многослойной и гетерогенной бюрократии пореформенной эпохи, однако механизмы ее функционирования удастся понять, только если мы будем рассматривать ее в сравнении с теми попытками Петербурга целиком охватить и пронизать Польшу своей властью, которые предпринимались до 1863 года. Поэтому в книге целая глава – «Установление российского владычества над восточной частью разделенной Польши (1772–1863)» – посвящена подробному описанию того, как после разделов Польши в 1772?м и 1795?м, а также после Венского конгресса 1815 года российские власти покоряли польские земли, управляли ими и интегрировали их в Российскую империю. В первые десятилетия петербургского владычества уходят корнями многие процессы, характерные для всего периода до 1915 года, а с другой стороны, сопоставление с этой ранней фазой позволяет в полной мере оценить радикальность перелома, произошедшего в 1863–1864 годах. Период после Январского восстания характеризовался совершенно новой амбивалентностью: с одной стороны – профессионализация управленческого аппарата, с другой – сохраняющиеся сети аристократических и патрон-клиентских связей. В многочисленных коллизиях, имевших место внутри администрации, проявлялся и конфликтный потенциал взаимоотношений между центральными и периферийными инстанциями. На конкретную реализацию власти в окраинных провинциях империи такие споры о компетенциях оказывали самое непосредственное воздействие.

Особое внимание в исследовании уделено институту наместника (с 1874 года – генерал-губернатора) как верховного имперского чиновника в Привислинском крае. Человек, занимавший этот пост, играл главную роль в осуществлении власти Петербурга над польскими землями: именно он формировал управленческие практики на местах и одновременно оказывал влияние на принятие решений в центральных органах. Будучи непосредственным представителем царя, имеющим обширные полномочия, он обладал большой свободой действий в том, что касалось претворения в жизнь имперской политики. Стиль руководства, предпочитаемый тем или иным генерал-губернатором, позволяет увидеть и те разнообразные, изменчивые возможности выбора политической стратегии и тактики, которые имелись в распоряжении функционеров того периода. Мероприятия, нацеленные на предотвращение восстаний и на усиление централизации, директивы по «русификации» или «деполонизации» провинции и ее администрации, а также попытки найти некий modus vivendi с местным населением находились друг с другом в сложном отношении взаимного влияния и напряжения, которое провоцировало трения между разными государственными чиновниками и учреждениями. Воссоздав панораму этих практик господства, мы сможем сделать более общие выводы о том, как осуществлялась в Российской империи после 1860 года имперская власть, каковы были ее техники, концепции, стратегии и парадоксы.

Основные структурные признаки имперского административного аппарата в Царстве Польском определяли и констелляции тех конфликтов, которые разыгрывались между царской бюрократией и местным населением. Они образуют вторую главную тему настоящего исследования. Техники имперского господства обретали свою конкретную форму только во взаимодействии с жителями покоренной провинции. Это относится уже к периоду между разделами Польши и Январским восстанием, но после 1864 года проявилось в особенно сильной степени, потому что интенсифицировавшиеся попытки властей добиться гегемонии Петербурга в Привислинском крае, гегемонии в небывалых прежде масштабах, осуществлялись не в виде одностороннего действия, а во взаимозависимости с действиями и реакциями польских и еврейских подданных. Таким образом возникло конфликтное сообщество, в котором акторы-антагонисты пребывали в постоянной коммуникации друг с другом, и в столкновениях между ними происходили многочисленные процессы обмена и диалога[10 - См. также: Kren J. Konfliktgemeinschaft. Tschechen und Deutsche 1780–1918. M?nchen, 1996.]. Основную структуру и динамику конфронтации задавало стремление Петербурга не допускать местное население к решающим постам в администрации Царства Польского. Присланная из столицы бюрократия все время противостояла местному населению как некая внешняя сила. Практически ничего не меняло в этом и то обстоятельство, что некоторые из чиновников, прослужив в Привислинском крае много лет и побывав в разных его губерниях, делались экспертами по управлению периферией империи.

В книге представлены такие примеры взаимодействия и конфликта, которые можно считать характерными. Царская цензура и государственная политика в области образования и религии, а также административные практики в крупном современном городе – Варшаве – позволяют увидеть, как петербургская власть осуществлялась в повседневной жизни Польши. Вместе с тем эти примеры показывают, насколько сильно «особые условия» Царства Польского, о которых часто говорили современники, влияли на бюрократические практики, причем именно в те длительные периоды, для которых вооруженное противостояние и экстраординарный уровень насилия не были главными признаками. В будничных конфликтах между жителями Привислинского края и чиновниками проявлялись многочисленные связывавшие их взаимные воздействия, а также формы и границы сотрудничества между различными этническими и конфессиональными группами. Мы увидим паттерны и пространства такого сотрудничества, равно как и зоны, где оно было невозможно; увидим своего рода параллельные миры, равно как и моменты, когда границы между ними нарушались. В описываемых событиях проявляется также столкновение репрессивных сил и мер одной стороны с непокорностью и сопротивлением другой, включая вооруженные восстания. Кризисная ситуация 1905–1914 годов служит прекрасным свидетельством того, что эти, весьма непохожие друг на друга паттерны взаимодействия достаточно часто сосуществовали. Подавление восстания вооруженной силой и расширение легальной польской публичной сферы были не двумя противоположностями, а процессами, протекавшими одновременно и, более того, обуславливавшими друг друга.

Революция 1905–1906 годов не только временно поставила под угрозу как самодержавие, так и российское господство над Привислинским краем: для многих процессов и конфликтов, которым суждено было определять облик последнего предвоенного десятилетия империи, революция выступила катализатором. Волнения, сотрясавшие систему, побуждали правительственные инстанции вырабатывать новые стратегии удержания власти. Помимо этого, они создавали новые политические и общественные условия для осуществления имперского господства и для артикуляции общественного мнения, создавали новые форумы для представительства политических интересов. Поэтому революции 1905 года и ее последствиям отведена в книге отдельная часть, посвященная хронологии бурных событий данного периода. Это необходимо, потому что революционная динамика и связанная с ней эскалация насилия требуют хронологического рассмотрения генезиса конфликта, того, как отдельные столкновения превратились в революцию, полностью охватившую все польские провинции.

Не в последнюю очередь именно революция выявила, насколько сильным было формирующее воздействие, оказываемое властью Петербурга с 60?х годов XIX века на общественные образования в Царстве Польском и на выдвигавшиеся ими политические требования. Тем самым мы подошли к разговору о третьем тематическом поле нашего исследования: на примере Привислинского края здесь будет продемонстрирована имперская власть как формирующий фактор. Еще до 1863 года она налагала отпечаток на общественную жизнь в Царстве Польском, а после разгрома Январского восстания ее влияние достигло невиданных прежде размеров: интенсифицировавшийся рост административных аппаратов самодержавной власти, увеличение численности их персонала и бюрократические распоряжения, издаваемые или выполняемые ими, оказывали глубочайшее воздействие на политические, социальные и культурные процессы в регионе. Рождавшиеся во взаимодействии между бюрократией и населением практики имперского господства надолго определяли как эволюцию социально-культурного ландшафта польских провинций, так и направление линий конфликта между государством и обществом. В эффектах административных практик царских управленцев, даже в непреднамеренных или противоречивших изначальным намерениям, обнаруживается это формирующее действие – закладывание рамочных условий, в которых протекала трансформация локальной социальной жизни и культуры.

То же относится и к представлениям административных элит о самих себе, образующим четвертую главную тему книги. Эти их представления отнюдь не основывались на каких-то устойчивых, неизменяемых верованиях и знаниях, а очень сильно зависели от взаимоотношений человека со средой – самовосприятие русских чиновников очень сильно зависело от восприятия их польским окружением, а потому было подвержено непрерывным изменениям. Формы взаимодействия, практиковавшиеся в конфликтном сообществе Царства Польского, оказывали определяющее влияние на «образ Я» правительственных чиновников, служивших там. Настоящее исследование призвано реконструировать ментальные горизонты функционеров самодержавия и показать, как эти горизонты изменялись в условиях, когда поляки и евреи ставили под сомнение легитимность российского присутствия в Привислинском крае. Направлявшие деятельность правительственных чиновников концепции и системы понятий возникали в ситуации, где логики административных аппаратов, политический опыт акторов и динамика их взаимодействий с местным населением (достаточно часто немирных) меняли друг друга. Представления чиновника об империи, о том, что составляет ее основной характер, что ей угрожает и какова его собственная роль в поддержании порядка, зависели от того, как протекало его общение с местным населением, сопровождаемое многочисленными конфликтами. На проекты идентичности петербургских функционеров, присланных в польские губернии, влияло и то, как их воспринимало тамошнее католическое и иудейское окружение, какой образ «русского» был у поляков и евреев. Критерии для определения культурных различий и выстраивания иерархии подданных империи, входящих в нее народов, формировались у этих людей в ходе отграничения самих себя от польского Другого. Устойчивость конфессиональной парадигмы, используемой при определении разницы, и характерный для Привислинского края скепсис по отношению к мечтам славянофилов и панславистов о «сближении» и «слиянии» объясняются не в последнюю очередь той конфликтной обстановкой, что была характерна для Царства Польского как для пространства жизненного опыта российских чиновников.

Одновременно представители петербургского правительства своим поведением и самим своим видом формировали у поляков и евреев представление о том, что такое Российская империя и «русское владычество». Символы и ритуалы, отражавшие культуру различий и дискриминации, служили повседневными подтверждениями этой чужести русских и, с другой стороны, непосредственно влияли на формирование у поляков и евреев представлений о том, что значит быть поляком или евреем. Ставившие империю под вопрос проекты модерных этнических наций, складывавшиеся начиная с 90?х годов XIX века новые формы общественной организации и все более внятно выражаемые требования политического участия и самоопределения были теснейшим образом связаны со структурами и практиками того господства, которое осуществлял в Привислинском крае Петербург. Однако и здесь не все сводилось к конфронтации: во многих случаях возможны были переходы в обоих направлениях через черту, разделявшую властвующих и подвластных. Поэтому в книге уделяется внимание и тем польско-еврейским кругам, которым империя давала шанс сделать карьеру, повысить социальный статус, завести дело и которые начинали смотреть на Россию в целом не как на оккупационный, угнетательский режим, а более позитивно.

Помимо этого, формирующее действие конфликтного сообщества в Привислинском крае можно хорошо увидеть, рассматривая складывание имперского общества в польских провинциях и, прежде всего, в Варшаве. Очерк социального и культурного мира этой имперской публики представляет собой пятую тему книги. Круг тех лиц, которые считали самих себя представителями империи, отнюдь не ограничивался одной только узкой группой чиновников царской бюрократии: в период после восстания 1863 года в Варшаву переселилось множество людей, не являвшихся государственными чиновниками в строгом смысле слова, однако являвшихся в собственном понимании членами большой имперской общности. Некоторые из них – ученые, инженеры или статистики – состояли на государственной службе, но в своей деятельности не руководствовались этим статусом, а выступали как частные лица. Другие – торговцы недвижимостью, адвокаты, публицисты или издатели – пытались обосноваться в Варшаве и завести там собственное дело. Члены этой имперской диаспоры, преимущественно православные, населяли «параллельную вселенную» – русскую Варшаву – и сформировали самостоятельный городской культурный ландшафт, почти полностью изолированный от мира, в котором жили их соседи-поляки или евреи.

Маркирование отличия от неправославной, «иноверческой» городской среды и провозглашение собственного верховенства по отношению к ней служили для обитателей этого русского анклава мощным стимулом к тому, чтобы, с одной стороны, размышлять о сущности своего отличия от нерусских, а с другой – требовать для себя привилегированного положения среди других жителей империи. И здесь тоже революция 1905 года послужила катализатором, усилила позиции тех, кто выступал за радикальный переход от имперского принципа к национальному. В этот момент, если не раньше, обнаружились и те трения, что существовали между петербургским правительством и имперской общиной в Варшаве. Управленческая элита многонациональной империи, отличавшаяся много- и наднациональным характером, вызывала недовольство со стороны националистически настроенной общественности, которая все больше ставила знак равенства между «имперским» и «русским». Как станет видно из дальнейшего изложения, это в канун войны породило для царской бюрократии дополнительную проблему.

Сказанное относится не только к Привислинскому краю, но и к другим перифериям Российской империи и к ее центру – Петербургу. Однако Царство Польское во многих отношениях представляло особый случай в имперском контексте: происходившие там конфликты оказывали воздействие на остальную территорию империи и на ее столицу. Эта взаимосвязанность польских земель с другими окраинными территориями России и Петербургом – предмет рассмотрения в шестом тематическом блоке книги. Нередко польским провинциям доставалась роль испытательного полигона, где опробовались реформы и техники управления, которые в будущем должны были распространиться на всю империю[11 - Наиболее показательным примером является, конечно, Конституция 1815 года, которая гарантировала Царству Польскому особое положение и обеспечила его превращение в экспериментальную лабораторию для александровских конституционных реформ. Подробнее об этом см. главу II.]. Этому в значительной мере способствовал и принцип ротации в системе государственного управления. Чиновники, обладавшие опытом службы и конфликта, приобретенным в Привислинском крае, часто служили в других окраинных районах России. Будучи экспертами по периферии, они занимали руководящие должности в приграничных губерниях, а некоторые дослужились и до постов в центральных органах власти в Петербурге. Вместе с этим персоналом циркулировало по стране и знание о тех практиках господства, которые хорошо зарекомендовали себя в Царстве Польском. Так чиновники с имперской биографией переносили из провинции в провинцию и с периферирий в центр представления о конфликтах и концепции их «разрешения».

Привислинский край был «рассадником»[12 - См.: [Анонимная публикация.] Политические итоги. Русская политика в Польше. Очерк Варшавского публициста / Пер. с польск. Лейпциг, 1896. С. 19.] конфронтации, которая в значительной мере способствовала размыванию авторитета наднациональной правящей династии. Это касается отнюдь не только революционных деятелей польского или еврейского происхождения: имперские чиновники и, прежде всего, представители варшавской русской общины высказывали в общероссийских дискуссиях свое мнение по «польскому вопросу». Они транслировали образы «мятежных поляков» и «русского форпоста на Висле», «борьбы народов» на западной периферии империи, а также, не в последнюю очередь, – образ империи, иерархически поделенной на «ядро» и «окраины». Некоторые из этих людей вели активную публицистическую деятельность, обращаясь к широкой общественности внутренних регионов страны. «Варшавские годы» – частый топос в публицистических текстах, в которых функционеры и глашатаи общественного мнения, прошедшие испытание пограничьем, пропагандировали концепции усиления национального момента в империи. Эти эксперты по чужести, приобретшие свой опыт на польской окраине, все больше задавали тон в политических дискуссиях по «национальному вопросу» в Санкт-Петербурге и пробивались в соответствующие публицистические издания и политические партии, тем самым способствуя «провинциализации» столичного рынка общественного мнения в Российской империи[13 - Об этом см. тезисы: Chakrabarty D. Provincializing Europe. Postcolonial Thought and Historical Difference. Princeton, 2000.]. Такие взаимовлияния между провинцией и метрополией свидетельствуют о тесных связях, существовавших между периферией и центром.

Изучая российское господство в Царстве Польском на протяжении «долгого» XIX века, можно лучше понять те трансформационные процессы, которые характеризовали империю в целом на позднем этапе ее существования. Задача книги не в том, чтобы просто описать, как Петербург управлял одной из многих провинций своей державы: используя польский материал в качестве примера, книга поднимает фундаментальный вопрос о том, как формировалось имперское господство в этом многослойном и меняющемся переплетении административных аппаратов и методов управления, представлений акторов о своем месте в них, концептуальных горизонтов акторов и их конкретного опыта, встреч и конфликтов на местах. Кроме того, в книге ставится вопрос о долгосрочных последствиях, которые имела эта констелляция власти, воздействовавшая и на местные процессы, и на то, какое место данная власть занимала в структуре империи в целом. Здесь проявляются неоднородность Российской империи, многослойность акторов, стремления к интеграции, а также силы, которые взрывали систему изнутри. Ибо общий принцип таков: вся сложность управления полиэтничными империями становится нам видна только в таких, местных конфликтных сообществах.

КОНТЕКСТЫ: ТЕРМИНЫ, КОНЦЕПЦИИ, ПРОБЛЕМЫ И ДИСКУССИИ[14 - Более полная библиография по этой теме содержится в работе: Rolf M. Imperiale Herrschaft im Weichselland. Das K?nigreich Polen im Russischen Imperium (1864–1915). M?nchen, 2015.]

В книге рассматриваются элиты Российской империи и самой западной ее провинции – Царства Польского. Основное внимание уделяется тому небольшому и закрытому кругу наиболее высокопоставленных чиновников – как правило, это были обладатели четырех высших классов по Табели о рангах, – которые, служа в правительственных инстанциях в Санкт-Петербурге и в местной администрации Привислинского края, определяли направление и реализацию имперской политики в отношении польских земель. Необходимо сразу сказать, какой смысл вкладывается в книге в понятие «российское владычество» (и в употребляемые синонимично с ним понятия «царская власть», «петербургская власть», «имперское господство»). Речь не идет об очередной попытке втиснуть столь многоликое и переменчивое образование, как Российская империя, в тесные рамки строгого определения. Скорее тут будет отмечен ряд важнейших для замысла этой книги рассуждений, высказывавшихся в ходе многочисленных дебатов об империи и имперскости. Некоторые выводы «новой имперской истории» (new imperial history) открыли новые перспективы для изучения российского присутствия в Царстве Польском. В том, что касается отношений между центром в Петербурге и польскими перифериями, невозможно констатировать ни четкой дихотомии «столица vs провинция» с характерным для нее иерархическим неравенством, ни якобы однозначного «колониального проекта» – например, в форме программы «русификации». В Привислинском крае существовали тесные взаимосвязи, отношения обмена и взаимодействия, иерархии были подвижны и постоянно становились предметом все новых и новых торгов и переговоров; здесь конкурировали множественные, в высшей степени непохожие друг на друга представления об интеграции провинций в структуру империи и о полноте проникновения в них власти центрального аппарата; здесь содержание споров вокруг «польского вопроса» формировалось в ходе контактов и конфликтов между периферийными и центральными акторами[15 - См., в частности: Hall C. Civilising Subjects. Metropole and Colony in the English Imagination, 1830–1867. Cambridge, 2002; Stoler A. L., Cooper F. Between Metropole and Colony. Rethinking a Research Agenda // Stoler A. L., Cooper F. (eds). Tensions of Empire. Colonial Cultures in a Bourgeois World. Berkeley, 1997. P. 1–56; Wilson K. Introduction. Histories, empires, modernities // Wilson K. (ed.). A New Imperial History. Culture, Identity, and Modernity in Britain and the Empire, 1660–1840. Cambridge, 2004. P. 1–26.].

Сказанное подводит нас к теме формирующего воздействия, которое имперское господство отказывало на подвластное общество. Ведь констелляции сил и процессы обмена в рамках описываемого здесь конфликтного сообщества определяли не только социальные, экономические и политические структуры Привислинского края. Они накладывали неизгладимый отпечаток и на культурные образы «себя» и «другого», существовавшие в сознании участников описываемых отношений. Имперские техники господства редко срабатывали так, как задумывали их поборники, но заложенные в их основу принципы включения и исключения приводили к тому, что под влиянием этих техник менялись рамочные условия, в которых люди встречались и разрешали свои конфликты.

Именно по этой причине внимательное рассмотрение того, как люди описываемой эпохи контактировали друг с другом, как осуществлялась между ними культурная коммуникация со всеми ее «продуктивными недоразумениями», имеет важнейшее значение, если мы хотим узнать что-то о том динамическом процессе, в ходе которого акторы приписывали себе и другим те или иные характеристики, намерения и действия. В числе прочего тут были важны и пограничные, амбивалентные зоны контакта, в которых столкновения между индивидами приводили в движение их сложившиеся ранее представления о себе и своем месте в социуме. Но сферы, где были возможны неортодоксальные взаимодействия, казавшиеся за пределами таких сфер немыслимыми, и те площадки, на которых культурные различия можно было обсуждать, пренебрегая обычными закрепленными иерархиями, были очень малы и немногочисленны – в силу антагонизма между бюрократией и населением в Привислинском крае[16 - См., в частности: Bhabha H. K. Die Verortung der Kultur. T?bingen, 2000. S. 5.]. И тем не менее даже в таком контексте конфронтации происходило взаимное влияние, образы Своего и Чужого формировались на основе взаимности, конфликтные столкновения порождали аналогичное ви?дение проблем, невзирая на все разногласия в том, что касалось предлагаемых для них «решений». В некотором смысле можно сказать, что имело место согласование мышления в отсутствие консенсуса. Даже враждебно относившиеся друг к другу, яростно спорившие друг с другом акторы ориентировались на один и тот же горизонт «польского вопроса», поскольку постоянно находились в диалоге друг с другом. Если власть распоряжалась штыками армии, это никоим образом не означало, что она обладает гегемонией в области конкурирующих интерпретаций происходящего в мире. Как будет показано на примере споров об усилении национального элемента в империи, концептуальные импульсы зачастую исходили от «колонизированных». Представления посланников центра о самих себе тоже формировались в этом конфликтном сообществе на периферии, а потом оказывали влияние на публичные сферы в столице.

Сказав это, мы затронули следующую основную идею данной книги: представления, концепции и практики, генезис которых нередко происходил в провинциях, затем поступали в сеть коммуникации и трансфера, охватывавшую всю империю. Если мы рассказываем историю империи как историю переплетений, взаимосвязей, круговоротов и ротаций, то должны отказаться от той фиксации внимания на центре, которая долгое время господствовала в том числе и в историографии Российской империи. Особенно применительно к Царству Польскому оказались правы те исследователи, которые говорят о немалом инновационном потенциале именно провинции как экспериментальной лаборатории «колониального модерна»[17 - См., в частности: Eckert A. Kolonialismus, Moderne und koloniale Moderne in Afrika // Baberowski J., Kaelble H., Schriewer J. (Hg.). Selbstbilder und Fremdbilder. Repr?sentationen sozialer Ordnungen im Wandel. Frankfurt am Main, 2008. S. 53–66.], причем сразу в двух смыслах. Во-первых, Привислинский край тоже представлял собой лабораторию по разработке модерных управленческих практик, ориентированных на интервенционистскую государственную бюрократию и часто выходивших за пределы того, что было характерно для административной деятельности самодержавия во внутренних районах империи. Как и в других европейских колониальных державах, методы управления, знания и понятия, сформировавшиеся на периферии, потом приходили и в метрополию. Недавние исследования по Габсбургской монархии уже показали, что подобные процессы имели место не только в странах, обладавших заморскими колониями, но и в сухопутной, континентальной империи[18 - См., например: Binder H. Galizien in Wien. Parteien, Wahlen, Fraktionen und Abgeordnete im ?bergang zur Massenpolitik. Wien, 2005; Buchen T., Rolf M. (Hg.). Eliten im Vielv?lkerreich. Imperiale Biographien in Russland und ?sterreich-Ungarn (1850–1918) // Elites and Empire. Imperial Biographies in Russia and Austria-Hungary (1850–1918). Berlin, 2015; Maner H.-C. (Hg.). Grenzregionen der Habsburgermonarchie im 18. und 19. Jahrhundert. Ihre Bedeutung und Funktion aus der Perspektive Wiens. M?nster, 2005.].

Во-вторых, – и в этом его заметное отличие от колоний других европейских империй – Царство Польское, и особенно Варшава в качестве его высокоразвитого городского центра, было встроено в общеевропейские процессы развития в гораздо большей степени, нежели подавляющее большинство других регионов Российской империи. Варшава была для нее новым «окном на Запад»; многие из преобразований, превративших в XIX веке европейские крупные города в мегаполисы, приходили в Россию именно через Польшу. Таким образом, «колониальная модерность» получила в Привислинском крае своеобразное значение: периферия оказалась плацдармом на пути к европейскости, которая для российских элит и на рубеже XIX–XХ веков не утратила своей роли желанного образца. Если в иерархии военной силы и власти Польша стояла в то время ниже России, то в культурной иерархии находилась, наоборот, на более высокой ступени. Те споры, которые были вызваны этой инверсией, указывают, однако, на ожесточенную конкуренцию между различными проектами модерности, сосуществовавшими в Привислинском крае. В эпоху fin de si?cle [фр., буквально «конец века». – Примеч. ред.] среди государственных чиновников и российской общественности оживленно дебатировался вопрос о том, кто обладает суверенным правом на интерпретацию воображаемого «единого пути» европейского прогресса. В частности, спор с польскими концепциями латинской Европы укреплял позиции тех, кто выступал за собственный, российский цивилизационный проект и за то, чтобы в новом веке Россия пошла своим путем развития. Некоторые из представителей этого лагеря открыто заявляли о своем «антимодернизме», многие разделяли смутное недовольство по поводу неоднозначности модерных форм жизни и моделей общества. Все эти проекты были также выражением большого разнообразия концепций модерности, существовавшего в то время[19 - По поводу постулата о многообразии модерности см. прежде всего: Eisenstadt S. N. Die Vielfalt der Moderne. Weilerswist, 2000.].

Динамическая природа периферии проявлялась и в других сферах. Так, эскалация насильственных практик, характерная для последних лет существования царизма, началась именно в периферийных районах Российской империи. Как и в других крупных европейских державах, сначала вдали от центра возникали очаги, где насилие достигало экстремального уровня, и интенсивность кровавых вооруженных столкновений там опосредованно повышала средний уровень насилия по всей стране[20 - См., в частности: Baberowski J. Diktaturen der Eindeutigkeit. Ambivalenz und Gewalt im Zarenreich und in der fr?hen Sowjetunion // Baberowski J. (Hg.). Moderne Zeiten? Krieg, Revolution und Gewalt im 20. Jahrhundert. G?ttingen, 2006. S. 37–59, прежде всего S. 47–49; Holquist P. Violent Russia, Deadly Marxism? Russia in the Epoch of Violence, 1905–1921 // Kritika. Explorations in Russian and Eurasian History. 2003. Vol. 4. No. 3. P. 627–652, прежде всего p. 634–636.]. В Российской империи именно революционные группы стали прибегать к массовым убийствам в форме террористических актов. Труп полицейского на обочине дороги и губернатор, убитый в собственной карете, были знаками асимметричности методов ведения войны и революционных действий. В этом отношении периферия империи тоже оказалась областью особо интенсивного насилия. Достаточно часто своими действиями противоборствующие стороны только подогревали реакции друг друга, так что на перифериях государства начинали раскручиваться спирали насилия. Такая эскалация будет рассмотрена в книге на примере революции 1905 года в Привислинском крае.

Следует упомянуть еще одну концептуальную рамку. Несмотря на всю критику, высказываемую в науке по поводу строгого противопоставления центра и провинции, понятие колонии до сих пор служит для описания заморских владений европейских империй. Применительно к Царству Польскому этот термин вводит в заблуждение. Пускай доминирование петербургского аппарата власти над местным и сегрегация имперской управленческой элиты указывают именно в таком направлении, все же есть некоторые доводы против того, чтобы называть Привислинский край колонией, а Варшаву – колониальным городом. Во-первых, слово «колония» не играло сколько-нибудь важной роли в самоописании имперских акторов. Ибо, несмотря на то что Российская империя де-факто создала на своих перифериях множество зон с особыми правовыми режимами, претензия самодержца на абсолютность и всеохватность власти препятствовала формированию под протекторатом России областей с неодинаковой степенью зависимости от центра: в самопонимании самодержавия все территории империи были подчинены правителю в равной мере[21 - На отсутствие дискурса о «колониях» в Российской империи недавно еще раз указал Майкл Ходарковский. См.: Khodarkovsky M. M. Between Europe and Asia. Russia’s State Colonialism in Comparative Perspective, 1550s–1900s // Canadian-American Slavic Studies. 2018. Vol. 52. No. 1. P. 1–29. Схожие аргументы выдвигаются в статье: Sunderland W. Empire Without Imperialism? Ambiguities of Colonization in Tsarist Russia // Ab Imperio. 2000. No. 2. P. 101–114. Призыв серьезно относиться к «языкам самоописания» империи и ее акторов содержится в работе: Герасимов И. В., Глебов С. В., Каплуновский А. П., Могильнер М. Б., Семенов A. M. В поисках новой имперской истории // Они же (ред.). Новая имперская история постсоветского пространства. С. 7–32. См. также: Dolbilov M. Loyalty and Emotion in Nineteenth-Century Russian Imperial Politics // Osterkamp J., Schulze Wessel M. (eds). Exploring Loyalty. G?ttingen, 2017. P. 17–44; Gerasimov I. V., Glebov S. V., Kaplunovskij A. P., Mogil’ner M. B., Semyonov A. M. In Search of New Imperial History // Ab Imperio. 2005. No. 1. P. 33–56; Герасимов И. В., Глебов С. В., Каплуновский А. П., Могильнер М. Б., Семенов A. M. Языки самоописания империи и нации как исследовательская проблема и политическая дилемма // Там же. С. 1–12; Gerasimov I., Glebov S., Kusber J., Mogilner M., Semyonov A. New Imperial History and the Challenges of Empire // Gerasimov I., Kusber J., Semyonov A. (eds). Empire Speaks Out. P. 3–32; Миллер A. (ред.). «Понятия о России». K исторической семантике имперского периода. M., 2012; Sdvizkov D. ИмпериЯ / «Ich» und das Imperium. Das Kaiserreich und die russische Autobiographik, 1830–1860 // Aust M., Schenk F. B. (Hg.). Imperial Subjects. Autobiographische Praxis in den Vielv?lkerreichen der Romanovs, Habsburger und Osmanen im 19. und fr?hen 20. Jahrhundert. K?ln, 2015. S. 113–134. Важны также сборники: Berger S., Miller A. (eds). Nationalizing Empires. Budapest, 2015. P. 1–30; Burbank J., Ransel D. L. (eds). Imperial Russia. New Histories for the Empire. Bloomington, 1998; Chulos C. J., Remy J. (eds). Imperial and National Identities in Pre-Revolutionary, Soviet, and Post-Soviet Russia. Helsinki, 2002; Evtuhov C., Gasparov B., Ospovat A., Hagen M. von (eds). Kazan, Moscow, St. Petersburg: Multiple Faces of the Russian Empire. M., 1997; Geraci R. P., Khodarkovsky M. (eds). Of Religion and Empire. Missions, Conversion, and Tolerance in Tsarist Russia. Ithaca, 2001; Hosking G. Russia. People and Empire, 1552–1917. Cambridge (Mass.), 1997; Карпачев М., Долбилов М., Минаков А. (ред.). Российская империя: стратегия стабилизации и опыты обновления. Воронеж, 2004; Кром M. M. (ред.). Новая политическая история: Сборник научных работ. СПб., 2004; Miller A., Rieber A. J. (eds). Imperial Rule. Budapest, 2004; Miller A. The Romanov Empire and Nationalism. См. также историографические обзоры: Sabirova A. Становление проблематики имперских и национальных исследований в современной российской научной периодике // Герасимов И. В., Глебов С. В., Каплуновский А. П., Могильнер М. Б., Семенов A. M. (ред.). Новая имперская история постсоветского пространства. С. 575–598; Семенов A. M. Англо-американские исследования по истории Российской империи и СССР // Там же. С. 613–628.]. Эта концепция имперской интеграции имела далекоидущие последствия для проникновения государства в жизнь периферий. Ведь насколько слабы были административные структуры из?за нехватки ресурсов и персонала, настолько же неоспоримым было притязание центра на единство империи как государственного образования. В период Великих реформ, если не раньше, Петербург начал активно бороться против особого статуса провинций и добиваться унификации администрации и права во всей империи. Этот унификационный проект охватывал и Царство Польское. Помимо прочего, он показал, что, с точки зрения центра, Привислинский край – это окраинная провинция империи, а не иностранная, хоть и зависимая территория.

И последнее, но не менее важное: термином «колония» затушевывается тот факт, что в польских землях, отошедших после разделов к России, доминирование метрополии над провинцией во многих отношениях оставалось неясным. Если, например, в военной сфере гегемония Петербурга была гарантирована вооруженными силами, то разница в экономическом и культурном развитии, даже с точки зрения императорских чиновников, часто была здесь не в пользу центра. Именно по этой причине трудно было говорить о цивилизаторской – столь характерной для европейского колониализма – миссии метрополии по отношению к польским провинциям, говорить так, чтобы это выглядело правдоподобно в глазах широкой общественности. Кроме того, все попытки петербургских властей заявлять, что они и на западной периферии своих владений осуществляют некую mission civilisatrice [фр. «цивилизаторская миссия». – Примеч. ред.], сталкивались с антагонистическим контрпроектом польской стороны, сила которого была обусловлена не только давней традицией, но и тем, что он опирался на единый общеевропейский набор ценностей[22 - О польской претензии на европейскость см.: Eile S. Literature and Nationalism in Partitioned Poland, 1795–1918. Houndmills, 2000. P. 46–83; Landgrebe A. «Wenn es Polen nicht g?be, dann m?sste es erfunden werden». Die Entwicklung des polnischen Nationalbewusstseins im europ?ischen Kontext von 1830 bis in die 1880er Jahre. Wiesbaden, 2003. S. 112–227; Marung S. Zivilisierungsmissionen ? la polonaise. Polen, Europa und der Osten // Hadler F., Middell M. (Hg.). Verflochtene Geschichten: Ostmitteleuropa. Leipzig, 2010. S. 100–123.].

Именно из него польское национальное сознание черпало уверенность в себе и на нем базировало свою аргументацию за автономию по отношению к российским притязаниям на гегемонию и на полное включение Польши в империю. Идея польской нации и ссылки на давнюю государственную традицию были постоянным вызовом Петербургу. Таким образом, исследование, посвященное польско-имперскому антагонизму, не может не затрагивать того дискуссионного контекста, в котором рассматриваются сложные и конфликтные отношения между наднациональными империями и проектами наций и национальностей. Совершенно справедливо подчеркивается разрушающий систему потенциал многих конкурирующих национализмов в многонациональных империях. В общем итоге они подорвали легитимность монархий и авторитет центров и внесли значительный вклад в падение империй. Однако национальные историографии – даже новейшие – склонны изображать триумфальное шествие нации к суверенитету в телеологическом ключе. В конечном счете большинство теорий национализма последовало в этом за ними. Тем не менее тот факт, что национальные государства восторжествовали над распадающимися империями, не должен приводить исследователя к описанию этого процесса как неизбежного. Требует прояснения вопрос, почему империи, при всей своей хрупкости, так долго просуществовали и выдержали даже экстремальные нагрузки первых лет войны[23 - См.: Weeks T. R. Nation and State in Late Imperial Russia. Nationalism and Russification on the Western Frontier, 1863–1914. DeKalb, 1996. Р. 4. На эскалацию войны и значение этой динамики для усиления этнонационалистических сепаратистских настроений указано также в работах: Бахтурина A. Окраины Российской империи. Государственное управление и национальная политика в годы Первой мировой войны (1914–1917 гг.). M., 2004. Прежде всего с. 15–77; Balkelis T. In Search of a Native Realm. The Return of World War One Refugees to Lithuania, 1918–24 // Baron N., Gatrell P. (eds). Homelands: War, Population and Statehood in Eastern Europe and Russia, 1918–1924. London, 2004. P. 74–97; Gatrell P. War, Population Displacement and State Formation in the Russian Borderlands, 1914–24 // Ibid. P. 10–34; Roshwald A. Ethnic Nationalism and the Fall of the Empires. Central Europe, Russia, and the Middle East, 1914–1923. London, 2001; Sanborn J. A. Drafting the Russian Nation. Military Conscription, Total War and Mass Politics, 1905–1925. DeKalb, 2003. Прежде всего р. 74–82.]. Прежде всего, империю не следует рассматривать как просто пространство, в котором происходили те процессы перехода к национальному принципу организации, которые в итоге привели к распаду империй. Скорее, имперское владычество правильнее было бы понимать и исследовать как определяющий контекст, который оказал значительное и неослабевающее влияние на споры о том, что есть нация и как она должна организовываться[24 - Об этом см. также: Андерсон Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма. М., 2001.].

Эта взаимосвязь имперской политики и постепенного перехода от имперского к национальному принципу, существовавшая в эпоху национализма, – одна из тем книги. Этим объясняется и предпочтение в пользу «ситуационного подхода», разработанного Алексеем Миллером[25 - Miller A. The Romanov Empire and Nationalism. P. 10–20. См. также недавно вышедшую работу: Berger S., Miller A. Introduction. Building Nations in and with Empires. A Reassessment // Berger S., Miller A. (eds). Nationalizing Empires. Budapest, 2015. P. 1–30.]: ведь только при исследовании конкретной «ситуации», где переплетаются имперские и национальные взаимоотношения, существующие в конкретном регионе, мы сможем адекватно оценить сложные переплетения сети акторов и описать генезис представлений о «своем» и «чужом» как отношений обмена[26 - Из новейшей литературы о месте России в польской политической и культурной вселенной см., например: Хорев В. А. (ред.). Поляки и русские в глазах друг друга. M., 2000; Он же (ред.) Россия – Польша. Образы и стереотипы в литературе и культуре. M., 2002; Fiecko J., Trybus K. (red.). Obraz Rosji w literaturze polskiej. Poznan, 2012; Kirwiel E., Maj E., Podgajna E. (red.). Obrazy Rosji i Rosjan w Polsce od konca XIX wieku do poczatku XXI stulecia. Mysl polityczna, media, opinia publiczna. Lublin, 2011; Iidem (red.). Obrazy Rosji i Rosjan w Polsce XIX–XXI wieku. Opinia publiczna, stosunki polsko-rosyjskie, pamiec historyczna. Lublin, 2012; Kminikowska A., Pekala E. (red.). Polacy – Rosjanie. Wzajemne relacje. Gdansk, 2007; Лескинен M. В. Польша и поляки в российских этнографических очерках конца XIX в. // Хорев В. А. (ред.). Россия – Польша. С. 134–155; Lewandowski A., Radomski G., Woydylo W. (red.). Rosja w polskiej mysli politycznej XX–XXI wieku. Torun, 2013; Lewicki J. O uprzedzeniach w odbiorze i interpretacji wplywоw rosyjskich w architekturze polskiej (o nieznanych i pomijanych przykladach inspiracji sztuka Cesarstwa Rosyjskiego) // Kminikowska A., Pekala E. (red.). Polacy – Rosjanie. S. 39–46, 217–226; Cybulski M. Rosja i Rosjanie w pamietnikach Polakоw (1863–1918). Warszawa, 2009.]. Так в центре нашего внимания оказываются взаимная коммуникация, ожесточенные дебаты по «польскому вопросу», конфликтующие и конкурирующие символики «империи» и «нации», а также многочисленные и противоречивые попытки отграничить «свое» от «чужого». Репрезентации притязаний на политическую власть соперничали и вместе с тем влияли друг на друга. Многонациональное и многоконфессиональное конфликтное сообщество в Привислинском крае позволяет это ясно увидеть[27 - Здесь, однако, надо указать на то, что данное исследование посвящено антагонизму преимущественно между поляками и Российской империей, а «еврейский вопрос» занимает второстепенное место. Это объясняется иерархией тем, которые привлекали внимание имперских акторов, описываемых в книге. Для представителей петербургских властей «польский вопрос» – по крайней мере, когда речь шла о Царстве Польском – однозначно имел приоритетное значение.].

Среди участников этого переплетения взаимоотношений основное внимание в книге уделено государственным акторам и их концепциям и практикам имперской власти, т. е. сообществу представителей имперской элиты в Царстве Польском и в Варшаве, их внутренним и внешним социальным контактам и их культурной коммуникации в целом. Это объясняется в первую очередь тем, что в конфронтациях, происходивших в Царстве, они, занимая позицию власти, играли центральную роль. Но немаловажное значение имеет и то удивительное обстоятельство, что имперские элиты Привислинского края, в отличие от других регионов империи – остзейских провинций, Кавказа, Киевского или Виленского генерал-губернаторства, – до сих пор практически не становились предметом изучения: нет работ, посвященных локальным пространствам действия, репрезентационным стратегиям, а также обстоятельствам, навязывавшим представителям имперской элиты тот или иной образ действий. Недостаточно внимания уделялось до сих пор и жизненному миру этой категории обитателей Царства Польского. Нет пока (если не говорить о взаимодействии польского и еврейского обществ в этих провинциях) работ, посвященных составлению «карт» ментальных миров и горизонтов действий имперской элиты. Целью настоящего исследования является создание такого портрета имперской элиты в Царстве Польском, который отразил бы ее многослойность, внутренние противоречия и конфликтную коммуникацию с окружающим местным населением[28 - Направления для дальнейших исследований в этой области задали прежде всего Лукаш Химяк, Анджей Хвальба, Леонид Горизонтов, Ян Козловский, Кшиштоф Лятавец, Анджей Новак, Роберт Пшигродзкий, Катя Владимиров и Теодор Уикс. См.: Chimiak L. Memorial General-Gubernatora Skalona w sprawie obchodоw w Warszawie setnej rocznicy urodzin Juliusza Slowackiego // Przeglad Historyczny. 1996. Т. 5. S. 161–165; Idem. Kariery tzw. Baltоw w rosyjskiej administracji Krоlestwa Polskiego w drugiej polowie XIX w. // Ibid. 1997. T. 88. No. 4. S. 441–458; Idem. Gubernatorzy rosyjscy w Krоlestwie Polskim 1863–1915. Szkic do portretu zbiorowego. Wroclaw, 1999; Chwalba A. Imperium korupcji w Rosji w Krоlestwie Polskim w latach 1861–1917. Krakоw, 1995; Idem. Polacy w sluzbie Moskali. Warszawa, 1999; Glebocki H. Fatalna sprawa. Kwestia polska w rosyjskiej mysli politycznej (1856–1866). Krakоw, 2000; Горизонтов Л. Е. Парадоксы имперской политики; Kozlowski J. Wyzsi urzednicy gubernialni i powiatowi w Krоlestwie Polskim w latach 1867–1875 // Przeglad Historyczny. 1996. T. LXXXVII. No. 4. S. 819–841; Idem. Dygnitarze rosyjscy nad Wisla po powstaniu styczniowym // Kwartalnik Historyczny. 2001. T. 108. No. 2. S. 101–109; Idem. Urzednicy polscy w Krоlestwie Kongresowym po powstaniu styczniowym (do 1880 r.) // Szwarc A., Wieczorkiewicz P. P. (red.). Unifikacja za wszelka cene. Sprawy polskie w polityce rosyjskiej na przelomie XIX i XX wieku. Studia i materialy. Warszawa, 2002. S. 71–82; Latawiec K. Naczelnicy powiatоw gubernii lubelskiej w latach 1867–1915. Prоba charakterystyki grupy // Annales Universitatis M. Curie-Sklodowska: Historia. 2003. T. 58. S. 73–96; Nowak A. (ed.). Imperiological studies. A Polish perspective. Krakоw, 2011; Paszkiewicz P. W sluzbie Imperium Rosyjskiego 1721–1917. Funkcje i tresci ideowe rosyjskiej architektury sakralnej na zachodnich rubiezach Cesarstwa i poza jego granicami. Warszawa, 1999; Przygrodzki R. L. Russians in Warsaw. Imperialism and National Identities, 1863–1915. PhD Dis. Northern Illinois University. DeKalb, 2007; Vladimirov K. The World of Provincial Bureaucracy in Late 19th and 20th Century Russian Poland. Lewiston, 2004; Weeks T. R. Nation and State in Late Imperial Russia. Более полную библиографию см. в кн.: Rolf M. Imperiale Herrschaft im Weichselland; а также на сайте: https://uol.de/geschichte/geschichte-europas-der-neuzeit-mit-schwerpunkt-osteuropa/forschungsschwerpunkte/imperiale-herrschaft-im-weichselland/imperiale-herrschaft-im-koenigreich-polen-materialien/ (короткая ссылка: . https://bit.ly/2RX90ZA).].

Таким образом, открытых вопросов много: в какую структуру были встроены эти представители Петербурга на местах? Какие институты для осуществления имперской власти были сформированы в Царстве Польском до и после подавления восстания 1863–1864 годов? Кто были ключевые игроки в этой системе управления? Каковы были их сферы влияния и как формировалась конкуренция полномочий внутри этого административного аппарата, характерная для Российской империи? И последнее, но не менее важное: если говорить о ментальном горизонте, какие программные концепции, какие образы империи, какие представления этих чиновников о самих себе направляли их деятельность? Это – центральные аспекты, на которые будет направлено внимание в предлагаемой здесь истории структур и акторов петербургского владычества в Привислинском крае.

Глава II

УСТАНОВЛЕНИЕ РОССИЙСКОГО ВЛАДЫЧЕСТВА НАД ВОСТОЧНОЙ ЧАСТЬЮ РАЗДЕЛЕННОЙ ПОЛЬШИ (1772–1863)

Насколько глубоким был перелом, произошедший после Январского восстания 1863 года, настолько же глубоко и само восстание, и реакция петербургских властей на него были предопределены долгой историей российского владычества на территориях бывшей Речи Посполитой. Мотивы повстанцев, размах царских репрессий и степень последующего вмешательства государства во все сферы жизни, а равно и многие конфликтные узлы второй половины XIX века можно понять только с учетом того, как был устроен режим, установленный в «западных губерниях» начиная с 1772 года и затем в Царстве Польском – с 1815-го. Вот почему в качестве вводной главы здесь будет вкратце прослежено установление, укрепление и изменение этого режима в период между первым разделом Польши и восстанием 1863 года.

Прежде всего необходимо рассмотреть динамику разделов Польши в 1772–1795 годах. Именно этот последовательный разгром польской государственности привел к узурпации Россией большей части бывшей Речи Посполитой. Каковы были цели, преследуемые российской короной, какие конфликты, какая логика действий подталкивали события в направлении повторяющихся отторжений земель от Польши и в итоге к полной ликвидации польского государства?

Затем – после краткой интермедии в виде наполеоновского Герцогства Варшавского – будет рассмотрен вопрос о возникновении в контексте Венского конгресса Царства Польского, с чего и началось столетие российского владычества на Висле. Какое пространство для действия имелось у акторов в условиях государства с конституцией, парламентом и правительством и в то же время связанного личной унией с Российским государством?

Несомненно, уже неудачное Ноябрьское восстание 1831 года стало глубокой цезурой в этой истории. А потому в следующей главе необходимо будет выяснить, каковы были основные характеристики «эпохи Паскевича» в период после 1831 года. Только на фоне этой эпохи угнетения становится ясно, какие надежды были пробуждены в Царстве Польском реформами Александра II. Вместе с тем предстоит еще выяснить, почему либерализация, начавшаяся в 1856 году, быстро привела к обострению конфликта и к радикализации части польской общественности, что в конечном итоге и вылилось в Январское восстание 1863 года.

Итак, обратимся к процессу разделения Речи Посполитой во второй половине XVIII века.

РАЗДЕЛЫ ПОЛЬШИ, ГЕРЦОГСТВО ВАРШАВСКОЕ И ВЕНСКИЙ КОНГРЕСС (1772–1815)

Разделы Польши и Литвы в 1772, 1793 и 1795 годах были следствием той негативной политики в отношении Польши, что проводилась Российской империей на протяжении всего XVIII века с целью решительного и долговременного ослабления соседа и «кровного врага». При этом Россия, и Пруссия, и Австрия воспользовались политическим ослаблением шляхетской республики, которое отчасти явилось результатом Северной войны (1700–1721), но усугубилось прежде всего после Семилетней войны (1756–1763)[29 - Об этом направлении политики Петербурга см.: Долбилов М. Д., Миллер А. И. (ред.). Западные окраины Российской империи. М., 2006. С. 65–68, и, прежде всего, Zernack K. Negative Polenpolitik als Grundlage deutsch-russischer Diplomatie in der M?chtepolitik des 18. Jhs // Liszkowski U. (Hg.). Ru?land und Deutschland. Festschrift f?r Georg von Rauch. Stuttgart, 1974.].

На заключительной фазе Семилетней войны позиции противоборствующих сторон значительно изменились. Со смертью Елизаветы Петровны в 1762 году в российской внешней политике произошел решительный поворот по направлению к Пруссии. Петр III, горячий поклонник этой страны, без долгих разговоров прекратил конфликт с ней и отказался от всей прежней антипрусской стратегии России. Экспансия Российской империи на запад была отныне возможна только за счет земель все более хрупкой Польши. В выборной польской монархии после смерти короля Августа III главным вопросом повестки дня были поиски подходящего кандидата на трон. Екатерина II давала понять, что очень заинтересована в том, чтобы королем стал поляк, на которого легко было бы оказывать влияние. Выбор Екатерины и Фридриха II пал на польского дворянина Станислава Августа Понятовского, каковой и был коронован королем Польши в 1764 году под именем Станислава II[30 - См. также: Miller A., Dolbilov M. «The Damned Polish Question». The Romanov Empire and the Polish Uprisings of 1830–31 and 1863–64 // Leonard J., Hirschhausen U. von (eds). Comparing Empires. Encounters and Transfers in the Long Nineteenth Century. G?ttingen, 2011. P. 425–452, прежде всего p. 425–427; M?ller M. G. Die Erste Teilung Polens und ihre Folgen // B?melburg H.-J. (Hg.). Polen in der europ?ischen Geschichte. Ein Handbuch in vier B?nden. Stuttgart, 2017. S. 513–527; Idem. Polen zwischen Preussen und Russland. Souver?nit?tskrise und Reformpolitik 1736–1752. Berlin, 1983; Idem. Die Teilungen Polens 1772, 1793, 1795. M?nchen, 1984; Idem. Hegemonialpolitik und imperiale Expansion. Die Teilungen Polens // H?bner E., Kusber J., Nitsche P. (Hg.). Russland zur Zeit Katharinas II. Absolutismus – Aufkl?rung – Pragmatismus. K?ln, 1998. P. 397–410; Roos H. Die polnische Nationsgesellschaft und die Staatsgewalt der Teilungsm?chte in der europ?ischen Geschichte (1795–1863) // Jahrb?cher f?r Geschichte Osteuropas. 1966. Bd. 14. H. 3. S. 388–399; Schulze Wessel M. Russlands Blick auf Preu?en. Die polnische Frage in der Diplomatie und politischen ?ffentlichkeit des Zarenreiches und des Sowjetstaates 1697–1947. Stuttgart, 1995. S. 80–92; Zernack K. Polen und Ru?land. Zwei Wege in der europ?ischen Geschichte. Berlin, 1994. S. 282–295; Zielinska Z. Katharina II. und Polen zu Beginn der Regierungszeit von Stanislaw August. Politische Ziele und mentale Archetypen // Scharf C. (Hg.). Katharina II., Russland und Europa. Beitr?ge zur Internationalen Forschung. Mainz, 2001. S. 75–84, здесь S. 75–77. По теме в целом см. сборник: B?melburg H.-J., Gestrich A., Schnabel-Sch?le H. (Hg.). Die Teilungen Polen-Litauens. Inklusions- und Exklusionsmechanismen – Traditionsbildung – Vergleichsebenen. Osnabr?ck, 2013.].

Уже то сильнейшее влияние, которое соседние великие державы оказали на выборы польского короля, можно рассматривать как предварительную стадию раздела Польши. Кроме того, возможности самостоятельного политического действия у польского монарха были весьма ограниченны в силу конституционно-правового принципа единогласия (liberum veto) при принятии решений сеймом. Поскольку Станислав II был представителем движения, выступавшего за конституционную реформу, уже очень скоро обострился конфликт между ним и соседними государствами, которые стремились сохранить статус-кво, поскольку им был выгоден существовавший в Польше строй и обусловленная им слабость монархии. Все попытки Станислава устроить, в соответствии с принципами Просвещения и консенсуса, социальное и политическое сосуществование различных конфессий, представленных у него в стране, срывались при участии как российской, так и прусской сторон. Всякое внутриполитическое обновление было заблокировано с помощью созданной в 1767 году Радомской конфедерации, составленной из шляхты, критически относившейся к реформе и выступавшей в защиту «золотой свободы», т. е. дворянских привилегий. Конституционный конфликт и разразившиеся беспорядки в Польше Санкт-Петербург использовал для усиления российского контроля над Речью Посполитой. В 1768 году Польша была вынуждена согласиться на заключение союза с Екатериной II, который понизил статус Польши до уровня российского протектората. Эффективно противодействовать этому процессу не могло и возникшее движение сопротивления растущему российскому влиянию – образованная в 1768 году Барская конфедерация[31 - См.: Kriegseisen W. Die Reformpolitik Stanislaw August Poniatowskis. Grundlage, Programme, Tr?gerschichten, Resultate // B?melburg H.-J. (Hg.). Polen in der europ?ischen Geschichte. S. 495–511; M?ller M. G. Die Erste Teilung Polens. S. 518–519; Idem. Der polnische Adel von 1750 bis 1863 // Wehler H.-U. (Hg.). Europ?ischer Adel 1750–1950. G?ttingen, 1990. S. 217–242; Zernack K. Polen und Ru?land. S. 280–281.].

Окончательно дорогу к первому разделу Польши открыл международный конфликт. Победа России в Русско-турецкой войне 1768–1774 годов обеспечила императрице Екатерине господствующее положение на Балканах, что означало вызов для Австрии. Внешняя политика Габсбургов еще с потери Силезии в 1740 году была направлена на территориальную компенсацию за счет Польши, и эта ее направленность усилилась в связи с произошедшим смещением баланса сил. Кроме того, геополитические интересы Пруссии, ориентированные на создание «перешейка» между Померанией и герцогством Пруссия, заставляли Гогенцоллернов также стремиться к отчуждению части земель Польского королевства. Инициатива проведения совместной стратегии, направленной на раздел Польши, начиная с 1770 года исходила в первую очередь от Пруссии. Екатерина поддержала созданный с такой целью альянс «трех черных орлов», вероятно, прежде всего для того, чтобы избежать прямого конфликта с Габсбургами в «восточном вопросе»[32 - См.: Aretin K. O. F. von. Tausch, Teilung und L?nderschacher als Folgen des Gleichgewichtssystems der europ?ischen Gro?m?chte. Die polnischen Teilungen als europ?isches Schicksal // Zernack K. (Hg.). Polen und die polnische Frage in der Geschichte der Hohenzollernmonarchie 1701–1871. Berlin, 1982. S. 53–68, здесь S. 56–57; M?ller M. G. Polen, die deutschen Staaten und Russland in den internationalen Beziehungen im 18. Jahrhundert. Systemzw?nge und Handungsspielr?ume // Dmitrоw E. (Hg.). Deutschlands ?stliche Nachbarschaften. Eine Sammlung von historischen Essays f?r Hans Henning Hahn. Frankfurt am Main, 2009. S. 57–75, здесь S. 63–64.].

С 1771 года планы великих держав по разделу Польши стали приобретать все более конкретные очертания и в феврале 1772 года привели к подписанию соответствующего российско-прусского, а в августе – российско-австрийского договора, по которым Польша и была в первый раз поделена между тремя соседями. По договорам к России отходили польско-ливонские, полоцкие и могилевские земли. Несмотря на то что Австрия не смогла реализовать свои притязания на возврат Силезии, в порядке компенсации ей досталась Галиция, включавшая «Червонную Русь», части Сандомира и Краков. Поскольку Россия отказалась от расширения своих владений на юго-восток за счет Молдавии и Валахии, Мария-Терезия отошла от прежней конфронтационной политики и одобрила первый договор о разделе. Пруссия получила Вармию и Западную Пруссию, но без Гданьска. Отторгнутые земли, общей площадью 220 тыс. кв. километров, составили около трети территории Польши[33 - См.: Miller A., Dolbilov M. «The Damned Polish Question». Прежде всего р. 425–427; M?ller M. G. Die Erste Teilung Polens; Idem. Die Teilungen Polens.].

Хотя при первом отторжении польских земель еще не существовало никакого плана полного разгрома польской государственности, все же динамика событий была направлена именно в эту сторону. Не только территория Польши была урезана, но и самое существование последней было уже под угрозой, и чем больше ее политическая элита была готова к внутренним реформам, тем больше трем соседним державам казалось, что новые территориальные требования – это удачный способ поддерживать Польшу в состоянии агонии. К тому же заключением альянса ради первого ее раздела стратегическое соперничество между Россией, Австрией и Пруссией было только отодвинуто на второй план, но никоим образом не устранено. Во многом в результате присоединения Крыма к Российской империи в 1783 году российско-османские противоречия превратились в общеевропейский «восточный вопрос», который – поскольку теперь и Англия все более настороженно относилась к экспансионистским устремлениям России, видя в них вызов, – заключал в себе значительный потенциал для большой войны. Соблазн же для Петербурга реализовать свою экспансию вновь в Польше, а не в Причерноморье усиливался не в последнюю очередь из?за сравнительно невысоких и предсказуемых внешнеполитических рисков, связанных с подобным предприятием[34 - См.: Altieri R. Polen als Spielball der M?chte? // Altieri R. (Hg.). Spielball der M?chte. Beitr?ge zur polnischen Geschichte. Bonn, 2014. S. 7–13; Hochedlinger M. «Herzensfreundschaft» – Zweckgemeinschaft – Hypothek? Das russisch-?sterreichische B?ndnis von 1781 bis zur zweiten Teilung Polens // Scharf C. (Hg.). Katharina II., Russland und Europa. S. 183–225; Idem. Krise und Wiederherstellung. ?sterreichische Gro?machtpolitik zwischen T?rkenkrieg und «Zweiter Diplomatischer Revolution» 1787–1791. Berlin, 2000; Horn D. B. British opinion and the first partition of Poland. Edinburgh, 1945.].

Решающим фактором, предопределившим решение о втором разделе Польши в 1793 году, стало, однако, принятие реформированной польской Конституции 3 мая 1791 года. В глазах Екатерины она представляла собой афронт для России сразу по нескольким причинам. Во-первых – считалась вызывающе «якобинской», опасно приблизила дух Французской революции 1789 года к российским рубежам. Но главное – эта Конституция грозила положить конец внутриполитическому параличу Речи Посполитой, а значит, и вмешательству России в ее дела[35 - По следующей далее проблематике см. подробнее: Долбилов М. Д., Миллер А. И. (ред.). Западные окраины. С. 68–73; Drozdowski M. Die Reformen des Gro?en Sejms in der Praxis // Jaworski R. (Hg.). Nationale und internationale Aspekte der polnischen Verfassung vom 3. Mai 1791. Frankfurt am Main, 1993. S. 43–53; Grodziski S. Die Verfassung vom 3. Mai 1791. Das erste polnische Grundgesetz // Aus Politik und Zeitgeschichte. 1987. Bd. 30/31. S. 40–46; Kleinmann Y. Der Vierj?hrige Sejm. Von der Adelsrepublik zur Staatsb?rgergesellschaft? // B?melburg H.-J. (Hg.). Polen in der europ?ischen Geschichte. S. 529–567; Eadem. Die Verfassung vom 3. Mai 1791. Inhalt, Kontroversen, nationale und europ?ische Bedeutung // B?melburg H.?J. (Hg.). Polen in der europ?ischen Geschichte. S. 567–605; Liszkowski U. Russland und die polnische Maiverfassung // Jaworski R. (Hg.). Nationale und internationale Aspekte. S. 64–85; Olszewski H. Die Maikonstitution als Kr?nung der Reformbewegung in Polen im 18. Jahrhundert // Ibid. S. 24–42; Unruh G.-C. von. Die polnische Verfassung vom 3. Mai 1791 als Beitrag zur konstitutionellen Entwicklung in Europa. Erster religi?ser Minderheitenschutz // Unruh G.-C. von. Des Menschen Heimat im Staat: ausgew?hlte Aufs?tze. Berlin, 2019. S. 379–380; Vahle H. Die polnische Verfassung vom 3. Mai 1791 im zeitgen?ssischen deutschen Urteil // Jahrb?cher f?r Geschichte Osteuropas. 1971. Bd. 19. S. 347–370.].

Конституционная реформа 1791 года стала кульминацией процесса обновления польской государственности, начатого после раздела 1772 года. Польская Конституция – первый кодифицированный основной закон в Европе и второй, после Конституции США, в мире – была основана на принципе народного суверенитета, сформулированном Ж.-Ж. Руссо, и на идее разделения властей. Кроме того, она предусматривала усиление исполнительной власти, а в обеих палатах парламента решения должны были приниматься большинством голосов. Таким образом, принцип liberum veto, который прежде давал каждому депутату сейма возможность блокировать законодательство, был отменен. Отменялось и деструктивное право создания конфедераций, которое прежде обостряло внутренние политические конфликты. Важно также, что по Конституции была усилена роль армии в качестве гаранта самостоятельной политики как внутри страны, так и вовне. Армия должна была стать постоянной, формироваться «как вооруженная и упорядоченная сила, составленная из общей мощи нации»[36 - О тексте Конституции см.: Die polnische Verfassung vom 3. Mai 1791 // Gosewinkel D. (Hg.). Die Verfassungen in Europa 1789–1949. Wissenschaftliche Textedition unter Einschlu? s?mtlicher ?nderungen und Erg?nzungen sowie mit Dokumenten aus der englischen und amerikanischen Verfassungsgeschichte. M?nchen, 2006. S. 376–384.].

Такой конституционно-монархический строй нес угрозу для абсолютизма во всех трех державах, но прежде всего в Пруссии и России. На фоне Французской революции весьма реальной представлялась угроза дальнейших переворотов. Особенно Екатерина II опасалась распространения конституционалистских и республиканских идей, возникших во Франции. Поэтому неудивительно, что российская императрица исключительно агрессивно выступила против польской Конституции. Как утверждают, она назвала ее французской заразой на Висле и поделкой, какой не выдумало бы и французское Национальное собрание[37 - См.: Kleinmann Y. Die Verfassung vom 3. Mai 1791. S. 580. См. также: Miller A., Dolbilov M. «The Damned Polish Question». Прежде всего р. 425–427.].

Таким образом, вмешательство российской царицы во внутрипольский конституционный конфликт было лишь вопросом времени. Главным приоритетом для Санкт-Петербурга оставалось сохранение доминирующего положения России по отношению к Речи Посполитой. То, что Россия не вторглась в Польшу еще в 1791 году, было связано с Русско-австрийско-турецкой войной (1787–1792). К тому же в первую очередь необходимо было создать альянс с Австрией и Пруссией для сдерживания Французской революции. Однако после заключения мира с Османской империей в 1792 году Екатерина II твердо вознамерилась вмешаться в польский конституционный конфликт. Была достигнута договоренность с Пруссией, а польскими магнатами в Санкт-Петербурге была создана Тарговицкая конфедерация, открыто направленная против Конституции 1791 года. Последовала скоротечная война между Россией и Польшей. Официально Петербург обосновывал свою интервенцию тем, что Четырехлетний сейм нарушил Конституцию и договор: ввел реформы, незаконно и без согласования с Россией, Пруссией и Австрией отменившие охраняемые Россией кардинальные права, такие как liberum veto. После быстрой капитуляции польского короля были отменены не только все реформы, одобренные сеймом, прежде всего Конституция 3 мая 1791 года: помимо этого, конфликт привел и к следующему российско-прусскому договору о новом разделе Польши[38 - См.: Liszkowski U. Russland und die polnische Maiverfassung. S. 64–65; M?ller M. G. Zweite Teilung, Kosciuszko-Aufstand, Dritte Teilung // B?melburg H.?J. (Hg.). Polen in der europ?ischen Geschichte. S. 612–614.].

Этот второй раздел имел катастрофические последствия для территориального состава Польши, поскольку теперь ее потери были намного серьезнее, чем в 1772 году. Важные города Гданьск и Торунь, равно как и вся Южная Пруссия с Познанью и Калишем, перешли во владения Гогенцоллернов. Приобретения России по площади были значительно крупнее: Екатерина аннексировала Киевскую, Минскую, Подольскую губернии и часть Волыни. По сравнению с первоначальным размером Польши до 1772 года к 1793?му почти две трети территории государства оказались отделены от нее тремя великими державами[39 - См.: M?ller M. G. Zweite Teilung. S. 614–615; Idem. Die Teilungen Polens. S. 51–53.].

После второго раздела до окончательного разгрома независимой польской государственности оставался лишь маленький шаг. Восстание Костюшко в 1794 году и его подавление ускорили этот процесс. Восстание было отчаянной попыткой дать отпор чужеземному господству. Поскольку польская армия после второго раздела была сокращена до 15 тыс. человек, надеяться можно было только на общенациональное народное восстание – на то, что оно сумеет остановить грозящее окончательное расчленение Польши. Вождь этого восстания, Тадеуш Костюшко, который участвовал в американской Войне за независимость, в марте 1794 года был провозглашен в Кракове диктатором и объявил «борьбу за свободу, целостность и независимость» Речи Посполитой[40 - См.: Idem. Zweite Teilung. S. 615.].

Польская революционная война была организована с помощью всеобщей воинской повинности (по образцу французского levеe en masse [фр. «народное ополчение». – Примеч. ред.]) в сочетании с использованием обычных вооруженных сил. Чтобы заручиться поддержкой крестьян, Костюшко сделал ставку на социальное законодательство, гарантировавшее им право пользования землей, а также снижение и унификацию их повинностей. Благодаря этому многие крестьяне добровольно присоединились к войскам повстанцев, образуя отряды «косинеров». Одновременно были сформированы «городские гражданские ополчения». Таким образом, Костюшко смог мобилизовать поддержку различных групп населения и объединить носителей самых разных интересов.

Тем не менее дело повстанцев было безнадежным – ввиду бесспорного военного преимущества великих держав. Как и следовало ожидать, восстание не только спровоцировало интервенцию со стороны России и Пруссии, но и укрепило позиции сторонников тотального разгрома Польского государства. Российская императрица сначала отдавала предпочтение идее полной интеграции последнего – точнее, того, что от него осталось, – в состав Российской империи, но это вызвало протесты со стороны Пруссии. Поэтому в июле 1794 года Екатерина согласилась на переговоры о разделе, которым после разгрома восстания и ареста Костюшко в октябре 1794 года уже никто не мог помешать[41 - См.: Moritz E. Preu?en und der Kosciuszko-Aufstand 1794. Zur preu?ischen Polenpolitik in der Zeit der Franz?sischen Revolution. Berlin, 1968. S. 47; M?ller M. G. Zweite Teilung; Idem. Die Teilungen Polens, прежде всего S. 54–56; Str?bel A. Die polnischen Teilungen. Ein analytischer Vergleich // Altieri R. (Hg.). Spielball der M?chte. S. 14–37.].

После того как предложение России полностью и в одностороннем порядке аннексировать остатки Польского государства было отвергнуто, интерес царицы сосредоточился на том, чтобы и при трехстороннем разделе все же заполучить как можно более крупную территорию. С этой целью в январе 1795 года Петербург заключил двустороннее соглашение о разделе Польши с Австрией, в котором смог обеспечить выполнение своих далекоидущих территориальных притязаний. То доминирующее положение, какое России удалось таким образом приобрести, царица в дальнейшем использовала, чтобы не допустить увеличения прусской доли. Соперничество Австрии и Пруссии – их интересы в принципе были противоположны – дополнительно усилило этот эффект. Итак, Россия доминировала в альянсе, делившем Польшу в третий раз; прусская позиция была ослаблена по сравнению со вторым разделом и в конечном итоге оказалась менее успешной, в то время как Австрия была прежде всего озабочена восстановлением нарушившегося европейского равновесия сил. Соответственно этому и территориальные приобретения трех держав оказались различны. Россия заполучила наибольшую долю – Литву, Австрия включила в свой состав Западную Галицию, а Пруссия аннексировала так называемую Новую Восточную Пруссию. В ноябре 1795 года короля Станислава II принудили отречься от престола, и тем польской выборной монархии был положен конец, а после завершения в том же году раздела территорий Польша как государство была полностью стерта с политической карты Европы[42 - См.: Miller A., Dolbilov M. «The Damned Polish Question». Прежде всего p. 425–427; M?ller M. G. Zweite Teilung. S. 618; Idem. Die Teilungen Polens. S. 54–56; Str?bel A. Die polnischen Teilungen. S. 30–34.].

Итоги российской экспансии 1772–1795 годов выглядели вполне удовлетворительными, с точки зрения Петербурга. Ковно, Вильна, Витебск, Гродно, Минск, Могилев, Волынь, Подолия и районы, лежащие непосредственно к западу от Киева, стали частью Российской империи. Это расширение территории России в западном направлении стало, несомненно, результатом сочетания «негативной польской политики» «союза трех черных орлов» с одной стороны и динамики внутрипольского конфликта, разрушавшего хрупкую и в то же время готовую к реформам шляхетскую Речь Посполитую, – с другой. Но вместе с тем это расширение российской территории являет собой и следствие традиции, даже можно сказать – логики имперской экспансии, которая отличала Российскую державу на протяжении веков. Ведь установление гегемонии Москвы или Петербурга над соседними территориями традиционно приводило к включению этих территорий в состав Российского государства и лишь в исключительных случаях – к складыванию других моделей косвенного управления ими как протекторатами. Со времен Петра Великого, если не раньше, расширение территории государства составляло одну из основ легитимности императорского дома и, начиная с Северной войны, стало направляться на запад[43 - Об этом «мотиве завоевания» см. прежде всего работу Ричарда Уортмана: Wortman R. Ceremony and Empire in the Evolution of Russian Monarchy // Evtuhov C., Gasparov B., Ospovat A., Hagen M. von (eds). Kazan, Moscow, St. Petersburg. P. 23–39. И более подробно – в его же двухтомнике о сценариях имперской власти: Idem. Scenarios of Power. Myth and Ceremony in Russian Monarchy. From Peter the Great to the Death of Nicholas I. Princeton, 1995; Idem. Scenarios of Power. Myth and Ceremony in Russian Monarchy. From Alexander II to the Abdication of Nicholas II. Princeton, 2000 [рус. изд.: Уортман Р. Сценарии власти. Мифы и церемонии русской монархии: В 2 т. М., 2000]. См. также: Utz R. Ru?lands unbrauchbare Vergangenheit. Nationalismus und Au?enpolitik im Zarenreich. Wiesbaden, 2008. Прежде всего S. 216–245.].

Поэтому оккупация и интеграция польских территорий не были чем-то новым для петербургских правителей и при последующем построении системы имперского управления новоприобретенными землями они прибегали к знакомым схемам. Как и в случае с прибалтийскими провинциями, инкорпорация Польши сначала происходила путем кооптации местной лояльной знати в российское дворянское сословие. Еще Екатерина использовала этот проверенный интеграционный механизм домодерной полиэтничной империи; Александр I данный процесс форсировал[44 - Об этом фундаментальном механизме инкорпорации, действовавшем в домодерной многонациональной державе, см.: Kappeler A. Ru?land als Vielv?lkerreich. Entstehung, Geschichte, Zerfall. M?nchen, 1992. S. 134–138; о польско-литовских территориях: Ibid. S. 103–104. О кооптации дворянства западных провинций Российской империи см. прежде всего: Долбилов М. Д., Миллер А. И. (ред.). Западные окраины. Гл. 3; Ganzenm?ller J. Ordnung als Repr?sentation von Staatsgewalt. Das Zarenreich in der litauisch-wei?russischen Provinz (1772–1832) // Baberowski J., Feest D., Gumb C. (Hg.). Imperiale Herrschaft in der Provinz. Repr?sentationen politischer Macht im sp?ten Zarenreich. Frankfurt am Main, 2008. P. 59–80; Idem. Zwischen Elitenkooptation und Staatsausbau. Der polnische Adel und die Widerspr?che russischer Integrationspolitik in den Westgouvernements des Zarenreiches (1772–1850) // Historische Zeitschrift. 2010. Bd. 291. S. 625–662; Kraft C. Polnische milit?rische Eliten in gesellschaftlichen und politischen Umbruchprozessen 1772–1831 // Gestrich A., Schnabel-Schuele H. (Hg.). Fremde Herrscher – Fremdes Volk. Inklusions- und Exklusionsfiguren bei Herrschaftswechseln in Europa. Frankfurt am Main, 2006. S. 271–295; M?ller M. G. Der polnische Adel; Velychenko S. Identities, Loyalties, and Service in Imperial Russia. Who Administered the Borderlands? // Russian Review. 1995. Vol. 54. No. 2. P. 188–208. О схожих процессах в Галиции после включения ее в монархию Габсбургов см.: Rezn?k M. Neuorientierung einer Elite. Aristokratie, St?ndewesen und Loyalit?t in Galizien (1772–1795). Frankfurt am Main, 2016.].

И все же «восточные территории» бывшей Речи Посполитой представляли особый случай. Вероятно, в ответ на мощное негативное эхо, которым европейская общественность отреагировала на первое в истории полное уничтожение крупного европейского государства, российские авторы изображали присоединенные территории как исконно русские земли. Поэтому на них проводилась такая интеграционная политика, которая на протяжении всего XIX века отличалась от политики в отношении польских «основных провинций», узурпированных Санкт-Петербургом по результатам Венского конгресса. Это было сознательной программой, и потому российская интеграционная политика в западных губерниях характеризовалась принципиальным внутренним противоречием. С одной стороны, Петербург шел по пути кооптации элиты, но с другой – также делал ставку на расширение государственных институтов и сфер принятия решений, что для польского дворянства было равносильно недопустимому вмешательству извне. Эта амбивалентность регулярно вызывала напряженность и множество конфликтов при символической интеграции шляхты, при государственной регистрации дворянства и происходившем при этом понижении дворянских титулов. Тем не менее следует отметить, что и Екатерина II, и Павел I, и прежде всего Александр I в своей польской политике руководствовались в принципе прагматическими соображениями, которые при возникновении проблем диктовали выбор в пользу сотрудничества с местными элитами, а не форсированной экспансии государства[45 - См. прежде всего: B?melburg H.-J. Inklusion und Exklusion nach der Ersten Teilung Polen-Litauens. Die ?sterreichische, preu?ische und russl?ndische Regierungspraxis in Galizien, Westpreu?en und den wei?russischen Gouvernements Polack und Mahileu im Vergleich (1772–1806/07) // B?melburg H.-J., Gestrich A., Schnabel-Sch?le H. (Hg.). Die Teilungen Polen-Litauens. S. 171–200; Долбилов М. Д., Миллер А. И. (ред.). Западные окраины. С. 75–80; Czubaty J. Zasada «dwоch sumien». Normy postepowania i granice kompromisu politycznego Polakоw w sytuacjach wyboru (1795–1815). Warszawa, 2005; Ganzenm?ller J. Russische Staatsgewalt und polnischer Adel. Elitenintegration und Staatsausbau im Westen des Zarenreiches (1772–1850). K?ln, 2013. Прежде всего Kap. 1–3; Portnov A. «Unsere Leute» identifizieren. Die «ukrainischen Territorien» 1772–1831 // B?melburg H.-J., Gestrich A., Schnabel-Sch?le H. (Hg.). Die Teilungen Polen-Litauens. S. 201–244. Об особенностях интеграционной политики в западных губерниях в более поздний период см.: Долбилов М. Д. Культурная идиома возрождения России как фактор имперской политики в Северо-Западном крае в 1863–1865 гг. // Ab Imperio. 2001. № 1–2. С. 227–268; Dolbilov M. Russification and the Bureaucratic Mind in the Russian Empire’s Northwestern Region in the 1860s // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2004. Vol. 5. No. 2. P. 245–272; LeDonne J. P. Frontier Governors General, 1772–1825. I. The Western Frontier // Jahrb?cher f?r Geschichte Osteuropas. 1999. Bd. 47. H. 1. S. 57–81; Idem. Frontier Governors General, 1772–1825. II. The Southern Frontier // Ibid. 2000. Bd. 48. H. 2. S. 161–183; Miller A. Shaping Russian and Ukrainian Identities in the Russian Empire During the Nineteenth Century. Some Methodological Remarks // Ibid. Bd. 49. H. 2. S. 257–263; Idem. The Ukrainian Question. The Russian Empire and Nationalism in the Nineteenth Century. Budapest, 2003; Velychenko S. Identities, Loyalties, and Service; Weeks T. R. Nation and State in Late Imperial Russia.].

Тот факт, что такая интеграционная политика Александра I, отмеченная неискоренимыми противоречиями, могла оказаться эффективной и инициировать удивительные реформы, объясняется не только либерализмом молодого царя. Князь Адам Ежи Чарторыйский как представитель фракции польского дворянства, лояльной царю, принадлежал к ближайшему кругу друзей и советников Александра и умел использовать свои возможности для расширения польской автономии. Чарторыйский был с 1804 года министром иностранных дел Российской империи и сыграл значительную роль в разработке концепций создания независимого Польского королевства, которое должно было быть связано с царским домом личной унией. Одновременно – вероятно, благодаря влиянию Чарторыйского же – в концепцию общеимперской образовательной реформы 1802–1804 годов были перенесены основные принципы Образовательной комиссии, действовавшей в Речи Посполитой; согласно этой концепции империя была поделена на шесть учебных округов. Сам Чарторыйский в качестве куратора Виленского учебного округа впоследствии способствовал развитию образования в западных губерниях. Здесь, с дозволения Александра, он создал в значительной степени полонизированную школьную систему и реорганизовал Виленский университет в польскоязычное высшее учебное заведение. Такое российское владычество для части польского дворянства не было лишено привлекательности, особенно после того, как надежды на восстановление независимой, объединенной Польши оказались разбиты. Также свою роль, несомненно, сыграл опыт, говоривший, что у восстания, подобного тому, какое поднял Костюшко, шансов на военную победу нет[46 - См., в частности: Flynn J. T. The University Reform of Tsar Alexander I, 1802–1835. Washington, 1988. P. 40–50, 112–122; Kusber J. Eliten- und Volksbildung im Zarenreich w?hrend des 18. und in der ersten H?lfte des 19. Jahrhunderts. Studien zu Diskurs, Gesetzgebung und Umsetzung. Stuttgart, 2004. Прежде всего S. 375–381; Saunders D. Russia in the Age of Reaction and Reform, 1801–1881. London, 1992. P. 19–25; V?lkl E. Zar Alexander I. und die «polnische Frage» // Saeculum. 1973. Bd. 24. S. 112–132; Zawadzki W. H. Russia and the Re-opening of the Polish Question, 1801–1814 // The International History Review. 1985. Vol. 7. No. 1. P. 19–44. О Чарторыйском см. также: Czubaty J. Zasada «dwоch sumien»; Morley C. Alexander I. and Czartoryski. The Polish Question from 1801–1813 // Slavonic and East European Review. 1946. Vol. 25. P. 405–426; Zawadzki W. H. A Man of Honour. Adam Czartoryski as a Statesman of Russia and Poland, 1795–1831. Oxford, 1993. P. 259–280. О польской Образовательной комиссии см.: Suchodolski B. Komisja Edukacji Narodowej na tle roli oswiaty w dziejowym rozwoju Polski. Warszawa, 1973.].

Движение в этой ситуации было инициировано извне. Наполеон, одержав победу над Пруссией и Австрией, объединил польские земли, захваченные ими, в Герцогство Варшавское, создав таким образом новое Польское государство. В Тильзитском мирном договоре и во франко-прусском соглашении 1807 года было предусмотрено такое государственное образование, которое – по крайней мере, на бумаге – выглядело весьма впечатляющим. Оно было оснащено некоторыми французскими «экспортными товарами» того времени, такими как конституция, раздел властей и гражданский кодекс. Очень быстро была создана польская администрация во главе с бывшим маршалом Четырехлетнего сейма Станиславом Малаховским, которому подчинялась временная правительственная комиссия, состоявшая из четырех человек. После принятия Конституции в июле 1807 года его сменил на посту председателя Совета министров Станислав Потоцкий. Герцогом, управлявшим этой наполеоновской Польшей, где изначально проживало более 2,5 млн человек, был назначен саксонский курфюрст Фридрих-Август III. Тот факт, что Наполеон летом 1807 года ввел в Герцогстве Конституцию, продиктованную им лично, не соответствовал ожиданиям польского правительства, которое задумывалось о возобновлении Майской конституции 1791 года. Некоторые из этих конституционных и гражданско-правовых нововведений, отличавших Герцогство Варшавское, сохранили свое значение и после 1815 года, когда Польша вновь оказалась под русским сюзеренитетом. Так, Конституция 1815 года частично была основана на французской, а наполеоновский Гражданский кодекс даже оставался в силе до 1915 года[47 - Текст Конституции 1807 года см. в кн.: P?litz K. H. L. (Hg.). Die europ?ischen Verfassungen seit dem Jahre 1789 bis auf unsere heutige Zeit. Leipzig, 1833. S. 17–22. Также см.: Рейнке Н. М. Очерк законодательства Царства Польского (1807–1881 г.). СПб., 1902. Гл. 1. После поражения Австрии и заключения Шенбруннского мирного договора в 1809 году территория Герцогства Варшавского расширилась за счет некоторых земель Западной Галиции, а численность населения выросла до 4,4 млн человек. О Герцогстве см. также: Breyer R. S?dpreu?en, Neuostpreu?en und das Herzogtum Warschau // Rogall J. (Hg.). Deutsche Geschichte im Osten Europas. Land der gro?en Str?me. Von Polen nach Litauen. Berlin, 1996. S. 172–193; Czubaty J. Ksiestwo Warszawskie (1807–1815). Warszawa, 2011; Idem. Zasada «dwоch sumien»; Senkowska-Gluck M. Das Herzogtum Warschau // Sieburg H.-O. (Hg.). Napoleon und Europa. K?ln, 1971. S. 221–230.].

Тем не менее Герцогство Варшавское оставалось государством по милости Бонапарта, и быстро стало слишком очевидно, что оно выполняет прежде всего функцию плацдарма и резерва ресурсов для Великой армии, собираемой Наполеоном на Висле для его похода против России. И хотя борьба польских легионов за Французскую республику и наполеоновскую империю на полях сражений Европы могла стимулировать мифотворчество, прозаическое создание Герцогства Варшавского мало подходило для подобных проекций. Это было связано также с балансом власти в нем: фактически правил в Варшаве не герцог, а французский посол. Много энергии было направлено на строительство армии, во главе которой первоначально должны были встать генералы прежней польской армии – Юзеф Зайончек и Ян Генрик Домбровский. 96 тыс. польских солдат – т. е. самый большой контингент после войск Франции и Рейнского союза – участвовали в походе на Россию в составе Северного легиона. Кроме того, поскольку Герцогство Варшавское служило главным плацдармом для начала кампании 1812 года, а солдат Великой армии нужно было кормить и снаряжать всем необходимым, казна ее вскоре была опустошена.

Неудивительно поэтому, что французское правление в Герцогстве Варшавском в глазах значительной части польского дворянства быстро привело к разочарованию в близости к Наполеону как партнеру по альянсу. Катастрофа, ожидавшая французов в России, коснулась самым непосредственным образом и польского контингента в составе Великой армии: только 24 тыс. из почти 100 тыс. польских солдат вернулись из похода на Москву. После того как русская зима принесла поражение Наполеону, влиятельные круги польской элиты быстро нашли в себе готовность вступить в переговоры с Александром I. Поэтому, когда последние оставшиеся верными Наполеону польские войска во главе с Юзефом Понятовским еще сражались за отступающего Бонапарта, переговоры о передаче территориального ядра Герцогства Варшавского под русское господство уже состоялись. Когда Александр I вместе со своим бывшим министром иностранных дел Адамом Чарторыйским в 1814 году отправился на Венский конгресс, он смог представить партнерам по переговорам детально проработанный проект по созданию Царства Польского – проект, основанный не только на военной мощи российской армии, но и на поддержке со стороны некоторых влиятельнейших польских дворянских семей. Особенно консервативный, «белый» лагерь магнатов был готов сотрудничать с Россией в качестве новой/старой метрополии. Для России же возможность сослаться на то, что внутри Польши существует мощная фракция, поддерживающая притязания Петербурга, означала серьезное укрепление базы для переговоров на Венском конгрессе. Решения этого конгресса не только определили общеевропейский порядок посленаполеоновского периода, но и, прежде всего, закрепили для территории прежней польской аристократической республики то состояние территориальной разделенности, которое просуществовало вплоть до Первой мировой войны.

В Вене Александру отнюдь не удалось реализовать свою программу-максимум по решению «польского вопроса» в том ключе, какой отвечал бы его пожеланиям: противодействие со стороны Каслри или Меттерниха в этом вопросе было слишком сильным. Поэтому господство Австрии и Пруссии над значительной частью территорий, оккупированных ими в 1772–1795 годах, было конгрессом подтверждено. И все же создание Царства, самостоятельного, но связанного личной унией с российским императором, стало дипломатическим успехом русской делегации. Планы Александра I и Чарторыйского оказались убедительны для их партнеров по переговорам постольку, поскольку британская и австрийская стороны также хотели, чтобы устанавливаемый новый порядок сохранял свою стабильность в долгосрочной перспективе[48 - По следующей далее проблематике см. прежде всего: Hahn H.-H. Die Polenbestimmungen der Wiener Schlu?akte. Eine politische und v?lkerrechtshistorische Analyse // Dybas B. (Hg.). Die polnische Frage und der Wiener Kongress 1814–1815. Wien, 2020 [в печати]. См. также: Eich U. Ru?land und Europa. Studien zur russischen Deutschlandpolitik in der Zeit des Wiener Kongresses. K?ln, 1986. Прежде всего S. 256–275; Gruner W. D. Der Wiener Kongress 1814/15. Stuttgart, 2014; Kraehe E. E. Metternich’s German Policy. Princeton (N. J.), 1983. Vol. II: The Congress of Vienna, 1814–1815; Кулик М. Польша и Россия в первой трети XIX века. Из истории автономного Королевства Польского. 1815–1830 // Славяноведение. 2013. № 1. С. 105–107; Schroeder P. W. The Transformation of European Politics 1763–1848. Oxford, 1994. Chap. 12; Siemann W. Metternich. Stratege und Vision?r. Eine Biographie. M?nchen, 2016. Прежде всего S. 504; Thackeray F. W. Antecedents of Revolution. Alexander I and the Polish Kingdom 1815–1825. Boulder (Col.), 1980; V?lkl E. Zar Alexander I. und die «polnische Frage»; Zamoyski A. 1815. Napoleons Sturz und der Wiener Kongress. M?nchen, 2014; Zawadzki W. H. Russia and the Re-opening of the Polish Question; Zernack K. Polen und Ru?land. S. 313–314. О концепциях и представлениях Александра в этот период см. также: Martin A. M. Romantics, Reformers, Reactionaries. Russian Conservative Thought and Politics in the Reign of Alexander I. DeKalb, 1997. P. 143–168; Zawadzki W. H. A Man of Honour. P. 259–280.].

В результате на Венском конгрессе был закреплен «четвертый раздел» Польши. Районы старой польско-литовской Речи Посполитой – за исключением Кракова, который в договоре фигурировал как «вольный город» со своей собственной Конституцией, – разделялись, как и до 1807 года, между Пруссией, Австрией и Россией. Российская часть Польши теперь включала 82% территории бывшей шляхетской республики, и еще более 3,3 млн поляков стали новыми подданными царя в качестве жителей Царства Польского. Это царство – хотя и было немного меньше, чем наполеоновское Герцогство Варшавское, – после 1815 года также включало города Варшаву, Калиш, Люблин и Плоцк, заходя в южном и западном направлениях далеко на центральные польские земли[49 - См.: Долбилов М. Д., Миллер А. И. (ред.). Западные окраины. С. 83–84.].

Очень большое значение имело и то, что в Венском трактате речь шла не только о государственной принадлежности разделенных польских территорий. Как справедливо подчеркнул Ханс-Хеннинг Хан, особенно важно было то, что и правовой их статус тоже был закреплен в договоре, и это имело значительные последствия. Благодаря этому и определенные польские претензии оказались отражены в Венском трактате: Царство Польское получило политически автономный статус и было однозначно названо «государством». Это «государство с особым управлением» должно быть связано с Россией через личную унию с русским царствующим домом. Кроме того, конституция Царства Польского, которой еще только предстояло быть написанной во всех подробностях, прямо определялась как часть договора. В то же время, однако, было проведено четкое различие между этим государственным новообразованием и другими территориями на востоке, отошедшими к России. Возможное в последующем присоединение старых польских восточных территорий к Царству не регулировалось Венским трактатом и оставалось обещанием, которое Александр несколько раз давал, но так и не выполнил[50 - См.: Hahn H.-H. Die Polenbestimmungen der Wiener Schlu?akte.].

В целом решения по «польскому вопросу», принятые в Вене, были отнюдь не однозначны. С одной стороны, старая Речь Посполитая в границах 1772 года уже не представляла собой политического единства. С другой стороны, она несколько раз упоминалась в тексте договора и вся совокупность польских земель все еще выступала в определенных областях – особенно в экономических вопросах – в качестве системы отсчета. Кроме того, трактат заключал в себе не только положение о границах, но и правовые положения. Казалось бы, договаривающиеся стороны исходили из государственного принципа, в соответствии с которым международно-правовой статус, а также государственно-правовая форма нового Царства Польского были относительно четко сформулированы. Но, с другой стороны, в некоторых положениях (политико-)национальный принцип тоже учитывался – при заключении соглашений, которые должны были применяться ко всем жителям бывшей Речи Посполитой до 1772 года. Пассажи, посвященные межгосударственному единому (польско-литовскому) экономическому пространству, были здесь уступкой представлениям поляков о единой – существующей поверх границ – нации. В силу того, что в трактате были представлены и государственный, и национальный принципы, этот договор открывал пространство для интерпретаций, где были возможны очень противоречивые толкования, и тем самым программировался будущий польско-российский конфликт[51 - Ibid.].

Однако c российской точки зрения это не выглядело противоречием, поскольку, как представлялось петербургским властям, в постановлениях Венского конгресса были зафиксированы две вещи: во-первых, постоянное подчинение Польши российскому трону казалось гарантированным, поскольку не было никаких сомнений в том, кто будет играть главную роль во вновь создаваемом Царстве Польском. Во-вторых, прежние польско-литовские восточные территории международное сообщество косвенно тоже признало теперь российской территорией: это выразилось в том, что связь Царства Польского с данными районами не была сделана предметом договоров, заключенных в Вене. Таким образом, с российской точки зрения все было ясно. «Конгрессовая Польша» представляла собой то, что было связано с традицией польской государственности, а «западные губернии» отныне принадлежали к основной территории Российской империи, к той, которая все больше и больше изображалась теперь как «исконно русская» земля. И действительно, создание Царства Польского привело к тому, что его территории, расположенные в Центральной Польше, и «старые восточные» земли начали после 1815 года быстро развиваться в разных направлениях. Управленческие практики Петербурга в западных губерниях были таковы, что – вопреки всем обещаниям единого экономического пространства – эти земли в последующие годы все заметнее и заметнее отличались от Конгрессовой Польши[52 - О принципиальной разнице между Царством Польским и западными губерниями и об углублении противоречий на протяжении XIX века см.: Долбилов М. Д., Миллер А. И. (ред.). Западные окраины; Долбилов М. Д. Культурная идиома возрождения России; Matsuzato K. The Issue of Zemstvos in Right Bank Ukraine 1864–1906. Russian Anti-Polonism Under the Challenges of Modernization // Jahrb?cher f?r Geschichte Osteuropas. 2003. Bd. 51. H. 2. S. 218–235; Miller A. The Ukrainian Question; Portnov A. «Unsere Leute» identifizieren; Rodkiewicz W. Russian Nationality Policy in the Western Provinces of the Empire (1863–1905). Lublin, 1998; Сталюнас Д. Границы в пограничье. Белорусы и этнолингвистическая политика Российской империи на западных окраинах в период Великих реформ // Ab Imperio. 2003. № 1. С. 262–292; Vulpius R. Nationalisierung der Religion. Russifizierungspolitik und ukrainische Nationsbildung 1860–1920. Wiesbaden, 2005; Weeks T. R. Defining Us and Them. Poles and Russians in the «Western Provinces», 1863–1914 // Slavic Review. 1994. Vol. 53. No. 1. P. 26–40; Idem. Nation and State in late imperial Russia; Idem. A National Triangle. Lithuanians, Poles and the Russian Imperial Government // Evtuhov C., Gasparov B., Ospovat A., Hagen M. von (eds). Kazan, Moscow, St. Petersburg. P. 365–380; Woolhiser C. Constructing National Identities in the Polish-Belarusian Borderlands // Ab Imperio. 2003. No. 1. P. 293–346.].