banner banner banner
Иркутский НЭП: начало конца. Дело иркутского ОМХа (1926—1927)
Иркутский НЭП: начало конца. Дело иркутского ОМХа (1926—1927)
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Иркутский НЭП: начало конца. Дело иркутского ОМХа (1926—1927)

скачать книгу бесплатно

Иркутский НЭП: начало конца. Дело иркутского ОМХа (1926—1927)
Максим Викторович Куделя

В 1926 году в Иркутске прошёл громкий судебный процесс, завершившийся расстрельными приговорами. Руководящие и рядовые работники, связанные в основном с городским отделом местного хозяйства (ОМХ), обвинялись в хищениях, растратах, коррупции и дискредитации советской власти. «Дело Лосевича» (по фамилии главного фигуранта) гремело на всю Сибирь, а газетные материалы о нем удивительным образом перекликаются с сюжетами произведений Ильфа, Петрова, Булгакова и Зощенко.

Иркутский НЭП: начало конца

Дело иркутского ОМХа (1926—1927)

Максим Викторович Куделя

«По ночам он носился с зажженными фарами мимо окрестных рощ, слыша позади себя пьяную возню и вопли пассажиров, а днем, одурев от бессонницы, сидел у следователей и давал свидетельские показания. Арбатовцы прожигали свои жизни почему-то на деньги, принадлежавшие государству, обществу и кооперации»

Ильф, Петров. «Золотой теленок», Гл. III

© Максим Викторович Куделя, 2016

ISBN 978-5-4483-3702-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

В 1926 году город жил разными событиями: после переездов открылись центральная губернская и университетская библиотеки, отмечались 75-летний юбилей Восточно-Сибирского отдела (бывшего Императорского) Русского географического общества, юбилеи трудовой деятельности докторов и профессоров, открылись две автобусные линии, водопровод в Свердловском предместье, розничная торговля с 1 апреля перешла на метрическую систему, прошла премьера фильма «Броненосец Потемкин», в город и через него следовали иностранные делегации и научные экспедиции. Лето «прошло в сплошном ремонте. На главной улице заново побелились здания. Подремонтировались школы. Университетский „белый дом“ залечил свои раны гражданской войны… На всем протяжении ул. Карла Маркса, по левой ее стороне, стрелой вытянулись совершенно новенькие асфальтовые тротуары. Весело выглядят и кинотеатры губОНО – „Гигант“ и „Художественный“. Они тоже принарядились, и окрасились. Кино-театр губпрофсовета „Новый“ – не узнать: за летний перерыв его длинный, неуютный зал разукрасился рисунками в древне-египетском стиле»[1 - Ос-ин С. Обновленный Иркутск // Советская Сибирь, 1926, №213 (16 сент.)].

Фон повседневности также составляли постоянные производственные, профсоюзные и партийные собрания, совещания и съезды, на которых разъяснялись решения XIV съезда ВКП (б) («Съезда индустриализации»), осуждались происки троцкистко-зиновьевского блока, выражалась безоговорочная поддержка борьбе с хулиганством, бюрократизмом и нарушениями бюджетной дисциплины. А еще в 1926 году с первого снижения государственных цен и налоговой реформы начал заканчиваться НЭП.

Для Иркутска 1926 год ознаменовался окончательной потерей его особого «столичного» статуса. Иркутская губерния, вошедшая в состав образованного 25 мая 1925 года Сибирского края в отличие от других территорий «с сохранением существующего ныне административного деления», наконец-то должна была прекратить свое существование. В этой связи в город зачастили разного ранга представители Сибкрайкома[2 - Дважды – 18—22 мая и 22—25 сентября – побывал в городе даже председатель Сибкрайкома Р. И. Эйхе], поскольку процесс перекройки, конечно вызывал массу вопросов и проблем и занял почти полгода – с момента принятия ВЦИКом принципиального решения о районировании в апреле до проведения окружных съездов советов и выборов их органов управления в конце сентября. Видимо, именно в целях эффективного проведения административной реформы и были произведены кадровые перестановки в руководстве губернии.

Еще 28 февраля председатель Иркутского губисполкома П. И. Шиханов, личность явно не среднего масштаба[3 - По данным издания «Политические лидеры Вятского края. Век XX. Биографический справочник», Киров, 2006, он занимал эту должность дважды: с апреля 1921 по октябрь 1923 и с ноября 1925 по февраль 1926] (его именем в Иркутске даже был назван стадион) был отозван в Новосибирск на должность заместителя председателя Сибкрайкома. Временно исполняющим обязанности предГИКа, как тогда сокращали название должности, был назначен Евгений Владиславович Лосевич – партиец с достаточно большим (с 1904) дореволюционным стажем, участник декабрьских боев 1917-го, комиссар по польским делам ЦИК Советов Сибири в 1918 и заведующий Томским губернским финансовым отделом в 1920—22.

Постоянно находясь с 1922 года в Иркутске, он фактически был вторым, но не публичным, лицом советской власти в губернии и городе. Заведующий (до 1925) губернским отделом коммунального (местного) хозяйства, в тот период бывшим и городским; исполняющий обязанности председателя губисполкома на время его отсутствия; председатель иркутского горсовета V созыва в 1925 году (до 20.02.1926) – все эти должности рисуют нам образ хозяйственника.

Важной задачей стоявшей перед руководством губернии весной-летом 1926 года была административная реформа. И, возможно, действительно, визит председателя Сибкрайкома Эйхе и руководителя СибРКИ Банковича в конце мая дал им основания усомниться в пригодности или готовности руководства Иркутской губернии к ее выполнению. Новосибирский «десант» появился в городе уже в следующем месяце[4 - Вероятно, после 10 июня. Утром 9 июня Ремейко еще выступал на пленуме Сибкрайкома, но постановление Новосибирского окружкома №37 от 9 июня уже подписывал зампред окрисполкома Токарев, а 18 июня уже временно исполняющий дела председателя окрисполкома Зайцев.].

25 июня 1926 года ВЦИК РСФСР издает декрет «О разделении Иркутской губернии на округа и районы», а уже на следующий день, 26 июня, на IV пленуме губкома ВКП (б) было сообщено об отзыве Лосевича на должность зам. управляющего Сибирской конторы Госбанка и об утверждении в должности председателя губисполкома Александра Георгиевича Ремейко (Тихомирова) – бывшего председателем Новосибирского окружкома. Примерно в то же время (август) ответственный секретарь Иркутского губкома ВКП (б) А. В. Гриневич, был заменен на Николая Николаевича Зимина – также присланного из Новосибирска[5 - В путеводителе «Государственный архив новейшей истории Иркутской области» (2008) на С. 513 указано: «Гриневич Андрей Владимирович […] С сентября 1923 г. по сентябрь 1926 г. – секретарь Иркутского губкома РКП (б).»].

Процесс административной реформы включал в себя и раздел губернского имущества. Были сформированы краевая, губернская и окружные комиссии по районированию, которые «к первому августу… должны окончательно разработать планы ликвидации существующих и сформирования новых учреждений. К 15-му августу должны уже быть ликвидированы: Иркутский, Зиминский и Верхоленский уики, а к 1 сентября все остальные уики губернии…»[6 - Власть труда, 1926, №159]. А ликвидация учреждений, естественно, подразумевала ревизии.

29 июля на «Острове любви» (сейчас Комсомольский), после запроса о подаче отчетности, застрелился заведующий подотделом бездействующих предприятий Отдела местного хозяйства губисполкома Георгий Спиридонович Креминский[7 - Власть труда, 1926, №171, 188]. В течение августа месяца дело с проверками двигалось вяло, но когда в начале сентября ревизия телефонного треста выявила в нем крупную растрату и 16 сентября[8 - Власть труда, 1927, №4] был арестован вызванный из командировки в Даурию его заведующий – Н. А. Кузиков, сразу начавший давать показания – процесс пошел быстро.

Дополнительный стимул ему несомненно придал приезд 22—26 сентября на I Окружную партконференцию председателя Сибкрайисполкома Эйхе с председателем СибкрайРКИ и зампредом СибКК ВКП (б) Банковичем. 24 сентября были арестованы заведующий ОМХ Киселев, председатель Лестреста Фельдгун и бухгалтер ОМХ Богданов[9 - Власть труда, 1926, №219], а к 28 сентября доставлен под усиленным конвоем из Новосибирска Лосевич. 27 сентября для наблюдения за ведением дела прибыл заместитель краевого прокурора А. М. Пачколин, а чуть позже два следователя по особо важным делам – Сивоха и Чистяков. «Дело Лосевича и др.» явственно приобрело краевой масштаб. К 6 октября были арестованы практически все участники будущего процесса (причем некоторых фигурантов этапировали из Москвы и Самары), и уже к 11 ноября было готово обвинительное заключение[10 - Власть труда, 1926, №258]. С 22 по 30 октября в работе следствия даже принимал участие специально приехавший краевой прокурор Алимов.

Резонанс дела в городе был оглушительный, хотя во многом он, конечно же, был создан самими властями и прессой.

Параллельно следствию на совещаниях городского партактива, заседаниях окружной контрольной комиссии и кустовых собраниях производственных партячеек с участием беспартийного актива с подачи руководства округа обсуждается «дело Лосевича», как пример честности и открытости партии, готовой «вскрыть гнойник на теле рабоче-крестьянской страны» и не боящейся идти в этой операции до конца. Организуются даже выездные (в Большой Разводной[11 - Власть труда, 1926, №235]) собрания с разъяснениями позиции окружкома ВКП (б).

Разъяснительная работа, направленная на искоренение «бюрократических навков, которые заедают наш аппарат»[12 - Власть труда, 1926, №236], проводилась настолько массированно, что 6 октября на совещании городского партактива секретарь окружкома ВКП (б) Зимин, выступая с докладом, констатировал, что на протяжении двух недель парторганизация находится в параличе и обсуждает только эту тему[13 - Власть труда, 1926, №229]. Более того, уже после окончания процесса – в марте 1927 года на 2-й окружной партконференции отмечалось, что «директивы, данные контрольной комиссии первой окружной конференцией, выполнены слабо. Аппарат комиссии долгое время был занят делом Лосевича. Поэтому целый ряд заданий и работ оказались выполненными наполовину или совсем невыполненными»[14 - Власть труда, 1927, №59; Советская Сибирь, 1927, №59.]. И это было прямым следствием дальнейшего развития событий, вовсе не способствовавшего успокоению: 7 октября в краевом органе печати – газете «Советская Сибирь» – и «Власти труда» публикуется постановление бюро Сибирского крайкома ВКП (б) от 3 октября 1926 г. «О работе иркутской организации в связи с делом Лосевича и других», в котором «Сибкрайком предлагает не ограничиться достигнутым раскрытием преступников, которых ждет жесточайшая кара, но и добиться выявления характера и обстановки буржуазно-нэмпановского окружения, разлагавшего хозяйственный аппарат и принять необходимые меры к решительному оздоровлению загнивших частей советского аппарата»[15 - Власть труда, 1926, №228; Советская Сибирь, 1926, №231.], а уже 7 октября становится известно о создании комиссии по чистке ОМХа и подведомственных ему учреждений[16 - Власть труда, 1926, №230]. Начинается сбор автобиографий, публикуется обращение к населению города предоставлять в комиссию по чистке заявления о нарушениях в работе советских учреждений[17 - Власть труда, 1926, №235].

В том же русле нужно рассматривать выступление председателя горсовета А. И. Бесеневича на расширенном пленуме горсовета 12 (или 13) октября с просьбой освободить его от должности: «Свою просьбу т. Бесеневич мотивировал так: преступления Лосевича, Киселева и других были совершены в учреждениях, находящихся под непосредственным контролем горсовета. Считая себя морально ответственным за эти преступления, тов. Бесеневич не находит возможным, до окончания следствия, оставаться на ответственной работе»[18 - Власть труда, 1926, №234]. Председателем горсовета избирают Ремейко, который теперь совмещает эту должность с должностью председателя окружного исполкома. Для Бесеневича, правда, это было только началом – заседание партколлегии Иркутской Окружной Контрольной Комиссии ВКП (б) от 9 ноября исключило его из партии вместе с еще пятью ответственными работниками (секретарем партячейки ОМХ, зав. столярной мастерской ОМХ, зав. подотделом управления недвижимым имуществом ОМХа и председателем профсоюза связистов)[19 - Власть труда, 1926, №260]. Правда, большую роль тут, наверное, сыграло то, что Бесеневич был заместителем Лосевича на посту председателя горсовета в 1925 году.

Примерно в это же время, и возможно по тем же соображениям, был освобожден от должности начальник губернского административного отдела и губернской милиции М. П. Мельников – также весьма заметный член команды иркутских управленцев в 1923—1926 гг.[20 - В 1924—1925 гг. он был секретарем президиума губисполкома, с октября 1925 – начальник губАО и губмилиции. Также был председателем Губавиахима и губернского совета физкультуры.]

Сама чистка началась 18 октября и в течение двух недель «проверила состав сотрудников горкомхоза, ОМХ’а, Стройтреста, телеф. станции и конторы Сиблестреста (с конторами Ангарского и Иркутского заводов и иркутский лесозаготовительный участок). В обшей сложности через комиссию прошло 292 сотрудника. Из них постановлено уволить 76 человек, что составляет 26 проц. Если же к ним прибавить арестованных, которых комиссия постановила считать также уволенными, то процент уволенных по постановлению комиссии выразится в 30,8 проц.»[21 - Власть труда, 1926, №251] Основную массу уволенных составляли так называемые «бывшие» люди. Подводя итог кампании, председатель комиссии Ремейко, перечислив наиболее одиозные фигуры (управделами – царский генерал, служивший у Колчака; завхоз – полковник; консультант – помощник прокурора при царе и Колчаке; зав. подотделом – чиновник особых поручений при губернаторе, редактор «Губернских Ведомостей»; инженер – прапорщик, служил при Колчаке; секретарь подотдела – генеральская дочка) подвел черту: «Спрашивается, может ли быть названо действительно советским, действительно рабоче-крестьянским учреждение с подобным вонючим букетом на ответственных должностях? Ведь тут прямо просится, вместо советской, другая вывеска: ну, скажем, колчаковская… классовая пролетарская власть не может терпеть во главе своих учреждений подобный царско-колчаковский сброд, притом в такой лошадиной дозе!»[22 - Власть труда, 1926, №251]. При этом комиссии неоднократно приходилось успокаивать общественность заявлениями о том, что это вовсе не чистка «специалистов».

Немалую лепту в «разогрев» общественной атмосферы внесла пресса. Начиная с конца сентября во «Власти труда» едва ли не ежедневно публиковались материалы о ходе следствия, о чистке учреждений, интервью с руководством округа, даже фельетоны (в основном за подписями А. Курс и Г. Ангарский). Многие из этих материалов на следующий день (а во время суда иногда в тот же день) перепечатываются в «Советской Сибири». Под тему подверсталась даже премьера спектакля «Брат наркома» в городском театре: «Для Иркутска пьеса приобрела некоторую местную злободневность. Разговоры о чистке, взятках, финальный арест местных работников – все это живо наталкивает мысли зрителя на предстоящий процесс ОМХ, на недавнюю чистку»[23 - Власть труда, 1926, №254]. С началом процесса материалы занимают все больше места, иногда им отводятся целые полосы. Появляются портреты обвиняемых, обвинителей и защитников, приводятся их речи. Можно смело сказать, что освещение «горкомхозовской панамы», было беспрецедентным по масштабам.

Конечно, все это формировало резко негативное отношение к обвиняемым и членам их семей[24 - Павлова, например, сообщает, что от переживаний на почве травли ослепла малолетняя дочь Лосевича]. Было бы удивительно, если бы оно было другим. При обычных зарплатах от 25 до 150 руб. в месяц, десятитысячные траты на «вино и женщин», конечно выглядели запредельными.

И, тем не менее, мы видим, что на порайонных отчетных собраниях горсовета перед избирателями вопрос о «деле Лосевича» обычно даже не поднимался, а иногда его обсуждение возбуждалось просто искусственно[25 - Власть труда, 1926, №№244, 246]. При этом население, естественно, больше интересовали проблемы благоустройства и квартирный кризис. Более того, на совещании городского партактива 6 октября сообщалось, например, что «рабочие Ленино-Свердловского района трезво смотрят на дело Лосевича и др., что многих рабочих нервирует то, что мы много уделяем внимания этому делу»[26 - Власть труда, 1926, №229]. Показателен также вопрос, заданный беспартийными крестьянами – активистами, приглашенными на общее собрание больше-разводнинской ячейки ВКП (б): «Не падет ли растраченная сумма на плечи крестьян?»[27 - Власть труда, 1926, №235].

Судебный процесс, длившийся с 11 декабря по 3 января 1927 г., был открытым и проходил в большом зале Клуба Октябрьской революции (КОР, сейчас это зрительный зал Театра юного зрителя)[28 - В «Иркутской летописи 1661—1940» (2003), С. 498 ошибочно указано «в доме судебных установлений начались заседания окружного суда». Дело рассматривал Сибирский Краевой Суд по Иркутской Постоянной Сессии по Уголовно-Судебному Отделу под председательством М. В. Кожевникова (выпускника 1923 г. правового отделения ФОН ИГУ и в будущем декана юрфака МГУ).]. Билеты на процесс распространялись среди населения по профсоюзной линии. Зал был полон, на улице толпились любопытствующие.

Пресса и власти, не стеснявшиеся на протяжении двух месяцев в выражениях при изложении состава преступления и не жалевшие красок для описания царившего в ОМХе разврата, превратили заседания в спектакль: «В глубине сцены – стол суда. По бокам – столы защиты и обвинения. Позади стола защиты – тридцать два стула для подсудимых»[29 - Власть труда, 1926, №286]. Однако, к началу процесса уже несколько перегнули палку: «…часть публики, выражающая настроение обывательской стихии, окружает процесс атмосферой нездорового любопытства и размусоливания так называемых пикантных подробностей, норовя снизить большое и волнующее содержание дела до степени малюсенького анекдота, поданного со скабрезной приправой. Короче говоря, общественная и политическая сущность процесса подменяется похабной сущностью некоторых деталей»[30 - Власть труда, 1926, №293].

В течение трех недель тянулись опросы обвиняемых, свидетелей, горячие речи государственных и общественных обвинителей и откровенно бледные выступления защитников. Итог был в общем-то предрешен и известен еще в октябре, несмотря на то, что на суде некоторые обвиняемые и свидетели отказывались от ранее данных показаний, и вообще показания были довольно путанными[31 - В этом отношении более вменяемыми выглядят материалы, публиковавшиеся в «Советской Сибири». Хотя они вторичны по отношению к статьям во «Власти труда», печатавшей едва ли не стенографические отчеты с заседаний, и их меньше, однако, может быть именно поэтому, более внутренне согласованы и логичны.].

* * *

«– Деньги, – продолжал артист, – должны храниться в госбанке, в специальных сухих и хорошо охраняемых помещениях, а отнюдь не в теткином погребе, где их могут, в частности, попортить крысы! Право, стыдно, Канавкин! Ведь вы же взрослый человек.»

Булгаков. «Мастер и Маргарита», Гл. 15

Пересказывать все эпизоды дела иркутского отдела местного хозяйства – задача непосильная, да в общем-то и не нужная. На основе только лишь газетных материалов без привлечения следственных и судебных архивов, результат такого изложения будет не вполне достоверным, поскольку призма советской печати, конечно, давала ту картинку, которую должна была давать. Но и через нее вольно или невольно все-таки проходила неискаженная информация, возможно выглядевшая несущественной, а теперь позволяющая выстраивать интересные интерпретации.

Основными пунктами обвинения, выдвигаемыми против ответственных работников были развал хозяйства, превышение служебных полномочий, собственно растраты, а также дискредитация советской власти, выражавшаяся в пьянках и неформальных связях c частными предпринимателями – нэпманами (нэпачами). Самим частным предпринимателям достались классическое взяточничество, неисполнение обязательств по договору и сводничество, как раз и ставшее источником «атмосферы нездорового любопытства».

Развал хозяйства выражался прежде всего в нецелевом или неэффективном использовании средств. Здесь нужно вспомнить, что в связи с возникшими в стране бюджетными сложностями, 23 февраля 1926 года председателем ВСНХ СССР Ф. Э. Дзержинским был подписан приказ №413 «Об экономии», направленный на снижение себестоимости продукции путем уменьшения непроизводительных расходов государственных предприятий. «Теперь, когда хозяйство уперлось в недостаток средств для вложения в промышленность и сельское хозяйство, каждая копейка, израсходованная зря, является преступлением. Самый суровый режим экономии должен быть осуществлен во что бы то ни стало, сверху до низу, силами всего государства и всей нашей партии»[32 - Из доклада председателя Совнаркома СССР А. И. Рыкова на сессии ЦИК СССР 15 апреля 1926 г. Цит. по «Власть труда», 1926, №86, С. 3.]. Была даже создана комиссия при ВСНХ по борьбе с накладными расходами. И вот на этом фоне «проведение режима экономии по иркутскому отделению Сиблестреста совершенно отсутствует. Штаты служащих продолжают расти. Заводские конторы, имевшие ранее одного счетовода, в настоящее время имеют четырех счетоводов, одного делопроизводителя, одного конторщика и ученицу. Растут штаты счетных работников и в самой конторе отделения. … В целях якобы проведения экономии в управлении был упразднен выезд. В действительности же оказалось, что кучер с лошадью переведен на содержание иркутского спиртоводочного завода.»[33 - Советская Сибирь, 1926, №257, С. 3.]

Сюда же относились классические, как для дореволюционного, так и для постсоветского периода, нарушения – закупки услуг и товаров по завышенным ценам и обход конкурсных процедур: «…сделка на проволоку с гр. Сапожниковым была совершена по ценам, вдвое более высоким, нежели у госорганизаций. Покупаются у частников кожаные рукавицы по цене от 1 р. 60 к. до 2 руб. за пару, и то время как в Сибторге они стоили 1 р. 05 к. пара […] Переплачивалось не только против цен госорганов и кооперации, но и против цен, существовавших у частников; так, бабит на иркутском частном рынке стоил 12 р. пуд, лестрест платит 18 р. 50 к. пуд; канат – 16 р. пуд, лестрест платит 18 руб. […] То же самое при сдаче различных работ. Государственные механические мастерские политехникума получают вдвое меньше заказов, нежели частная мастерская „Литейщик“. Часть этих заказов „Литейщик“ передает на изготовление в государственные мастерские, так как у него не было соответствующего оборудования […] Как известно, сделки на сумму свыше 500 руб. подлежат обязательной регистрации на товарной бирже. Для того, чтобы обойти это законоположение, сделка с Сапожниковым на проволоку в сумме 4500 руб. разбивается на 16 отдельных счетов, при чем вся проволока принимается на склад сразу»[34 - Советская Сибирь, 1926, №242, С. 2.]. Правда, нужно отметить, что все эти факты не трактовались, как свидетельство «откатов» и «распилов», а были квалифицированы просто как бесхозяйственность. Несмотря на то, что, например, «рабочие деревообделочники знали, что не на свои деньги Борейша (арестованный сейчас зам. управляющего Лесотреста) купил себе дом и завел мотор»[35 - Власть труда, 1926, №238, С. 4.], тот же Борейша, получивший 2 года заключения, вообще был полностью оправдан после рассмотрения кассационной жалобы в Верховном суде.

Более необычным выглядит сюжет с так называемым «экономическим фондом» – наличными суммами, поступавшими от реализации имущества бездействующих предприятий и сдачи в аренду недвижимости, но не учитывавшимися на счетах ОМХа и проходивших помимо смет. Именно он стал источником растрат, но интересно то, что из него же выплачивались надбавки к зарплате и отпускам сотрудникам (бухгалтерам, инженерам), периодически производились расчеты с рабочими и подрядчиками, оплачивались командировочные и т. п. Вот, например, объяснения управляющего Лестреста Фельдгуна: «Мы не могли спецам платить хорошее жалованье, поэтому штат был текучий […] Вот яркий пример: на сользаводе […] за бурением новой скважины, наблюдал квалифицированный инженер. Он получал 120 руб. Эта ставка его не удовлетворяла. Я шесть месяцев кормил его молитвами, но, наконец, он не выдержал и ушел в Черембасс на 250 рублей […] Ясно, что чтобы не растерять инженеров, чтобы удержать спецов, необходимы дополнительные вознаграждения. Выбрасывала нас за рамки сметы оплата временных сотрудников. […] Был целый ряд фактов, как, например, освобождение торговых помещений, которые требовали охраны. Губфин же давал твердую смету и говорил: – Хоть умри, но уложись! Уложиться было нельзя и это толкало на создание «внебюджетных сумм»[36 - Власть труда, 1926, №288, С. 5.].

Впрочем, развал хозяйства на суде выглядел наиболее бледно. По сути «развалился» только залезший в долги и нахватавший неисполнимых подрядов за пределами губернии Стройтрест – предтеча областного и городского Управлений капитального строительства. Его банкротство с последующей ликвидацией было слабо связано с основной линией обвинения, что и выразилось в приговоре его управляющему: И. Е. Голубцов получил всего лишь 2 года условно, а уже через месяц вообще был полностью оправдан Верховным судом по кассации.

Более доказательными, конечно, были факты использования служебного положения, растрат и пьянства. Обвиняемые их, в общем-то и не отрицали. В то же время некоторые нюансы были и тут. Например, обвинения во взяточничестве.

В деле имелось два однотипных эпизода – сдача в аренду в обход конкурсных процедур и по заниженным расценкам городских бань[37 - По адресу ул. Троцкого, 31 (сейчас район ул. Дзержинского между ул. Карла Либкнехта и Бабушкина).] и помещения под шляпную мастерскую[38 - По адресу ул. Карла Маркса, 20 (ныне ул. Грязнова, 1—2).]. При этом взяток в том виде, как мы сейчас привыкли их себе представлять не было. Были лишь те самые пьянки и кутежи, причем оплачивавшиеся в том числе и самими «мздоимцами». Тем не менее, суд посчитал, что по вопросу о сдаче в аренду помещения шляпной мастерской была создана такая обстановка, при которой ее арендатор была «поставлена в условия приглашения, приема, угощения, приглашая для этой цели к себе женщин, для удовлетворения желания Киселева, Фельдгуна и др. сотрудников ОМХ’а»[39 - Власть труда, 1927, №4, С. 4.]. Также и попытка (лишь попытка!) арендатора бани «обходным путем […] добиться от заведывающего ОМХ’а Лосевича согласия на заключение с ним договора на аренду бани»[40 - Власть труда, 1927, №5, С. 4.] была квалифицирована как взятка.

Основным источником растрат для большинства фигурантов дела служил тот самый «экономический фонд», которого как бы и не было, что осложняло (а может быть наоборот, «облегчало») следствию и обвинению оценку масштабов «хищений».

Наконец, самыми очевидными в плане растрат были действия заведующего телефонным трестом Н. А. Кузикова. Вот, например, последовательность его комбинаций с векселями только за 1926 год:

«…17 февраля текущего года Кузиков закладывает цемент за 3.200 р. в Промбанке и из полученной ссуды покрывает позаимствованные с текущего счета 3.081 р., оставив разницу в 109 р. […] Ссуда была дана только на полтора месяца и 30 марта цемент нужно было выкупить. Чтобы покрыть ссуду под цемент, Кузиков 30 марта берет авансом 5.000 руб. якобы на выкуп грузов и из этой суммы рассчитывается с Промбанком. Остающиеся 1.800 руб. прокучиваются, пропиваются в иркутских притонах […] Но наступил момент, когда потребовали отчет в полученном пятимесячном авансе. Кузиков обращается за содействием к Юдкину, заместителю Фельдгуна по иркутской конторе Лестреста. Юдкин выдает Кузикову дружественный вексель на 5000 руб. сроком до 28 июня. Этот вексель учитывается в Промбанке и полученными деньгами покрывается аванс. Чтобы выкупить вексель иркутской конторы Лестреста, Кузиков получает два дружественных векселя от Голубцова […]. Один, в 5000 руб. он учел в Промбанке, другой в 3.000 р. – в Дальбанке и выкупил вексель Лестреста. […] 5 июля он опять берет авансом 5.000 руб. и выкупает вексель Стройтреста. Окончательно запутавшись в денежных делах, Кузиков все-таки не сдается. Он обращается в Стройтрест к своим приятелям Киселеву и Голубцову и те предлагают ему занять должность уполномоченного по постройке Стройтреста в Даурии. […]. Перед поездкой Кузиков берет под отчет 3.120 руб. и 28 августа он выкупает второй вексель Стройтреста в 3.000 руб.»[41 - Советская Сибирь, 1926, №264, С. 2].

Телеграфист, прапорщик колчаковской армии, член ВКП (б) с ноября 1921 года, 23 февраля 1924 года исключенный из партии «за участие в карательных отрядах при Колчаке в чине офицера, игру в карты и излишества», однако оправданный и восстановленный в партии 5 мая 1925, тридцатидвухлетний Кузиков был, пожалуй, самым ярким в этой компании. Уже находясь в предварительном заключении он, препровождаемый на допрос к следователю, «…уговорил милиционера позволить ему зайти к возлюбленной. Кузиков получил свое удовольствие, а милиционер – два года заключения»[42 - Советская Сибирь, 1926, №299, С. 2].

Характерной приметой времени было то, каким образом были потрачены не маленькие по меркам нищего существования большинства населения страны деньги. Они были проедены и пропиты.

Регулярные коллективные застолья на квартирах и дачах сослуживцев, в гостиницах и в гостях, выезды на казенных лошадях на охоту на Ангару, в Баяндай и даже на Селенгу[43 - Возможно, опечатка, поскольку Селенга упоминается единственный раз – во «Власти труда», 1926, №286.], пикники с ночевками на Петрушиной горе в обществе женщин[44 - В районе современной Лисихи], пьянки при поездках на приемку леса. На этапе следствия, тайну которого как мы видим особо не хранили, в газетах фигурировали более 80 попоек в период с конца 1924 по август 1926 года[45 - Власть труда, 1927, №3, С. 6.], т.е. практически еженедельно. Правда на самом процессе, как уже было сказано, многие подсудимые отказались от части показаний и в обвинительной части приговора было зафиксировано лишь полтора десятка таких случаев завершаемые размытым «и т. д.».

Последним и в чем-то даже комическим аккордом в этой тянувшейся почти два года истории беспечного мотовства стали четыре тысячи восемьсот рублей, спрятанные Лосевичем под половицей его дома в Новосибирске и пролежавшие там втуне три месяца.

Итог подо всем этим как нельзя лучше подводит фраза Остапа Бендера в одной из финальных глав «Золотого теленка»: «А что я могу на них сделать, кроме нэпманского жранья?Вот навалился класс-гегемон на миллионера-одиночку!»

* * *

«Прощай, прощай, моя квартира!»

Булгаков. «Зойкина квартира»

В «деле иркутского ОМХа» есть одно совершенно изумительное совпадение – 28 октября 1926 года, когда следствие выходило на финишную прямую, в театре имени Вахтангова на Арбате состоялась премьера пьесы Булгакова «Зойкина квартира».

Очень может быть, что в то самое время, когда на московской сцене Зоя Денисовна Пельц, вдова 35 лет, устраивала в своей показательной швейной мастерской кутежи с участием коммерческого директора треста тугоплавких металлов Гуся-Ремонтного, за пять тысяч километров от нее, в далеком Иркутске, кустарь-одиночка Александра Петровна Коломбо, 32 лет, проживающая без эмигрировавшего из страны мужа, давала показания о регулярных пьяных вечеринках в помещении собственной шляпной мастерской. К счастью для «веселой шляпницы» это не закончилось трупом одного из гостей и у нее в квартире не было опиекурильни, однако свои 3 года строгого режима за организацию притона и сводничество Коломбо получила.

Чтобы оценить всю силу воздействия на ответственных работников соблазнов нэпа, нужно представлять общую атмосферу, царившую в то время в центре города. К середине 20-х годов Иркутск, как, впрочем, и любой другой крупный город, в достаточной степени походил на себя – дооктябрьского. Во всяком случае внешне. Шляпная мастерская (и модная мастерская дамских нарядов) Коломбо располагалась в бывшем доме Кравца по улице Карла Маркса, 20[46 - Сейчас ул. Грязнова, 1. Здание, в котором размещается кинотеатр «Дон-Отелло»] – на полпути между губисполкомом и губкомом ВКП (б), почти напротив кинотеатра «Гигант»[47 - Карла Маркса, 21 – сейчас Карла Маркса, 15] и ресторана «Новый Свет»[48 - Карла Маркса, 23 – сейчас Карла Маркса, 19]. В здании также размещались часовые и ювелирные мастерские и магазины Апельройта и Езрица, парикмахерская Лонциха, а в смежном здании – американская чистка обуви Калариса и электро-слесарно-столярная мастерская ОМХа. Буквально в двух шагах находились винно-гастрономический магазин Жинкина и Русинова[49 - Уг. Карла Маркса и 4-й Красноармейской (сейчас Киевской)], рестораны «Гаспар» (бывший «У чеха»)[50 - 4-я Красноармейская, д. 2 – сейчас ул. Киевская, 2], «Москва»[51 - 3-я Красноармейская, д. 3 – сейчас ул. Грязнова, 3], Кофейно-кондитерская (б. Скибинского)[52 - Карла Маркса, д. 22 – сейчас ул. Киевская, 1], меблированные комнаты «Европа»[53 - Уг. Власовского и 5-й Красноармейской, 13/9 – здание снесено, находилось по адресу пер. Пионерский, 11], гостиницы «Центральное Подворье»[54 - Уг. ул. Троцкого и 5-й Красноармейской, 19/29 – сейчас Дзержинского и Б. Хмельницкого], «Коммерческое Подворье»[55 - Уг. ул. Троцкого и 4-й Красноармейской, 27 – сейчас Дзержинского и Киевской], «Семейные номера»[56 - 3-я Красноармейская, д. 19 – сейчас Грязнова, 13], «Гранд-Отель»[57 - Карла Маркса, 34 – сейчас ул. Литвинова, 1] и номера Юдковской[58 - Уг. ул. Троцкого и 2-й Красноармейской —сейчас Дзержинского и Лапина]. И во всех этих заведениях бурлила жизнь. Конечно, можно было идти после работы в театр, библиотеку или на «музыкальную пятницу» в университет, но все сложилось иначе.

«В 1924 году заявление об аренде помещения для шляпной мастерской она [Коломбо] подавала Фельдгуну. Он ей сначала отказал. Коломбо пошла к Соловьеву – заместителю заведывающего управлением недвижимыми имуществами и рассказала ему о своих затруднениях. Соловьев стал ей жаловаться, что ему скучно и спросил: не может ли она устроить пельмени, на которые они придут с Фельдгуном? В октябре 1924 года к ней пришли Киселев, Соловьев и Фельдгун и принесли с собой вино […] Приходили к ней еще не раз. […]

В общем «семейный круг» собирался у нее 15 раз. В одно из посещений Кузиков напился до бесчувствия и его пришлось выносить на руках. Все это она делала, по показаниям на предварительном следствии, с целью получить помещение на льготных условиях. Кроме того, и «сама люблю выпить»»[59 - Советская Сибирь, 1926, №298, С. 2.].

«Кузиков встает и мрачно заявляет: – Пьяного не выносили, а пить – пью»[60 - Власть труда, 1926, №293, С. 6.].

* * *

«Шумит ночной Марсель.

В «Притоне трех бродяг»,

Там пьют матросы эль,

Там женщины с мужчинами жуют табак»

Н. Р. Эрдман

Если Коломбо представлялась в ходе процесса «мещанским омутом» и «угаром нэпа», то Тамара Михайловна Муратова-Добровольская проходила уже по разряду утонченных «гримас» и сюжет с ее «салоном», хотя и был поставлен в один ряд с Коломбо, все-таки выглядит не таким однозначным. К сожалению, без привлечения материалов самого уголовного дела[61 - Возможно хранящегося в фонде № Р-1027 Сибирского краевого (затем областного) суда в ГАНО.] в этой части истории остаются интригующие пробелы – из газет мы не узнаем ни где находилась квартира Муратовой, ни как она выглядела, хотя были напечатаны портреты и менее значимых персонажей.

Начать с того, что на протяжении цикла публикаций она проходила под несколькими фамилиями – Муратова, Муратова-Добровольская, Чагодаева, Чегодадзе, Шкипер и эволюционировала от «бывшей княгини» до просто «оригинальной женщины». По разбросанным в газетах деталям можно лишь попытаться реконструировать часть иркутского периода ее жизни.

Муратова-Добровольская родилась 1895/96 г. в г. Владикавказе в семье служащего в коммерческом предприятии, где-то получила высшее музыкальное образование, где-то выступала под псевдонимом Чагодаева и преподавала музыку[62 - Власть труда, 1927, №4]. Как и когда она появилась в Иркутске, когда и каким образом стала женой сотрудника ОМХа (а до революции – помощника по денежным расчетам делопроизводителя хозяйственного отделения городской управы) Константина Дмитриевича Шкипер[63 - В справочнике «Весь Иркутск с отделами Забайкальской и Якутской областей» на 1909 год на стр. 71 и в издании «Справочник по городу Иркутску и Иркутской губернии на 1915 г.» на стр. 76 – помощник по денежным расчетам делопроизводителя II стола Хозяйственного отделения городской управы. В издании «Календарь-справочник по г. Иркутску и Иркутской губернии на 1914-й год» на стр. 187 – среди членов правления Ссудо-сберегательной кассы служащих Иркутского городского управления. В первой половине 20-х гг. Шкипер в связке с ОМХ неоднократно встречается в газете. Извещение о смерти и назначенных на 9 марта 1935 похоронах опубликовано в «Восточно-Сибирской правде», 1935, №55.], почему и когда их брак прекратился или прервался – совершенно неясно. Мы знаем только, что в 1924 году Муратова уже проживала в Иркутске и частным образом преподавала музыку (одной из ее учениц была жена обвиняемого арендатора бани – Новомяст).

С какого момента частные уроки стали дополняться «салонными» вечерами (в ходе следствия иногда называемых даже «балами») и изначально ли Муратова «в шутку» представлялась «княгиней», также неизвестно, но к осени 1925 года «у нее на квартире собирался весь цвет иркутских нэпачей. Бывали и артисты, и профессора, но преимущественно купцы, явные и тайные проститутки […] Обычно угощению предшествовала музыка, декламация, живые картины, а временами и постановки целых водевилей. После угощения публика расходилась ночевать парами»[64 - Советская Сибирь, 1926, №255, С. 2.]. Квартира Муратовой в кругу ее посетителей «цинично именовалось «красным уголком»[65 - Власть труда, 1926, №286]. Вечеринки устраивались «каждую субботу. По средам были ужины после возвращения из театра […] Играли на рояле, пели, ставили кабарэ, устраивали игры с поцелуями. […]

Брали из конторы Транслеса столы и стулья[66 - Это единственное косвенное указание на местонахождение квартиры Муратовой-Добровольской. Иркутская районная контора «Сибтранлес» размещалась в здании по ул. Ленина, 15 (сейчас – Ленина, 11). Переноска стульев и тем более столов предполагает, что квартира располагалась в том же или соседнем здании.]. Гостей бывало человек 30. Продукты привозились с собою: корзины две сладкого вина, простого – четверть, пиво, крюшон, птица в холодном виде […] Вообще вечера были роскошные. Гулянка продолжалась часов до 4-х. Некоторые уходили часов в 8 утра»[67 - Советская Сибирь, 1926, №301, С. 2.].

Гостями квартиры были разные люди, но очевидно, что собиравшееся здесь общество отличалось от завсегдатаев шляпной мастерской. И хотя на суде Муратова отрицала присутствие на вечерах «спекулянтов», в перечне привлеченных к процессу свидетелей мы видим не только членов коллегии защитников А. С. Эфрона, В. Г. Розена и К. С. Юдельсона, но и семейство арендатора бани Новомяст, и их родственницу Копцеву. Со стороны администрации мы также встречаем лишь «верхушку» – Лосевича, Киселева и Фельдгуна и как бы походя упомянутого… начальника губернского административного отдела и губернской милиции М. П. Мельникова (кстати, как-то тихо, без опубликованных мотивировок, освобожденного от занимаемых должностей в конце сентября или начале октября 1926 г.).

На суде Муратова подтвердила лишь четыре вечеринки (именно такое их количество записано в заключительной части приговора), на которых по показаниям большинства свидетелей решительно ничего предосудительного не происходило. Такой контраст между обличительным пафосом публикаций в начале следствия и материалами с заседаний суда в декабре, невольно наводит на мысль, что этот градус был понижен намеренно. Возможно, с целью не позволить «снизить большое и волнующее содержание дела до степени малюсенького анекдота», а может быть и для того, чтобы не выводить на сцену хорошо известных и влиятельных в городе людей.

В результате «дискредитация советской власти» стала выглядеть не очень убедительно. Конечно, исполнение песен Вертинского или «Танца апашей»[68 - Стиль парного танца, родившийся в начале XX века в парижских трущобах], гипнотические сеансы и «народные поцелуйные игры» накладывали на вечера печать отнюдь не пролетарского декаданса, как и розовые конверты адресованные «сеньору Лосевичу»[69 - Власть труда, 1926, №294, С. 5.], приносившиеся курьером председателю губисполкома. Однако все это мало походило на обличительные описания периода начала следствия, вроде этого: «На пьянках женщин и вина было в изобилии. Пьяные оргии завершались повальной свалкой. Под музыку, под рояль, под гармонь, под тоскливые цыганские романсы, валились опустившиеся коммунисты под столы, засыпая в пьяных объятиях женщин»[70 - Власть труда, 1926, №249, С. 8.].

Интересно, что в ряд свидетельств «идеологического разложения» были поставлены и, казалось бы, вполне невинные вещи. В самом деле, что крайне ужасного было в исполнении «Танго-Сатаник», написанного вполне лояльным к советской власти композитором М. И. Николаевским[71 - Матвей Иосифович Николаевский (28.06.1882, Москва – 01.03.1942, Куйбышев), с 1920 концертмейстер Большого театра. Автор методических работ по вопросам фортепианной педагогики, сочинений для симфонического оркестра, для фортепиано, романсов, песен, в т. ч. «Под дугой колокольчик поет» (сл. В. Гарлицкого), «Эй, довольно» (сл. К. Подревского, 1927), «Широка в полях дорога» (сл. К. Подревского, 1927).). Старший брат – Николай (1880—1951), кларнетист и военный дирижер, один из основоположников современной отечественной военной музыки. «Сатаник танго» – [битая ссылка] http://pleer.com/tracks/13222357IkvA.], или в постановке миниатюры «Притон трех бродяг», за год до этого появившейся на подмостках московского театра «Не рыдай»[72 - Популярное танго и миниатюра Н. Р. Эрдмана (стихи) и Ю. С. Милютина (танго), написанные в 1924. Исполнялась Р. Зеленой, М. Местечкиным и М. Гаркави. Танго было очень популярным, через год оно же было опубликовано с новым, идеологически выдержанным текстом О. Осенина о мрачной жизни марсельских рабочих. Текст этот пропагандировался официально, но в фольклоре не закрепился.]. И уж тем более странным выглядит помещение в этот перечень декламации стихов Есенина. Статья Г. Ангарского «Без дороги: Против упадочничества, против «есенинизма» с выдержками из «Комсомольской правды» была опубликована во «Власти труда» только 25 сентября. И хотя к концу года «есененщина» уже безоговорочно рассматривалась как причина упадочнических настроений и суицидов в молодежной среде[73 - Вот характерный пример такой подачи: «Среди учащейся молодежи наблюдаются случаи самоубийства. За эту осень было два случая. Не очень давно застрелился комсомолец (рабфаковец) и оставил записку: „В смерти никого не вините“. Причины подобных самоубийств – это отрыв от практической работы, отрыв от работы массы, уклон в сторону „есененщины“. Застрелившийся недавно комсомолец до смерти писал какую-то „мрачную“ поэму» // Власть труда, 1926, №299, С. 4.], во время проведения «салонов» Есенин был не только любим, но и официально «почитаем». Еще 17 января в иркутском Доме работников просвещения проходил «вечер памяти русского крестьянского поэта Сергея Есенина», летом 1926 г. публиковалась информация об открытии в Константиново именной избы-читальни с уголком-выставкой, посвященной его творчеству.

В общем, неудивительно, что адвокат Муратовой – В. М. Рябкин – настаивая на оправдательном приговоре для своей подзащитной прямо заявлял на суде: «Статья 171 предусматривает различные виды содействия чужому половому разврату. В действиях Муратовой не доказана эта посредническая деятельность. […] Также не доказан второй признак этой статьи – содержание притона; помимо всего не доказан необходимый для этого признака корыстный мотив»[74 - Власть труда, 1927, №4, С. 3.].

В феврале или марте 1926 г. Муратова неожиданно уезжает из Иркутска и просит знакомых никому не сообщать своего адреса. В письме к одному из своих учеников – Юдельсону – она сообщает: «я встретилась с очень ответственным работником, он взял меня на банкет и сделал мне предложение […] у него большие связи и я смогу хорошо устроиться в Москве. Наконец, чем я рискую? Я встретила профессора, он еще интереснее Женечки Лосевича»[75 - Власть труда, 1926, №297, С. 4.]. Где и когда она была арестована мы не знаем.

Несмотря на явно недостаточную доказанность обвинений Муратова-Добровольская также получила 3 года строгой изоляции с последующим поражением в правах на 5 лет.

* * *

«ИРКУТСК, 7. (Сиброста). Начиная с нового хозяйственного года прекратил свое существование целый ряд крупных частных фирм. Закрылось много частных лавок, преимущественно мануфактурных. Товарная биржа объясняет это явление началом регулирования наценок в частных торговых предприятиях, а также трудностями закупки ходовых тканей для частника»

Советская Сибирь, 1926, №232 (8 окт.)

Из 32 обвиняемых по делу Иркутского ОМХа было осуждено 25: шестеро (Лосевич, Киселев, Фельдгун, Богданов, Поляков и Кузиков) приговорены к расстрелу; пятеро (Ножнин, Филиппов, Коломбо, Муратова, Новомяст И.) – к 3 годам строгого режима с последующим поражением в правах на 5 лет; шестеро (Добкин, Головня, Шварц, Алексеев, Юдкин, Борейша) – к 2 годам; шестеро (Близневский, Попов, Пешков, Соловьев, Богатырев, Байкалов) – к 1 году; Голубцов и Павлов – к 2 и 1 годам условно; семеро (Радыгин, Дурново, Лавриненко, Лаврентьев, Белоголовый, Пилипенко, Новомяст А.) – оправданы[76 - Заключение было публиковано в №№3, 4 и 5 «Власти труда» за 5, 6 и 7 янв. 1927 года соответственно.]. Все осужденные подали кассационную жалобу в Верховный суд РСФСР, по итогам рассмотрения которой 3 февраля 1927 еще двое из них (Голубцов и Борейша) были оправданы[77 - Советская Сибирь, 1927, №29; Власть труда, 1927, №30.], а Добкину срок был снижен с двух лет до полугода. Прошение о помиловании направленное во ВЦИК приговоренными к высшей мере осталось неудовлетворенным[78 - Советская Сибирь, 1927, №33].

При, можно сказать «молниеносном» следствии и затяжном суде, процесс как-то исключительно быстро пропал из повестки после своего окончания. Не получила даже распространения такая типичная примета того времени, как трансформирование фамилий злодеев с помощью суффикса «-щина» в понятие общего характера. «Лосевичевщина» и «Киселевщина» лишь единожды мелькнули в газетном заголовке[79 - Советская Сибирь, 1926, №255, С. 2.], но не использовались даже в речах общественных обвинителей.

Итоги процесса еще использовались А. Г. Ремейко в качестве аргумента на сессии ЦИК СССР о снижении бюрократического давления центра на регионы в конце февраля 1927 года[80 - Власть труда, 1927, №52: «Как раз в Иркутске, откуда я приехал на сессию, недавно шел процесс группы ответственных работников, по которому теперь, в результате решения высших судебных органов, расстреляно 6 человек. Как раз это говорит о том, что существующая форма, несмотря на ее детализацию, несмотря на ее подробный характер, не обеспечивает нас от растрат и хищений».]. На него ссылались в марте, оправдывая неисполнение партийных директив, полученных в октябре 1926 и… всё. Последнее обнаруженное упоминание о деле Лосевича датировано концом апреля 1927 года, когда в Иркутске был произведен арест членов антисоветского «Комитета взаимопомощи» (епископ Ираклий, Шипунов, Галахов и др.): «Организация вела систематическую контрреволюционную агитацию… На деле Лосевича и К-о строились проповеди о „блудных сынах“, отошедших от бога и потому согрешивших и так пострадавших»[81 - Власть труда, 1927, №91].

Из инициаторов, обвинителей и защитников, фамилии которых мелькали на страницах газет в связи с делом иркутского ОМХа мало кто пережил следующее десятилетие: Эйхе, Сырцов, Банкович, Ремейко, Зимин, прокурор Пачколин, адвокаты Поротов, Дубовик, Рябкин – были репрессированы в 1937—1939 гг.

И все же, несмотря на то, что дело иркутского ОМХа пропало из официальной риторики практически сразу после своего окончания, в человеческой памяти оно задержалось надолго. Впечатление, оказанное газетными публикациями 1926—27 гг. было настолько сильным, что его не могли вытеснить ни прокатившиеся по стране волны репрессий, ни Великая Отечественная война, ни целина, ни великие стройки второй половины XX века. В 1974 году в Новосибирске были опубликованы беллетризированные мемуары советского писателя Г. А. Лосьева[82 - Лосьев Георгий Александрович (1900.05.22, Тифлис – 1976.09.14, Новосибирск). В 1920-х – 30-х гг. в ЧК и следственных органах. Писатель. 1927 – повесть «Кровь и снег». Публиковался в журн. «Сиб. огни», «Охотник и пушник Сибири». Книги: «Самоубийство Никодимова» (1962), «Рассказы народного следователя» (1964), «Вексельное право» (1966), «Сибирская Вандея» (1967), «Рассказы военного следователя» (1974) – неоднократно переиздавались в 80-х, 90-х гг и нач. 21 века. Так же см. статью: Истребитель бандитов и волков // Вечерний Новосибирск, 2006, 30 нояб., [битая ссылка] http://vn.ru/index.php?id=82277.] «Рассказы военного следователя». В прошлом чекист и работник следственных органов, спустя полвека пишет:

«В конце нэпа по всей Сибири, Забайкалью и Дальнему Востоку прогремело «Дело Лосевича и княгини Муратовой».

Лосевич, в прошлом видный советский работник, участник Гражданской войны, во времена нэпа морально разложился.

Оказавшись на огромном по тому времени посту председателя Красноярского крайисполкома, Лосевич беспробудно пьянствовал, окружил себя классово-чуждым элементом и по горло увяз в болоте половой распущенности. Когда рука партии наконец схватила перерожденца, оказалось, что прокучены, пропиты десятки тысяч государственных денег.

Начался широкий процесс, прозвеневший набатом по городам Сибири. Газеты печатали судебные отчеты, посвящая им целые страницы. Одна за другой развертывались омерзительные картины морально-бытового разложения целой группы красноярских ответственных работников, устраивавших грандиозные попойки и «афинские ночи». Пропившие честь и совесть, обанкротившиеся руководители не метафорически, а в действительности купали своих наложниц в ваннах с шампанским.

Царицей этих вакханалий была любовница Лосевича, восточная красавица и бывшая княгиня Муратова, иронически называвшая себя «княгиней семи баранов». Возможно, что Муратова намекала на число своих одновременных сожителей, но сама она расшифровала этот свой титул иначе, утверждая, что после смерти ее отца, кавказского князя, все доставшееся ей наследство составляли семь курдючных баранов…

Рабочие массы Сибири откликнулись на процесс красноярских перерожденцев единодушным возгласом: «Смерть!»

Иначе быть и не могло. Лосевич, Муратова и еще несколько краевых заправил, участвовавших в растратах и оргиях, заплатили за преступления жизнью. Остальных осудили на разные сроки лишения свободы»[83 - Цит. по: Лосьев Г. А. У чужих берегов. М.: Вече, 2006.]

Велика была сила газетного слова, если даже через пятьдесят лет, пусть и перепутав место действия, пожилой человек помнил фамилии главных персонажей и даже некоторые красочные подробности, вроде «княгини семи баранов» (в оригинальных статьях их речь, правда, шла о пяти). Лосьев мог знать о деле Лосевича только из публикаций в «Советской Сибири» и то, что ему запомнилось – практически квинтэссенция их «фельетонной» части.

На этом публицистическая и литературная линия этой драмы заканчивается. Только в 1995 году в научном журнале «Гуманитарные науки в Сибири» выходит статья И. В. Павловой «„Иркутское дело“ 1926 года», но это начало уже совсем другого – историографического – сюжета.

Автор благодарит: жену Ирину – за терпение и искренний интерес к рассказанной истории, Александра Сергеевича Снарского – за любезно предоставленные иллюстративные материалы, и, конечно, библиотечную сеть страны – за сохранность источников.

    весна 2015

Читайте советские газеты

лирическое отступление к прочтению не обязательное

«The newspapers are making morning after morning the rough draft of history. Later, the historian will come, take down the old files, and transform the crude but sincere and accurate annals of editors and reporters into history, into literature[84 - «Газеты утро за утром создают черновик истории. Потом придет историк, разберет старые папки и превратит сырые, но точные и аккуратные анналы редакторов и репортеров в историю, в литературу.»]»