скачать книгу бесплатно
– Подем куить!– и широко улыбался.
– Я не курю,– я постарался как можно спокойнее ответить этому троллю.
Юрочка ничуть не обиделся и снова ускакал в туалет. Судя по всему, он испытывал проблемы с куревом. Я решил пока лежать, под одеялом оказалось жарко в пижаме, пришлось раскутаться.
Надо хоть осмотреться, где Больница стоит, решил я и поднялся. В трех больших окнах надзорки между рамами надежно стояли решетки, изготовленные из толстой арматуры. За окнами небольшой лесок из сосен и березок.
Бетонная невысокая ограда. Высокие деревянные стены огораживали какой-то дворик. А, час назад у стены этого дворика "Газель" остановилась, и мы зашли через стальную дверь! Да… Глубокие сугробы, испещренные птичьими каракулями, шли до какого то поселка, состоящего из нескольких панельных пятиэтажек и хаотично разбросанных вокруг них досчатых домиков, сараев и кривых заборов. В целом, довольно симпатично смотрелось. Умел бы я рисовать, такая натура могла бы вдохновить.
Вдруг раздался голос Ольги Валерьевны:
– Переда-а-ачи-и-и! Переда-а-ачи!
Я оглянулся: в коридоре вырастала очередь из пижам, начинающаяся где-то за постом. Я подошел к выходу из надзорки. Дальше от поста оказались две двери, которых я сначала не заметил.
Одна со стеклом открыта, и из нее слышались голоса медсестры и больных. Другая, обитая старым коричневым дерматином, была захлопнута. За открытой дверью было темно, там терялась голова очереди. Оттуда вышли челочный и его приятель. Прижав к груди, они несли толсто порезанный и рассыпающийся веером батон вареной колбасы, треугольник сыра, пакет с конфетами. Они прошли мимо меня и скрылись в самой дальней палате. Потом вышел высокий полный мужчина тоже с колбасой и сыром. Он подмигнул мне и тоже ушел в дальнюю палату. Я почувствовал, что меня могут заподозрить в том, что я завидую, и поспешно возвратился к созерцанию пейзажа.
В надзорку возвращались обитатели, и кто поодиночке, а кто в компании начинали закусывать, сидя на кроватях. Юрочка примкнул к Старику, Недовольному и Усатому. Они весело переговаривались и без разбору засовывали в себя колбасу с печеньем, сыр с конфетами. Меняли с компанией Недовольного и Усатого сыр на колбасу, конфеты на печенье. Если обмен признавался неравнозначным, присовокупляли сигареты или обещания “со следующей передачи отдать”.
Старик завершил трапезу и подошел ко мне. Улыбаясь и раскатисто выговаривая “Р” , он посоветовал:
– Пацан, тебе надо вареной колбасы, мяса копченого килограмм, сала кусок вот такой,– он показал размер этого сала на своей широкой ладони,– окорочков куриных, сыру, колбасы вареной, копченой, мяса надо, сыру, хлеба тоже бери, колбасы, ну, вот тогда все нормально у тебя будет!
Он похлопал меня дружески по плечу и принялся ходить в проходе. Я решил сдержать удивление и снова улегся в кровать под защиту одеяла.
Звякнула, закрываясь, стеклянная дверь с “передачами”, и в надзорку ввалились “губастый” и “подросток”. Они сели на кровать губастого и начали доставать из принесенного пакета изломанные пряники. Я заметил, что с ними никто не менялся, и они тоже не предпринимали попыток поменять свои пряники на более разнообразные продукты, хотя было видно, что им хотелось. Наконец, губастый не выдержал и предложил усатому
дать в долг колбасы. Усатый сиплым фальцетом ответил:
– Отдыхай!
Губастый удовлетворился и наперегонки с подростком прикончил пряники. Мои подозрения насчет этих двоих усилились.
Обитатели надзорки потянулись в туалет, доставая сигареты. Размышляя над своим скорбным положением, я задремал. Слышал, как продолжал ходить старик, как губастый смеялся, что-то рассказывая подростку.
Вдалеке хлопнуло, что-то тяжелое звякнуло по плитке пола. Женский голос звонко бранился. Туалетная дверь безостановочно раскрывалась, выпуская многоголосицу и снова глушила звуки. Я вспотел и никак не мог выбраться из дремоты.
Раздался крик Семеновны:
– Выходим из туалета! Ужин!
Я вскочил. Старик кстати оказался около моей кровати и снова перечислил необходимые мне продукты.
– Мы во вторую очередь,– внезапно обратился ко мне полный с недовольным лицом.
Я сначала не понял, что он имеет в виду. Потом догадался, что он говорит об ужине, наверно, что надзорка идет ужинать во вторую очередь. Кивнул, в знак того, что я его понял. Отвернулся к пейзажу.
В коридоре неподалеку послышался шум, как будто задвИгались столы и стулья. Звякали посудой. Губастый, который стоял в проеме, радостно вскричал и запрыгал:
– Кисель, кисель, кисель! – и затормошил подростка.
Тот мрачно осадил его:
– Каждую среду кисель, тупорылый!
Губастый не оскорбился и снова начал выглядывать в сторону киселя. Я поймал себя на мысли, что не помню, когда в последний раз пил кисель. Это было такое далекое детство, что нельзя было даже приблизительно сказать, в каком возрасте я его помню. То ли три года, то ли шесть. Или это было в школе? В первых классах. Вроде тогда, или… Пока я размышлял, вдалеке снова задвигались стулья, и женский голос, который я слышал при раздаче кипятка, весело скомандовал:
– Вторая очередь, на ужин!
Губастый выскочил первым, а за ним все остальные. Я и “толстый из угла” вышли последними.
Посередине коридора оказался небольшой зальчик, который я не заметил сначала. В нем стояли высокая тумба с телевизором, тумбочка и девять столов, вокруг каждого по четыре стула.
Два окна столовой также были зарешечены. Больные из надзорки и других палат рассаживались, после того как споласкивали руки из чайника, который держал над тазом маленький коренастый мужичок, похожий на цыгана. На чайнике красным было написано “Хлорамин 0,5%”. В проеме двери с табличкой “Буфет” спиной ко мне стояла низенькая полная женщина и что-то смеясь говорила невидимому мне собеседнику. Я задержался у чайника, стараясь выиграть время, чтобы убедиться, что губастый и подросток сядут рядом, не то мне пришлось бы на ходу менять концепцию рассаживания. Губастый и подросток оба сели за крайний правый стол у окна. Но вместе с ними сели еще двое не из моей палаты.
Я остановился посреди столовой. То есть теперь получается, что губастый с товарищем не отверженные? Тогда где тот стол? Я уже собрался уйти обратно в палату, оправдываясь тем, что не голоден, как сзади меня окликнули:
– Чо замерз, Двоечник? Садись вот сюда!
Я оглянулся: парень чуть выше среднего роста в расстегнутом грязновато-белом халате стоял в дверях Буфета. Парень указывал мне на средний стол, за которым сидели двое пожилых мужчин. Я сел с ними и перевел дух. Наверное, если тот парень в халате знает мое прозвище, то и не станет сажать за “неправильный” стол-успокоил я себя и огляделся.
Стол был самый обыкновенный- из уже растрескавшегося по кромке ДСП, покрытого голубеньким ламинатом. На алюминиевых тарелках лежали квадраты запеканки, в пластиковых кружках- желтый кисель.
Эту трапезу делили со мной два персонажа: один был высок и лицом походил на одного старого актера, которого я видел в советских фильмах исключительно в ролях королей, маркизов и высших партийных работников. Печально-величественное выражение лица, осанка, длинные пальцы, изящно сжимающие ложку-сразу выделяли его из всего этого пижамного скудоумия. Я захотел познакомиться с ним попозже, и был рад, что случай посадил меня с ним за один стол.
Другой старик был тоже интеллигентен на вид, но без “лоска”, походил на деревенского учителя, пробившегося из низов. Эти двое не глядели друг на друга и были погружены в процесс питания.
Между тем творожная запеканка оказалась хоть и пресной, но вполне съедобной, а кисель вкусным, хоть и чуялись в нем нотки “идентичные натуральным”. Я поймал себя на мысли, что, оказывается, проголодался с тех пор как приехал на Суд.
Вспомнил, что фельдшер Толя забрал мои печенье и чай, и во время “передач” мне бы надо было попросить несколько печений. Завтра спрошу-решил я и, допивая кисель, посмотрел в окно. Столовая была на противоположной стороне от надзорки, и в ее окнах виднелись трехэтажные корпуса Больницы из белого кирпича, располагавшиеся друг за другом и соединенные переходами на уровне вторых этажей.
У всех зданий были плоские крыши, покрытые рубероидом. Наш корпус стоял вдалеке от них, между нами было еще какое то низенькое широкое здание тоже из белого кирпича. На его крыльце стоял бугай в белом халате и курил.
Вдалеке за оградой в гору, мимо знакомой мне березовой рощи, взбирался автобус.
Меня вывел из созерцания окрик:
– Поел- иди в надзорку!
Парень, что посадил меня за стол, протирал столы, за которыми уже никого не было и недовольно глядел на меня. Я побрел обратно. Больные безостановочно заходили и выходили через туалетную дверь.
Видимо, туалет был самым посещаемым местом и выполнял функцию местного клуба, потому что из него слышалась ругань, смех, несмолкаемый говор. За постом был Толя. Ольга Валерьевна и Семеновна сбоку от поста на лавке, с ними почему то сидел и “челочный”. Все четверо что-то мирно обсуждали. Напротив у зарослей ходил невысокий коренастый больной и настороженно поглядывал на них.
Я улегся на кровать и ощутил, что сейчас бы не мешало попить: кружки киселя явно не хватило, чтобы запить сухую запеканку. Решил потерпеть. Потом вспомнил, что не рассмотрел, кто сидел за столом вместе с Губошлепом и Циркулем, теперь я был уверен, что это именно они и есть “отверженные”. И надо было бы запомнить других, кто сидел за этим столом, потому что с ними, по словам Ашотыча, нельзя было здороваться за руку, прикуривать от их сигареты, пользоваться их вещами, вообще следовало не дотрагиваться до них. Это смахивало на школьную игру в “Сифу”, когда требовалось уворачиваться от летящего “засифованного” предмета. Очевидно, название игры происходило от позорной и непонятной для детей болезни Сифилис. В “Сифе” того, ко не смог увернуться, все весело именовали “сифой” и до него нельзя было дотрагиваться, пока ему не удавалось попасть в следующего. Здесь же эти обычаи игрой не являлись, и попавший в отверженные навсегда оставался в этом качестве, утрачивая уважение и многие права. Все это походило на кастовую систему. Впрочем, в кастовой системе нет возможности перехода, здесь же можно перейти легко, но только в одном направлении-вниз.
Понемногу затих гомон в туалете, со стороны столовой послышались звуки какого то милицейского сериала. Другие палаты хоть имеют возможность смотреть тупые телепередачи, а в надзорке и того нет. И придется терпеть непонятно сколько времени, чтобы заслужить эту огромную привилегию. И, видимо, утратить ее тоже возможно, судя по моим сотоварищам. Как же мне пережить все это? Тупо лежа в постели?
Прогуливаясь по проходу между кроватями с этим стариком, который кроме “колбасы-сала” не сможет поговорить ни на какую другую тему? Или с этими двумя: толстым и усатым задружиться на несколько дней? Чтобы хоть о погоде говорить, что ли?
Я впервые остался один среди множества незнакомых людей и вполне мог бы с этой парочкой познакомиться, но мне потом не о чем было бы с ними говорить. Ну в самом деле, не будешь же как джентльмен обсуждать погоду по утрам?
” Прекрасная погода, сэр, не правда ли? Isnt it, sir?” ” О, да сэр! Великолепная погода для крикета, сэр! Не желаете ли сыграть после завтрака?” Тут, скорее всего, кроме домино и карт нет ничего.
Еще это, как его?.. “Поле чудес” по пятницам, вроде, должно идти. Блин, как я попал!
Пока я изнывал, изображая при этом, как мне казалось, мужественное безразличие, из туалета возвратились Губошлеп и Циркуль. Они принялись что то обсуждать, сидя на кровати Губошлепа. Старик все ходил и ходил в проходе, заложив руки за спину и бормоча.
Полный и усатый лежали в кроватях. Из туалета пришел и Юрочка, снова позвал меня “куить”, снова легко принял отказ и встал в проеме надзорки, кого-то высматривая в дали коридора. Я понял, что равнодушная реакция Коли на Юрочку, видимо, выработана от безысходности, от того, что не было никакого смысла перевоспитывать его. Он, наверно, решительно не воспринимал педагогические приемы, а нахождение в надзорке воспринимал как досадное недоразумение. Но что-то же его удерживало в ее пределах? Пока я не заметил никаких признаков насилия со стороны персонала, да и непонятно было, кто смог бы с успехом применить его к такому бугаю как Юрочка. Коля с женщинами явно не походил такую силу. Возможно, эти в камуфляже, которые принимали меня у конвоя? Но они тоже не выглядели силачами-спецназовцами. Таких скорее встретишь в супермаркетах, способных лишь на то, чтобы скучать с похмельным видом.
А Юрочка был, что называется, “кровь с молоком”: мощная грудь, бычья шея, крепкие кулаки. Несмотря на отсутствие изрядной части мозга, двигался он быстро и ловко, и обладал независимым характером. Что же могло воздействовать на него? Впоследствии я понял, чего всерьез опасался Юрочка, да и все в отделении. Пока же мне оставалось только внимательно присматриваться и запоминать.
Пока же я лежал и рассматривал потолок с длинными лампами. Внезапно меня посетило далекое воспоминание: передо мной кружка, из которой я уже выпил кисель, и мне теперь нечем запивать ненавистную запеканку, которую я, как и все детишки вокруг меня, уныло ковыряю ложкой. Между столиками ходит Валентина Сергеевна и строго-ласково вещает о пользе чудесного творога. Зернышки запеканки гадко облепили мои десна, язык, небо, глотку. Хочется все это незаметно выплюнуть, но воспитательница начеку. Я и мои товарищи до дна доедим эту творожную чашу и только после этого пойдем играть.
Я мрачно улыбался. Снова попал в детский сад. В детский сад с татуированными детьми…
Так я лежал около часа, по-моему, прежде чем раздался звук, похожий на дверной звонок. Через минуту еще. Послышалось какое то оживление в районе поста, больных тут прибавилось, они как будто чего-то ждали. Послышался голос челочного:
– О, Георгич, добрый вечер! Васильна, как здоровье, дорогая?
Мужской сиплый голос что-то буркнул, а контральто пожилой женщины недоверчиво протянуло:
– Ой, Валера, с каких это пор я тебе дорога стала?
Тот не сдавался:
– Да я в тебя еще в школе влюблен был, Васильна!
– Тебя, небось, и в школе то не было никогда,– парировала неведимая мне Васильна.
– Твоя правда, Васильна! Но если бы был, то обязательно тебя за косички дергал!
– Вот и надергал себе на всю жизнь.
– Ну, ты не усугубляй, выйду на волю, женюсь на тебе!
– Ты выйди сначала! А то тебе все продлевают и продлевают за твои выкрутасы.
Мне стало любопытно, что это у Валеры за невеста с голосом пожилой женщины. Я догадался, что это пришла ночная смена, но не решался пойти им представиться, да и принято ли это здесь? Пока что оставаться в надзорке считал самым целесообразным. А то продлят как этому Валере срок лечения. Судя по всему, он не является образцовым больным.
Больные подходили и здоровались с ночной сменой, через некоторое время к голосам Георгича и Васильны присоединился еще один. Как будто бы тоже пожилой женщины, сильно напиравшей на “О” и “Я”, наверно, из местного поселка или деревни.
Года два назад, когда я с родителями приезжал во В. область, чтобы меня прописали в квартиру, оставшуюся нам от сестры отца, я уловил от многих местных этот говор. Отец тогда сказал, что это деревенские так говорят.
В проеме надзорки показался пожилой невысокий коренастый мужчина в белом халате. Его усы были щегольски подстрижены в тонкие ниточки как у актеров немого кино. Он сипло произнес мою фамилию.
– Ты, что ли? – он строго смотрел на меня. Я подскочил и назвал ФИО и год рождения.
– Как дела? – спросил мужчина, очевидно, это и был Георгич.
– Нормально.
– Голоса есть? – непонятно продолжил он.
Какие голоса? Что имеется в виду? Непонимающе смотрел на него.
– Что молчишь? Есть голоса? – Георгич смотрел на меня как на олигофрена.
– Что такое “голоса”? – решился спросить я.
– Значит, нету,– заключил Георгич и потерял ко мне интерес. Прошелся по надзорке, пересчитывая больных. Приказал губастому убрать постель от крошек. Тот заулыбался и пообещал убрать.
Георгич ходил по палате как по пашне: уверенно раскачиваясь, оглядывал свои владения. Оставшись удовлетворен осмотром, пошел направо по коридору, видимо, на осмотр других палат. А я снова улегся и принялся смотреть в потолок.
С поста раздался звонок телефона. Голос “невесты” Валеры четко произнес:
– Шестое отделение, пост. Да, здравствуйте, Геннадий Андреевич. Тяжелых, остых нет, все нормально. Да, до свидания.– положила трубку, кому то сказала иронично,– не хочет дежурный врач к нам идти, далеко ему!
Мне было так невыносимо скучно, что я решился подойти познакомиться. На посту сидела дама, на вид лет пятидесяти пяти, ее пышные светлые волосы были красиво уложены. Размеры дамы были весьма солидные, так что на запястьях красовались перетяжки, как у малышей с рекламы детского питания. Лицо ее мастерски, по-современному накрашено, и было понятно, что раньше она считалась красавицей. Она ставила в журнале, который я уже видел, какие то цифры. Слева от поста на лавке сидела коренастая женщина примерно тех же лет или чуть старше. Облик ее свидетельствовал, что она давно считает себя существом строгим. Она настороженно смотрела на меня. Наверно, это санитарка, а “Васильна” – медсестра, – подумал я и обратился к Васильне:
– Добрый вечер!
Васильна глянула на меня и прищурилась:
– Это ты – Двоечник?– потом глянула в журнал и назвала мою фамилию.
– Я, да. – мне снова стало неловко от этого уже надежно прилипшего прозвища.
– Как самочувствие?– осведомилась Васильна.
– Спасибо, хорошо.
– Вежливый,– иронично обратилась Васильна к санитарке. Та мрачно кивнула. Васильна как расплавленный воск до краев заполнила все пространство кресла и было непонятно, как она теперь его покинет. Я переминался с ноги на ногу, снова чувствуя себя как в школе перед учительницей. Васильна снова обратила ко мне свою красивую голову:
– Ты нам тут ничего разбивать не будешь? А то у нас не Москва, у нас тут столько денег нет.
– Нет, не буду,– как настоящий двоечник буркнул я.
– Илья тебя зовут?– уже мягче спросила она.– Ты, Илья, иди пока в надзорку, я потом позову.
Я с облегчением вернулся в кровать. Зачем вообще пошел знакомиться, спрашивается? Наверно, мне наскучило тупо лежать в кровати и захотелось общения с “нормальными” людьми. Пообщался, круто. Как бы на “второй год” не остаться в этой школе! Один как учитель физкультуры, вторая как завуч. Санитарка пойдет за уборщицу, тоже, небось, будет запрещать ходить по мокрому полу (так оно и вышло потом, кстати).
Прошло еще примерно полчаса, хлопала дверь туалета, старик вышагивал в проходе, губастый и Циркуль что-то неслышно обсуждали у окна, остальные как и я лежали.
– Табле-е-етки,– раздался голос Васильны.
Тут же санитарка начала выгонять всех из туалета и потом, судя по звуку, заперла его. Больные выстроились в очередь у поста на фоне зарослей. Я увидел множество лиц, большинство из которых я не назвал бы похожими на образы Босха, это были обыкновенные лица с разными выражениями, большинство безразлично смотрели по сторонам или в пол, кто-то переговаривался, кто-то зевал. Никто как-будто и не был отмечен печатью безумия.
Мои соседи пока не спешили туда. Я изображал, что прогуливаюсь по палате, а сам украдкой высматривал, когда оказывался у проема. На широком барьере поста стоял желтый старый чайник с надписью красной краской “Кипяченая вода”. На коричневом подносе стояло множество маленьких стопочек из белой прозрачной пластмассы ( потом я узнал, что их называют мензурки), в них уже была налита вода. Лежали нарезанные квадратики исписанной тетрадной бумаги. Васильна теперь сидела на лавке, а Георгич стоял за постом, отодвинув назад кресло. Перед ним на столе лежал старинный деревянный ящик, разбитый на отделения, каждое отделение было пронумеровано. Как я понял, всего было шесть палат. С правого края было отделение с надписью “Надзор”. В ячейках стояли баночки из-под таблеток, перед каждой была картоночка с фамилией больного и неразборчивым списком препаратов. Георгич смотрел на подошедшего больного, вытягивал его баночку, высыпал таблетки на квадратик бумаги и давил их основанием какой то специальной баночки. Подавал порошок на квадратике больному, а тот аккуратно ссыпал его в запрокинутый рот и запивал, морщась, из стопочки. Потом широко открывал рот и показывал Георгичу, что все выпил, а Васильна зорко следила за этим процессом сбоку.
