скачать книгу бесплатно
Но, разумеется, не собираюсь ничего выдумывать, даже и вскакивать-то при его явлении, как заведено при европейских дворах – верх глупости. Некая пожилая и тронутая рассудком дама из семейства Фальк так и не додумалась просто толкнуть всегда открытую дверь. А этому войти без помех – пара пустяков!
Но что принесёт он: опасность, раздражение, досаду? Чем обернётся появление его: неужто долгожданным вскрытием гнойника тоски? Определённо, прежним не быть мне – часто ли посещают грешников такие… эээ… существа?!
Скрипя, поддаётся дверь – сопротивляться ей не очень-то и хотелось. И вот комната кругом в лохмотьях лимонного душка, будто бы и не человек у порога вовсе, а лимонное, усыпанное вызревшими плодами, дерево, а в голове мгновенно заводит оркестрик задорную камарилью «Там, где цветут лимоны», насыщая стерильно-прогорклую атмосферу звонким смехом вальсирующих парочек!
– Что это? С ума вы спятили?! – всплеск рук совсем Фридин, но как-то манерен, полу-изящен, словно искусно подделанная копия, либо же сырой, далёкий от окончания, шедевр. – Вставайте же немедля – пол ледяной! Сейчас кликну сиделку!..
Убогая, вечно будто спросонья, молчунья Фрида приписана ко мне – можно бы, понятное дело, и свыкнуться – но… Похмелье аллергика! Отвечаю, что, дескать, так уж и быть, ваша взяла: не премину подняться, но в обмен на клятвенное заверение, что сиделке до поры сюда вход заказан.
Пробуждение язвительной словоохотливости, причём одновременное в нас двоих.
– Доброе утро! Не скрою, очень радостно видеть вас здесь, доктор, – кисло замечаю, поднимаясь с его помощью, – знаете, что я надумал? Хочу завещать вам все эти бумаги, которые вы можете видеть здесь во множестве, чтобы вы, когда я покину этот свет, пустив их с молотка, смогли бы обеспечить себе безбедное существование.
Стиг, с таким же кислым жеманством:
– Очень любезно с вашей стороны…
Стоим, глядим друг на друга неотрывно, упражняемся в ужимках, думаем каждый о своём, но, наверное, и об одном и том же… Вне сомнения, возбуждающий любопытство человек, этот Стиг (есть такой сорт людей, заставляющих задумываться!), и на вид также: вовсе без бороды и прочей растительности – даже без бровей! – да и голову выскабливает наголо, до известного матового ровного блеска, а кожа лица – бледная-бледная, как у покойника, даже с какой-то противоестественной синюшностью… Но губы розоватые, поразительно приятного здоровья, и всегда узки, плотно сжаты, будто бы хранится за этими губами, помимо зубов и языка, и некая тайна! А глаза… право, что за замечательные глаза! Глубоко посаженные, топкие, полу-холодные… цвета собравшегося истаять, но никак не тающего, снега. Глаза врача, копающегося в полном двусмысленностей дамском ридикюле; глаза своенравно-испытующие: дескать, madame, что изволите скрывать от меня? Возраст? Собственный… либо того, наградившего вас… гм… интересным недугом?
– Так отчего вы молчали? – с хмурым любопытством утюжит меня взглядом с ног до головы. – Объяснитесь… Я начинал думать, уж не случилось ли чего…
– …Необратимого? – помогаю, и далее: – Лишние переживания! Я спал, неужто не видно?!
На сизом лице – безжизненные тени, острый нос царапает наэлектризованное пространство, замечательные глаза пытаются задержаться на какой-то из моих глубокомысленных морщин, но то и дело соскальзывают.
– Спали? – он смотрит сквозь меня и вздыхает. – Странное местечко избрали ложем…
Ни об атмосфере на Юпитере, ни о Френсисе Дрейке, ни о Городе Солнца, ни о чём подобном с порога от меня слушать ему не приходится. И чуть смягчается тон его, трогается музыкальностью и практичностью усталого циркача в отставке.
– Чем же не ложе! Моё-то, извольте: несвежее и сопит; кажется, оно нездорово, у него насморк…
Ну же, ну…
Вот… отлегло от сердца и у меня. Только-только дребезжал натянутой до предела, готовой лопнуть, струной, теперь же… сходит холодный пот, и стремительно стынущая кровь – прочь от висков, былой тревоги и след простыл. Он здесь, визит официален, ничего нового: ни за что не забежит мимоходом, в каждом действии, пусть и в наклоне головы, налёт церемониальности, многозначительности – он и теперь, спускаясь ко мне с небес, упрямо размышлял, и терновый венец морщин на высоком лбу так до конца и не разгладился. Что-то происходит, что-то, к чему отчаянно прикладывает он свою нерастраченную в глуши вдумчивость, и никак не может забыть…
– Сопит? – разменяв крупную купюру нетерпения на пригоршню хладнокровия, он предельно задумчив, сосредоточен. – Поскрипывает, словом…
Демонстративно плюхаюсь на тахту.
– Полюбопытствуйте… – и тут же вскакиваю возмущенно, будто бы невыносимо мне сидеть так, и будто бы нет никаких забот у меня, кроме как слушать стоны дурацких пружин.
Молчание – гнетущее, неуютное…
Вдруг приближается, подступает вплотную, испытующе сурово, с гармошкой на переносице, приглядывается. Затем, ни с того, ни с сего… – бух! – неприветливо тяжёлой ладонью фамильярно стискивает моё плечо.
– Вот что, друг мой, – он твёрд, бесстрастен, – давайте начистоту. Не будем выяснять, отчего вы лежите на полу, а не там, где положено, на кровати, и отчего целую ночь провалялись в дверях, где были обнаружены Фридой. Потолкуем о более глобальном, о чём я давно думаю. Вам, верно, что-то не по душе здесь, вы голодаете, кричите и протестуете, в общем, держите себя – как бы это выразиться… – бестактно, а о постоянных нарушениях вами покоя соседей я уж и вовсе промолчу. Что это – упрямство? несогласие? вредность? – как назвать?! Вот и теперь, будьте любезны… игра в молчанку: пыжитесь что-то, рисуетесь себе – для кого? для чего? – изображаете графа Монте-Кристо, Чайльд-Гарольда, и чёрт знает кого ещё, вместо того, чтобы ответить на простой, ни к чему не обязывающий, вопрос. Невежливо, знаете ли, и кроме того, странно – будто бы спрашивал я нечто из ряда вон! Но ведь вряд ли, в самом деле, только скрипучая кровать (которую мы, конечно же, исправим – не сомневайтесь!) способна была стать поводом к вашей вселенской тоске! Быть может, в доверительной беседе стоило бы открыться, что не так, что беспокоит и так далее, и я бы постарался что-то сделать для вас, как-то улучшить ваш быт ли, сформировать более приятное меню по вашему вкусу… словом, сообразно тревожащим вас заботам подобрать приемлемое всем, и вам, и мне, решение…
Неожиданность плюёт в лицо… Ошарашенно хлопаю глазами: обращался он ко мне прежде по-свойски, добрым пастырем к заблудшей овце, любящим всепрощающим чадом? Прохаживаюсь взглядом по элегантному серому костюму, выутюженным стрелкам, задерживаясь особо на кроваво-красного шёлка шейном платке и бриллиантовых запонках: мыслью в моём рассеянном виде, верно, и не пахнет. Замешательство порождает в противостоящих глазах странную вспышку – не злорадства ли?
– …Видите ж вы, – продолжает неожиданно напористо, – (а это невозможно не видеть!) как благостно настроены мы, – проводит свободной рукой круг в воздухе аккурат перед нелепостью моего образа, – все мы здесь, в нашей «Вечной Радости», по отношению друг к другу. Каким терпением проникнуты и слова, и дела наши. Что это… что шумит там, в коридоре, за белой дверью, на лестницах, в столовой и в парке… Слышите? – сжимает моё плечо сильнее, вонзается взором мне в глаза. – До-ве-рие! В доверии нужда всем! Как в воздухе, как в маяке во тьме… Все алчут тепла, а как, каким образом, где обрести его? В обществе, в семье! Этого и хотим мы, вот наша цель!..
Прихожу в себя. Нутро жжёт нелепица напыщенности словес и оборотов, блик утреннего солнца на зеркальной лысине, лукавая тягость момента…
– …Границы между персоналом и постояльцами разрушены, бессмысленные порочные границы, в дверях нет замков – никто не услышит больше здесь скрежет запираемой двери!
«Вырезаны замки, но задвижки… задвижки снаружи так и остались – на всякий случай…».
– …Но мы хотим… – переходит на священный, но всё ж изуверский, шепоток. – Я хочу – ответного расположения! – и тут же довольно чётко, увесисто: – Наивно ли желание? Возможно… Отчаянно ли? Да, чёрт возьми!
«Отчаяние говорит этими устами? – размышляю. – Вот ещё! Ха-ха! Но отчаявшиеся святы и, конечно же, безумны где-то; не шаманы они, и не чернокнижники, но и аскеза чужда им также… А этот?».
– …И что же каждый раз получаю ответом?! – видя юркающие по лицу моему блики мыслей, Стиг воодушевляется. – Что получает ходящая за вами, как за младенцем, Фрида?!.. Что? Неприязнь… даже не равнодушие! Вот и теперь топчусь за порогом, предоставляя вам собраться с мыслями, привести себя, так сказать, в порядок…
«Нет, не отчаяние, и… вовсе никакое не чувство – текст! Машинописный, с помарками, опечатками, близкий к жизни, и отстоящий от неё, и всё-таки – не жизнь, даже не подобие. Текст! Писанина! Графоманство!».
– …И ответить-то не удосужились, не то чтоб открыть!
«…И словно речитативом, как в ораторе, схоласте, в нём этот выпестованный, выношенный загодя текст».
Пора была уже что-то сказать, и я спрашиваю, икнув:
– Вы будто бы затаили обиду?
– Обиду?! Да, если хотите, да! Всё здесь сделано и существует для вас, и даже замков в дверях… кхм, нет…
– И с этой обидой явились вы в номер, оплачиваемый дочерью моей по таксе люкса в «Плазе»…
– Речь не об этом, Лёкк! – смутившись, но нарисовав подобие искреннего возмущения, обрывает доктор.
– Разумеется, не об этом – не о комнате, не о столе, не о холодном кофе и пылающей печке; и не о жизни, и не о смерти, конечно… Как можно! Но… вот что, доктор: лучше б были замки в дверях, и лучше б запирались исключительно изнутри они, и лишь один ключ существовал в природе, без каких бы то ни было дубликатов, и лежал бы этот ключик, – хлопаю себя по нагрудному карману, – здесь – и тепло, и надёжно…
Смущение, если и впрямь это было оно, мигом минует.
– Вот оно как! – произносит он деловито и, кажется, заинтригованно, и плавно качает головой. – Что ж, непременно внесу чаяние это на ваш дебет, а будет оно удовлетворено, либо нет… Однако чего же вы ещё хотите? – пожимает плечами. – Какие вообще могут быть желания у человека, живущего… в довольстве на полном пансионе? Что за неосуществлённые возможности в равнодушии?..
Морщу лоб: коварен, опасен этот Стиг, – бухгалтер от Гиппократова семени, – хоть бы и так, но он добивается своего…
– Смелей, смелей! – бодро трясёт он моё несчастное плечо. – Я слушаю, и, обратите внимание, даже припрятал хронометр…
Желания? Возможности? Вот вам желания, и вот возможности:
– Откровенно говоря, милейший Стиг, и не чаял я лицезреть вас, несомненно, приятного сердцу моему человека, по такому куцему малозначительному поводу, – замечаю. – Поначалу, признаться, я едва слышал вас из-за двери – оно и понятно, ваш голос больше вкрадчив, нежели гулок, волнующ… Но осмыслив, кто за дверью… уверовав в это, как в чудо воскрешения… стал думать я, что не иначе анализы мои вдруг ни с того ни с сего обрадовали вас, либо профессору Фрейду во сне привиделось лекарство от хвори моей, и вот вы спешите поделиться со мной столь… безрадостным для меня (а, быть может, и для вас – кто знает!) известием. Логично было бы подумать с вашей стороны, что сей факт как раз-таки и лишил меня дара речи – оттого, собственно говоря, не случилось мне тотчас же засвидетельствовать вам глубочайшее своё почтение.
…И глаза потухли, лоб тускнеет – Стиг отступается… На время, конечно.
– Не знаю, как и реагировать на ваши слова, – проводит ладошкой по шарообразной лысине, – трудности понимания, должно быть, всё ж вы иностранец… Впрочем, любому культурному человеку известно, что профессор Фрейд – психоаналитик, и не имеет никакого отношения к…
– …К растениям и овощам, – прерываю его блестящими познаниями в собственном его родном наречии. – Да-с.
– К растениям и… – задумчиво повторяет он, и вдруг ласково-нетерпеливо: – Каким ещё растениям, каким овощам!?
– К госпоже Розенкранц, например, или к старому Хёсту, мешком лежащему за стенкой с открытым ртом, куда иногда залетают мухи – чем не растения, а?! Вот вы, господин Стиг, захаживали к соседу сегодня? Что если он уж мёртв, и завонялся?!
– Вот же вздор! Господин Хёст жив, это точно! – возмущается Стиг вполне себе уверенным тоном, ужасно скомкав, растрескав зеркало лба.
– О, стоит ли быть уверенным?!.. Той неделей, аккурат перед Родительским, не имел чести лицезреть я разлюбезной Фриды трое, холодных и бессердечных, суток, и был предоставлен сам себе. Что если и Хёстова сиделка, фрёкен Андерсен, не кажет носа к тому? Всегда ли молодой даме по душе соседство со старичьём?..
Стиг, смутно-недоверчиво:
– Это работа её, долг, в конце концов…
– Долг, долг… – разумеется. Всё преступив, всегда следуем мы долгу… Всегда ли? Вы молоды, ну, почём вам знать определённо? Подумайте: быть может, и впрямь не было её… К чему так легко отторгать вполне возможную вероятность? Скажу вам и так, милый Стиг: вероятность отчётливую, близкую к истине; всё ж таки господин Хёст – сосед мне, и непременно б слышал я, посещаем ли он – двери здесь, знаете ли, поскрипывают, а стены тонки.
– Вот ещё…
– А госпожа Фальк?!
– Что госпожа Фальк?.. – как будто вздрагивает он.
– Где она нынче?! Добрую неделю или того более её уж не видно – не слышно, место её за столом пустует – когда такое было?! Впрочем, чему тут удивляться…
Блуждающий взгляд доктора, окаменев, останавливается на моём лице – обсуждать вдову Фальк он явно не намерен; довольно и недвижимого, вероятно покойного, господина Хёста.
– А вы – озорник, Миккель Лёкк, – напряжённо улыбается он, по своему обыкновению, одним, на сей раз левым, уголком рта, даже не разомкнув ставших чуть менее розовыми губ, – но не кажется ли вам неуместным шутить подобными материями?
– А делать их источником прибытка… – отзываюсь.
Он разводит руками.
– Грешно, грешно… Хорошо, принимаю это за метафору, иносказание – удовольствуйтесь этим и будет! Выходит так, что оба мы в несомненном ущербе.
Слегка киваю:
– Наверное, наш ущерб и рядом не стоит с неудобством Хёстовым…
И что же: мы приходим к согласию, мы заодно? О, в спешке сокрыто злодейство – так что не спешите… не спешите, господин торопыга! Впрочем, мудрости и ему не занимать, он сам мог бы поделиться с кем угодно…
Устав ждать приглашения, ступает внутрь – высокая сухопарая фигура кажется здесь, у меня, инородным телом, извне занесённым в здоровую плоть вирусом. Обходит комнату кругом, задумываясь у картины, у кровати, подле шкафа – оценивающий собственное творение скульптор (а ведь меблировка и впрямь – дело лишь его дрянного вкуса), ни дать, ни взять; любуется чудным видом из окошка; затем, взяв единственный мой стул, ставит его спинкой к окну и присаживается непринужденно, закинув ногу на ногу – король на собственном престоле. Далее – великодушно-небрежный жест по моему адресу: дозволяю покамест садиться, дескать. Будьте любезны, я не горделив, усаживаюсь на кровать: та вновь жутко скрипит, а на лице доктора – ни следа забот, не минуло и нескольких минут, как всё схлынуло и морщины на его высоком выпуклом лбу разошлись, как грозовые тучи. Сидим, смотрим друг на дружку, синхронно хлопаем глазами…
Доктор делает вдох и открывает рот…
– Вы не хотите, всё же, узнать о господине Хёсте? – опережаю.
Выдумка – решил уже он, и довольно с этим!
– Ну, вот что, друг мой, – деловито и раскованно начинает он, – признаться, вовсе не о том я хотел говорить, не о быте, не о сёстрах… И о моих постояльцах – довольно, слышите! С иным намерением здесь я, но своим положением вы меня просто-таки огорошили… Гм, ну что ж…Странно: я стал куда больше терзаться, и покой некоторым совершенно бесцеремонным образом покинул меня. Причиной тому – вы, Миккель Лёкк. Изучаю вашу историю болезни, это, можно сказать, стало моим настольным чтивом…
– Гм, верно ли слышу? История болезни?! – не отказываю себе в удовольствии вставить словечко. – Что ж за недуг мучает нас: капустница, плодожорка?..
Стиг, с необычайной лёгкостью отмахнувшись:
– Ну, биографию, судебные протоколы! Профессиональная оговорка – разве это имеет значение?.. Так вот, позвольте узнать у вас одну вещь?
Усмехаюсь, тут же напоминая ему, что он… как говорится, несколько поспешил:
– Это относится к истории болезни или собственной моей истории?
– Скорее к последнему.
– Тогда, скрепя сердце, вынужден отказать вам, милейший Стиг. Если в судебных актах вы ещё можете покопаться – всё же они в общественном достоянии – то в остальном… Впрочем, проживите ещё некоторое время после меня, сохранив интерес к моей персоне…
– Что же тогда?
– …И тогда, без сомнения, сможете прочитать многое, что вас интересует, в энциклопедии.
– Но всё же, – кривится, – в качестве приватной беседы, t?te-?-t?te…
– Приватно я всегда беседовал исключительно с дамами…
Даже и глазом не дёргает:
– Вы – русский, и покинули вашу родину после… как это у вас там называлось? – после Революции… – не слишком, видимо, привычное для него слово коверкает он неимоверно дико, как-то вроде «Разколюции» или «Проституции», так что мне немалого труда стоит понять, – …покинули, и оказались в Швеции, затем в Норвегии; здесь вы обрели славу, почитателей. Истинно, многие читали вас здесь, многие, даже споря с вами, любили (и я сам, скрывать нечего, был заинтригован), вы обладали всем – богатством, любовью, признанием – всем, о чём иной может лишь грезить! Но вы… – невозмутимые черты вновь слегка обостряются, – …вы презрели всё это, вы не были благодарны судьбе. Поразительно: обладая известностью, вы не вели публичной жизни, будучи состоятельным – не тратили, блуждали во власянице по пустыне вместо того, чтобы разъезжать в золотых каретах. Да, Лёкк, не настолько много лет мне (хоть меня и трудно назвать мальчиком), и не испытал я ещё тех злоключений, что испытывали вы некогда, оставляя родную страну против воли, но всё же, хотите верьте, хотите – нет, я всегда хотел одного – задать вам этот вопрос, всего лишь. Порою, мне снилось это! Поверьте, я редко вижу сны, и вообще не столь впечатлителен, но это… Это мучило, изводило.
Смотрю пристально: лицо приторно-холодное, почти неизменное, что бы ни происходило, – ни дать, ни взять, пускающая пузыри в банке рыбёшка, – и Фрида-то смотрится живее, даром что немая немой. Вот упоминает о сне своём он, о своих, кажется, сокровенных желаниях, о боли, страстях, безэмоционально, ничтожно, не смущаясь, не потупя взора, словно бы мельком пробежав по газетной передовице, лишь изредка, как в обыкновении у него, скашивая то правый краешек рта, то левый. Что за конфуз! Конфуз ли это? Спонтанность, либо сознательное заигрывание с морщинками в уголках розовых губ?
И я спрашиваю, пожимая плечами:
– Вы хотели расспросить меня о Революции?
– Ах, Лёкк, – многозначительно вздыхает он; вздох этот открывает степень его изрядной осведомлённости, – я откровенен, и от вас хотел бы взаимности – что тут невыносимо тяжкого? Мне нет нужды знать, отчего пришлось покинуть Родину вам – из-за бытового неудобства ли, либо вследствие несоответствия ваших политических взглядов новым реалиям (и такое тоже случается, отчего нет!) – ведь там нынче… как это?.. большевизм. Оставьте при себе это, тайной души, если хотите. Вопрос мой прост: отчего таков Миккель Лёкк? Не перекручивайте, вы всё прекрасно поняли. Да, отчего?! – он вдруг всплескивает руками, размеренной, слегка нервной густотой насытив голос. – Отчего, чёрт побери, будучи читателем вашим, я увидел вас воочию лишь тогда, когда вы оказались в моём ведении в этих стенах?! А до тех пор… хм, до тех пор я и знать не знал, реальны вы иль нет, так, всего лишь тень, плод воображения. Будь знаком с вами я прежде, будь уверен, что читаю живого человека, зная историю вашу, видя лицо, я бы куда охотнее расставался со своими кровными, понимаете вы?! Я бы…
Не сдерживаюсь и холодно обрываю:
– Полагаете, это вопрос медицины, практики? Высокий Королевский Суд пытался повесить на меня ярлык безумца исключительно за то, каков я есть от рождения до сих пор – доказывали, опрашивали свидетелей… и так далее – но, смилостивившись, доказал только мою недееспособность. Вы тоже хотите попытать счастья? Впрочем… – пристально вглядываюсь в него, – Погодите, погодите: с каких пор «Вечная Радость» – прибежище умалишенных?
Небольшой тактический маневр:
– Нет-нет, Лёкк, и я также полагаю, что медицина здесь не причём…
– Тогда что же вас, счастливого обладателя диплома магистра медицины, здесь заинтересовало?
– Ну, перво-наперво нужно заметить, что я явился к вам, обратите внимание, в обычном своём, повседневном, нерабочем облике…
– Только с часами…
– Только с часами!
– …Подмечать время, проведённое со мной, чтобы выставить счёт…
