скачать книгу бесплатно
Сказы Капкыдадыча
Евгений Васильевич Лучинкин
На вопрос, какой из даров является для человека наиболее ценным во все времена и для любого народа, мудрец Капкыдадыч отвечает: “Возвращение памяти о себе самом”. А верно! Кто же мы на самом деле? Что за существа? Ангелы во плоти или узники божьей кары? Окружающая реальность – это самый странный сон, принимаемый нами за жизнь. А что же там, за гранью грёз? И кому, в конце концов, всё это снится? Сборник Сказов включает в себя 13 сказов и 13 притчей, изложенных одним из учеников носителя живой традиции офеней по прозвищу Капкыдадыч. В каждом из Сказов основной участник событий представляет историю мудрого старика о волнующих таинствах повседневной жизни. Некоторые истории имеют реальных прототипов, хотя и кажутся фантастическими.... Содержит нецензурную брань.
Часть 1 Сказы Капкыдадыча
Сказки для взрослых
На вопрос, какой из даров является для человека наиболее ценным во все времена и для любого народа, мудрец Капкыдадыч отвечает: “Возвращение памяти о себе самом”.
А верно! Кто же мы на самом деле? Что за существа? Ангелы во плоти или узники божьей кары?
Окружающая реальность – это самый странный сон, принимаемый нами за жизнь.
А что же там, за гранью грёз? И кому, в конце концов, всё это снится?
Авторское свидетельство №647
ДЕД ПЫХТО
Когда объешься огурцами, да ещё запьёшь их парным молоком, тебе, конечно, не до сурьёзных разговоров. Но знавал я одного мужика, который к огурцам ещё и редьки с луком добавит, а к молоку кваса, и хоть бы хны. На редкость крепкий был человек. Одно слово – от земли. Звали его Фёдором.
Помыкался Фёдор в городе, да что-то там ему не глянулось. И вернулся он в свою родную деревушку Пятаково, где осталось с десяток покосившихся от бесхозности хат. Не откладывая, устроился механизатором. Правда, в бригаде их всего двое было – он да Филимонов-бригадир. Тоже чудак добрый. Все совхозные давно в районный центр перебрались, где и газ, и горячая вода, а этот, упёртый, построил на отшибе добрый хутор и не дал в Пятаково сельсовет упразднить. Там же подвизался пахать двадцать пять гектар под пшеницу, да с пятнадцать силосных. Всё ж показатели.
Хозяйство своё Фёдор решил приводить в порядок ближе к осени, только поднял целые ещё ворота и направил калитку.
Как-то спит он в избе, и видится ему дедок, что заходит прямо сквозь стену, усаживается в его ногах на кровати, чего-то тихо при этом болбочет и со строгостью поглядывает на спящего Фёдора. Тот ногой шевельнул, проснулся, а старичок-то не пропадает. Сидит, маленький такой, весь бородёнкой обросший, и волосы у ней словно паутинки.
Фёдор со сна хмурый всегда, но тут на него нашла растерянность вместе с обморочной робостью.
– Ты хто такой?
Старичок цыкнул невидимым зубом.
– Спрос! Вот кто!
Фёдор подогнул ноги и помахал ручищей перед глазами.
– Домовой что ли?
– Кому домовой, а кому – чумовой.
Дедок боком подплыл к Фёдору и безбоязненно устроился у него на груди. Тот было попытался освободить руку из-под одеяла, а тело словно инеем подёрнулось, пошевелиться не может. Раз дёрнулся Фёдор, другой – ничего не выходит. Дедок-то всё ближе, вот уж у самого лица, и своим пахоточным дыханием веет, как душит. Разлепил губы Фёдор и с трудом прошептал:
– Чей же ты будешь, старичок? Уж не дед ли Пыхто?
Дедок вздрогнул и на мановенье растаял в воздухе, появившись из-за подушки.
– А ты откудова меня знашь?
Фёдору вроде как полегшало и задышалось легче.
– Бабка Кузьминична мне, малому, про тебя толковала.
Фёдор душой не кривил, но рассказы крёстной помнил смутно, говорил, только бы отвлечь внимание незваного гостя, да с размаху хватить его кулаком.
– Кузьминична, говоришь…
Выпуклые глаза домового затуманились и засветились охровым.
– Х-хыы. Поскакуха была хоть куда.
Фёдор даже поперхнулся, и забыл про ухищрения.
– Да ты о чём, запара? Она же в Покров пятнадцать лет как на погосте лежит. А может, щас и поболе?
Дедок вяло увернулся от освободившейся ручищи Фёдора, и, не обидевшись, отпрянул к печке, где задумчиво устроился на лавке.
– Эт как посмотреть. Я её, голубушку, токмо-токмо со свету отправил. Так последнее время с ней и коротали, покамест еёный домик совсем не разъехался.
Фёдор с облегчением потянулся и сел на край кровати, продолжая измерять глазом расстояние до лавки. Но дед Пыхто на его намерения никак не реагировал, спокойно жмурился на просыпающееся солнышко, словно был уверен, что в любой момент сможет скрутить этого бестолкового здоровяка.
– Чо, никак Кузьминична чисто в привидение превратилась?
Дедок фыркнул.
– Эт ты сам привидение, дурило! Я-т думал, што ты пришлый, заморочить решил, а ты, оказывается, Пятаковский… Ан вот никак не припомню тебя.
Фёдор окончательно успокоился и принялся неспешно одеваться, только раздирающая рот зевота напоминала о странности происходящего.
– А я по домам-то сиднем не сидел. Меня батяня с ранних лет к полю приучал. А ежели не в поле пропадал, так в лесу.
– Зря, зря. Дом-от великая вещь. Имеешь дом, так и поле с лесом твои будут. Бывало, придёт к Кузьминичне Франя-соседка, и ну давай чаи гонять. А потом ти-ихо так запоют што-нибудь сердешное, аж душа заходится.
Фёдор размашисто поливал себе на лицо из рукомойника, пытаясь унять нездоровую зевоту.
– Дак у тебя и душа есть, што ли? А люди баили, што у домовых её нету вовсе.
Дед Пыхто ничего не ответил, с лавочки слез и засеменил куда-то за печку. Фёдор крепко растёр лицо полотенцем, сдирая с него остатки хмари. Заметив на столе забытую с вечера кринку топлёного молока, он двумя глотками опрокинул её в себя.
– Пошто кислятину пьёшь? Неужто заране в подпол убрать трудно?
Дедок уже сидел на печке и взирал на Фёдора сверху вниз.
– А-а ничо, организм крепкий, сдюжит.
– Когда у крепкого организма такая башка со сквозняками, долго её ему не сносить.
Фёдор отмахнулся.
– А чё ты в других-то хатах не располагаешься? Со старичками, никак, сподручней.
Дед Пыхто мотнул бородёнкой и засучил в руках подобранными на полатях соломинками.
– Слепые они. Человек ежели в молодости слепой, то в старости и вовсе в тень превращается. Мне таких теней в пустых избах хватает.
Фёдор громко отрыгнул и, ёрнически посмотрев на домового, хмыкнул.
– А я, значица, не слепой? Ты ж баишь, што у меня сквозняки в башке.
– Так ить душа-то у тебя есть. Худо, что она с головой отдельна, но от тебя теплом марит, а нам пуще всего внимания хочется.
Фёдор непонимающе мотнул головой, попытавшись вдуматься в услышанное, однако что-то упорно не желало стыковаться в нечто для него понятное.
– Да ты не напрягайся, милай. Видать, стязю ума тебе токмо-токмо предстоит вспахивать. Вона как лоб взопрел. Иди с богом, работай. Поживу у тебя, так и быть.
На пороге Фёдор обернулся.
– А чо, дедушка, видать и вашему роду-племени без людей не сладко?
– Эхе-хе, одной ить дороженькой повязаны. Кому она в горушку, а кому за печку. Ты вот сечас кривишься, а того в ум не берёшь, что хоть топаешь в горушку, да на ней полно буераков. Из некоторых выбраться не каждому по силам… Вы, люди, живёте – не ведаете, что владеете даром бесценным. Сама травинка, или красота какая, не знает о себе. А вы вдохнёте внимания, то и оживает, всему начинает раскрываться. Огонь-то простой тело греет, а душу согревает только Оно – внимание.
Вот одарит меня хозяюшка стёклышком со старых бус, поставит в лютые морозы стопочку вина с корочкой хлебца… А я ей, ответно, одиночество скрашиваю присутствием… Иди, иди давай, не лупай на меня своими зенками, не подаю убогим.
С тех пор они и зажили вместе. Фёдор особо не возражал. Где-то внутри у него появлялось нечто сроднее детскому удовольствию, когда вечером возвращался мимо заброшенных дворов, а дома его ожидала какая-никакая жизнь. Ни Филимонову, ни его жене Фросе, изо всех сил старавшейся не оставлять одинокого мужика без бабьей заботы, про объявившегося сожителя он ничего не говорил. Не потому, что боялся насмешек, а больше из-за впервые обретённого чувства сердешной тайны.
Придёт Фрося забрать у Фёдора грязное бельишко, принесёт молока, сметаны, и пока суетится, пересказывает сплетни из района, дедок носа из-за печки не показывает. А после её ухода они сидят с Фёдором и неспешно толкуют каждый о своём.
Хорошо!
За окном тишина, и та тонет в густых туманах, дремлющих в заросших полынью да репьём оврагах. Дряхлые соседи помаячат под вечер на завалинках и испаряются за бессветными оконцами своих избёнок. Никого во всей округе. Лишь изредка с филимоновского хутора доносятся громкие всплески не то базлающего телевизора, не то обрывки песен из старенькой радиолы.
Однажды, когда основная уборка закончилась, и у Фёдора выдалась возможность передохнуть пару дней перед отъездом на общерайонную жатву, он купил три пол-литра и пришёл домой с намерением как следует посидеть.
На столе Фёдор богато разложил поспевшие на огороде плоды: толстокожие помидоры с отдававшей пряным мякотью; махонькие, хрустящие декабрьским снегом огурчики; зелень и прочие деревенские деликатесы. Посредине возвышался испечённый Фросей каравай с обсыпанной отборной мукой корочкой. Из отломанных от его крутых боков кусков ещё вился призрачный пар зноя печи.
– Ты вот мне скажи, у вас как там устроено? Бабы, скажем, у вас имеются? Женитесь вы, али нет?
После двух полных стаканов в голове у Фёдора образовалась лёгкость и простор для медленных по трезвости мыслей.
Дед Пыхто сидел на лавке возле печки и, как обычно, плёл из соломинок какую-то сложную косичку. Он беззлобно фыркнул, посмотрев на Фёдора, словно на неразумное дитя.
– Ах ты, горюнюшко, ежели тебя и посетит какая дума, она всё одно с изъяном. Мы ить такими людям являемся, какими им подобно видеть. А ну как я старушкой промяк, или зверьком каким, так ты бы по-другому принимать стал. Нешто с огоньком ты бы разговоры вести начал?
Фёдор запустил в рот пучок зелени и смачно закусил огурчиком.
– Не, не начал бы.
– Так и выходит – на что годен, к тому и прислоняешься.
За печкой сверчок зашёлся в своей вечерней песне, сразу направив застолье Фёдора в более степенное русло. Окинув потеплевшим взглядом махонькую фигурку домового, он достал с полки гранёную рюмку.
– Слышь, а грамульку-то принять можешь? Не годится в одиночку с бутылкой разговоры вести.
Дедок швыркнул носом и поднял на человека свой можжевеловый взор.
– Да как-то не пробовал я этой горючести. Винца ещё можно, а так…
Фёдор встрепенулся, и налил до половинки в разом ожившую посудинку водки.
– А ты пригуби, вон и закуска имеется. Нам ведь не гулять. Всё ж беседа направится.
Домовой пожевал в раздумье губами и нерешительно принял рюмку. Он долго прицеливался к дрожащему бриллиантовыми искрами содержимому, осторожно нюхая носом его дух, а потом тихонечко отпил.
Фёдор одобрительно крякнул и протянул помидорку. Но домовой долго тряс головой и от закуски отказался. Казалось, маленький глоток начисто лишил его голоса. Фёдору пришлось в молчаливом одиночестве уговорить вторую пол-литровочку. Лишь спустя полчаса с лавки раздался сдавленный звук.
– Ф-футы-нуты.
– Чево, оклемался? Ну и слабоват же ты, дядя, насчёт выпить. Как же вы время-то коротаете? Я смотрю, ты один и тот же пучок соломы теребишь, а всё он у тебя неспряденный. Давно уж корзину мог сплести.
Дедок отдышался и громко икнул.
– А у нас и песен нету, только сказо-о-чки одне-е-е…
– Эвона, никак и песни уже запел, а у меня ещё ни в одном глазу.
Фёдор окинул взглядом потонувшие в сумерках стены и зажёг фитиль керосинки.
– Всё ж живой свет, а то электричество тут как-то не в жилу.
Дедок с лавки куда-то исчез. Через минуту из подпола раздалось громкое шебуршание, оборвавшееся пронзительным визгом. Фёдор схватил лампу и бросился открывать подполье. Щурясь сквозь мрак, он разглядел внизу пошатывающегося домового, который небрежно держал за шкирку большущего хомяка и прямо ему в морду пел песенку, сплошь состоявшую из неразборчивых слов.
– Э-э, а я думал, это ты визжишь.
Дедок неверным движением отбросил животину, и та мгновенно скрылась в темноте.
– А ч-чё нам, мы ещё на балалайке мохем…
Фёдор осторожно взял домового на руки и понёс наверх. Когда он бережно держал его невесомое тело, на Фёдора нахлынуло странное ощущение, словноему вновь довелось вернуться в позабытое детство, и вот-вот услышатся со двора голоса матери, отца и братьев. Но в живых никого из них уже не было. Чувство мелькнуло и истаяло.
Посадив домового на лавку, Фёдор подпёр его свёрнутой фуфайкой и уже в полном одиночестве продолжил вечерять. Печаль сменилась угрюмостью, охота пить полностью пропала. Он посмотрел на заснувшего дедка, и едва слышно пробурчал:
– Не, всё… Веришь, капли в рот боле не возьму!
Фёдор с удивлением вслушался в отзвуки своего голоса, но, наткнувшись взглядом на подрагивающие паутинки бороды домового, решительно тряхнул головой.
– Бля буду!
Однако зарок свой Фёдор нарушил уже через две недели. В районе ударным трудом они закончили тяжёлую в нынешнем году страду, и, как полагается, с мужиками это дело отметили.
