Изнанка

Через неделю, в середине дня, когда Катя на кухне ела суп, два парня в синих комбинезонах убрали из ее спальни старую полуторную кровать и внесли другую, с массивным стеганым изголовьем и толстыми ножками, похожими на чурбачки. На новой кровати лежать можно было и вдоль, и поперек. Двенадцать, четырнадцать, шестнадцать часов Катя проводила в постели. Ее снам (расплывчатые цветные пятна, теплый туман, в клубах которого вязли звуки, низкие, тягучие, убаюкивающие) почти не мешал Валька, который теперь приходил к Катиному телу каждую ночь и оставался до утра.

Плохой сон был всего один – такой же путаный, как обычные, но пугающий до крика. В нем гулко вибрировали огромные, до неба, металлические листы, мельтешили хищные белые мухи, и смутно знакомый голос безучастно произносил неразборчивые слова. Катя просыпалась мокрая, со сведенными судорогой руками, пальцы на которых зудели, будто искусанные. Но кошмар снился редко и быстро забывался, расплывался дымкой, оседал пыльцой с потревоженного шмелем цветка. Вздох, другой – и снова безмятежность, мало напоминающая жизнь, но и на смерть еще не похожая.

Раз в месяц приходила тетя Тамара, приносила конверт с шуршащими зелеными бумажками. Тетешкала Ташу, о чем-то спрашивала Катю – как настроение, как себя чувствует, хватает ли девочке молока. После одного из визитов в прихожей, уже одеваясь, она спросила у Вальки:

– А про маму она вспоминает? Нет? Совсем? А ты не думаешь, что это странно? Таше уже полгода, а Катя все какая-то сонная. Что-то с ней не так. Может, стоит показать ее врачу? У меня есть знакомый психиатр. Отличный специалист, его даже на дом можно вызвать.

– А я уже вызывал, – легко соврал Валька, глядя Тамаре Андреевне прямо в лицо. – Нашел через друзей. Он просидел у нас часа три, с Катей общался. Сказал, что все само наладится. Вы не волнуйтесь, правда. Я же тут. Все нормально будет.

Тамара пожала плечами. Потом кивнула. Спускаясь в лифте, думала: «И чего я, в самом деле? В доме чисто, девочка в порядке. И эта Антонина отличная: спокойная, аккуратная, няня и сиделка в одном лице. Кате досталось, конечно, но она молодая, справится. Просто нужно время». Она остановилась и посмотрела на часы: не опоздать бы к косметичке.

Действительно, все постепенно налаживалось. Когда Таше исполнился год, Катя стала меньше спать, чтобы вытащить ее из постели, уже не требовалось полчаса уговоров. К Ташиным полутора Катя стала называть дочку по имени, играла с ней в кубики и читала сказки: ровным голосом, без раздражения и досады, раз за разом: «Жили-были дед и баба, и была у них…» Она мыла посуду, вытирала пыль и иногда даже улыбалась.

Валька искал признаки изменений – и находил, надеялся на них – и боялся. Нынешняя Катя была похожа на прежнюю, как любимая и потому застиранная футболка на эту же футболку трехгодичной давности. Но нынешняя была его Катей. Только его. И разве она не стала счастливее? Разве теперь, под его защитой, ее жизнь не стала спокойной и благополучной? Тогда зачем ей врачи? Ведь все же хорошо, а будет еще лучше. Однажды она перестанет застывать посреди разговора, будто замороженная изнутри. И больше не посмотрит на дочь взглядом беспристрастного оценщика или с выражением недоумения на лице. Однажды, когда он ляжет рядом с Катей на упругий новый матрас – настоящее супружеское ложе, она сама прижмется к нему и спросит, как дела, и скажет, что скучала. Однажды так будет. Обязательно. Или нет?

Когда Таше исполнилось два года, Катя в первый раз повела ее в парикмахерскую. Таше подровняли челку и укоротили волосы сзади, Катя тоже постриглась – совсем коротко, как мальчишка. И такая – будто похудевшая за прошедшие полтора часа, с торчащими ушами и воробьиным хохолком на затылке – она показалась Вальке еще роднее и желаннее, до спазма в горле и боли в паху. Он с трудом дождался вечера. Когда заснула Таша, все случилось как обычно – горячо, влажно и безмолвно, но именно той ночью Катя впервые отодвинулась от него, когда он вернулся из душа и попытался ее обнять.

А еще через девять месяцев случилось то, что разом взорвало свитый Катей кокон спасительного равнодушия. И его разновеликими осколками посекло всех: и Ташу, и Катю, и Вальку с его беспощадной нежностью.

«Дети болеют, это нормально».

«Дети болеют, так вырабатывается иммунитет».

«Дети болеют, не паникуйте, папа. Вон на маму посмотрите: спокойная, как всегда».

Участковый педиатр, вежливая и корректная до такой степени, что казалась равнодушной, повторяла эти слова при каждом визите, видимо, полагая, что это упредит родительские истерики и ненужные вопросы. Так и было: мантра, произнесенная с железобетонной уверенностью, работала как кляп и настой валерианы одновременно.

«Дети болеют», – твердил Валька, таская из аптеки микстуры и таблетки, выковыривая из упаковки жаропонижающие свечи, измеряя Таше температуру новомодным электронным термометром, который забраковала педиатр: «Зачем? Обычный градусник надежнее и дешевле». Но Вальке нравилась эта штуковина, выдающая готовый результат в виде цифр и избавляющая от необходимости нервно качать в пальцах носатую стеклянную трубочку.

И не сказать ведь, что он радовался Ташиным болезням. Нет, конечно. Искренне тревожился, когда девочке нездоровилось, без меры суетился, плохо спал, даже ел без аппетита, привычного и неразборчивого, вызывавшего восхищение матери: «Валька, тебе хоть гвоздей нажарь, все равно сожрешь!» И все же в эти дни он чувствовал странно-приятное возбуждение: от собственной нужности, от незаменимости, что за эти годы стала казаться неизбывной.

Когда педиатр называла его «папой», Валька изо всех сил удерживал губы, которые сами собой расползались в улыбку. Сам он это слово не произносил никогда, даже пока Таша была совсем маленькой: под Катиным взглядом – то затуманенным, то гранитно-тяжелым – Валькин язык так и не осмелился заявить права на чужую дочь. Когда Таша научилась говорить, то вслед за матерью стала называть его по имени, и каждый раз он мысленно прибавлял в начале два слога: не «Валя», а «папа Валя».

Катя на пресловутое «дети болеют» поначалу реагировала как верующий – на религиозные догмы. Но в какой-то момент Валька стал замечать, что после визитов врача она теряет привычную безмятежность. В ней по-прежнему не было ни злости, ни очевидного страха, ни ярко выраженного беспокойства о чем бы то ни было, но что-то менялось, как будто в Кате, как в заснувшем вулкане, нарастал жар и разогревалась лава.

К счастью, Таша болела нечасто и нетяжело. Обычные детские недомогания, чаще всего – простуды или то, что родители так называют: насморк, легкий кашель, температура, не вызывавшая ни рвоты, ни судорог. Девочка просто становилась вялой и слабой, словно работающий в ней неслышный двигатель терял мощность.

Валька помнил себя в детстве и собственные капризы в стиле «хочу то, хочу это, а это не буду и эту гадость пить не стану». Болезни братьев, которые все инфекции подхватывали на пару, превращались в катастрофу местного масштаба, в ликвидации которой Вальке приходилось участвовать наравне с матерью. Таша же переносила нездоровье со стоицизмом и сдержанностью, которая больше пристала бы взрослой или даже старой женщине. Она, с рождения не крикливая, лет примерно с двух почти совсем перестала плакать, даже во время болезни. Тихо лежала в постели, глядя перед собой блестящими от жара глазами; безропотно открывала рот, когда подносили ложку с микстурой; трагически изгибала брови, если питье оказывалось невкусным. Единственное, что требовалось ей безусловно, – это живое тепло рядом. Если нельзя было получить взрослого целиком (лежать рядом или на руках), она довольствовалась ладонью, в которую на долгие часы вцеплялась горячими пальцами.

Валька готов был находиться с Ташей круглосуточно (и чтоб рядом или хотя бы в поле зрения присутствовала Катя: лежала, ела, смотрела в окно). Он бы так и делал, если б житейские заботы не вынуждали ходить в магазин, химчистку, аптеку. Если б не приходилось помогать матери и братьям, встречаться раз в месяц с Тамарой Андреевной (он постепенно приучил ее к тому, что приходить к ним домой не стоит, гораздо удобнее – встретиться где-то в городе). Если б не нужно было зарабатывать деньги, контачить для этого с разными людьми, договариваться о реализации товара – заниматься миллионом дел, каждому из которых Валька предпочел бы заботу о «своих девочках».

А они, две девочки, все больше привязывались друг к другу. Притирались, приклеивались, прирастали. Ходили гулять, разглядывали картинки в книжках, складывали башни из кубиков, мяукали и лаяли друг на друга, «оживляя» мягкие игрушки. Катя вдруг начала готовить, пусть только пресную детскую еду, и кормила Ташу; Таша, откусив два раза от печенья, на третий совала обмусоленный прямоугольник в Катин рот.

«Это нормально, – уговаривал себя Валька, – ребенок тянется к матери, это правильно и хорошо». Нормально, когда заболевшая девочка решительно отстраняет его руку и тихо, но настойчиво повторяет: «Мама. Таша хочет с мамой». Нормально, когда мама укладывает дочку спать. Нормально! Но почему так больно? Иногда ему казалось, что в тот поход в парикмахерскую они о чем-то договорились друг с другом, вступили в тайный союз, куда ему не попасть ни при каких обстоятельствах. Рылом не вышел. Он тут же останавливал себя: о чем можно договориться с двухлетним ребенком? Смешно! Радуйся, дурак, тому, что имеешь: улыбкам Таши, прогулкам с ней, ее милому лепету. Радуйся тому, что у тебя есть Катя – пусть изменившаяся, но есть. Вожделенное стало получать труднее: он дожидался, пока Катя заснет, и тихо, нежно, неторопливо уговаривал ее тело раскрыться и пустить его внутрь. Полгода назад тактика срабатывала почти каждый раз, сейчас от случая к случаю, но пусть хотя бы так.

Таша заболела в середине мая, спустя пару дней после того, как ожидаемый и внезапный весенний холод сменился мягким уверенным теплом. Валька чувствовал себя виноватым: это он потащил Ташу в игровой центр, где девочка, видимо, и схватила какую-то инфекцию.

– Вирус, однозначно вирус. – В руках педиатра, умелых и до шелеста сухих, Таша казалась тряпичной куклой. – Сейчас ходит по Москве, много вызовов именно на эти симптомы. Рекомендации вам известны, вот назначения, но главное – обильное питье и покой. Жар до тридцати восьми с половиной не сбивайте, если ребенок терпимо переносит температуру. Но Наташа, – педиатр коротко глянула на список вызовов с фамилиями и именами детей, – если, я правильно помню, не склонна к…

– Наташа? – Катя переспросила, словно не поняла, о ком идет речь.

– Мы называем дочку Ташей. – Валька положил руку Кате на плечо; она не отстранилась, но еле заметно вздрогнула.

– Да-да, простите, – педиатр уже стояла в дверях, – забегалась сегодня, много вызовов. Я помню, вы говорили. Но вы же понимаете, что рано или поздно ей придется привыкнуть и к полной версии своего имени?

– Да, наверное. – Катя отошла от Вальки и встала у двери в детскую.

– Ладно, – педиатр перевела взгляд с Вальки на Катю, потом обратно и заторопилась, – я пойду, вызовов очень много. Все будет хорошо. Дети болеют, это нормально. Вы, главное, не волнуйтесь. Ребенку нужен покой.

Валька намешал клюквенного морса, целый кувшин, и принес в детскую, где у детской кушетки сидела Катя, сгорбившись, чтобы Таше было удобно держаться за материнскую руку.

– Кать, – он поставил кувшин на низкий журнальный столик, – давай я посижу.

– Нет. – Катя не отводила глаз от Ташиного лица, бледного и настолько измученного, будто она проболела неделю, а не несколько часов.

– Есть хочешь? Я могу разогреть картошку.

– Нет, не хочу.

– Кать… – Он подошел ближе, коснулся ее плеча. – Давай я. А ты, может, отдохнешь? А то спала плохо.

– Да, спала я не очень хорошо. – Катя взглянула на него снизу вверх, и он смешался, покраснел и вышел из детской, ненужно поправив на столике кувшин и Ташину чашечку-поильник.

К вечеру Таше пришлось дать жаропонижающее. Когда температура упала, Катя согласилась поесть. Валька сидел возле спящей Таши, ворочая в голове тяжелые пыльные мысли: «Плохо спала. Она плохо спала. Намекает? Понятно, на что. Что я ей мешаю. Хотя ночью не возражала. А сегодня? Получится или нет? Девочке лучше, она наверняка спокойно проспит до самого утра. Можно открыть бутылку вина, у меня есть сладкое, как Катя любила когда-то. И конфеты с мармеладом внутри. Можно сказать что-то вроде: ты устала, надо расслабиться, может, выпьем по бокалу? Согласится или нет? Предлагал недавно – сказала, что не хочет. Уже год не пьет. Когда кормить перестала, несколько раз соглашалась. И становилась еще тише, была ласковой, улыбалась текучей улыбкой, засыпала у меня на плече…»

Катя вошла в детскую, одетая в ночную рубашку. Волосы на шее мокрые, лицо свежее, совсем девчоночье. Встала рядом с кушеткой, ожидающе посмотрела на Вальку. Когда тот встал, подхватила Ташу на руки вместе с одеялом и вынесла из комнаты.

Он лег с ними, хотя Катя, кажется, была недовольна. А может, Вальке только показалось, что она скривилась, когда он примостился с другой стороны от спящей девочки. И прилег-то на самый край, хотя там еще один Валька мог бы поместиться. Или даже не один.

Таша спала беспокойно, но все же спала, иногда вздыхая – протяжно и тягостно. Катя лежала тихо, но Валька чувствовал: она так и не заснула. Два года в одной постели научили его различать оттенки ее дыхания, улавливать момент, когда сбивчивый, словно после погони, ритм сменяется ровным и глубоким. Сам он отключился не скоро, ворочался и возился, сбивая простынь. Утихомирился только после того, как вытянул руку в сторону Таши и пристроил ладонь так, чтоб касаться ее плеча.

– Валя!

Что его разбудило: Катин крик, бьющий в глаза верхний свет или звуки, которые шли из Ташиной груди – сиплые, лающие, которые не должен издавать ребенок и вообще человек? Он рывком сел в постели. Катя стояла в ногах кровати, с ужасом глядя на Ташу, на ее расширенные глаза, на судорожные попытки втянуть в себя воздух. Девочка разметалась в постели, одеяло комом горбилось в ее ногах. Надеты на ней были только трусики, и при каждой попытке вдоха кожа между ребрами западала, как и ямка в основании шеи.

– Валя! Что это?! – Катя снова закричала и вцепилась в волосы с такой силой, что Валька испугался, что она раздавит себе голову.

– Тихо-тихо-тихо-тихо… – забормотал он, успокаивая то ли себя, то ли девочек; вскочил с кровати, подхватил хрипящего ребенка на руки, прижал к себе. – В «Скорую» звони, скорее!

Машина приехала через долгие пятнадцать минут, все это время Катя просидела с Ташей в ванной, заполненной клубами пара. Горячая вода вырывалась из крана с бульканьем и шипением, в котором Катя, не отводящая глаз от бледного до синевы лица дочери, улавливала успокоительное «тихо-тихо-тихо-тихо, тихо-тихо-тихо-тихо». Вода подсказывала слова, и Катя, покачивая Ташу, одними губами заговаривала беду. Тихотихотихотихо…

В «Скорую» позвонил Валька, потому что Катя так и не смогла нажать нужные кнопки на телефоне: держала трубку в руке, но смотрела только на Ташу. Валька же открыл дверь приехавшей бригаде. Две усталые немолодые женщины с порога спросили: «Где ребенок?» Прошли через квартиру, не останавливаясь, словно зная, где находится ванная. «В скольких квартирах они побывали? Наверное, все возможные планировки знают наизусть», – Валька шел следом, но дверь ванной врач открыла сама и ласково скомандовала Кате:

– Мамочка, несите ребенка в комнату, где мы сможем его осмотреть, – увидев, что Катя не реагирует, женщина в белом халате повторила чуть более настойчиво: – Пожалуйста, выходите. Нам надо осмотреть ребенка. Успокойтесь. Я уже вижу, что девочке лучше. Вы все сделали правильно, теплый влажный воздух помогает в таких случаях. Пойдемте со мной!

Уже через десять минут врачи, подхватив свои саквояжи и оставив на кровати в спальне использованные шприцы и пустые ампулы, собрались уходить:

– Одевайте ребенка и решите, кто из взрослых поедет. Скорей всего, девочку надолго в больнице не оставят, но надо понаблюдать. Обоих родителей взять не можем, – врач упредила Валькин вопрос, – да и смысла нет. Ребенку уже лучше, вы сами видите. Выходите, машина у соседнего подъезда. Документы не забудьте.

Таша действительно пришла в себя: дышала свободнее, лицо чуть порозовело, и взгляд уже не был таким испуганным. Закрыв за бригадой дверь, Валька рванул в спальню: «Надо быстрее одеться, нехорошо заставлять ждать. И надо попросить Катю, чтобы собрала быстренько Ташины вещички: маечки, трусики, памперсы на всякий случай. Пижаму, наверное, надо еще. А еду? Или там дадут?..»

Катя, полностью одетая, стояла рядом с кроватью с бежевым трикотажным костюмчиком в руках. Валька купил его еще в прошлом году, но впору он стал всего пару недель назад, и Таша выглядела хорошенькой до умиления в кофточке с пришитыми к капюшону круглыми пушистыми ушами.

– Как думаешь, костюмчик надеть или лучше прямо в одеяле ее отнести? Я думаю, в одеяле. Так удобнее. Тем более что она задремала, не хочется будить. – Катя не отводила взгляда от дочери, лежащей с закрытыми глазами на огромной кровати.

– Думаю, можно и в одеяле. – Валька растерялся. – Я думал, что я поеду.

– Нет, поеду я. – Катя с усилием выпрямилась, держа Ташу на руках. На плече у нее висела небольшая сумка, набитая до отказа. – Так, кажется, ничего не забыла. Документы взяла, белье тоже, пару баночек пюре… Ты не мог бы открыть нам дверь? А вниз можешь не провожать, я справлюсь. – Уже выходя, она обернулась: – Еду я, потому что тебе пришлось бы слишком долго объяснять в больнице, кем ты приходишься Таше. И мне.

На третий вечер после того, как Ташу выписали, Катя, уложив дочь, пришла на кухню, где Валька ужинал разогретыми блинчиками с мясом. Его целый день не было дома, приготовить он ничего не успел, а в холодильнике нашлись только овощной суп-пюре и паровые фрикадельки, приготовленные для Таши. Не объедать же ребенка?

К блинчикам не хватало сметаны, но он сегодня устал и монотонно двигал челюстями, ощущая лишь тяжесть полупрожеванных кусков, падающих в желудок. Шлеп. Шлеп. Шлеп.

Катя села напротив; как школьница, сложила перед собой руки и стала молча ждать, пока Валька расправится с последним блином. Она не смотрела ему в лицо. Уставилась на свои ладони, крутила на пальце простенькое серебряное колечко с голубым камнем. Вроде он когда-то видел его. Но где? В институте Катя такое не носила. Она вообще не жаловала украшения, уши у нее были не проколоты, и даже кулонов и бус Валька на ней не помнил. Может, поэтому за три года, прожитых в этой квартире, ему не пришло в голову купить хоть один подарок женщине, с которой он спал и считал почти женой? Да черт его знает, почему! Не додумался. Мечтал о том, что однажды наденет Кате на палец золотое обручальное, но покупал носки, белье, ботинки, даже тампоны и прокладки.

Так откуда все-таки это кольцо? Еще утром, когда Валька уходил, его не было на Катиной руке. Он знал это точно, потому что, уже одевшись, заглянул в детскую, где после возвращения из больницы ночевала Катя, хотя на узенькой Ташиной кушетке могла поместиться только боком. Обе спали, и Валька хорошо видел Катину левую руку. Сейчас, глядя на серебристый ободок на Катином пальце, Валька надеялся, что это хороший знак, хотя уже почти уверился в обратном. У женщины, известной ему, кажется, до каждой родинки и последнего волоска, был новый взгляд: внимательный, цепкий, сосредоточенный. Изменились даже движения, стали резкими, экономными, какими-то ухватистыми. Но именно дешевенькое колечко пугало Вальку больше всего, сильнее, чем другие признаки отчуждения. Он отодвинул от себя тарелку с недоеденным блином, опустил руки на колени, сцепил их в замок и стал ждать.

Катя заговорила не скоро. Даже после того, как подняла голову, смотрела будто не на него, а внутрь себя. Несколько раз шевельнула губами, и Валька, приготовившись, сжал пальцы до боли, но она так ничего и не сказала, и минуты потекли дальше, унося с собой последнюю надежду. Через нескончаемые полчаса, час, год Катя откинулась на спинку стула, посмотрела Вальке в глаза и произнесла строго и спокойно:

– Я хочу знать, почему ты оказался здесь. И как я… как мы жили все это время.

Валька внутренне усмехнулся – горько, безнадежно. Она хочет знать? Ладно, он расскажет. Все было очень просто.

Он пришел к ней домой, поговорил с мамой, то есть с Ириной Александровной. Ей требовалась помощь – и он помогал.

Потом Ирина Александровна пригласила на встречу его и Тамару Андреевну и сказала, что доверяет им Катю и ее будущего ребенка и что надеется на них.

Ирине Александровне становилось все хуже, а Валька не мог быть рядом круглосуточно, и Тамара нашла сиделку. А потом Ирины Александровны не стало.

Через несколько месяцев родилась Таша. Валька к тому времени уже жил здесь, сиделка переквалифицировалась в няню, и вдвоем они неплохо справлялись: и с маленькой Ташей, и со спящей на ходу Катей.

Когда Таша подросла, услуги Антонины Антоновны стали не нужны. А Катя и Валька к тому времени стали… ну, как муж и жена.

– В общем, просто жили. – Валька чувствовал себя таким никчемным и уродливым, как никогда раньше. Иначе почему Катя смотрит на него с брезгливым недоумением, как на таракана, выползшего прямо на тарелку? Он покраснел, вспотел и больше всего хотел, чтоб все закончилось – как и чем угодно, но закончилось.

А ведь он мог бы рассказать больше, гораздо больше! Как трудно ему было решиться заявиться к Кате домой без приглашения и разрешения. И как он подкупил девочку в деканате дорогущими конфетами, чтоб она дала ему адрес. Как Ирина Александровна постепенно слабела, а Катя этого словно не замечала: лежала в своей комнате, почти не выходя и ни с кем не разговаривая. Как он пытался сказать ей, что мама умерла и что завтра похороны, а она смотрела непонимающе, улыбалась дебильной улыбкой, а потом отворачивалась к стене и снова засыпала. Она вообще спала как сурок или как медведь зимой; впала в анабиоз, как лягушка или кто там еще замирает и становится таким холодным, что и не скажешь, что живой. И рожала она, кажется, тоже во сне. Благо роды были платные, в лучшей клинике, заранее оплаченной Катиной мамой; так что никто – ни врачи, ни медсестры, ни санитарки – так и не спросил, почему роженица ведет себя как сомнамбула или недоразвитый ребенок. Вальки на родах не было, но он встречал их и нес нарядный, в кружевах и лентах, кулек, как будто он и есть отец. Но цветы из его рук Катя не взяла, и пышный дорогой букет в результате несла Тамара Андреевна, а Катя просто шла рядом все с тем же отстраненным, каким-то инопланетянским видом.

Он мог бы рассказать, как вставал к Таше по ночам, как переодевал ее, купал. Как Катина дочь все больше становилась похожа не на зверька, а на человека. Как она училась улыбаться и ходить, как стала узнавать Вальку и как он учил девочку первым словам. Это он, он научил Ташу назвать Катю «мамой», он и никто другой!

Он хотел рассказать про их первую с Катей ночь. И пусть это случилось днем, но так вроде принято говорить – «первая ночь», для романтики и ностальгических воспоминаний в старости. Он бы мог сказать, что он не сволочь какая-то, что Катя была не против, а очень даже за, и тогда, и после, много-много раз!

Но он не сказал. Уложился фраз в десять. Может, в двадцать. И каждая из них стала камнем, по которым Катя всю оставшуюся жизнь будет перебираться памятью через эти три года.

– Имя для моей дочери выбрал ты? – Катя смотрела на Вальку, не отрываясь, словно хотела прочесть на его лице все, о чем он умолчал.

– Нет. – Валька выдохнул это с таким облегчением, что в Катиных глазах мелькнуло удивление. – Это мама… в смысле, твоя мама, то есть Ирина Александровна попросила. После УЗИ, когда стало ясно, что у тебя девочка. Ты помнишь, как… – Катя нахмурилась, и Валька не закончил вопрос. – В общем, она сказала, что Наталья – имя ее матери, твоей бабушки. Что ты родилась уже после ее смерти, поэтому ее не помнишь, но что она была очень хорошая. И что в детстве ее звали Ташей.

– Хорошо, – Катя закусила губу, немного подумала, глядя куда-то за Валькину спину, и повторила: – Хорошо. У меня есть к тебе еще несколько вопросов. Когда ты на них ответишь, я пойду спать. А ты соберешь свои вещи и уйдешь. И больше никогда сюда не вернешься. Никогда. Забудешь этот адрес, меня, Ташу и даже наши имена. Ты понял меня, Валя? Утром тебя здесь быть не должно.

Катя говорила мягко, даже ласково, и Валька, глядя на ее шевелящиеся губы, на морщинку между бровями (откуда? еще неделю назад не было!), на все ее лицо – худое, бледное, родное, не сразу понял смысл произносимых слов. А поняв – ахнул, отшатнулся на стуле и зажал себе рот паническим, каким-то бабьим жестом.

– Хорошо, – снова сказала Катя. – Я вижу, ты все понял. А теперь – вопросы. На сложные ты уже ответил, остались только простые.