Изнанка

– По паспорту – да, если для тебя это важно. А говорю так, потому что удобнее. Не «оно» же ее называть. Хотя…

– А она с кем-то встречается? С парнем или с девушкой?

– Опять же – какая разница? Тебя волнует, кто, что и с кем делает в постели, если это по взаимному согласию? Вот и меня. Думаю, это не должно волновать ни одного здравомыслящего человека.

– А тебе кто нравится – мальчики или?.. – Как решилась спросить, сама не поняла. Задала вопрос и ждет ответа, забыв, что налила на сковороду тесто.

– Ма, мы с тобой как-то ни разу не разговаривали на эту тему. У тебя, кстати, блин сейчас сгорит. – Таша облизнулась, но пятно от варенья так и осталось на губе справа. – Ну вот представь: я прихожу, привожу за руку Соню. Или Марину, ту, рыженькую, она тебе вроде нравится. И говорю: это моя любимая и я буду с ней жить. Что ты сделаешь? Выгонишь меня?.. Ладно, не пугайся. Этого выбора тебе делать не придется, я безнадежно гетеросексуальна. По крайней мере, пока. А ты?

Блин, который Катя как раз переворачивала, свалился на сковороду, измялся и даже, кажется, съежился от ужаса; Катя, пытаясь его спасти, бестолково задергала руками и ткнула пальцем в горячий бортик.

– Ты обожглась, что ли? – Таша вскочила, открыла холодильник, достала мазь. – Что ж ты у меня такая неуклюжая, а? Давай сюда. Поверни. Ага. Блины я дожарю, сядь, посиди. И я тебе, кстати, вопрос задала.

Катя, держа на отлете руку с желтоватым червяком мази на пальце, испуганно смотрела на дочь:

– Вопрос?

– Да. У тебя-то как с личной жизнью? И кто тебе нравится? Я понимаю, что родилась от мужчины, но вдруг ты передумала и поняла, что тебе больше нравятся женщины? Так я не против, если что. – Она помолчала, испытующе глядя на Катю, и рассмеялась. – Да ладно, это я тебя троллю! А если серьезно – почему ты одна? Ты же классная! И молодая еще, а живешь как старушка. Надо что-то менять. Для начала – хотя бы прическу. – Таша встала, обошла вокруг матери, потрогала волосы, заколотые в пучок. – А давай тебя налысо побреем? У тебя красивая форма головы, и черты лица довольно правильные, тебе должно пойти. А еще можно тату сделать, на затылке, например. Когда волосы вырастут, будет не видно. Но ты-то будешь знать, что она там, и я буду знать, и это будет наша тайна. Общая.

Услышав про тату, Катя невольно потянулась рукой к пояснице, но остановила себя. Тайна. Одна из многих и не общая, а только ее. Хотя почему бы не рассказать? Ну, почему?! И вообще, спросила на свою голову, балда. На голову, с которой, возможно, и стоило бы что-нибудь сделать, по крайней мере, снаружи. Налысо? Ну нет! Но можно постричься покороче или покраситься. Например, в рыжий, как та самая Марина, которая Кате и правда нравилась: немногословностью и прямой, почти королевской осанкой.

А на вопросы дочери Катя, может, и ответила бы, если бы было что. Нет у нее никого, сто лет уже. Никого и ничего. Иногда она заставляла себя вспомнить, что все еще женщина: покупала по акции косметику, выискивала в магазинах что-нибудь эдакое. И что? Висят в шкафу клетчатые брючки, к которым не подходит ни одна кофта. Платье – длинное, в романтическом стиле, болтается на вешалке второй год, метет голубым подолом пыль, трется о старые сумки, которые давно стоило бы выбросить. Как там называется модная книжка про уборку, где сказано, что нужно избавиться от всего, что не радует? И написано ли там, что делать с собой, если и от себя – никакой радости?

Как-то они зашли с Ленкой в кафе, и подруга, посмотрев на Катю, сказала неодобрительно:

– Ты заметила мужика на входе? У него прям слюнки потекли, когда ты мимо проходила. Но ты так на него зыркнула, что у него все не просто опустилось, а отвалилось, наверное.

– Я? – Катя удивилась. – И как же я, по-твоему, зыркнула?

– А так, как раньше на электрических будках писали: не влезай, убьет! И череп с костями внизу.

– Ну и пусть! – Катя отмахнулась, хотя сказанное Ленкой ей почему-то было неприятно. – Что заказывать будем? Что-то хочешь к кофе?

В самом конце разговора, когда они уже расплатились, Ленка просила:

– А тебе Ёжиков звонил?

– Зачем?

– Да фиг его знает, попросил твой телефон, сказал, нужно что-то срочно обсудить. Я как раз занята была, некогда было выяснять, что да зачем, просто кинула ему твой номер. Значит, не звонил. Странно. Может, клинья решил подбивать? Вообще, он хороший мужик, Кать. Мне так кажется. Вежливый, спокойный. Над шутками моими ржет, а это, знаешь, не каждый может. И, кстати, свободный.

– Зачем ты мне это рассказываешь?

– А вдруг пригодится? Послушай, уши не отвалятся. В общем, он развелся не так давно. Брак долгий был, еще со школы вместе. И в институте встречались, но потом вроде собрались разбежаться. А она, оказывается, беременная была и, вместо того чтоб сказать ему об этом, пошла и сделала аборт. А потом пришла к нему, рассказала, и он все-таки на ней женился: то ли из чувства вины, то ли и правда любил. Только детей у них больше не было, это я, кажется, уже говорила. Наверное, как раз из-за аборта. И она всю жизнь его тем абортом попрекала: дескать, я чувствовала, что ты меня бросить хотел. И еще все время истерики закатывала: ты хочешь со мной развестись, потому что я ребенка тебе родить не могу? В общем, намучился мужик.

– Это он тебе рассказал? – Кате стало гадко. Он ведь ей почти нравился! А оказалось – трепло, про свою жену всем подряд гнусности рассказывает.

– Да нет, ты что! Он на такое неспособен. Про развод мне Игорь сказал, они с Весняковым видятся иногда. А про жену я через десятые руки узнала, через одну общую знакомую. Знаешь, как бывает: говоришь с кем-то, тебе начинают рассказывать, а ты понимаешь, что о знакомых речь идет. У тебя такого не бывало разве? У меня часто. Это потому, что я все время среди людей, а ты надомница. И отшельница. Монахиня чистой воды! Да, кстати! Эта общая знакомая – та еще чирикалка. Свистит как дышит. Так что про жену – это, может, и фигня. Но про развод чистая правда, зуб даю.

Ёжиков объявился через неделю, поздно вечером, и не позвонил, а написал в мессенджере. Таши дома не было, Катя привычно нервничала и кинулась к звякнувшему телефону, надеясь, что пришло сообщение от дочери.

«Катя, здравствуйте. Это Павел Весняков. Тот, который Ёжиков. Помните?» «Помню-помню», – бормотала Катя, тыкая пальцем в клавиатуру и все время попадая не на те буквы:

«Ежиков, который непременно через Ё? Вроде припоминаю. Но смутно. Чему обязана?»

«Припоминаю» она сумела правильно написать только с четвертого раза: припони, припог, приа… Вот же черт!

Сообщение от Ёжикова пришло мгновенно:

«Я не помешал? Есть несколько свободных минут? Хотел посоветоваться».

«Да чего уж теперь. Валяйте, советуйтесь».

Собственный разухабистый, даже хамоватый тон был Кате удивителен, но остановиться она почему-то не могла.

«Ну, Ежиков через Ё, где вы там? Мне некогда».

Следующая плашка с текстом оказалась большой. Стихи.

У ромашки желтый глаз,Белые ресницы.Кто ромашке в этот разНочью будет сниться?Муравьишка на травеИли птичка в синеве?Или, может, толстый шмель,Или ясень, или ель,Белка, еж, лиса, букашка,Жук, ворона, старый пень?Засыпай скорей, ромашка,Завтра будет новый день!

«Так себе стишки». Уже нажав на кнопку «отправить», Катя ойкнула, но отметка о прочтении появилась в тот же миг.

«Знаете, вы правы. Мне тоже кажется, что там что-то не так. Я тогда подумаю еще. Спасибо вам. И спокойной ночи».

Зачем? Катя размахнулась, швырнула телефон в угол дивана, еле поймала его, когда он попытался свалиться на пол, включила экран, с отчаянием посмотрела на открывшуюся переписку. Зачем она так? А он? Чего он хотел? Что это было вообще?! Действительно хотел посоветоваться? Не с кем больше, что ли? Вот так, с бухты-барахты, приставать со всякой ерундой по личному номеру – это что, нормально? Мог бы, в конце концов, в Фейсбуке написать, уже год во френдах. Сам пришел, сам попросился, но в личку не стучался. Лайкал рисунки, про клипы писал «один из моих любимых» или «а этот слышали?» и прикреплял ссылку на всемогущий и всё знающий YouTube. На фотографии природы и городов, в которых Катя не бывала, откликался реже, иногда комментировал со знанием дела «в жизни это место еще красивее, а если свернуть за угол…» Катя не знала, как реагировать. Иногда отвечала «надо же, как интересно, спасибо» или «я тоже мечтаю там побывать и, если доеду, обязательно сверну за угол».

У него самого в ленте не было ничего красивого, зато много пугающего. Аналитические статьи, политические карикатуры, часто – ссылки на англоязычные сайты. Катин школьный английский уровня «зыс из э тэйбл» пасовал и взывал к помощи гугл-переводчика, который тоже обычно справлялся максимум на «три с плюсом». Но и на русском информации было более чем достаточно: странной, страшной, неожиданной. Где-то рядом шла другая жизнь, то параллельная, то перпендикулярная картинке из телевизора, и ее узнавание делало понятным многое: пропажу из магазинов привычных продуктов, вновь открывшийся в подвале секонд-хенд, нескончаемые просьбы пожертвовать деньги на спасение смертельно больных детей, попавших в тюрьму взрослых, умирающих в приютах собак и кошек. Катя читала, думала, глотала злые или бессильные слезы и однажды даже подписала открытое письмо в защиту детей (а как их еще назвать, двадцатилетних?), которые были виноваты только в том, что не знали пока, чего нужно бояться.

А теперь – вот это. Явление Ёжикова в мессенджере. Сначала раз в две-три недели, потом два-три раза в неделю. И вот уже каждый день. Изредка стихи для новой подборки, еще реже – картинки с остроумными подписями. Чаще всего ни о чем. Доброе утро, спокойной ночи. Сегодня хорошая погода, но вечером будет дождь, так что не забудьте зонтик, если куда-нибудь пойдете. По дороге на работу видел двух ворон, которые дрались из-за горбушки и орали друг на друга, как любящие супруги. Вчера на улице познакомился с таксой, длинной и худой, как щука. Поговорили о сосисках, обнялись на прощанье.

Катя привыкла к этим сообщениям, стала их ждать – не меньше, чем кратких посланий от Таши: буду поздно и не голодная; ночевать не приду; гуляли с друзьями по бульварам, не волнуйся, я в порядке. Изредка – смайлы с поцелуями и обнимашками и даже «люблю тебя, мамуль».

И наступившая осень радовала: не плаксивая, щедрая на охру и золото, хвастливо выставляющая напоказ рябиновые кисти и яркие, похожие на маленьких осьминогов плоды шиповника. Октябрь мелькал в окне, звал к себе, обещал, что не обидит, намекал, что ему осталось недолго. И Катя, поверив и посочувствовав, выходила гулять по упавшей, но, казалось, еще живой листве, похожей на лоскутное покрывало – пестрое, мягкое, стеганое. Однажды ей довелось пройти мимо дома Иоланты, и, посмотрев на окна ее квартиры, где давно сменили рамы, где даже свет за шторами был уже другим, посторонним, она удивилась, что не испытывает ни боли, ни обиды, а только благодарность. Да и ей ли обижаться на чужую ложь, которую и ложью-то назвать трудно? Просто заново придуманная жизнь, взамен той, что навязала судьба.

Этой незлой осенью Кате и работалось хорошо. Всего за месяц она в стахановском темпе почти закончила заказ для стороннего издательства (Ленка давно ничего не подкидывала, а кушать что-то надо). Ей нравилась и сама книжка – добрая, какая-то обнадеживающая, и даже собственные рисунки, вопреки обыкновению, не вызывали недовольства и желания все немедленно переделать, а еще лучше – больше никогда не пытаться обмануть окружающих, изображая художника.

– Ма! – Таша сегодня пришла рано, быстро пообедала и стала куда-то собираться – тщательно и возбужденно. Приняла душ, долго шумела феном в ванной, рылась во всех шкафах по очереди. – Можно я на твоей полке похозяйничаю? Мне шарф нужен, а мои не подходят.

– Конечно! – крикнула в открытую дверь спальни-кабинета, сказала шепотом таксе на рисунке, точь-в-точь такой, как описал Ежиков, – длинной, тонкой, со щучьей мордой, но не злой, а шкодливой: – Наша девочка сегодня какая-то… не такая. На свидание, что ли, собирается? Может, влюбилась?.. Таша! Помощь нужна?

– Не, я уже почти. Как тебе? – Встала в проеме двери, модельно изогнулась, раскинула руки, крутанулась вокруг себя.

Голубая кофта-размахайка с открытым воротом, узкие брючки, тяжелые ботинки. Красивая. Лучше всех.

– По-моему, отлично. Только шея голая. Не замерзнешь? К ночи заморозки могут быть. Шарф все-таки нужно. Поздно вернешься?

– Ну, это как пойдет, – засмеялась переливчатым смехом, – сама пока не знаю. Я напишу тебе, ладно? А вообще, – понизила голос, еле заметно улыбнулась, – я тут с одним человеком познакомилась. Очень интересным. Ты только никому не говори, ладно? – Прижала палец к губам, опять засмеялась, с топотом скрылась в прихожей, где, кажется, еще до ее появления захлопали двери шкафов, что-то задвигалось, зашуршало, зашелестело.

Тревога, тяжелая, душная, обрушилась на Катю лавиной, сдавила горло, выстудила изнутри. Откуда, почему вернулся этот вечный и неистребимый материнский страх: где она, с кем? Здорова, сыта, не грустит, не плачет? Ее никто не обидел, не обманул, не предал?..

– Ма, ну где ты там? Зову-зову, а ты не идешь!

Иду. Иду, дорогая. Еще шаг, два, три, пять…

– Смотри, что нашла! А почему ты это не носишь? Это же просто… не знаю, что такое, никогда не видела! Очуметь! Мне идет, правда?

Голубое, лазурное, синее; лоскуты и ленты – то ли сшитые, то ли сплетенные, обвились кольцами вокруг Ташиной шеи, льнут к коже, прижимаясь все плотнее, рискуя задушить.

– Откуда… Откуда ты?.. Где ты нашла? – Стена морозит спину, держит, не дает упасть, не позволяет закричать от страха.

– Ага! – Ликующий голос, смех, грозит пальцем. – Хотела спрятать от меня? В самый дальний угол засунула, да еще и в пакет убрала, но я у нас кто? Я искатель и следопыт! – Звякнул телефон; Таша, мельком взглянув на экран, заторопилась, накинула куртку, чмокнула в щеку мать, молчащую, каменно застывшую. – Все, мамуль, мне пора, меня уже ждут. Ты, конечно, жадина-говядина, такую прелесть от меня прятала. Откуда взяла? Вроде хендмейд, да? Ладно, потом поговорим! – Рывком распахнула дверь, шагнула за порог, уходит! – Но я тебя все равно люблю, несмотря на…

Щелчок замка. Тишина. Где-то далеко – наверное, в спальне, писк мобильного. Сделав несколько автоматических шагов в глубь квартиры, Катя опрометью кинулась к двери, схватила с вешалки куртку, метнулась к замку. Не открывается! Защелка выскальзывает из непослушных зудящих пальцев, холодный металл прожигает насквозь. Не успеет, не догонит, потеряет!

Окно! Катя, в одну минуту оказавшись на кухне, кинулась к темному прямоугольнику, готовая кричать, звать, требовать, слететь хищной птицей с третьего этажа, только чтоб остановить, уберечь, не допустить! Ничего не видно, стекло, как зеркало, и нет там никакой Таши, а только Катя – бледная, старая, страшная.

Люстра! Нужно выключить люстру! Миг – и реальность выворачивается наизнанку, оставив Катю в темноте, перенеся свет и жизнь за стекло – туда, где на черном с бликами асфальте стоит Таша. Рядом с ней – мужчина. Кажется, светловолосый. Кажется, молодой. И высокий. Очень, очень высокий! Таша ему всего лишь по грудь, и он, положив руки ей на плечи, смотрит ее девочке в лицо. А она – она улыбается…

За окном почти стемнело. Таша и ее знакомый (да нет, не просто знакомый, а кавалер, парень, ухажер – как они теперь говорят?) давно ушли, а Катя все стояла у окна, прижимая к себе финскую коричневую куртку, выношенную почти до дыр. Ее уже давно невозможно никуда надеть, но и выбросить нельзя, поэтому она висит в прихожей – памятью, необходимостью, теплом.

Снова звякнул телефон. И еще раз, и еще. Надо посмотреть. Прижимая к себе куртку, обнимая ее обеими руками, Катя легко, словно не касаясь ногами земли, дошла до спальни, взяла в руки моргающий зеленым смартфон, вернулась на темную кухню. Села за стол. Помолчав немного, сказала одними губами: прости себя. Прости. Как простила за испорченные в три года обои, за двойку в шестом классе, за брюки, испачканные мазутом в седьмом. Как простила пятилетнюю Ташу за разбитую чашку – любимую чашку твоей мамы. Как простила ее за подростковые выкрутасы – до капельки, до донышка, не оставив ни тени обиды, ни намека на злость. И за то, что скоро она уйдет – уже почти ушла – в свою жизнь, с этим, высоким, или с другим. Прости. Прости себя! За глупость и слабость. За самообман и ложь. И живи дальше. Ради себя, ради дочери, ради самой жизни.

Она встала, бережно повесила куртку на стул, с телефоном в руках подошла к окну. Павел. Шесть сообщений.

«Катя, добрый вечер! Я хотел вам показать кое-что. В смысле, текст. Само как-то написалось».

Спустя двадцать минут – следующее:

«Вы, наверное, заняты. Но я все равно отправлю, хорошо? Будет время – прочитаете».

А дальше стихи, каждое четверостишие отдельно.

Слушай, кузнец, как ты узнал у горнила,Сколько ему нужно корма, свободы и страсти?Станет ли мягким металл,Если сердце остыло?Помнишь, кузнец, как три четверти жизни назадРитм наковальни и пульс воедино сливались,Полно дышали мехи,Без сомнений и всхлипов?Что ж ты молчишь и угрюмо отводишь глаза?Я так надеялся в них рассмотреть и присвоитьОтсветы пламени,Дух его вольный, мятежный.Ладно, кузнец. Ты отлично исполнил заказ.Он теперь мой – сгусток мрака, рожденный в огне.Он нужен мне. Для сомнений, тревоги,Надежды.АНДРЕЙ

Правда-пуля. Лучше всего – отлитая вручную и под конкретную дичь. После можно решить, куда целить: сразу в сердце или использовать целую обойму и действовать в стиле «морского боя». Нога-рука-голова. Ранен-ранен-убит.

Правда-шрапнель. Оружие неизбирательное, но этим и интересное. Выстрелить, почти не целясь. Поручить случаю решать, кого сразит наповал, кого посечет осколками, кого лишь забрызгает чужой кровью.

Правда-мина. Выследить врага, узнать его привычки, расписание, ежедневные маршруты. Выбрать подходящее место, замаскировать ловушку землей и цветами. Наступить может не враг, а кто-то другой. Негромкий щелчок, взрыв, наступившего – насмерть, но и тех, кто рядом, наверняка зацепит.

Правда-рикошет. Бывает и так: тот, в кого целились, одет в броню; сидит в танке или в автомобиле с пуленепробиваемыми стеклами, со стальными и кевларовыми вставками. Можно, конечно, выстрелить, но пуля отскакивает, меняет траекторию. А рядом – случайный прохожий. Или неслучайный. Скорость у пули уже не та, но прохожему хватит.

Самая веселая – правда-шутиха. Грохот, треск, летящие искры. Один падает на землю и закрывает глаза, другой – прячется за угол, третий прикрывается женой и детьми. Паника, крики, отчаяние. Но когда дым рассеивается, оказывается, что никто не пострадал. Все постепенно успокаиваются, и только все рыдает жена того, который…

Давным-давно придуманную классификацию Андрей не забыл, но вспоминал о ней нечасто и с тем чувством, с которым взрослые мужчины порой думают о прыщах и простынях, испачканных подростковой спермой: и смешно, и неловко, но тайно-нежно – к зеленому идиоту, одновременно испуганному и гордому собой.

Свой арсенал Андрей не пополнял уже очень давно, а старые припасы большей частью заржавели. Да и не соперник был один стареющий воин легиону: газетам и веб-сайтам, соцсетям и избирательным штабам. Журналисты и блогеры, тролли и хейтеры, сетевые хомячки и диванные аналитики раздергали реальность на нити и соткали полотно, где искусно переплетенные правду и ложь никто не смог бы отличить друг от друга.

Андрей, впрочем, и не пытался. Телевизор в съемной квартире он почти никогда не включал: тот пугал кислотными цветами и корежил картинку так, что люди становились похожи на персонажей мультфильма «Чиполлино».

Он почти было собрался купить вместо неподъемного полированного монстра что-нибудь плоское и навороченное, но, поразмыслив, предпочел телевизору ноутбук и айфон.

Но и в сети задержался ненадолго. Чтоб вынести приговор обитателям «Одноклассников», ЖЖ, Фейсбука и прочих пикабу, ему хватило пары месяцев. Старперы, снобы, тупицы, вруны, себялюбцы, фрики, хайпожоры, неудачники, самопровозглашенные гуру, пресыщенные знаменитости – интернет подсовывал ему то, чего и в жизни он наелся до изжоги.

Были, конечно, и другие. Успешные, но не зазнавшиеся. Талантливые, но не напыщенные. Умные без надменности и прозорливые без снобизма, смелые до безрассудства и бескорыстные до самоотречения. Их существование давало призрачную надежду на хоть какое-то – может, даже светлое, мать его, – будущее; но одновременно давило осознанием собственного ничтожества, напоминало о жизненном провале, который уже не засыпать.

Он разлюбил читать. Условный дэн браун ничего не говорил ни уму, ни сердцу; условная янагихара говорила так много и с таким надрывом, какого Андрей не мог перенести. Искать среднее арифметическое он не стал и переключился на сериалы. Эффективнее всего работали американские. Заморская мечта предлагала варианты исполнения: не сделал карьеру – зато познал настоящую дружбу; просрал талант – зато проникся семейными ценностями; не окончил колледж – зато заработал бабла. Джоны и мэри, питеры и бетти, мигели и сильвии поливали его пресное одиночество кленовым сиропом и сдабривали острым мексиканским соусом; с ними неухоженная квартира казалась приветливей и хоть немного напоминала дом – тот самый, который «хоум свит хоум».