Изнанка

А с Иолантой они это ни разу не обсуждали, не пришлось как-то. И не спросишь уже, что думает о катастрофах двадцатого века девочка Лида, родившаяся перед войной в среднестатистической московской семье: мама-счетовод, папа-инженер, старшая сестра Нина. Девочка любила петь и танцевать, мечтала стать артисткой, и родители ей обещали, что так и будет, потому что в прекрасной советской стране все мечты сбываются, если ты честный и упорный. А потом папа погиб подо Ржевом, мама умерла, и сестер взяла на воспитание дальняя родственница.

– Мама говорила, что она была неплохой женщиной, только очень простой. Я вот тоже думаю, что хорошая она была. Чужих детей-то взять! Тут со своими не знаешь, как совладать, а отвечать за тех, кого ты не носила, не рожала… Ну, вы понимаете. Тетя Лида мечтала в театральный поступить или в консерваторию, а эта родственница все твердила: что это за профессия такая – артистка? Не прокормишься! И все пихала ее в кулинарное училище. А что вы улыбаетесь?

– Мне кажется, Иоланта и кулинария – это как-то совсем… несовместимые вещи. Не любила она готовить. И не очень умела, кажется.

А Таша любила бывать у Иоланты – в том числе потому, что там никогда не кормили ни супом, ни кашей. Бутерброды, печенье, замороженные блинчики и пельмени, пицца и покупные пирожки – все, что не особо поощрялось дома, елось у няни без запретов и нравоучений. Поначалу Катя приносила в судочках и лоточках правильную еду (которой вдруг озаботилась неожиданно для себя самой, словно в пику продуктовому разгильдяйству Иоланты), но вскоре перестала. Ну, пицца. Ну, пирожки. Пусть даже чипсы или пончики. Ничего страшного не случится.

– О-о-о! Это точно! Готовила она ужасно! Но я все равно любила сюда приходить в детстве, пока мама с те… с Иолантой еще общались. Тут было не так, как дома. Красиво. Наряды у нее всегда были яркие, еда из кулинарии. А эта квартира – вы знаете, откуда? Мы же долго жили все вместе. Тетя Лида, конечно, не пошла ни в какое кулинарное. На экзаменах в театральный провалилась несколько раз и поступила в швейное училище, а потом устроилась в театр костюмершей.

«Неужели думала, что так сможет на сцену попасть? Боже мой. Бедная», – Катя встала из-за стола, налила в чайник воды.

– Лариса Николаевна, чаю хотите?

– Можно и чаю. Так о чем это я? Устала, голова плохо работает.

– Вы говорили о квартире. – Катя снова присела к столу, достала из кармана телефон. Седьмой час уже. Надо домой. Таша, наверное, уже вернулась. Как она там?

– Вы торопитесь? Семья ждет?

– Ждет, да, – в подробности Катя решила не вдаваться.

– Ну тогда я быстренько про квартиру, а то мне завтра еще венки заказывать. И про поминки думаю: кого звать? У нее, наверное, была телефонная книжка, надо обзвонить, позвать людей.

Обыденность скорбных хлопот, их бытовой характер ударили по Кате с такой силой, что на секунду она забыла, как дышать. Был человек – и нет. И уже никогда не будет. И куда теперь все это, кому, зачем? Пальто, большей частью длинные, в талию, неожиданных, фруктово-овощных цветов – вишня, киви, банан, баклажан. Накидки и размахайки – однотонные и клетчатые, узкие и широченные, в которые можно завернуться три раза. Платья – выпендрежные, с декольте, с оборками и воланами, с высокими разрезами сзади и сбоку – декларация презрения к возрасту, откровенная насмешка над ним. А боа, платки, шарфы – от невесомых шелковых до рыхлых мохеровых? А пластинки в выцветших конвертах, тяжелые, словно вобравшие в себя воду из реки времени? А репродукции, портреты, книги, сувениры и вся остальная вещная суета – суррогат мечты, эрзац радости, имитация смысла?

– Катя? – Лариса Николаевна коснулась ее руки. – Что с вами? Вы так побледнели.

– Да ничего. – Катя обняла себя за плечи. – Что-то замерзла я. Не выспалась сегодня.

– Давайте я форточку закрою. – Лариса Николаевна встала, подошла к окну, потянулась рукой вверх – совершенно Иолантиным жестом. – Они, кстати, и из-за этого всегда ссорились: мама сквозняков боялась, а тут – всегда все открыто, даже в мороз. Да, так я про квартиру не рассказала! В общем, Лида, то есть Иоланта, но тогда она себя так еще не называла, в театре изо всех сил старалась… как бы это сказать? Найти лазейку какую-нибудь, чтоб из костюмерш в артистки. А какие пути у молодой и красивой могут быть? Ну, вы понимаете. В общем, окрутила там режиссера одного. Не главного, но и не из последних. Он вдовец был, пожилой уже. Хорошо, что хотя бы из семьи не увела, а то ведь совсем некрасиво, правда?

У режиссера были связи, и квартира, и взрослый сын, который так и не простил отца за повторную женитьбу. Но до последнего костюмерше Лидочке дела не было: собрала чемодан и переехала к мужу. «Последняя любовь – она посильнее первой будет, правда?» – вздохнула Лариса Николаевна; как показалось Кате, с завистью и сожалением о чем-то неслучившемся. Да и все ее повествование о жизни тетки представляло собой парадоксальную мешанину из восторженного придыхания и околоподъездных сплетен.

Вскоре после свадьбы режиссер переписал завещание в Лидочкину пользу и даже пристроил «последнюю любовь» в пару спектаклей в массовку.

– Вообще, она ведь талантливая была, правда же? Может, если б жизнь по-другому сложилась… И она старалась, стихи и прозу учила наизусть, частные уроки по вокалу брала, причем сама на них зарабатывала. Мне мама рассказывала. Кто знает, может, и солисткой бы стала и даже в кино могла сняться, но тут бах! Муж умирает. В один день, без всяких долгих болезней – то ли сердце, то ли инсульт. Ну и все. Кончилось золотое время! – В голосе Ларисы Николаевны Кате почудилось удовлетворение.

Из театра Лиду не уволили – то ли из уважения к покойному мужу, то ли костюмером она была неплохим. Недоброжелатели шушукались по углам, что скоро эту выскочку погонят из квартиры, но обошлось: сын режиссера в суд подавать не стал. То ли гордым был, то ли в успех не верил. Только вот на сцену Лида больше никогда не вышла.

– Тут у нее крыша-то и поехала. Не так чтоб совсем, но ощутимо. Ну, вы понимаете. На этой почве они с моей мамой и рассорились. Потому что, во‐первых, она вести себя стала высокомерно. Начала требовать, чтоб ее называли Иолантой. В гости придет, разговаривает через губу: вы, дескать, простолюдины, а я герцогиня. Ну и дома устроила будуар какой-то. Вырезала из журналов портреты – вроде как она из артистической семьи, а это ее родственники. Да кто поверит-то? – Лариса Николаевна ткнула пальцем в направлении прихожей, откуда через стекло книжных полок смотрели на них отретушированные до безжизненности лица. – Ежу понятно, что это никакие не фамильные портреты, а просто картинки!

Скандал, по словам Ларисы Николаевны, случился грандиозный. Старшая сестра упрекала младшую, что она неблагодарная, что семью забыла и предала, что должна была развесить по стенам фотографии родителей, сестры и племянницы.

– Мама моя ведь намного старше и много сил отдала, чтоб Лида десятилетку окончила. Рано работать пошла, старалась, чтоб у младшей жизнь полегче сложилась. А тут – такое. В общем, Иоланта маме на дверь указала, дескать, раз так, то нет у нас ничего общего. Мама, конечно, обиделась насмерть. Ну, вы понимаете. Вот так. Семейные скандалы – они самые неприятные, правда? И бывают ведь из-за всякой ерунды.

– Да, бывают. – Катя поднялась из-за стола. – Знаете, я пойду, поздно уже. И вам нужно отдохнуть. Ключи в прихожей на полочке. Спасибо, что рассказали.

– Ну и хорошо, ладно. – Лариса Николаевна тоже встала. – Вы правы, пора уже. Ой, подождите! Я вам одну штуку хотела показать! Если найду, конечно. Но должна где-то быть, я ее с детства помню. Только где? – Вышла в коридор, окинула взглядом книжные шкафы, открыла нижнее отделение с непрозрачными дверцами. – Вот же она! Ну не могла тетя Лида это выкинуть, я сто раз маме говорила!

Небольшая жестяная коробочка красного цвета, поблекшего, словно знамя, выбеленное дождями и солнцем. Кое-где краска облезла, но надпись сверху читается хорошо:

МПП РСФСР

МОНПАНСЬЕ

Ф-ка им. Бабаева

Москва.

250 гр.

Пока Лариса Николаевна пыталась открыть притертую крышку, внутри что-то бултыхалось, позвякивало, шелестело. Ой! Катя наклонилась первой, подняла сложенную в несколько раз бумагу, развернула.

Государственный ордена ЛЕНИНА Академический

Большой Театр Союза ССР

Понедельник 11 ноября 1940 года

I

ИОЛАНТА

II

ЩЕЛКУНЧИК

«Вот почему она решила назваться Иолантой. – Катя, спотыкаясь и оскальзываясь на ледяных колдобинах, брела домой. – Все, что осталось от родителей… Последний, а возможно, и единственный поход в театр, и не просто театр, а Большой! Фотографии хотелось бы рассмотреть получше, но Лариса эта со своей суетой… А брошка? Не похожа на довоенную. Камешек из глазка выпал, и кажется, что птичка слепая. Или даже намеренно ослепленная. Жутко. Может, это подарок мужа? Хотя он, наверное, мог себе позволить что-нибудь подороже, а не бижутерию. Возможно, был кто-то еще, кого она любила. А выбрала пожилого режиссера – ради мечты… Такая странная жизнь. И тайны, тайны, тайны – у всех, у каждого. Брошки в коробочке и скелеты в шкафу. Ну, у кого в шкафу, у кого – на пижамной кофточке».

Разговаривая сама с собой, перескакивая мыслями с брошки на программку, с Иоланты на Ташу, Катя забалтывала неприятное, тошнотное чувство от слов, сказанных Ларисой на прощанье. Она пообещала сообщить время и место панихиды, а после, когда Катя, уже одетая, стояла на пороге, спросила с незлой улыбкой на бледных губах:

– А вы же, наверное, рассчитывали на эту квартиру?

– В каком смысле? – Катя опешила.

– Ну как же? Пожилая одинокая женщина, вы общаетесь и даже вроде как помогаете. Я же после маминой смерти бывала тут иногда, мне тетя Лида рассказывала о вас. Дескать, молодая такая, а уже с трудной судьбой, и девочка у нее такая хорошая, музыкальная. Я еще тогда подумала: неспроста это. Чего ради? Наверное, думали, что вам все достанется? Ну, вы понимаете. А тут я. Как черт из табакерки…

Самое странное и противное, что она все-таки позвонила на следующий день и настаивала на том, что Кате необходимо быть на прощании: «Вы же не чужие, она вас, кажется, даже любила. Как умела, конечно. Ну, вы понимаете». Но Катя не пошла. Такая у нее сложилась почти традиция – не ходить на похороны любимых людей. Даст бог, и не придется: все ее любимые обязаны жить долго-долго – и пока Катя будет на земле, и много лет после ее ухода.

Таша тоже отказалась категорически: и идти прощаться с Иолантой, и даже говорить о ней:

– Ты сказала, что человек имеет право на тайны. Окей. Но пусть тогда уж тайной останется все, что она хотела скрыть. Нафиг. Не желаю ничего знать. Если она нам не доверяла, то пусть так и остается.

– Ладно, пусть. – Катя стояла в дверях комнаты дочери. Таша валялась на кровати с телефоном в руках и в наушниках. – Я хотела еще сказать… Таша!

– А? Что еще, мам? – Недовольный тон, бледное лицо и тени под глазами – еще гуще, еще темнее. – Уроки я сделала, на ужин съела… ну, что-то я там съела. Можно я просто побуду тут? Одна. Пожалуйста.

– Можно. Спасибо, что хоть одно ухо открыла, чтоб меня услышать… – Ну зачем она так, зачем? Им обеим больно, но Катя-то взрослая! Она прошла к Ташиной кровати, села в ногах. – Лариса эта сказала, что мы можем что-нибудь взять на память. Если хотим. Я думаю, что квартиру она продаст, скорее всего, или сдавать будет. Наверняка повыбрасывает все, что не кажется ей ценным. Ты хочешь что-нибудь?..

– Нет. – Таша не задумалась ни на секунду.

– Может, пластинки?

– Нет, я же сказала! Это все? Иди отсю… Выйди, ладно?

Первые два-три месяца после смерти Иоланты им было трудно друг с другом. Таша замкнулась, не хотела разговаривать даже на самые безобидные и отвлеченные темы, демонстративно закрывала дверь своей комнаты перед Катиным лицом. Скандалы возникали словно сами собой и на ровном месте: дочь то возмущалась, что Катя опять купила сладкий рулет, а из-за него толстеют; то обшаривала кухню, возмущенно выкрикивая, что в кои-то веки ей хочется вкусняшек, а в доме хоть шаром покати, только кислые апельсины.

Несмотря на все это, год она закончила хорошо и обиделась, когда Катя нескрываемо удивилась. Пришлось долго извиняться, хвалить, объяснять, что «мама просто волнуется, как ей и положено». Когда дочь сменила гнев на милость, Катя решилась в очередной раз затронуть скользкую тему:

– Может, на каникулах позанимаешься вокалом? Поищем педагога, не сошелся же свет клином на…

– Тебе не надоело? – Таша насупилась, зыркнула из-под челки злым острым взглядом. Она сменила стрижку на совсем короткую, только на лоб свисал длинный лохматый чуб. Да еще и перекрасилась в радикально черный, и Катя долго ахала, что теперь этот ужас можно вывести с головы только вместе с волосами. – Я уже сказала – нет. Я сто раз тебе сказала!

– Нет так нет, – говорила спокойно, как с истеричным ребенком. А ведь Таша никогда такой не была, пока не наступил пубертатный, черт его побери, период. – Мне просто будет очень жаль, если ты не сможешь реализовать свои способности.

– Способности?! – Таша захохотала. – Кто это сказал – про способности? Иоланта, которая Лидия? И ты ей веришь? И мне вот что еще интересно: тебе эта, племянница ее, сказала: она на самом деле была певицей или это тоже сказки?

Соврать под Ташиным колючим и одновременно жалобным взглядом Катя не смогла.

Лето пронеслось, прокатилось зеленым колесом – яркие березовые спицы, отблески солнца на ободах. Совсем недавно была весна, всюду обрезали деревья, Катя смотрела на них и думала, что хорошо, наверное, быть деревом. Пока ты еще в силе, пока сохранны корни, можно избавиться от слишком тяжелых ветвей, отрастить гибкие молодые побеги, которым не страшны ветра и ураганы. Но вот уже закончился июль; и август задумался о том, что успеет за немногие оставшиеся дни; и сентябрь тайно выходит по ночам, сушит траву, золотит листья – парочку на одном дереве, десяток на другом. И октябрь, размахнувшись посильнее, забрасывает на сорок дней назад густые сети холодных дождей.

Еще в июне Таша устроилась официанткой в пафосную кофейню в центре. Катя не понимала, зачем за чашку кофе платить цену двух ужинов в приличном фастфуде; но кофейня пользовалась популярностью, народ толпился там с утра до ночи, и Таша за пару месяцев работы скопила немалую сумму.

Кате невыносимо хотелось посмотреть на дочь в новом качестве, и один раз она все же заявилась в кофейню. Ее, конечно, заметили, но Катин столик обслуживал другой официант, высокий хрупкий юноша с бейджем «Антон». Каждый раз, когда он вежливо склонялся к столику, выставляя на него круглую чашку с ванильным рафом, блюдце с чизкейком, завернутые в салфетку приборы, Кате казалось, что он сейчас переломится пополам. Но мальчик выпрямлялся и, ловко лавируя в проходах, уносился к другому жаждущему кофеина и быстрых углеводов, обмениваясь быстрыми улыбками с коллегами. Весь обслуживающий персонал в кофейне был юн до умопомрачения и прекрасен, но Таша ожидаемо оказалась лучше всех: серьезная и доброжелательная, строгая и проворная, укутанная в темно-зеленый фартук, который делал ее похожей на кузнеца.

Вечером дочь устроила Кате выволочку:

– Я просила тебя не приходить. Просила? Тогда зачем ты это сделала? Мне назло?

Не назло. Просто проходила мимо. Честно! Ездила по делам, встречалась с Ленкой, отдала очередную партию рисунков. Работы было много: три книжки для Ленкиного издательства, еще парочка для других заказчиков. Ленке не нравилось, что Катя «пошла по рукам», но после причитаний и вздохов она отпустила ее на вольные хлеба, прописав в договоре, что заказы бывшей начальницы и давней подруги будут приоритетными: «Сначала я, а потом все остальные, хорошо? Будь моя воля, я бы тебя в рабство взяла, но я же не зверь какой-нибудь».

Не зверь, но сроки блюла так, что не забалуешь. Без конца теребила, назначала необязательные встречи, и Катя начала подозревать, что работа – только повод, что Ленке нужно поговорить о чем-то личном. Однако на прямые вопросы подруга не отвечала, на проблемы в семье не жаловалась и только один раз между делом сказала: «Я вот думаю иногда: хорошо, что ты одна. Ну, в смысле не замужем». Катя удивилась, но продолжения не последовало: «Ладно, неважно. Там Ёжиков, кстати, очередную подборку стихов прислал. Забыла тебе отправить, вечером перешлю. Ты сильно не торопись, время есть. Он, кстати, спрашивал о тебе. Интересовался, почему только через меня с ним контачишь. Говорит: избегает она меня, что ли? А я ему: ничего не избегает, просто занята. У молодой, красивой, да еще и работающей женщины дел хватает. Правильно?»

С Пашей Ёжиковым, то есть с Павлом Весняковым, Катя виделась всего один раз, на тусовке в редакции, когда праздновали пятнадцатилетие издательства. Поздоровались, постояли рядом со столом, заваленным бутербродами со всякой всячиной. Он сказал спасибо за рисунки, отдельно поблагодарил за обложки с пресловутой буквой Ё: «Вы так здорово придумали! Я даже не ожидал». Катя улыбнулась, кивнула, отвлеклась на кого-то из коллег, а потом, ни с кем не прощаясь, сбежала с корпоратива, сопровождаемая внимательным и ироничным весняковским взглядом поверх голов.

«Фамилия русская, волосы русые, и глаза, кажется, светлые, а в лице что-то восточное проглядывает. Или азиатское. Скулы? Разрез глаз? – Катя топала к метро под назойливым всепроникающим дождем. – Обложки заметил, это хорошо. Не зря я придумывала: точки над Ё то в виде шишек сделаю, то божьих коровок. Надо подумать про следующую. Там, в подборке, вроде стишок про корову есть. Может, на обложке эту корову и нарисовать? А точками будут ноздри. Точно!»

Корова получилась веселая и смешная, Катя еще какое-то время думала о Ёжикове и предвкушала его реакцию на новую книжку, но закрутилась, забегалась, потом уехала в отпуск, и радостное ожидание поблекло, стерлось как помада с губ.

С отпуском тоже получилось по-дурацки. Кате не хотелось ехать одной, и она многословно и с энтузиазмом агитировала Ташу, расписывая в красках, как они вдвоем будут плавать, загорать и объедаться вкусностями. Но дочь предпочла провести остаток своего последнего школьного лета на даче у подруги Сони, с которой познакомилась во время работы в кофейне.

«Ну и ладно, хорошо, – уговаривала себя Катя. – Пусть у Таши будет собственная Ленка. Они даже похожи немного, хотя до Хлюдовой этой девочке еще есть и есть». Но уговоры помогали мало, и разобиженная Катя назло неизвестно кому купила горящую путевку в Турцию, где изжарилась, устала одновременно от многолюдья и одиночества, отравилась несвежим салатом и вернулась в Москву совсем не в том состоянии, в котором стоило бы начинать выпускной год дочери со всей его нервотрепкой: репетиторами, экзаменами, учительскими истериками и запугиванием: «Лентяи! Не сдадут! Не поступят!»

Но год, вопреки ожиданиям, оказался не таким уж страшным. В первую очередь благодаря Таше, которая по-старушечьи сварливо отказалась от материнской помощи и даже репетиторов нашла себе сама. Занималась по скайпу («это дешевле»), вечерами сидела над учебниками, на выпускной деньги сдавать запретила («я не пойду на эту тупую тусовку»), на экзаменах набрала неплохие баллы. Вот только выбор специальности Катю удивил.

– Таша, а почему культурология? – Катя резала торт, покупка которого была заранее согласована с дочерью. – Красивый, да? И должен быть вкусный. Ты обещала, что хотя бы попробуешь. Ради такого случая можно, правда? Забудь о своей диете хоть на один день.

– Тебя что-то не устраивает? Это я про поступление. – Таша плюхнула на Катину тарелку большой кусок и отпилила от него узенький ломтик для себя.

– Нет, конечно, это же твоя жизнь и твой выбор! Просто мы это не обсуждали. Говорили о всяком гуманитарном, но… А где работать потом? Ты уже думала об этом?

– Ма, какая разница? Социология, филология, культурология… Это так, для родителей и прочих старперов из прошлого века, которым зачем-то корочка нужна. В нормальном мире уже давно неважно, какой у тебя диплом, главное – что ты умеешь. И у нас скоро будет то же самое.

– Ну, может быть. – Катя в сомнении пожала плечами.

– Что может быть? – Таша рассердилась. – Не может быть, а точно! И вообще, кому я это объясняю? У тебя самой диплома нет. И что, тебе это помешало?

Катя вспыхнула:

– Это совсем другое дело! Я же тебе рассказывала, почему не смогла доучиться: умерла мама, а потом родилась ты, и мне пришлось…

– Да, я помню. А мой отец был хорошим человеком, но так сложилось, что вы расстались, и он не знает о моем существовании. Да, мам? А иначе он бы, конечно, заботился обо мне и, возможно, даже сидел бы сегодня тут, с нами, и жрал этот жирный торт. – Таша отвернулась к окну и после нескольких секунд молчания сказала уже мягче: – Ладно, не парься. Человек имеет право на тайны, я помню. Только не забывай, что я тоже человек.

Тень того разговора еще долго бродила по их общему дому. Но в конце концов была изгнана: бормотанием чайника, шкворчанием яичницы на сковороде, бархатным шорохом кистей и фломастеров по бумаге, голосами и смехом Ташиных друзей из института, из хора, с лекториев по литературе, искусству, антропологии и даже с курсов по программированию.

Катя не понимала, как дочь все успевает, но она как-то справлялась, умудрялась сдавать сессии, на втором курсе устроилась в эвент-агентство и со временем совсем перестала просить у матери деньги. Так что к двадцати Ташиным годам Катя получила в соседки по квартире спокойную, уверенную в себе и во всех смыслах независимую молодую женщину, которую обожала и немного побаивалась. И ревновала – очевидно даже для самой себя.

Ее беспомощные попытки вернуть себе хотя бы видимость контроля над неожиданно и окончательно выросшей дочерью пресекались Ташей вежливо, но бескомпромиссно. На настоятельную, почти истеричную просьбу матери не ходить на митинг за свободный интернет она ответила с ласковым высокомерием взрослого по отношению к несмышленому ребенку:

– Ма, ты же понимаешь, что не можешь мне ничего запретить? То есть можешь, конечно, но я бы не хотела с тобой ссориться. Так что пусть у моих планов будет уведомительный характер, как должно быть у митингов. А нынешний, кстати, еще и согласованный, так что мне абсолютно ничего не угрожает. А хочешь, вместе пойдем? Нет? Ну ладно. Но нас там целая толпа собирается, а после сюда приедем посидеть. Ты не против?

Против? Как тут можно быть против? Так она хотя бы на глазах, в тепле и безопасности. Катя здоровалась, подавала тапки, кидала на диван в гостиной куртки и пальто, резала бутерброды, таскала их подносами в Ташину комнату вместе с литрами чая или компота – в зависимости от сезона. Таша и Соня (которая приезжала чаще других, а иногда и ночевала) ритуально изображали желание помочь, но Катя махала руками и бежала за следующей порцией того-сего, сопровождаемая звонким девичьим голосом:

– Сегодня любой, у кого есть совесть и мозги, просто не может не быть интерсекциональным феминистом! Вне зависимости от гендера, кстати!

Шум, гам, смех, негромкая музыка, алкоголь в умеренных (чаще всего) количествах, чипсы и пицца, пол-литровая банка на балконе, почти доверху набитая окурками – молодость, горячность, бесстрашие, ощущение собственного бессмертия. Катя любила, когда гостей приходило много и дверь в Ташину комнату не закрывалась; все ходили туда-сюда: попить, пописать, позвонить, пошушукаться в коридоре, потискаться там же, в темном углу возле вешалки. Катя слушала споры, запоминала, искала смысл незнакомых слов в интернете: газлайтинг, виктимблейминг, менспрединг, фэтшейминг. И все высматривала среди Ташиных друзей одного, особенного. Должна же она – такая яркая, умная, талантливая, лучшая на свете – нравиться, быть любимой, любить сама? Но Таша была ровна со всеми; всех, вне зависимости от пола, чмокала при встрече; с любым могла обняться, надолго прижавшись как к родному. Неведение мучило, но спрашивать впрямую было бессмысленно. Катя долго искала и в конце концов нашла, как ей казалось, приемлемый способ.

– К тебе заходит один человек, – разговор она начала исподволь.

– Ко мне много человеков заходит. – Таша старательно мазала блин вареньем и сметаной. Период цветной капусты и куриной грудки ожидаемо сменился на краткий миг любви к сладкому, жирному и копченому, и Катя с удовольствием пекла и жарила для своей девочки, которой никакие диеты и в помине были не нужны. – Кого ты имеешь в виду?

– Такой… Или такая? Всегда в джинсах, черной толстовке и почти налысо стриженная. Или стриженый? Я никак не могу понять, девочка это или мальчик.

– Да какая разница, мам? Ты знаешь, что гендерная дихотомия давно не актуальна? Это Саня, и она еще не решила. Выбирает.

– Но по паспорту она девочка, то есть девушка? Ты же говоришь – «она», «не решила».