Изнанка

И с баблом тоже все будет тип-топ. Он уже давно, еще во времена Кати и Таши, нашел точки для реализации своей продукции в Москве. В Туле в своих квартирах за швейными машинками сидели три тетки – нежадные и аккуратные, которые выдавали не только фирменные меховые куртки, но и разноцветные юбки из марлевки и простенькие блузоны. Среди Валькиных знакомых были те, кто готов вложиться в расширение его бизнеса. Как раз на днях Валька встречался с одним из них – Рустамом. Наливая Вальке коньяк, Рустам говорил энергично и яростно:

– Валя, ты мужик! Ты нормальный мужик! И товар у тебя нормальный! Но бабы нынче капризные, как мимозы, Валя! Они хотят, чтоб не как у всех! Они больше не хотят паленый «Шанэль»! Они эсклюзив хотят, эсклюзив! – Первый звук слова «эксклюзив» Рустам произносил странно, получался «исклюзив», но Вальку это не удивляло, не смешило, а почему-то вселяло уверенность, что все у них с Рустамом получится. – Валя, дашь мне исклюзив – будем бабки мешками носить!

«Эксклюзив, говоришь? Будет тебе эксклюзив», – бормотал Ханкин, до липкого сока растирал в пальцах атласные лепестки сирени и улыбался.

V

Андрей

Владислав Барганов был мелковат. От малорослой матери и невысокого (да еще и обрубленного войной) отца вряд ли мог родиться гренадер, но Владику не повезло дважды. У миловидного, послушного, не лишенного способностей мальчика и натура оказалась неглубокой – вроде оцинкованного корыта, в котором он мылся вплоть до переезда в университетское общежитие.

Там, на журфаке, он впервые заподозрил в себе многогранную ущербность, которая могла поставить под удар вымечтанное будущее. Его бойкое перо увязало в штампах и банальностях, а хорошая память не компенсировала леность ума. Он был недостаточно пылок и податлив, чтоб искренне верить в передовицы «Правды»; но ему недодали и артистизма, помогающего это скрывать. Он не чувствовал себя ни циником, способным идти по головам, ни подвижником, готовым на лишения ради благородной цели.

Полной мерой ему отсыпали только одного: обидчивости. Он обижался на преподавателей за то, что замечали его ошибки. На девушек, не желающих принимать его ухаживания. На однокурсников: богатых – за богатство, бедных – за нарочитое равнодушие к материальному; на талантливых – за незаслуженную легкость их дарования, на бездарных – за железные задницы и упорство. Но нестерпимей всего жгла обида на родителей, в том числе на отца, которого он почти не помнил.

Николай Барганов умер, когда сыну не исполнилось и шести: простудился, проведя беспамятную ночь в подъезде. Вернувшись с фронта без правой ступни, он почти сразу женился на тихой девушке младше его на двенадцать лет, сделал ребенка и сбежал в алкогольный туман – от детского крика, от боли, от звучащих в ушах взрывов.

Ранним февральским утром мать, отработавшая ночную смену, заволокла в дом худое закоченевшее тело, снова вышла и внесла костыли. Они еще долго стояли в углу – даже после того, как на городском кладбище появилась свежая могила с именем отца на табличке.

Маленький Владик никак не мог связать в голове этот холм из комкастой земли с мужчиной, пахнущим потом и табаком, почти не выходившим из дома и любившим напевать: «У меня есть сердце, а у сердца песня, а у песни тайна…» Он спрашивал мать, когда вернется папа, та отмалчивалась и в конце концов продала костыли на барахолке.

Замуж она больше не вышла. Они так и жили вдвоем на втором этаже барака, в странной, полуторакомнатной квартире: кухня с выгороженным в углу тесным санузлом, двенадцатиметровка с косоватыми окнами и что-то вроде кладовки два на два метра. И именно отсюда Владик отбыл на учебу в Москву, с фибровым чемоданом и в новом костюме, перешитом под его рост местной портнихой. Мать плакала, стряхивая с лацканов невидимые пылинки, лепетала жалобно и одновременно гордо: «Владичек! Сыночек! Папа вот… не дожил… Ты там давай, учись, а про меня не думай!»

Он и сам гордился. Вырвался! Смог! Вместе с десятком книг, нижним бельем и курткой-бобочкой в чемодане лежала картонная папка с вырезками из местной газеты, из «Пионерской» и даже «Комсомольской правды». «Владислав Барганов» – каждая заметка была подписана его именем. Ему нравилось, как это выглядит и как звучит; он был уверен: это только начало. Его ждали в редакциях центральных газет и на радио, с его внешностью и на телевидение можно. Рост небольшой, да, но все остальное! Плечи, шея, прямой нос, твердый взгляд, волна волос надо лбом. Как ни постриги – лежат, не шелохнутся! А голос? А дикция? Тридцать три корабля, на дворе трава, Архип с Осипом и бык-тупогуб.

Дикция-фикция… Связи – вот что было нужно. Папы-академики и мамы-актрисы, дяди в горкоме и дедушки в ЦК. Родственники, друзья родственников, знакомые друзей – бульдозеры и катки, способные не только проложить дорогу, но и соломки на нее натрясти.

Наплевательское отношение родителей к его будущему открылось Владику со всей ошеломительной ясностью. Мать, прожившая с рождения в замшелом городишке, от которого до Москвы рукой подать, могла бы давно переехать в столицу, найти денежную работу – хотя бы в метро. И дать ему совсем другие возможности! Он бы учился в московской школе, ходил бы в театр и на вечера в Политех, читал «Юность» и «Новый мир». Он бы дружил со всеми этими чистенькими мальчиками и девочками. Они приглашали бы его в гости, в квартиры, где по углам, словно крыса, шныряет эхо – такие длинные там коридоры и высоченные потолки.

Но ладно мать. Отец вообще не нашел ничего лучшего, чем умереть – бесславно, бессмысленно, не оставив сыну ничего, кроме фамилии, пусть и звучной.

Владик шарил мысленным взором по сторонам: как и чем компенсировать нанесенный ущерб? Он придирчиво выбирал, с кем сесть на лекции и с кем распить бутылку вина. Он улыбался и заискивал, делился конспектами, носил в портфеле карамель для девушек и пачку сигарет для парней, хотя сам курить всерьез так и не начал.

Это работало. К середине учебы Владик нахватался московских словечек, мог со знанием дела обсуждать модные спектакли и популярные романы. Он научился одеваться, купил болоньевый плащ, пару нейлоновых рубашек и чувствовал себя Жаном Маре, не меньше. Все эти годы, месяц за месяцем, мать присылала деньги, и Владик тратил их легко и с удовольствием. К выпускному курсу он крепко (как ему казалось) подружился с тем, кто представлялся ему самым ценным ресурсом из всех возможных; эдаким тягачом, который и сам попрет к успеху, и Барганова потащит.

Тягач звался Сергеем. Его простая русская фамилия не звучала в телевизионных новостях, не значилась на книжных обложках или театральных программках. Но Владик знал: отчим его приятеля – большой, очень большой человек. «Мой родной папаша сгинул давно, – говорил Сергей, стряхивая с цветастого галстука крошки слоеного пирожка с мясом. – Мать второй раз замуж вышла. Я бы тебе сказал фамилию своего нового папахена, но дал маман слово: не упоминать ее всуе». Сергей засмеялся, подозвал жестом официанта: пора было уходить. Через десять минут сеанс – новый фильм, «Доживем до понедельника». Все уже, наверное, собрались, но и они не опоздают: от «Праги» до «Художественного» – пара шагов.

Фильм Владику не понравился. Он был одновременно и слишком жизненным, и лживым. Счастье – это когда тебя понимают? Не смешите. А вот актриса, исполняющая главную роль, на Барганова впечатление произвела. Строгая, но нежная. Глаза с поволокой, будто немного сонные. И невысокая. Он давно обхаживал однокурсницу похожего типажа. Пока получалось не очень: Лёля с удовольствием с ним разговаривала, не отсаживалась в буфете, но к намекам сходить куда-нибудь вдвоем относилась с притворным непониманием. В кино? Да, конечно, мы уже на всех билеты купили! В ресторан? Нет, извини, я с мамой обещала по магазинам пройтись. Погулять? В такую погоду? Тебе бы все шутить, Славочка! Она смеялась, щурила темные глаза в густо накрашенных ресницах и дружески хлопала его по плечу.

«Ничего, – Барганов кивал и улыбался одними губами, – ты еще прибежишь ко мне. И будешь радоваться, что я на тебя внимание обратил».

Все рухнуло одним весенним вечером. Кино, вино, пьяный кураж, драка с такой же загулявшей шальной компанией, Сергей, рванувший в кусты с шипением: «Барганов, не сдашь меня – помогу!» Бумага из милиции, комсомольское собрание, вызов в деканат. Про друга Барганов молчал – не столько из благородства, сколько из опасения «как бы хуже не вышло».

Можно сказать, обошлось. Ни из комсомола, ни из университета не исключили: то ли «папахен» Серегин постарался, то ли на факультете решили не поднимать шума. Скорее всего, первое. Но сам бывший друг пропал почти на два месяца: говорили, что чем-то серьезно заболел. Его не было ни на госах, ни на защите; у него дома либо совсем не брали трубку, либо женщина с неприступным голосом сухо отвечала: «Сережи нет. И не звоните сюда больше».

А в середине лета Владислав Барганов с фибровым чемоданом, в котором лежали трусы, майки, болоньевый плащ и почти не потолстевшая папка с газетными вырезками, сошел на перрон небольшого вокзала. Районный центр, куда его распределили, располагался на карте севернее Москвы, но южнее Ленинграда; славился в области резными наличниками, настойками на лесных ягодах и… Да и все, собственно.

Вопреки собственным ожиданиям, Владик испытал облегчение, снова оказавшись в уютном и приятно-душноватом мире маленького городка. Можно было расслабиться. Не выбирать слов, не оригинальничать, не составлять в уме сложные предложения с придаточными, чтоб впечатлить очередную Лёлю.

Можно было – да хоть каждый день! – выбрать в продмаге бутылочку чего-нибудь попроще (или, наоборот, подороже, когда приходил перевод от матери), прикупить немудреной закуски (морскую капусту в банке, например), взять в булочной четвертинку черного и пряников. Пройтись по главной улице, приподнимая шляпу, если встречаешься со знакомыми; открыть высокую дверь подъезда, преодолев незлое сопротивление пружин. Однушка в полукаменном, еще купеческом доме досталась Барганову от прежнего корреспондента, умершего от цирроза, вместе с должностью и нероскошной, но вполне годной мебелью.

Окно кухни выходило во двор, где росли пара рябин, пять берез и большой корявый дуб. Наблюдать за ним, попивая из купленного в универмаге хрустального стакана вино или водочку, было не просто приятно: Владик, дважды проштудировавший эпопею Толстого, находил в этом процессе глубинный духовный смысл.

В редакции отношения сложились неплохо, коллеги ценили Барганова за диплом и вежливость. Мастерство не пропьешь (пусть даже употребляешь ежедневно), а как нужно писать, советские журналисты узнавали с первых шагов в профессии. «Правда» – она и есть «Правда», хоть «Пионерская», хоть «Комсомольская», хоть «Севера» и чего угодно еще. Владик мог за час-полтора сварганить статью на любую тему: о новом стадионе, о победителях социалистического соревнования, о родившейся в местном роддоме двойне. «Мать близнецов – ударница производства, отец – член партии, секретарь профсоюзной организации. Такие родители, без сомнения, сумеют воспитать достойных граждан нашей великой социалистической родины. Пожелаем же счастья Ивану и Марье – новорожденным борцам за светлое будущее человечества!» Все положенные знаки препинания – в нужных местах, как и сакральные формулировки из партийных методичек. Что еще нужно, чтоб двигаться по служебной лестнице?

Владислав Барганов все распланировал на пятьдесят лет вперед. Корр, спецкорр, главред в районной газете, замглавного и главный в областной. Может, он напишет книгу. Или даже не одну. Почему нет? Художественные мемуары. «Мои университеты» или что-то вроде. Как талантливый парень из простой семьи, рано потерявший отца, все преодолел, стал моральным авторитетом и примером для подражания. Его наверняка позовут в Союз писателей и, возможно, чем-нибудь наградят, и он поедет в Москву за премией. Да. Если туда и ехать – то только за чем-нибудь громадным…

«Нет там ничего хорошего, в этой их Москве. – Владислав Николаевич Барганов отвел взгляд от пустой рюмки и посмотрел на сына. – Бледный вон, хоть и лето. Лицо серое, морщины уже. Я в его возрасте таким не был. И не пьет. Кто не пьет на поминках? Набрался там, в этой своей Москве. Все они там… Нечего там приличному человеку делать. Хорошо, что я уехал. Всего два раза был после… Два? Да, два».

В первый раз через столицу он ездил хоронить мать. Она сына не донимала, ничего не требовала, не сообщала ни о каких болезнях. Просто однажды рано утром в дверь его однушки позвонил почтальон. Барганов пришел с телеграммой на работу, написал заявление; его, конечно, отпустили и даже выписали матпомощь. А как иначе? Мать же.

Добрался вроде быстро, но подруги матери уже все организовали, а заодно успели похозяйничать в квартире. Хлам, на который они позарились, Владика не интересовал. Он, может быть, и забрал бы набор столовых приборов из мельхиора, но в серванте его не оказалось: сперли, скорей всего. Зато он знал, где искать главное: в углу, под половицей. Стопочка пятерок и червонцев была не очень толстой, но приятной. Пару купюр пришлось отдать самой противной из старух, которая долго зудела про траты на гроб и поминки. Остальное уютно лежало во внутреннем кармане пиджака, пока он с понурым видом стоял на кладбище, и благополучно доехало с Владиком на электричке до Москвы, а после – в метро до ГУМа, где он удачно отоварился югославским костюмом и чехословацкими ботинками. Стопочки хватило еще и на новый диван, и, полеживая на нем вечерами, Барганов без труда забыл брезгливые взгляды и шипение, в котором можно было различить слова «бессовестный, забросил, скотина, всю жизнь отдала».

Костюм из светло-серой шерсти в тонкую полоску он носил долго, очень долго. В нем же забирал из роддома жену с сыном. Если бы не тот костюм, он, может, вообще бы не женился. Еще в магазине, крутясь перед зеркалом, Владик понял, что придется искать мастера, причем толкового. Пиджак хорошо сидел на плечах, но рукава свисали как у Пьеро; брюки оказались не только ожидаемо длинны, но и широки в талии.

Высокая и тощая, как швабра, продавщица, заглянувшая без предупреждения в примерочную кабинку, сказала со скрытой издевкой: «Что, великоват? Ну, извините, мужчина, это самый маленький рост в этой модели! Может, что-нибудь подешевле посмотрите? Не так жалко будет, если испортят, когда будут перешивать».

Барганов долго отслюнявливал купюры и подчеркнуто внимательно пересчитывал сдачу. Напоследок подошел к швабре, посмотрел на нее снизу вверх и плотоядно улыбнулся: «Вам бы, девушка, поучиться внимательности и вежливости к покупателям. Я бы попросил у вас жалобную книгу, но некогда мне. Дела».

В ателье, куда Владик пришел по возвращении домой, он потребовал лучшего мастера. Слышите? Самого лучшего! Вещь дорогая, я не потерплю никакой небрежности. Слышите? Не потерплю!

К нему вышла девушка, назвалась Ольгой. Это имя, темные до неразличимости зрачка глаза, косы, уложенные короной, а главное – почтительная робость, с которой она прикасалась к его рукам, плечам, бедрам, заставили его попятиться и присесть на колченогий табурет, сложив руки на коленях. Когда будет готово? Зайдите через неделю. Нет, подождите! Вам, наверное, надо побыстрее? Я постараюсь управиться дня за три.

«Хорошо тогда справилась, Олюшка моя. – Барганов влил в себя еще одну рюмку, всхлипнул, мазнул рукавом под носом. – Как я теперь без нее? На одну пенсию теперь придется. Не разгуляешься! А этот… молчит как сыч! – Он бросил взгляд на сына, который так и сидел перед нетронутой рюмкой. – Одет хорошо, катается там, в своей Москве, как сыр в масле. Я бы тоже мог… Мог. Но не захотел! Если бы я тогда захотел – да я бы сейчас!..»

О последнем визите в столицу Барганов никогда никому не рассказывал в подробностях. Сын уже учился в области; жена счастливо вздохнула, узнав, что налаженной жизни ничего не угрожает.

Дело было в девяностых, обломанная со всех краев страна привыкала к новым границам, наощупь определяла рамки дозволенного и выходила за них везде, где только возможно. Никому ни до кого не было особого дела, и поездка Барганова в Москву прошла почти не замеченной его знакомыми. Немногие коллеги, которым он успел раззвонить о предложении работать на центральном телевидении, удовлетворились кратким объяснением: ему, серьезному журналисту, не пристало читать дурацкие тексты, написанные тупыми редакторшами. Не его уровень.

А позвал его тот самый Сергей. Может, чувствовал вину? Вспомнил ведь, нашел Владика, позвонил в редакцию, выведал домашний телефон. Велел приехать в Москву: «Времена изменились, Барганов. Создаем новый канал, ищем талантливых людей. Я помню, голос у тебя телевизионный и внешность вполне. Приезжай, попробуешься».

В трубке шумела, многоголосо бормотала далекая Москва, когда-то приласкавшая Владика холеной рукой, а потом сунувшая ему под нос фигу. И он вдруг поверил, что их роман еще возможен. Да, ему уже за сорок, и хорошо за сорок. Но разве это проблема? Говорят, на Западе вообще не берут в телеведущие молодых сопляков, а только солидных, вызывающих доверие, желательно седовласых. В баргановской темно-русой шевелюре седины не было и в помине, так что он даже задумался на минуту: не сходить ли в парикмахерскую? Пусть плеснут на виски благородного серебра, которое оттенит моложавость, подчеркнет значимость лица, его неслащавую красоту. Нет, не стоит. И так неплохо.

Фойе «Останкино» напоминало аквариум, перенаселенный и неухоженный. Люди шастали туда-сюда как тараканы; то и дело пробегали операторы с камерами; мелькали лица – знакомые, но не опознаваемые вне привычных декораций. Барганов чуть было не брякнул молодому мужчине в очках: «Добрый день!» Но вовремя себя остановил.

Высокая девица с треугольной задницей, туго обтянутой джинсами, вихлястым шагом прошествовала вдоль строя ожидающих, несколько раз выкрикнула: «Баранов!» Никто не отозвался. Тогда она выковыряла из кармана мятую бумажку, прочитала и снова заорала: «Барганов!» Его передернуло, но он сдержался, шагнул навстречу, улыбнулся и протянул паспорт.

Пока стояли у окошка, его толкнули и на минуту прижали к мягкому боку девицы, от которой пахло сладковатым табаком, закисшей опарой и чем-то приятно-химическим. Как ее там? Вроде Мариной назвалась. Когда его возьмут на работу, он таких марин будет употреблять трижды в день: на завтрак, обед и ужин.

Они ехали в лифте, потом бежали по длинному коридору из фильма «Чародеи». В холле, куда выходили высокие, даже на вид тяжелые двери, Марина его оставила: «Вас Владислав зовут? Подождите здесь, Владислав».

Минут через пять она снова вышла и ускакала вдаль по коридору, приглашающе махнув ему рукой. Они тут только бегом передвигаются, что ли? И вообще – что за бесцеремонность! Он же не с улицы пришел, его вызвали из другого города, его пригласили, и не какой-то там хрен, а ее начальник! Надо сказать этой козе, что Сергей – его давний друг. Фактически уже решено, что Барганов будет тут работать, так что пусть она ведет себя…

В большой комнате с зеркалами сидели и стояли люди, в основном мужчины. Молодые и средних лет, высокие и не очень, брюнеты, блондины и даже один лысый. Все в костюмах, все мнут в руках какие-то бумажки, периодически в них заглядывая. Несколько человек сидели в креслах с накидками на плечах; рядом крутились девицы (одна очень симпатичная, как раз в его вкусе) – мазали, пудрили, причесывали.

– Владислав, присядьте пока, вот вам текст, почитайте, вас позовут на грим, потом я отведу в студию, с телесуфлером работали? – Марина тараторила без остановки. Барганов кивнул, потом опомнился, отрицательно помотал головой. – Ну и ладно, это ничего, это несложно, текст посмотрите, лучше тогда выучить наизусть, время пока есть, думаю, не меньше часа, вон вас сколько! – Ее окликнула одна из гримерш, сказала что-то неразборчивое, обе засмеялись.

Барганов почувствовал себя оскорбленным: Марининой скороговоркой, ее смехом, бесстыдством, с которым она на глазах у всех присутствующих поправила лифчик. И главное – тем, что он оказался всего лишь одним из многих, что ему придется стоять в очереди, как за туалетной бумагой или колбасой.

Текст ему не понравился. Бесхарактерный какой-то. Немужской. Сразу видно, что писала соплюшка-редакторша. Неужели все будут читать одно и то же? Может, все же выступить со своим? Он по дороге накидал полстранички: о тяжелой жизни народа, о том, как пришедшие к власти преступники развалили великую страну, о твердой руке, необходимой для исправления ситуации.

– Хотите чаю или кофе? Есть минеральная вода, – снова Марина.

Он попросил чаю, хотя пить не хотелось, а наоборот. Нужно было потихоньку спросить у Марины про туалет, но за ней кто-то пришел, она выскочила за дверь, а Барганова пригласили на грим.

– У вас хорошие волосы, – щебетала пухленькая гримерша (не та, на которую он положил глаз), – а на лбу хохолок, но мы его залачим, не волнуйтесь. А теперь глазки закройте. Закройте-закройте, тут морщинки, я припудрю. И носик. Прожилочки тут красные, грима давайте побольше положим, вот так, хорошо, будете у меня красавчик!

«На что она намекает? – Барганов угрюмо смотрел в зеркало, в котором отражался мало похожий на него мужчина с заглаженным, каким-то пластиковым лицом. – Что я старый? Что я урод? Что много пью? Дура. На себя бы посмотрела».

– Ну вот, отлично. Личико ручками не трогайте. А вот галстучек у вас неудачный, рисунок слишком мелкий, стробить в кадре будет. Катя! – заорала она через голову Барганова зычным баритоном, как торговка на базаре. – У нас там галстуков приличных не завалялось нигде?

– Не надо. – Барганов, поморщившись, сдернул с себя шуршащую сальную накидку и начал выбираться из глубокого кресла, опираясь на подлокотники. – Я просто сниму его. Просто сниму!

В коридоре было пусто. Он тянул, выдергивал из-под слишком жесткого воротника скользкую ленту галстука, купленного перед поездкой в самом дорогом магазине города. Дура, дура! Ненавижу!

Направо или налево? В обе стороны тянулась серая кишка с икающими лампами дневного света на потолке. И спросить некого! Налево или направо? Да какая разница!

Он почти побежал, поджавшись, сведя бедра, будто это могло помочь. Живот распирало изнутри, ремень давил, и Барганов уже нащупывал пряжку, чтоб потом – сразу, быстро, одним движением…

Неприветливые, равнодушные двери были пронумерованы как палаты в больнице. Может, у них и сортир под каким-нибудь номером? Как он тогда узнает, куда зайти? Какого хрена он пил этот помоечный чай? Зачем почти насильно влил в себя на вокзале здоровенный стакан пахнущего картоном кофе? Взбодрился, кретин? Наконец-то! Открытая дверь, белая плитка внутри, ряд заляпанных заваркой раковин…

Он даже не закрыл дверь в кабинку и, только облегчившись, щелкнул шпингалетом. Издав удовлетворенный стон, поперхнулся слюной и смачно откашлялся. Эхо дробно раскатилось по кафельным стенам, заухало под потолком. Вот это акустика!

Покосившись на унитаз и отойдя чуть в сторону, Барганов выпрямился. «Здр-равствуйте!» Как звучит, а?! С годами его баритон приобрел глубину и бархатистый оттенок, обертона говорили о цельности характера и тонком понимании человеческой натуры.

«Здравствуйте, товарищи!» – он понизил голос, подпустил душевности и сдержанной суровости, снова прислушался, почти завороженный.

– Здравствуйте, здравствуйте! – Женский голос за дверью кабинки звучал молодо, звонко и почти серьезно, но на последнем слоге девушка все же расхохоталась.

Он отшатнулся, врезался ногами в унитаз; пытаясь удержаться на ногах, взмахнул руками. По белому холодному кубу туалета с серебряным звоном металось смешливое эхо, заглушая дребезжание стенок кабинки и хриплое дыхание Барганова.

Он провел в туалете минут десять, не меньше. Сначала сидел на крышке унитаза, то зажимая себе рот, то обхватывая жирными от грима руками голову. Потом распластался по двери, прислушиваясь к вязкой тишине. Заболели ноги: плоскостопие, когда-то избавившее его от армии, отомстило за новые неудобные ботинки. Изнутри барабанило острыми молоточками: грудь, живот, снова грудь, виски, затылок. Не посмотрел, не посмотрел на дверь, не посмотрел, что там написано. Не посмотрел!

Выходить? Или подождать еще? Кто даст гарантию, что он не столкнется нос к носу с еще одной молодой сукой? Она может высмеять его или того хуже – устроить скандал, обозвать извращенцем. Она может вызвать милицию, и его выведут с позором, у всех на виду!..

Но ему повезло.

«Повезло, да. – Владислав Барганов опрокинул очередную рюмку и икнул. – Остался бы в Москве – может, сдох бы уже. Могли даже застрелить, как этого… Как его там? На хрен все это. Я еще ничего, молодцом держусь. Бабу бы надо, конечно. Чтоб приготовила, постирала, то-се. Может, еще и женюсь. А почему нет? Пенсию платят, квартира есть. Андрюха вряд ли станет тут жить. Или?..»