Изнанка

Когда-то он пытался смывать эту духоту водкой, но она помогала плохо. Тогда он придумал, что надо похудеть, разбогатеть, стать совсем другим, новым, и найти Катю. (Хотя что ее искать? Живет себе на прежнем месте, с Ташей, которая уже совсем большая, наверное.) Валька начал ходить на фитнес: тягал железо, ненавидя себя и самодовольного инструктора, который тыкал железным пальцем в его заплывшие мягким жирком руки, ноги, живот. Злость не выходила вместе с потом, она копилась, распирала его изнутри, и он распухал еще больше – то ли от этой злости, то ли от шаурмы, которую с безнадежной жадностью пожирал после каждого занятия в забегаловке напротив фитнес-клуба.

С «разбогатеть» тоже получилось не очень. И Валька начал просто жить. Ел, пил, заботился о матери и братьях, заводил необременительные и краткосрочные связи с подвернувшимися женщинами. Он почти успокоился, почти забыл. Почти.

Он даже обрадовался, когда увидел на пороге Барганова. Экономная двадцативаттка на лестничной клетке не вдавалась в подробности, но силуэт в раме дверного проема мог принадлежать только одному человеку: худому, невысокому, с вьющимися, вечно растрепанными волосами.

– Можно к тебе? – Барганов всегда спрашивал только так, ни здрасьте, ни пожалуйста. И кем надо быть, чтоб ответить «нельзя»?

Андрей вошел, скинул обувь, бросил куртку на большую спортивную сумку. Направился на кухню, сел к столу, сложив перед собой руки – сухие и красные, словно птичьи лапы.

– Выпить есть? – В голосе Барганова Вальке послышалась насмешка, хотя лицо у него было мрачным, нечеловеческого, какого-то асфальтового оттенка.

– Есть. – Валька «зеркалил» поневоле, говорил рвано и отрывисто, двигался экономно и, как ему казалось, даже грациозно.

Он накрыл стол, достал из холодильника початую бутылку, разлил. Махнули по первой, по второй. Валька хрустнул материным огурцом (нигде и никогда не пробовал маринада вкуснее) и только собрался узнать у Барганова, какими судьбами и где пропадал, как Андрей начал говорить.

– Двадцать штук, Ханкин. Двадцать. Новыми купюрами, специально девочке в обменнике глазки строил, чтоб давала хрустящие как вафли. И если клиентки платили замызганными, тоже ей носил, она обменивала без вопросов. Думал потом вообще в банковских пачках сделать, чтоб как в кино: открываю чемодан и выкладываю по одной: шмяк, шмяк, шмяк. – Барганов нехорошо, как-то хищно оскалился. – Лей давай.

Они допили початую бутылку, и Валька достал из шкафа еще одну, подешевле и теплую, но Барганов хлестал водку, как другой и воду не смог бы. Он совсем не пьянел, только темнели глаза и цепенели руки: не выпускал из сжатой ладони рюмку, даже когда она пустела.

– Коробка из-под печенья была, – Андрей качнул головой в ответ на Валькин жест, приглашающий закусить, – такая, знаешь, круглая, из жести, что ли. Печенье вкусное там. Дорогое. Для девочки покупал. – Он снова оскалился. – А помнишь, в девяносто восьмом? Очереди к закрытым банкам и все остальное. Я видел раз, как одна тетка билась в стеклянную дверь с размаха. Молчит, не плачет даже, а всем телом об дверь – баба-а-ах! И народ в очереди не орет, не возмущается, никто не пытается ее оттащить, чтоб не убилась. А только смотрят. А я ведь тогда ни копья не потерял. Мне Танька шепнула вовремя, чтоб все деревянные в баксы переводил и чтоб никаких банков – ни счетов, ни ячеек. Только дома. У меня и было тогда всего ничего, но все при мне осталось. А ты Таньку помнишь?

Валька кивнул.

– В общем, у отца ее были связи, его предупредили, что рубль рухнет. Хвастался потом, что заработал на этом пару лимонов. А я вот двадцать штук скопил за четыре года. Нет теперь ни хера. Снова нищий, как тогда, когда в Москву приехал. Смешно, да?

Кухонная дверь приоткрылась. На пороге стояла мать – сонная, взлохмаченная, в ночной рубашке.

– Валь… Час ночи уже, а мне на работу завтра. И Сашка с Димкой спят.

– Извини, ма. Андрей вот… Побудет у нас.

– Да поняла уже, что побудет. Не в первый раз. Здравствуй, Андрей. Давненько тебя не было. – Мать поджала губы.

– Здрасьте, – Барганов пробормотал приветствие коротко, будто выплюнул.

Валькина мать его не любила. Из дома не гнала, но не упускала случая побурчать, когда Андрей ее не слышал:

– Чего ему тут – медом намазано? Как все хорошо у него, так не приходит. А если проблемы – тут же к нам прется. Мне тарелку супа не жалко, но, Валь, это что за дружба такая? Это разве дружба? И, кстати, где его родители? Я за все эти годы ни разу не слышала, чтоб он про мать хоть слово сказал. Ты вот говоришь, что он талантливый, а что толку-то? Давно бы уж пристроился где-нибудь, раз такой талантливый. Вот ты у меня – настоящий талант. У нас в цеху у одной сын пьет, у другой не работает уже два года. Мне все завидуют, такой ты у меня хороший! Даже когда у этой своей жил… Кати, что ли? Все равно семью не забывал. А Барганов твой – шишка на ровном месте. И Димку с Сашкой он не любит, ни разу не поговорил с ними нормально, только кривится, когда они к нему с вопросами лезут. Не нравится он мне, вот что хочешь говори.

«Если б ты знала, что у этой «Кати, что ли» – ребенок от Барганова, а он, Валька, готов был признать его своим, то вообще бы с ума сошла», – думал Валька, но вслух только оправдывался. Что Андрею нужна помощь, что отказать ему Валька не может, потому что… Да просто не может.

После того как мать вышла из кухни, еще раз попросив говорить потише и с укоризной посмотрев на почти пустую бутылку, Барганов двинул по столу руку с рюмкой.

– Нальешь? Или мне уйти? – Он усмехнулся.

– Да ладно. Куда ты пойдешь? Ночь на дворе. И не обращай внимания, это она так, от усталости.

– Да ладно. Я ж знаю, что она меня не любит. Это нормально. Кто я ей? Не сват, не брат, не сын. Даже матери и отцы не всегда детей любят. Несмотря на. А ты Таньку помнишь? Вот ее папаша дочку любил. Только деньги он любил больше. – Андрей пошатнулся на табуретке и наконец принял из Валькиных рук бутерброд с «Одесской». – Я все ждал: скажет мне, что денег дает на бизнес. Я ради этого даже жениться был готов. А что? Танька красивая, необидчивая, легкая на подъем. Понятная. И ей нравилось, что девчонки вокруг пищат и в очередь становятся за моими платьями. Она отцу в уши лила, что надо мне помочь. Думаешь, врала? Да ни хрена! Я сам слышал пару раз. Я ведь у них дома часто бывал, ночевать оставался. Если гости у них были – за стол звали, знакомили со всеми. Это, говорит, Андрей Барганов, жених Та́нюшки. Простой парень, говорит, но и мы не дворяне, тоже с самого низу поднялись. И ржет. И хари эти жирные тоже. Лыбятся. – Андрей растянул губы в улыбке, вид у него был жутковатый.

Да что у Барганова случилось-то? Скажет он напрямую наконец? Двадцать штук – это явно не в рублях. Ограбили его, что ли? Но не Танька же и не ее отец! Вопросы Валька задавать не решался, да и не получилось бы: Барганов не останавливался, хотя с каждой следующей рюмкой речь его становилась все более ожесточенной и отрывистой.

– Говно какое эта ваша колбаса. – Андрей скривился. – Мы с Каплей такое не ели. Она вообще одни яблоки жрала. И соломку несладкую. А девочке я ветчину покупал или курицу варил.

«Снова девочка какая-то. И Капля. Странное имя, если это имя», – Валька даже не обиделся. Кто на Барганова обижается, тот рядом с ним и пяти минут не проведет.

– Есть щи, хочешь? – Валька подошел к холодильнику. – Че тут еще? Сыр. Сосиски.

– Не. Садись. И наливай. Слушай, а ты Таньку помнишь? Я спрашивал уже, да? Она мной гордилась. Я так думаю. Или не мной, а собой – что с таким, как я. А отец ее… Водил меня как собачку на поводке. Или осла. Морковкой перед носом машет, а откусить не дает. Надо, говорит, подумать, как это лучше сделать. Надо прикинуть. Посчитать. А потом, говорит, я тебя с людьми познакомлю. Мы, говорит, в Италию с тобой поедем. Ткани закупать, опыт перенимать. Как там производство поставлено. Я, дурак, верил. Загран собирался делать. Целую тетрадь расчетами исписал, модели рисовал. Только ему не нравилось ни хрена! – Андрей стукнул кулаком по столу, бутылка зашаталась, а лежащая на краю вилка свалилась Вальке под ноги. – О, баба в гости придет! Валь, а че у тебя с бабами? У меня вот Танька была, а потом Капля. Ты Таньку должен помнить, да? Я так и не понял, что случилось. Все нормально было, а потом как подменили ее. Истерить стала, слова ей не скажи. Заставила меня с работы уйти. Я дворником работал, мне за это в котельной жить разрешали. Она говорит: папа тебе найдет работу. Как, говорит, мне друзьям сказать, что у меня жених дворник? «Неприлично это, Андрюша». Неприлично! В общем, уволился я. Место в общаге выбил. Только она хотела, чтоб я все время рядом. Какая на хрен работа, если она то в кино, то на показ, то в клуб? Я шить почти перестал. Некогда! Пьянки-фуянки, какие-то мажоры рядом с ней, папины друзья на нее пялятся, чуть ли не за жопу хватают. А она только ржет. Я сказал ей пару раз, что обо всем этом думаю, а она обиделась, папаше нажаловалась. А я и отцу ее мог всю правду сказать. Я бы сказал! – Андрей потер лоб, в упор посмотрел на Вальку, махнул рукой: – Наливай!

Валька разлил остатки: себе на донышко, Барганову – с «горочкой». «Про Катю даже не вспоминает, – с необъяснимой обидой подумал Валька. – И напился уже, скоро его вообще развезет».

– Андрюх, я схожу матрас тебе притащу, чтоб ты смог лечь, как захочешь. – Валька, несмотря на протестующие жесты Барганова, вышел за дверь. Когда он вернулся, на столе стояла еще одна бутылка, уже открытая.

– Валь, я тут похозяйничал, сам достал, – Андрей пьяно развел руками и виновато улыбнулся.

– Да ничего, нормально. – Валька пожал плечами.

– Вот! – торжествующе засмеялся Барганов. – Видишь?! Ты же разозлился наверняка, что я тут без тебя по шкафам лазил! Но я сам об этом сказал, сам! И что? А то, что ты заткнулся сразу. И злость прошла. А потому что правда – она обезоруживает. Она такая, да. Несмотря на! Только, знаешь, я, когда с Танькой был, на отца ее смотрел и на тех, кто к нему в дом ходил… Я ведь, Ханкин, наблюдал за ними. Слушал внимательно, как они между собой. Присматривался. Как разведчик, – Барганов хмыкнул. – И понял я, Ханкин, одну вещь. Я, может, и жив до сих пор только потому, что понял ее. Знаешь, какую? – Андрей замер, с ожиданием глядя на Ханкина, но ответа не услышал. – Ладно. Я тебе скажу. Может, пригодится на будущее. Есть, Ханкин, места, где правда не в ходу. Где всем на нее наплевать. Там, Ханкин, все и всё друг о друге знают. И все они – эти люди – между собой повязаны и этой правдой друг от друга защищены. А если кто со стороны приходит, ему тоже от правды никакой, мать ее, пользы! Потому что маленьких тайн никто из этих, повязанных и защищенных, не боится. А большие тайны… Их, Валька, лучше не трогать. К ним вообще лучше не подходить. Потому что они такие огромные, такие! Что если сдвинуть с места – покатятся, раздавят в лепешку. И первого – тебя!

Валька устал. В голове шумело, в глаза будто залили мутный клейстер. Поучающий тон и разжиженные водкой интонации Барганова вызывали у него тоску и раздражение. Ханкину хотелось двух взаимоисключающих вещей: и чтоб Барганов заткнулся, и чтоб рассказал наконец, что с ним случилось. Потому что такого Барганова Валька еще не видел: одновременно злого и растерянного, самоуверенного и испуганного. Раненого.

Из разрозненного рассказа Андрея (тот путался во времени, перескакивал с Таньки на Каплю, с Танькиного отца Владимира Ивановича на девочку со странным именем Фло и обратно) Валька позже сложил в голове относительно связную картину.

Выходило так, что с Танькой он встречался примерно год. А потом она, похоже, встретила кого-то еще и решила с Баргановым завязать. Сам Андрей в разрыве винил Танькиного отца («Деньги к деньгам, Ханкин! Деньги к деньгам! Нахера ему нищий зять?») и ее подругу Ирочку, которая про Андрея говорила одни только гадости («Я эту крысу писклявую всегда ненавидел»).

Заодно Владимир Иванович заставил Андрея уйти из института: якобы Танька не хотела там видеть бывшего жениха. Рядом с общагой его заловили два мордоворота, затащили в черную машину, а там заботливый папаша, улыбаясь, как гиена, попросил Барганова уйти в академ. Как минимум на год, пока Танька не успокоится, а лучше – до получения ею диплома. Для большей убедительности Переверзев объяснил: в его силах сделать так, чтоб Барганов вообще нигде и никогда больше не учился. И что пока его просят по-хорошему. После чего мордовороты выкинули Андрея из машины и слегка попинали на прощание ногами, не трогая лицо.

– Я тогда приходил к тебе, Ханкин, – жалобно сказал Андрей, и Вальке на секунду показалось, что сейчас начнется худшее – пьяные слезы. Но Барганов сразу сменил тон и глумливо проблеял: – «А Валечки нет, он теперь тут не живет, так что ты, Андрюша, как-нибудь потом заходи». Это мамочка твоя меня так встретила, даже в дом не позвала. Ну и ладно. Я не обидчивый. Вот, видишь, сижу тут с тобой. Опять, как в годы золотые. – Барганов коротко хохотнул. – А где ты был-то, а, Ханкин? Женился, что ли? А теперь чего – развелся? Ну и правильно. Бабам верить нельзя. Ни большим, ни маленьким. Все они суки. Продадут ни за грош. А за двадцать штук – точно продадут!

– Андрюх, может, спать? – Валька убрал под стол пустую бутылку – к счастью, последнюю.

– Нет! – Барганов снова стукнул об стол кулаком. – Я еще главного тебе не рассказал. Ты, Валька, знаешь, как это – когда никому не веришь? Когда ты типа одинокий волк. Потому что знаешь цену и себе, и всем остальным. А потом вдруг раз – чужая жизнь и чужой ребенок… И ты туда влезаешь, хотя вроде и не хочешь. И ты думаешь – а пусть! Пусть. Чтоб все как у людей. Чтоб ужины, завтраки, игрушки. Ты, Валька, знаешь, как у детей от волос пахнет? Ведь слов же нет таких, чтоб этот запах назвать. Не придумали люди. Девочка эта… Сказала, что скучать будет. Значит – знала? Что в последний раз? Валь, меня двое суток не было. Всего два дня!

Валька опустил голову. Смотреть сейчас на Барганова было невозможно, нельзя, как на голого избитого человека; и до конца баргановской исповеди он сидел молча, смотрел в стол и до крови расковырял вчерашний порез на указательном пальце.

– Пришел я. Ближе к вечеру. По дороге купил зефир. Девочка… Фло любила. Билеты в кино перед дверью достал, чтоб сразу ей отдать. Чтобы сюрприз. Открываю. И сразу понимаю, что… Запах в доме другой. По́том воняет, носками грязными. И духами, тяжелыми такими. Мне такой запах всегда дешевым казался. Валь, там квартирка-то – с гулькин нос. Но из коридора видно только проход на кухню и дверь в большую комнату. И слышу – из детской голоса. Я испугался, Валь. Подумал: может, «Скорая»? Может, с девочкой что? Сумку в прихожей бросил, в детскую вбежал, а там – трое. Два мужика и баба. Они на меня вылупились. Вы кто, говорят, и что вам надо? А я им – а вы кто? Я тут живу, вот ключ. А вы что тут делаете? А они смотрят на меня как на идиота. Тут меня как кирпичом по голове шваркнуло. Понимаешь, они вели себя… Как хозяева. Тут я наконец – по сторонам. И понимаю: мебель на своих местах, а все остальное… Шкаф открыт, детских вещей нет. Только одна шапочка валяется. Такая, с ушками кошачьими. Она мала уже была. Я сам покупал. Когда Фло шесть было. Или семь. Она выросла сильно. – Андрей с таким усилием втянул в себя воздух, будто в последний раз. – Потом в большую комнату пошел. Эти трое молчат. У меня, наверное, такой вид был. Что я не в себе. А я, Валь, как во сне. Я же не спал почти два дня. И понимать уже начал, но ни сказать, ни сделать ничего не могу. Смотрю только. В большой комнате и на кухне – беспорядок. Как после грабежа. Каплиной одежды в шкафу нет, кровать разобрана, как будто она только что встала. Тут я кричать начал. Не очень хорошо помню, что. Но вроде «куда вы их дели, что вы с ними сделали». И тогда один из мужиков ко мне подошел, взял за плечи, встряхнул. Сильно. У меня чуть башка не оторвалась. И говорит: ты давай не ори тут. Может, ты раньше тут и жил, раз у тебя ключ есть, а сейчас квартира продана. Серега, говорит, покажи ему документы. Тот мне документы в лицо тычет, но мне уже и не надо было. Я сразу поверил, сразу! Не знаю, почему. И тут опять меня шибануло: а мои-то вещи? Ну, шмотки – это ладно. Их немного было, хотя тоже нелишние. Но машинка! А главное – деньги. Я снова в детскую. Женщина на дороге стояла, я ее задел, она в стену впечаталась. Но мне пофиг было. Я в шкаф. А там – ничего. Только шапочка эта, с ушками… – Андрей схватился за голову, зажал между пальцами волосы и застонал.

Вальке снова, уже не в первый раз, показалось, что Андрей, все время говорящий про деньги, больше всего жалеет не о них. Что сильнее всего по нему ударила потеря Фло, которая даже дочерью ему не была. Валька внутренне усмехнулся – с горечью и злорадством. Вот так-то, Барганов. Правда жизни – она такая. Несмотря на.

– Я ведь с самого начала видел, что пусто на полках. И все равно руками шарю, чуть весь туда не залез. А эти орать начали. Баба – что я ее чуть не убил. Мужик – что нечего мне по чужим шкафам лазить, что прежние хозяева все свое вывезли. А что осталось, то им по закону принадлежит. И хватать меня руками начал, пытается из квартиры вытащить. А третий, который Серега, молчит, улыбается только. И с такой ехидцей на меня смотрит, как будто все про меня знает. И про деньги, и про девочку. А потом яблоко с тумбочки взял. Красное такое там лежало. Потер об штаны и откусил. С хрустом.

«Какую ерунду человек запоминает. – У Вальки внутри, где-то под сердцем, больно дернулось. – У него жизнь рушится, а он – яблоки, шапочки…» Сам он который год не мог соскрести с памяти розовый мячик, об который споткнулся, унося свои вещи из Катиной квартиры. Даже глаза закрывать не нужно, помнится, как вчера: Катины коричневые ботинки, Ташины синие сапожки и мячик этот, поросячьего цвета.

– Машинки швейной, кстати, тоже не было. То ли Капля забрала, то ли эти трое успели вывезти. Но скорее всего Капля, – Барганов смотрел в стол и водил пальцем по ребристому телу рюмки. – А шмотки свои я нашел, в коробке лежали в углу. Эти трое поначалу отдавать не хотели, но поняли, что размерчик им не подходит. Серега меня уже на улице догнал и забрал ключи. Я, говорит, сочувствую тебе, парень. Похоже, кинули тебя. Но ты ж понимаешь – бессмысленно ее искать. Раз так свалила, значит, не хочет. А я ему – понимаю. Еще как понимаю. А он говорит: а что, у тебя, может, и деньги пропали? Я молчу. И он молчит. А потом тихонько так: ты, может, к ментам собираешься? Так я тебе сразу скажу – бесполезно. Документы у нас в порядке. В акте так и написано: все, что в квартире находится, – теперь наше. Так что скажи спасибо, что портки твои тебе отдали. Ну, бывай. И руку мне пожал. Руку пожал! – Андрей засмеялся механическим смехом.

За последние полчаса из Барганова вместе со словами вышли пьяная сбивчивость и невнятность. Только взгляд по-прежнему плыл, шатался. Он вдруг встал, держась за край стола, и на секунду увиделся Вальке очень высоким, под потолок.

Заснул Андрей почти мгновенно, успев пробормотать из-под волос, почти закрывавших лицо:

– Они еще тапочки не забрали. Я же совсем недавно покупал, она еще не должна была вырасти…

Барганов пробыл у него чуть больше суток. Он, кажется, вообще не вставал с матраса, и Ханкиным приходилось перешагивать через застывшее, на вид совсем неживое тело, перегородившее кухню.

Утром, когда мать и братья ушли, Барганов разбудил Вальку тычком в плечо:

– Ну ты дрыхнешь. Три раза тебя позвал, а ты как медведь в берлоге. – Андрей был полностью одет, на подбородке виднелся свежий порез. – Я ухожу. Извинись за меня перед матерью.

– Андрюх, да ты чего? – Валька просыпался трудно и по частям: ноги, глаза, язык. Мозг сопротивлялся наступившему дню дольше всех, и спросонья Валька никак не мог сообразить, за что должен извиняться и чего вообще Барганов от него хочет.

– Я постараюсь больше вас не беспокоить. У меня только просьба к тебе. Я хотел ненадолго оставить сумку с барахлом и денег взять в долг. Верну. Не знаю, как скоро, но точно верну.

– Да конечно! – Валька вскочил, заметался по комнате в поисках барсетки. – Вот. Хватит?

– Да, вполне. И вот еще. – Барганов протянул Вальке небольшой бумажный прямоугольник и криво усмехнулся. – Билеты на вчера были. Извини, не сообразил пацанам отдать. А там, на обороте, мой сотовый записан. Звони, если что. Все, пошел я.

– Андрюх, – Валька решился окликнуть Барганова, когда тот уже стоял на пороге. – А ты этой… Капле звонил? Ты вроде говорил, что у нее тоже сотовый есть.

– Звонил. Телефон абонента выключен. – Андрей не развернулся. Говорил он громко, словно пытался до кого-то докричаться через темное отверстие дверного глазка. – Проехали, Валь. Выживу.

Сумку с одеждой Барганов забрал через пару недель. Вальки в тот день не было дома: ездил по делам и вернулся только часам к десяти. Из комнаты, где жила мать с братьями, выскочил Димка, средний.

– Барганов твой приходил! – выкрикнул он и полез в пакет с продуктами, который Валька поставил в углу. – Принес нам с Сашкой по киндеру и сумку забрал! Ух ты! Гамбургеры! Можно?

– Можно, можно, тащи на кухню. – Валька мыл руки, переодевался, выкладывал из пакета пирожки и бургеры и все пытался понять причину своей досады. Хотел ли он увидеть Барганова? Нет. Хотел с ним поговорить? Да ни хрена. Если б хотел, давно бы сам позвонил. А номер своего сотового он Андрею не дал. Выходит, это было тупое, дурацкое, бабское любопытство. Типа, а как он там? Сумел выкрутиться? Сумел, конечно. Такие, как Барганов, не тонут.

Еще через пару месяцев мать достала из почтового ящика конверт – длинный, белый, с многобуквенной типографской надписью. Что-то про «инвест» или «финанс». Солидная контора, похоже. На лицевой стороне кучеряво выведено: «Валентину Ханкину». Мать занервничала «от кого» да «почему», но Валька сразу подумал о Барганове.

В конверте лежали деньги: полностью вся сумма и еще несколько купюр. «Это проценты, что ли?» – подумал Валька и оскорбился.

С тех пор, уже полтора года, он о Барганове ничего не слышал. Номер его сотового хранился в памяти Валькиной «Нокии», как лежат в шкафу нелюбимые вещи: купленные по недомыслию и надеванные лишь однажды. На помойку их не выбрасывают только из бережливости и вечного подспудного ожидания черных дней…

– Я тоже не видел пьяного Барганова. Не пил он. – Бывшие однокурсники, все как один, посмотрели на Вальку с удивлением. Барганов как тема разговора, видимо, давно исчерпал себя.

– Валечка, а тебе в какую сторону? – Юлька смотрела на Ханкина с таким открытым призывом и обещанием всего и сразу, что ему стало противно. Сунув Аське заранее оговоренную сумму, он вышел из-за стола.

– Валь, ну куда ты? – Юлька надула губы. – Мы уже расходимся, что ли?

Подошел официант, Аська расплатилась и уже на пороге между делом спросила, обращаясь вроде бы ко всем сразу:

– А помните, у нас училась Катя? Ушла еще в середине первого курса. У нее вроде с Баргановым любовь была, да? Гладилина или как ее?

– Глажина, – пискнула Аня. – В академ ушла, кажется, а потом совсем…

– Была да сплыла, – злобно буркнул Валька и, наспех попрощавшись, пошел в сторону метро. «Зря пошел, зря пошел, зря пошел», – идти под самообвиняющий ритм было легко и даже весело. Шаги, почти неслышные, ощущаемые скорее кожей, чем слухом, сбили его, и он хотел было гаркнуть, чтоб его оставили в покое. Но это была Аня.

Оказалось, что живут они на одной ветке и даже на соседних станциях. И как-то само собой получилось, что Валька решил ее проводить. Темы для разговора находились ненатужно: им обоим понравились «300 спартанцев» и не понравился «Груз 200». «Я даже не могу представить, что в жизни могут быть такие люди, как у Балабанова в кино!» – с ужасом говорила Аня, и Валька поддакивал, хотя был уверен: в жизни бывает и хуже. «А «Вавилон» ты смотрел? – спрашивала Аня, заглядывая ему в лицо. – Посмотри обязательно! Это потрясающий фильм! О том, что все и всё в этом мире связаны, что на твою жизнь может повлиять любой человек на земле!» Она морщила высокий лоб, короткие темные волосы отливали янтарем в свете фонарей. Это было приятно, грело душу – как запах сирени, теплый июньский ветер и проходящие мимо люди, в основном обнимающиеся пары.

На прощанье она дала ему свою визитку. Анна Скрипник, менеджер чего-то там. Чего – ему было неважно, главное, чтоб был телефон, и не только рабочий, но и сотовый. Она чуть было не испортила все, попросив при случае передать привет Барганову. Но позже, двигаясь в сторону дома (к метро возвращаться не хотелось, а идти тут – всего каких-нибудь полчаса), он думал: ну и что? Ну, попросила. Это все ерунда, память о прошлом. Никакого привета он передавать, конечно, не будет. Он сам позвонит этой Ане. А когда она ответит синичкиным голоском, пригласит куда-нибудь – в ресторан или в кино, раз она его так любит. И у него наконец наладится эта гребаная личная жизнь, о которой без конца твердит мать.