скачать книгу бесплатно
Про любовь, ментов и врагов
Лия Артемовна Аветисян
Это яркий, смачный роман с живыми героями, которых ясно видишь, слышишь, любишь или ненавидишь. Он вызывает искренний смех и настоящие слезы сочувствия. Сложный и увлекательный детективный клубок, расплетая который вместе с армянскими сыщиками и не только, читатель многое узнает и сам. Книга написана в Армении и про армян и принадлежит перу известного поэта-переводчика и публициста Лии Аветисян.
Лия Аветисян
Про любовь, ментов и врагов
Светлой памяти моих прадедушек и прабабушек посвящается
© Аветисян Л., 2016
* * *
От автора
Про Армению и армян давно не писали романов. Не писали с любовью, без которой и не роман это вовсе, а бухгалтерия. Или кляуза. Наверное, секрет молчания наших писателей кроется в тексте странной, на мой взгляд, Конституции страны, где напрочь отсутствуют такие слова, как Нация, История, Будущее и, конечно, слово Любовь. А без нее какой ты армянин? И какая же это Конституция? Или это попросту долговая расписка ростовщику: так мол, и так, жить буду впредь по твоим понятиям, которые выше моих законов, платить проценты недрами и молодежью, а в качестве залога – вот она, вся Армения? И какое будущее может быть у народа, у которого даже прошлого нет в паспорте страны? Без любви к своему очагу и своему народу, к той части страны «Ергирь», которая почему-то называется Республикой Армения, а не Армянской республикой – до тех пор в Будущем, когда она снова станет Арменией. А по факту – без киностудии «Арменфильм», на которой снимались «Цвет граната» и «Мужчины», а сейчас растет бурьян и даже убран с фасада наш Давид на своем волшебном иноходце Куркике.
У не зависимой от себя самой Армении вообще особый счет к мужчинам, которых истребляют ментально, физически и по-всякому. Были у нас памятники мужчинам и только один – Матери Армении. А потом стали поступать, как в заявленных еще в «Али Бабе» «окнах Овертона»: крестики уже и на всех соседних домах, чтобы сбить с толку разбойников. Но в Армении и по всей Армении именно, думаю, разбойники понатыкали женских статуй «про-всё-хорошее» и даже уложили жирную дуру с сигаретой посреди роскошного Каскада. Таким вот хитрым способом припрятали и растворили мужские образы на улицах. И точно так же их растворяют в парламенте страны, где заседают пусть не жирные, и без сигарет, но с константой основной востребованной характеристики IQ, что присутствует на Каскаде. В общем я мужчинам сочувствую и готова за них побороться, потому что без них какие мы женщины? Вот и главные мои героини (нет, совсем не я) воспринимают мир как идеальную конструкцию, где во главе всего – мужчина (отец; муж; товарищ; брат; сын; внук). Конечно, любовь вспыхивает и вне семейных рамок. Но если кто-то мне скажет, что женщины не обладают энтузиазмом и отточенным за тысячелетия мастерством придумывать и мастерить эти рамки, то я тут же узнаю в нем инопланетянина. Словом, в своем романе я пытаюсь восстановить в правах мужчин, которые, понятно, работают классными ментами, врачами, спортивными тренерами, сельскими пастухами, университетскими профессорами, сапожниками, а уйдя на покой, играют в нарды в Пушкинском парке или гораздо дальше, держа в обозрении не только Армению, но и весь мир.
В армянском языке целых сорок слов про любовь, синонимов этого главного человеческого переживания, которое направлено на детей вообще, родню и соседей в частности. На науку и родину, юмор и гордость, братство и заботу, чтение и письмо, семью и мечты. Всего таких словообразований от любви в армянском языке полтысячи, представляете? И все они мне дороги, потому что обязывают соответствовать словарному запасу – а значит, и сущности народа, от которого я родилась благодаря волшебным встречам – иначе не назовешь – моих прадедушек и прабабушек, дедушек и бабушек именно в годы очередных ужасающих попыток истребить армянство. Благодаря встрече моих папы и мамы именно в годы Великой Отечественной войны, когда папа уже был на фронте и увез туда мою маму из благополучного Тифлиса в 1942 году.
Наверное, армян убивали, чтобы уничтожить тот камертон Любви, которым они вековечно являлись в мире и остаются по сей день. Чтобы человечество заменило это многомерное понятие простым сексом и заткнулось наконец. Геноцид армян длиной в две тысячи лет – наша вековечная боль, но и вековечный источник оптимизма, закрепленный в народном фольклоре: «С нас мир начинался, нами и будет завершен». А ведь это накладывает обязательство быть ответственными за весь мир! При нашей-то нынешней малочисленности и территориальной крошечности.
И как ни крути, Армения опять – как тысячи лет назад – является преградой для всадников тьмы, что стремятся проникнуть в сердце Евразии. Апрельская вспышка тлеющей войны показала: да, мы на своем посту, и победа ценой гибели ста молоденьких стоиков и увечий выживших героев Карабахского фронта – еще одно доказательство нашей вековечной миссии. А без миссии нет народа – один пустой пиар и костюмированное представление. Без осознания миссии нет и человека – одно дурацкое потребительство и даже снижающееся воспроизводство. Потому что зачем плодиться-то? Во имя чего? Чтобы мамы не кормили грудью, а гнобили пап по ночам – ведь с бутылочкой и папа – кормящая мама? Чтобы детеныши глотали канцерогенные молочные смеси, потом – пирожки с ГМО, консервы из антибиотиков, туфту по телевизору и затем – таблетки от всего этого в перерывах разговоров по гаджетам? И разговоров-то – Боже мой! – о чем? О том же корме для желудка и мозгов и новой сбруе для себя, любимого, и на всё на свете положившего?
Как человек, родившийся от армянского народа, я везунчик. Мне повезло первой из всей родни появиться на свет в Ереване именно у моих любящих родителей и строгой старшей сестры, повезло получить замечательное и бесплатное советское образование, очень похожее и на то, что сеяли мой прадедушка Агаси Варжапет в армянских селах Ахалкалака и Лори, и в селе Гандза – прапрадедушка Терь Сукиас родом из Эрзрума. И другой прадедушка, дьякон и звонарь Мкртыч, тоже из Эрзрума, но сиротой спасшийся в Карсе. И все их предшественники еще во времена Маштоца, а может, и раньше. Кто знает? Только дух моего народа, продолжающего открывать новые школы на родине в Карабахе и в далеком Лос-Анджелесе, в Запорожье, Волгограде и в Сибири, где, казалось бы, и не ступала нога армянина.
Мне повезло работать под началом умных и порядочных людей, которые были не только руководителями, но и воспитателями. Начальник Лаборатории научной организации труда и научно-технической информации Дон Егорович Ваградян и министр финансов, а затем – торговли, Степан Рубенович Сафарян, министр территориального управления и градостроения Леонид Самсонович Акопян – мои учителя ничуть не меньше, чем первая учительница Кнарик Ивановна Багдасарян и замечательная классная руководительница Наталья Герасимовна Луценко. Если бы в правительстве Армении сегодня появились такие интеллектуалы и наставники (замечу, абсолютно честные), то и не знаю, что бы случилось. Наверное, из-за кордона была бы дана команда немедленно снять их. А лучше – убить. Типичнее – опорочить и убить, чтобы бездушная пошлячка где-то там, наверху, а на карте – заметно левее, вгляделась в свой гаджет, осклабилась и сказала: «Вау!». Потому что их приход означал бы уход. Уход от жалкой роли банановой туристической провинции Запада, которую вот уже 25 лет нам усиленно навязывают.
Конечно, судьба продолжает сталкивать меня с интереснейшими людьми разных профессий. Это доктор физико-математических наук и бывший профессор Стенфордского университета Завен Киракосян, спасение отца которого, осиротевшего во время резни в Харберде, я описала в романе. Это бывший начальник районной милиции, затем – зампредседателя Национальной службы безопасности, а теперь – общественный деятель Гурген Егиазарян, блестящий сыщик и рассказчик, у которого я выпытала несколько фактических, но удивительных историй. Это бывший высокопоставленный банковский служащий в Юго-Восточной Азии Зарэ Мсрлян, интернет-портала Keghart.com Жирайр Тутунджян, пересказавший мне реальную, но поразительно трогательную историю Ипекчяна. И скромная красивая Анжелла, что работала уборщицей в соседней парикмахерской и рассказала мне историю своей бабушки Ер моньи, которую я приписала бабушке Шварца в пору ее трагедии в Мараше. Это наш замечательный философ и мудрец Рубен Баренц, ставший свидетелем истории с героическим мальчиком в оккупированном фашистами Кисловодске. Наверное, у каждого романиста секрет кроется не столько в творческом воображении, сколько в интересном окружении и способности пытать его до последней реальной истории, выдумщиком которой является сам Господь Бог.
А бывало и наоборот: сапожник, описанный мной в романе 12 лет назад, в прошлом году чудом материализовался, перебравшись работать в будку на нашей улице. Волосы, правда, другого цвета.
Чудеса случаются, и чаще, чем нам кажется, и чудом является, конечно, то, что мои внуки Эдвард и Лусине знают свои семь колен даже в некоторых случаях в лицо. Такого счастья судьба давно не подкидывала армянам. Но самым большим чудом является то, что я сперва создала образ бабушки Шварца, а потом стала уподобляться ей во взаимоотношениях с внуками. Да, представьте себе, литература – великая сила, которая способна улучшать нас вне зависимости от возраста, даже если мы не только читатели, но и писатели. Но при условии чувства ответственности перед своим народом и всеми другими. Даже если человечество и не прочитает ни строчки из написанного мной, а имя мое ничегошеньки ему не скажет. Но я-то его люблю, и это очередной случай, когда безответная любовь возвышает, а не наоборот.
И наконец, это роман о замечательной школьной дружбе, хотя лучшие мои школьные товарищи и разъехались по чертовым бабушкам. И, конечно, о любви – ну а как без нее армянам, если ее адресаты все – от дворняжки в парке до давным-давно убитого фараона, от врача-патологоанатома до веселых братьев-близнецов, которые мечтают стать, как отец, классными ментами, чтобы был порядок у нас в стране и вновь воцарилась Любовь.
При всей моей везучести этот мой первый и, думаю, последний роман не назовешь баловнем судьбы. То питерский солидный издатель попенял мне, что история-то хороша, но слишком много в ней армян, а евреев не больше, чем турок, русских, испанцев, поляков, курдов и китайцев. Непорядок. То другой издатель из того же великого города выдвинул книгу на Всероссийский литературный конкурс «Национальный бестселлер», и она попала на читку в руки члена жюри – борцыни за права женщин и пидераполых. Можете себе представить, что она понаписала в рецензии. Руки могли бы опуститься навсегда, и я не издала бы эту книгу никогда, если бы добрые люди, окружающие меня, в своем большинстве не запилили бы на предмет издания, а в меньшинстве – не помогли делами и деньгами. Идеальная пропорция, неправда ли: на одну гендерообязанную – и такая прорва хороших людей?
Однако если бы двенадцать лет назад, когда я писала роман, мне удалось подглядеть нынешнюю ленту новостей, я бы, наверное, получила инфаркт задолго до борьбы с гендерами. Потому что кровь, насилие и вселенский дурдом казались уже тогда непревзойденным рекордом. Но, перечитывая текст, я не стала его менять и актуализировать, а приглашаю читателей вновь окунуться в те, как оказывается, безмятежные времена, когда наш сосед – Ближний Восток – жил в относительном мире, Каддафи еще дружил с Саркози, а семья Асада – с Эрдоганами, о чем в романе, конечно, нет ни строчки. Но ведь атмосфера – та! Всего-то двенадцать лет назад мобильники были внове и социальные сети еще не отвратили женщин от кухонь, а мужчин – от нардов. Удивительно! Что осталось неизменным – так это усилия турецкой разведки по созданию и поддержке агентурной сети и безмятежность обывателя, который не видит этого в упор. Они орудуют у нас под носом, ребята, и главная их опора – жадные и безнравственные идиоты наподобие тех, что выведены в романе. Но есть ведь и герои! Вокруг гибели одного из них и разворачивается вся детективная история.
Мне очень трудно пришлось с именами, это да. Потому что героев и персонажей много, есть среди них и уроды, и каждый раз рискуешь угодить в реального и хорошего человека. Так что, если где совпало – это действительно случайность, уж извините.
Да, есть в содержании и названии романа враги. Но, как ни крути, в огромном армянском языке всего восемь слов про ненависть, которые на деле означают гадливость, а не желание убить и уничтожить. Такой вот интересный и красноречивый язык, который тем не менее был мной отложен в сторону, а использован русский. Почему, спросите? Да потому что у нас на родине любить легче и проще, люди и без меня справятся. А вот на чужбине, где армян, говорящих по-русски, побольше, чем нас здесь, – это трудная работа, и не всегда результативная. Мой роман – попытка помочь им войти в мир Любви, стать благодаря этому лучше и счастливее. С нее начинается название романа, ею и заканчивается текст. Но пусть она никогда и нигде не заканчивается.
Лия Аветисян
Часть 1
Сплошные случайности
Двенадцать медалей на подушках
11 декабря 2004, за полдень
– Ну и дурак ты, экс-мачо. Бизнесмен экстрадированный. Ноль упакованный, – мысленно изощрялась Верка, не снимая с лица вежливую улыбку. Улыбка была изображена на овальном лике с иконы, натурщица которой перешагнула сорокалетний рубеж. Высокая шея привычно несла тяжелый узел мелкокурчавой роскоши, а довольно приличный бюст невинно растворялся в длинноватой для ее поколения фигуре под 180 сантиметров. Верка считала заинтересованное внимание к своей особе объективной оценкой гуманитарных достоинств и не реагировала на него. Зато на хамство отвечала мгновенным едким огнем. Но не на похоронах же.
Так что пока ей следовало взять себя в руки и не активировать внутренние ресурсы в ответ на чудовищный намек «да уж не так, как у милицейских наводчиков, Верка». Поклеп прозвучал из уст мерзопакостного Лёвы, которого она всего-то удостоила нейтральным «привет-как-дела». Нет, похороны не самое удачное место для припечатывания словом, как степлером для подрамников. И какая она ему Верка? Так ее звали теперь только одноклассники и вообще друзья детства, и этот голубчик к ним ни с какой стороны не мог быть причислен. Ну да, бывший муж лучшей школьной подруги Любы. Ну да, некогда ведомая Веркой тихоня Люба вдруг, под занавес супружества, даже не советуясь с ней по телефону, ого-го как подставила своего благоверного. Точнее – заслуженно бросила Леву в лапы московских налоговиков. Понятно, что обанкротившийся с их легкой руки Лева всe еще пылал негодованием в адрес окружения бывшей супруги. И главным подозреваемым в коварном замысле подставы была, само собой, инициативная Верка. Но ведь набравшаяся в Москве бойцовских качеств Люба всего лишь известила ее о свершившемся сотрудничестве с органами!
– Дурак, – резюмировала она свой мысленный монолог, прощально сделала губки бантиком мерзавчику Лёве и ввинтилась со своей траурной корзиночкой в длинную очередь с роскошными букетами.
Хоронили Левиного приятеля и Веркиного дальнего родственника Арама – еще одного аннулированного секс-символа Еревана, Москвы, Лос-Анджелеса и других ареалов наибольшего благоприятствования армянскому менталитету. Хоронили не кого-нибудь, а невольного покорителя женских сердец многих народов. С присущим ему выражением легкой задумчивости и в полном соответствии со спортивным прозвищем Арамис величественно лежал в гробу, и сходство трупа с одушевленным оригиналом вызывало искренние реки слез у всех любимых женщин знаменитости.
Верка была не любимая, а сильно уважаемая женщина. Да и вообще – какая она ему женщина? Она – его гуру в художественном творчестве.
– А как будет «гуру» в женском роде? – задумалась Верка. – Гура, что ли? Ну и дура. У индийцев женщины на такое не могут претендовать. А у армян тем более. Так просто, учитель рисования и исповедник. Но в женском роде.
Верка огляделась. Успевшие и не подсуетившиеся отметиться в статусе формальных жен Арама фактические вдовы сидели в разных концах зала Союза художников Армении. Да уж, ассортимент по росту, масти и прикиду был весьма обширен. Правда, не было мулаток и китаянок – может, просто потому, что не дожил. Зато была объединяющая всех дам особенность: фигурки у них были – как после фотошопа.
Народу было – зашибись. Большинство периодически каменело в позе Мыслителя Двадцать Первого Века: расставив ноги, вперив глаз в пространство и прижав продвинутый мобильник к левому уху. Правой рукой они пожимали лапы и лопаточки всё подходивших. Здесь были и одряхлевшие прежние вершители судеб, и нынешняя властноглазая номенклатура, и здоровяки с золотыми веригами пониже складок на загривках, и художественно-артистический бомонд, и суровые ополченцы тлеющей войны, в итогах которой еще не проставлена точка. Юные солдатики стояли в почетном карауле, а на двенадцати алых подушечках поблескивали чемпионские медали знаменитого олимпийца. Таков был Арамис: даже застигнутый смертью врасплох, он уходил торжественно и красиво.
Менты не любят, когда их так называют
12 декабря, 2004, полдень
Арамиса убили как-то неубедительно. Просто аккуратно чпокнули чем-то не особенно тяжелым по мозжечку под темной аркой, и он тихо остыл от кровоизлияния в мозг в двух шагах от собственного дома. Там же осталась валяться и трехкилограммовая гантеля с отштампованными на ней «90 коп.». «Ролекс» при этом не взяли и даже не тронули бумажник. Так что бедняге Шварцу всю зиму предстояло шершеляфамить с расследованием убийства.
«Дело №УР/728, Арам Лусинян» – накарябал он на папке. Потом подумал и добавил в скобках: «(Арамис)». После недолгих раздумий приписал: «Дон Жуан», сделал еще одну правку, папку бросил в урну, а на новой вывел: «Арам Лусинян (Арамис Дон Жуян)». Вот теперь было не совсем правильно с точки зрения орфографии, зато абсолютно точно – для характеристики сильно потерпевшего!
Арамиса он знал еще задирой-малышом и откровенно недолюбливал. Помимо редкого спортивного таланта и способности быть мухоловкой для женщин было у Арамиса еще одно несомненное дарование: он умел затевать драки сполоборота. И больше всего он старался раззадорить самого Шварца. Каждый раз, когда Арамис сиял ему издали своей знаменитой улыбкой и, распахнув руки, провозглашал: «О, Майн Мент!», Шварц хотел переломить его, как спичку, несмотря на все олимпийские звания и награды задиры.
Бывалый сыщик и начальник уголовного отделения Центрального райотдела ереванской полиции, Шварц заработал кличку за силищу и невозмутимость Терминатора. Но сходство на этом заканчивалось. Жесткая щетка пегих усов топорщилась, скрывая часть выползавшего из-под галстука шрама. Нос горбатый для недоброжелателей и орлиный – для друзей. А взгляд! Взгляд его серо-зеленых глаз был невинен и кроток, как у флейтиста в симфоническом оркестре, и это многих обманывало. Многих, но не Арамиса, который вертелся рядом с их школьной компанией с самого детства, а повзрослев, стал будто специально лезть на рожон.
Шварц не любил шутки по поводу своей профессии и, как все менты, ненавидел, когда его называли ментом. Он предпочитал угрюмо сторониться этого взрослого дитяти, так как фанфарон Арамис учился с ним в одной школе и даже был родственником сразу двух его близких друзей. А это – святое. И вот нате вам: кого-то он все-таки достал. И именно Шварцу предстоит канителиться с его беспорядочным и необъятным окружением.
Курить надоело, от однообразия газет воротило, а сервер завис с самого утра. Да и чего было ему не зависать, если от беспорядочных Шварцовых тыков мог бы зависнуть не только этот дохлый пентик, но и суперкомпьютер в Пентагоне. Умная печаталка с экраном все еще была для него своевольным и капризным существом, способным терять файлы, забывать архивировать информацию, вместо помощи подсовывать англоязычную белиберду, с которой не справишься без словаря, и вообще больше мешала, чем способствовала работе. Она так и не заслужила доверия Шварца, но постоянно искушала самостоятельно освоить эти картинки, одна из которых изображала старенький советский радиоприемник, но почему-то означала «память», а другая напоминала веселый хоровод, но имела в виду «диаграммы». Словом, вместо помощника и информатора, компьютер был основным и постоянным правонарушителем.
Начальник райотдела, шестидесятилетний полковник Владимир Карапетян, которого за глаза все называли Дядей Вовой, относился к компьютерной технике с таким мистическим напрягом, что на его фоне Шварц смотрелся продвинутым технократом. Освоение полицией Армении высоких технологий было еще впереди. «Всему свое время, и это придет», – оправдал Шварц шефа и заодно себя.
– Эх, Дядя Вова, Дядя Вова, – переключился мысленно Шварц на шефа, который в последнее время сильно хворал, мотался по дорогим клиникам и именитым врачам. От них он получал обнадеживающие заверения, что пока еще он не их контингент. Хотя, возможно, здорово влип, но во что – неизвестно. При этом они столбили золотоносный участок, как заправские старатели, по-дружески советуя обязательно обратиться к ним в случае проявления таких-то признаков нездоровья или просто через месяц. И понятно, что не боявшийся лезть под пули бандитов, но столкнувшийся с болезнью Дядя Вова фантазировал себе именно эти недомогания и вновь возвращался к модным докторам.
Вот и всего за день до убийства Лусиняна Шварц с сотрудниками закатились проведать Дядю Вову сразу после работы, прихватив в палату водку, баночки с колой и полдюжины порций любовно спеленутого лавашом шашлыка. Пикник в больнице фактически являлся и прощальным банкетом уезжавшего в тот же день заместителя Дяди Вовы по угрозыску на трехмесячные курсы повышения квалификации. Как на беду, в сверкающей палате ошивалась симпатичная врачиха, которую Дядя Вова пассивно, для проформы, клеил несмотря на нелюбовь к шашням. А интеллигентная докторша тактично подыгрывала больному, дабы не провоцировать у него упаднические настроения.
Мало того, что лирическая мизансцена была прервана в самом зачатке, да еще амбре от шашлыка было таким ядреным и всепроникающим, что утонченная мадам возмутилась поползновению на ее диетические предписания. И только поблескивавшие звездочки погонов на плечах ментов помешали их экстрадиции из больницы. Но, будучи переговорщиком будь здоров, Шварц обязался ни под каким предлогом не предлагать Дяде Вове жареную свинину и аккуратно вытеснил докторшу из палаты. Та напоследок сощурила на него глазищи, вложила руки в карманы своего неправдоподобно белого халата и продефилировала вон из палаты под рентгеновским облучением ментовских взглядов.
В результате рассевшиеся на диване ребята с пещерным энтузиазмом вгрызались в мясо на ребрышках, дружно пили сперва за здоровье шефа, потом – за отъезд его заместителя, потом – за исполнение Шварцем обязанностей обоих выбывших и т. д. Что было потом? Потом не съевший ни кусочка и не выпивавший ни грамма водки, но прихлебывавший колу Дядя Вова пережил-таки тяжелый приступ разрушительной болезни, имеющей созидательное название «панкреатит».
Слаженная работа милицейской команды – она и в больнице слаженная. Пока один бегал за врачом, другие упаковали и вынесли к чертовой бабушке объедки интерактивно сподличавшей свинины, баночки оставшейся вне подозрений колы и открыли окно навстречу декабрьскому свежему воздуху. Так что прибежавшая со всеми своими врачебными прибамбасами докторша просто молча испепелила Шварца взглядом. Следом присеменила жена шефа, поохала, поахала, понаглаживала пухлыми рученьками его лапищи, центробежная сила разогнала иньекцию из задницы Дяди Вовы по всему его могучему телу, боль унялась, сонные веки сомкнулись – и порядок был восстановлен. А расстроеные Шварц с командой вернулись на работу и занялись запущенной писаниной, костеря подследственных, свидетелей, потерпевших, низкую зарплату, болезнь шефа и глазастую докторшу. Шварц вернулся домой поздно, а под утро был поднят звонком об убийстве Лусиняна.
Надо было чем-то развлечь себя до того, как основательно засядешь за эту чертовщину со многими миссис иксами. И с игреками мистеров, один из которых, возможно, проявил излишнее гвардейское рвение в отношениях с мушкетером. Голодный и злой, Шварц, как всегда в подобных случаях, уставился в открытое окно с незажженной сигаретой под острым левым резцом.
В детстве его регулярно лупили по левой ладошке, пока не отбили охоту выводить каракули именно ею. В общем-то ласковая, но зомбированная советской педагогикой мама не могла тогда предполагать, что переученный ею левша будет всю жизнь назло домашнему Песталоцци играть в нарды левой рукой и курить, держа сигареты в левом углу рта. И временами ходить налево. Хотя армянину вряд ли нужно для этого быть обязательно левшой. А тем более переученным.
Видец из окна был не самый живописный. На переполненном мусорном баке революционно-красного цвета крупными белыми буквами было проставлено «Центр». С него, как с первомайской трибуны, величественно и придирчиво оглядывал окрестности здоровенный рыжий кот. Он не торопился спрыгивать, чтобы поворошить прислоненные к баку пакеты с мусором, так как знал, зараза, назубок режим работы буфета Центрального ОВД: к концу дня должно было перепасть что-то действительно вкусненькое. Но конкурентов на всякий случай не подпускал. Те жались под стенками двора и проверочно мяучили с просительными интонациями, за что получали в мохнатый бок спешившим мимо милицейским ботинком. Так что скептики с вытянутыми хвостами передислоцировались в соседний парк: уж там народ был посердобольней, чем в ментовке.
До странного теплая выдалась зима в Ереване. В самом дебюте началась оттепель, кошки заорали с мартовским энтузиазмом, и по городу поползли слухи о грядущем землетрясении. Случившаяся в 1988-м тектоническая катастрофа действительно совпала с таким же непривычно теплым декабрем.
– Вот точно такая же погода и была. Я, помню, в одном костюме ходил, – делился воспоминаниями старичок на скамейке в парке.
– Молодой был, кровь, небось, кипела, вот и ходил налегке, – подначивали сидящие рядом друзья в одинаковых зубных протезах.
– Эх, сколько городов у нас порушили землетрясения, – сокрушался другой и загибал пальцы: – Вагаршапат, Двин, Ани…
Да и вчера на похоронах если не вздыхали об Араме Лусиняне, то всерьез обсуждали сейсмологические тонкости.
Но теплая зима несла и безусловную выгоду: можно было продолжать ездить на лысых покрышках и экономить на обогреве квартиры. Проблему теплоснабжения жители Армении решали индивидуально со дня долгожданной независимости, и центральное отопление давно перешло в разряд ностальгических воспоминаний о тотальном советском порядке.
Стоп. Вот оно! Отопление в квартире – вот где крылась еще одна причина утреннего недовольства Шварца. Надо же ему было поддаться на провокацию и сходить в гости к свояку в его свежеотремонтированную квартиру! Стеклопакеты с антикомарными сетками, индивидуальный котел газового отопления и прочая хренотень евроремонта с тех пор стали постоянной темой вздохов и намеков его прежде не особенно притязательной жены Марго. Амбиции проявились в один день, и повернуть их вспять было уже так же невозможно, как уговорить девятый вал вернуться восвояси. Особо резко одергивать Маргаритку тоже не стоило, так как это могло развеять в ее глазах имидж всемогущего мужа, офицера-криминалиста, которому стоит только захотеть, и они всей семьей пройдут к респектабельному достатку аки посуху. Ну да ладно, есть у него планчик, как и супругу ублажить, и не особенно пасть в собственных глазах. Надо будет на свежую голову обмозговать.
Словом, Армен Шаваршян (а именно так звали Шварца) действительно был оптимистом и предпочитал, несмотря на опыт, позитивно смотреть на жизнь. Но только не на подозреваемых.
Допрашивать ляфамов было делом муторным. Даже самые приличные курили, грубили во время допросов, смотрели с укором и презрением, нещадно врали и кокетничали, как старшеклассницы. При этом на них нельзя было прикрикнуть или отвесить им отрезвляющий подзатыльник. Потому что тут же начинались театральные слезы и истерики, а вслед за ними, как черти из табакерки, вылезали срочно выявленные семьей дальние, но высокородные зятья, кумовья и прочие покровители. Вместе с тем серьезным наваром от работы с женским контингентом была возможность развести их на чувство справедливости, воздаяния по добрым делам и грехам и прочую тонкую материю, в результате чего дамы всего предъявленного диапазона, включая убежденных атеисток, становились на путь искреннего сотрудничества с органами. Но это было ноу-хау Шварца, которым он прославился не только у себя в райотделе.
О преимуществах игр с породистыми
2003 г., лето
Софи та еще была сучка: беленькая, пышненькая, она готова была ластиться к каждому встречному-поперечному и частенько получала ответную ласку. Опушенные густыми ресничками миндалевидные глаза под белоснежным выпуклым лбом так и призывали: ну подойди, ну посмотри, какая я нежная и ласковая. И многие действительно подходили. Конечно, если бы не прошлогодняя авария, успех был бы гораздо больше. Но огромная черная машина перечеркнула навсегда ее надежду найти себе кого-то постоянного. Все-таки, как бы люди возвышенно ни трепались, они не любят инвалидов. А тем более – хромых собак.
Мать Софи хоть и была бесхозной дворняжкой, имела довольно элегантный окрас: белая-белая грудка и белые же носочки красиво контрастировали с ее иссиня-черной шерстью. Звали ее Чало, и по утрам она частенько играла в парке с настоящим барчуком, холеным далматинцем Дэном, которого хозяин приводил туда для совместных пробежек. Добродушная Чало была любимицей старичков на скамеечках и лучшей подружкой Дэна.
Дэн был, конечно, красавцем. Круглые темно-коричневые пятнышки подчеркивали белоснежность его статной фигуры и породистость физиономии, и Чало гордилась своей дружбой с ним. Почти каждое утро они с хозяином приносили Чало хрусткие мясные шарики, и Дэн грозно оглядывался на окрестных дворняг, мечтавших присоседиться к ее аппетитному завтраку. И даже порыкивал на самых отчаянных, возвышаясь над Чало, пока та аккуратно подбирала с земли угощение. Но однажды он не дал ей позавтракать, а принялся прыгать вокруг нее, ластиться и нежно лизать под ее косматым хвостиком, вызывая головокружение и истому. Словом, пока обегавший парк хозяин хватился, было поздно: Дэн и Чало срослись в идеальную скульптуру в центре парка, и разделить их уже не смогла бы никакая человеческая сила.
Софи и два ее брата родились в конце апреля в темном подвале по соседству с парком, и Чало бережно скрывала их от чужих глаз, вскармливала густым молоком, выкусывала из шерстки настырных блох и тщательно вылизывала, чтобы от малышей пахло настоящими взрослыми собаками, а не беспомощной добычей возможных агрессоров.
Когда острые зубки детей достаточно окрепли, Чало стала приносить им еду прямо в пластиковых пакетах, скапливавшихся у мусорных баков соседнего двора. Чало ужасно исхудала, вскармливая малышей и стараясь поменьше отлучаться в поисках пищи. Но все равно, разорвав зубами пакет, сперва опорожняла его перед детьми, терпеливо ждала, пока они разберутся со съедобными податливыми кусками, отталкивала их от опасных осколков и всего вредоносного. Лишь потом она принималась глодать острые обеденные кости и жевать черствые куски лежалого хлеба.
Мальчики были черненькими, как Чало, мохнатыми и похожими на мягкие игрушки, за что люди и любят щенков дворняг. Они родились маленькими, безысходно попискивали в ожидании возвращения матери и радостно ползли на родной запах ее теплого живота. А вот девочка удалась в отца: крупная, белоснежная, с еще только намеченными в подшерстке черными пятнышками, крутым лобиком и большими бархатными глазками. «Моя принцесса», – думала Чало о дочке и не особенно сердилась на ее шалости.
Софи первой из помлта стала осваивать закоулки подвала. Там, где в дальнем углу с трубы капала конденсированная вода, водились страшные звери. Они были черными и в темноте подвала почти невидимыми, но грозно шелестели при движении по каменным плиткам пола. Заметив приближение Софи, они застывали на месте и изучали ее, поводя длинными усами. Точно такие же вылезали иногда из приносимых мамой мусорных пакетов. Та отбрасывала их носом подальше и устрашающе лаяла, чтоб убирались подальше и не пугали ее малышей.
Зверь поменьше жил в другом углу и портил его тонкими ниточками, которые прилипали к носу Софи и вызывали чихи до одури. Снять ниточки с носа лапками было сложно, и приходилось долго тереться им об углы сложенных штабелем жестких матов, на которых они с братьями и родились. А еще в углу подвала были свалены игрушки Софи, которые интересно было трепать, упершись в них передними лапами, и таскать через подвал вылезающие из них клочья. Еще были игрушки, которые можно было звонко катать по полу, радуясь возможному испугу притаившихся в углах Усатых Зверей и Зверя-Ниточника. В подвале было много интересного: мягкого и твердого, приятного и опасного, врытого в пол и катящегося, если тронуть лапой. Там прошли первые сорок дней ее жизни, а на сорок первый Чало вывела детей на первую экскурсию в парк.
Лучше быть совсем живым, чем сильно уважаемым
12 декабря 2004 г., вечер
– Ну-ка, ну-ка, что у нас там нарисовалось, – наставил на нос крошечные очочки посвежевший после отлежки Дядя Вова, чтобы просмотреть листы донесений под обязательный аккомпанемент доклада Шварца.
– Этот Арам – уважаемый в городе парень…
– Да знаю, знаю, – Дядя Вова с отвращением покосился на телефонные аппараты, – от лучших друзей до высокого начальства никого не осталось, кто бы мне мозги не полоскал по этому поводу за последние сутки. В больницу даже звонили: не лечение, а сплошной облом…
– Даа, проект с докторшей небось ухнулся, – подумал Шварц и бодро начал:
– В шесть утра в четверг дворничиха нашла его уже закоченевшим под стеной арочного проема. Адрес – проспект Маршала Баграмяна, 23. Два здания-близнеца с красивыми пожарными башенками знаете? Те «сталинки», что своими северным и южным корпусами сливаются в общий восточный корпус?
– Это где покойный Вахтанг Ашотович жил?
– Ну да.
– Так бы и сказал. А то восточный корпус, южный корпус – прямо не Ереван, а Нью-Йорк.
– А что, еще немного нам штатное расписание подсократят, и сможем тягаться с Нью-Йорком в плане преступности, – намекнул Шварц на нехватку кадров.
– И не говори. – пригорюнился Дядя Вова. – Совсем они там с ума сошли. Давай дальше.
– Ну вот. Эти здания смотрят на проспект Баграмяна, один примыкающий корпус – на улицу Прошяна, – и Шварц стал чертить на бумаге план улицы:
– Вот коробка двора, вот фасад. На первых этажах почта, кондитерская, дорогая парикмахерская, частная аптека, магазин детской одежды. И сразу за углом – короткая улочка. Даже имени не имеет. А упирается в Музыкальный театр. Что раньше кинотеатром повторных фильмов был. Сбоку – Пушкинский парк. И можно сказать, что это самая безлюдная дорога Еревана, потому что, хоть и центр, а ходить по ней фактически некуда. Только по субботам-воскресеньям на спектакли театра. И уличного освещения на ней вообще не предусмотрено, как в Зимбабве. Вот на нее-то и выходит тот самый арочный проем в стене. Арка не освещается, для машин глухая: на входе врыт швеллер. В парке ночью тоже темно – глаз коли. Идеальное место для убийства, получается.
Такое длинное выступление было явным рекордом для молчуна Шварца, и при других обстоятельствах Дядя Вова не преминул бы поздравить его с проклюнувшимся ораторским талантом. Но момент был не тот: расследование убийства Лусиняна контролировалось на всех уровнях, и надо было спешить.
– Слушай, это ж сдохнуть можно! – выпустил раздражение Дядя Вова, бахнув кулаком по столу. – Это же жилое здание МВД! Его строили, правда, еще в пятидесятых, но ведь до сих пор там живут бывшие и нынешние сотрудники органов, их семьи. А у них под носом – идеальное место для преступлений в центре города! Не мальчики, небось, знают ведь, в каких точках на власть нажимать, чтобы адекватно реагировала на просьбы о благоустройстве…
– Эти точки сейчас эрогенными называются, товарищ полковник.
– Ха-а-ха-ха-а, – залился Дядя Вова своим невообразимо скрипучим смехом, – только у нашей городской власти их сейчас все меньше становится. Стареет, что ли? Мой отец знаешь, что говорит? Из всех мужских привычек, говорит, у меня только бритье и осталось! Прибедняется, конечно. – Дядя Вова поспешил реабилитировать мужские способности отца.
– Ладно, давай, рассказывай дальше.
– Ну вот, нашла труп Лусиняна дворничиха, а в потемках не разобралась, что к чему. Думала, пьяный бомж. Над ним еще собака сидела и выла. Дворничиха испугалась подходить и пошла будить соседей с первого этажа. От них и позвонила в отделение. Мой информатор, что живет в соседнем корпусе, очевидцев среди других соседей не нашел. Лусиняна знал по улице – уважаемый, говорит, был человек…
– Да знаю, знаю, – скривился, как от плохой водки, Дядя Вова, – кто-то все-таки не так уж сильно его уважал в этом городе, раз бухнул по голове гантелей, а дорогие часы погнушался взять! Уважаемый человек… Лучше бы ему было быть не таким сильно уважаемым, но совсем живым. Ладно, давай, продолжай…
– Уже получен результат анализов из лаборатории, и они мне, товарищ полковник, сильно понравились: пятна крови-то там от двух разных групп – первой и третьей! У Лусиняна кровь третьей группы, так что пятно первой группы – след второго фигуранта или самого убийцы. А что еще более радует – резус-фактор: он у найденного пятна первой группы отрицательный. Но следов борьбы ни на теле потерпевшего, ни на его одежде не обнаружено.
– С больницами связался?
– Скажу – нет, поверите?
– Что там? – Дядя Вова прикинулся не заметившим иронии подчиненного тупоголовым начальником.
– Связался, но результатов пока нет: никто со стреляными, резаными или рваными ранами не обращался. Точнее, обращались, но по бытовухе или с железобетонными обоснованиями травматизма. Толстая тетка, например, порезалась собственным унитазом: не выдержал нагрузки.
– Мать честная! Это сколько ж она весила?
– Дядя Вова весело вперился в Шварца поверх очочков.
