скачать книгу бесплатно
Войдя в пристройку тест-пункта, Герман с удовлетворением отметил отсутствие очереди. В комнатке, напоминающей процедурный кабинет, у него взяли десять кубиков крови. Когда он раскатывал обратно рукав, то заметил, что медсестра, освободившая его от лишних десяти кубических миллиграммов крови, морщит нос, но старается делать это незаметно для Германа.
От него шел запах.
Он происходил из-под рубашки (Герман не снимал ее со вчерашнего дня). Теперь и Герман ощутил его. Похожий на тот, что был в туалете, когда его вырвало.
Неужели он весь так смердит под одеждой?
Герман как можно быстрее застегнул рукав рубашки и натянул сверху свитер. Затем глянул на часы и спросил медсестру, когда вернуться за результатом.
Ответ был – в понедельник.
Герман едва не закричал.
В ПОНЕДЕЛЬНИК?!
Если до этого времени вирус его не убьет, будет ли он способен добраться сюда в понедельник? А если да, как тогда он будет выглядеть? Вообще, известно ли ему, с какой скоростью продвигается его старение? Герман, не без оснований, полагал, что оно происходит рывками, короткими периодами активных процессов; он посмотрелся в зеркало последний раз перед уходом из дому и никаких изменений не заметил. Но это, конечно, не означало, что они не произойдут до понедельника, а до понедельника с ним могло произойти что угодно.
«Послушай, а разве не все равно, узнаешь ли ты результаты этого чертового теста – или нет?»
А может, тебе устроить очередную ссылку, дружок? – мысленно обратился Герман к сующему нос во все дела Эксперту.
Тот умолк.
– Послушайте… – обратился Герман к медсестре и закашлялся, – послушайте, мне срочно нужны результаты этого теста. Почему только в понедельник?
Та сочувственно посмотрела на Германа и ответила:
– Сегодня суббота, лаборант ушел сразу после обеда, мне жаль.
– А не мог бы кто-то… – начал Герман.
Медсестра отрицательно покачала головой:
– Он специалист. Никто, кроме него, из здешнего персонала не имеет права работать в лаборатории. Я тоже. К тому же, даже если бы удалось кого-нибудь найти на станции переливания крови, что находится рядом, в основном здании, – наш лаборант всегда забирает ключи от своего кабинета с собой.
Герман резко выдохнул.
Снова закрытые двери… ключи… (неужели он посещал «архив» больницы, в которой ему делали операцию, всего лишь… вчера?)
Все повторялось снова, только в несколько ином варианте.
И здесь определенно пахло Айболитом.
Он полез в карман брюк, где находился бумажник, но на полпути остановился и посмотрел на медсестру. Нет, она явно не принадлежала к племени Добрых Докторов; она говорила правду.
– Спасибо, – с трудом произнес Герман. – Во сколько мне придти… в понедельник?
– В любое время, – сказала сестра. В ее глазах он снова прочел неподдельное сочувствие, – видимо, она догадалась, что Германа привело сюда не праздное любопытство (что, впрочем, наверное, было не трудно), как большинство других, и его спешка… И еще она его не осуждала, ее глаза оставались спокойными и добрыми.
– В любое время, – повторила она. – Лаборант приходит за час до открытия. Народа сегодня было не много. Приходите с самого утра, ваш тест будет уже готов.
Герман вдруг понял, что, если задержится тут еще хотя бы на минуту, то обо всем расскажет этой незнакомой женщине с удивительно добрыми глазами.
– Спасибо… извините… – Герман быстро вышел, надеясь в душе, что если доживет до понедельника и вернется сюда, то попадет на ее смену.
* * *
Это был самый кошмарный, самый долгий вечер в его жизни. Время тянулось мучительно, превращая мгновения в минуты, а минуты – в часы.
Герман сидел перед включенным телевизором, но совершенно не улавливал смысл происходящего на экране. Вместо агентов ФБР Скалли и Малдера, активно бравших за задницу очередного монстра, он видел, будто на сменяющихся слайдовых картинках, отражение разных частей своего лица в маленьком квадратике водительского зеркальца; зеленоватые сгустки слизи в унитазе; сморщенные, как от воды, руки; двух пауков, мостившихся у тусклого пыльного плафона на потолке в каком-то ужасно тесном помещении; добрые глаза немолодой медсестры; лицо Алекса, говорящего о начале финансового года; какой-то старый фотоаппарат на треноге с непропорционально большим объективом, в глубине которого чернела, медленно расширяясь, черная точка; оборванный кожаный поводок, свисающий вдоль фонарного столба, как дохлая змея…
* * *
Около двенадцати часов ночи Герман вспомнил, что так ничего и не ел сегодня. При этом его желудок хранил совершенное молчание. Германа это обстоятельство немного удивило, но не более того, – чем дальше развивалось его знакомство с вирусом, тем больше он терял способность удивляться.
Сильнее его тревожило другое: он не только ничего не ел, но и не пил, у него даже не возникало такого желания.
Он выключил телевизор с помощью пульта и взял с журнального столика квадратное зеркало на пластмассовой подставке, чтобы вновь проверить, насколько далеко зашли его дела. В сравнении с тем, как выглядело его лицо утром, дальнейших изменений он пока не обнаружил. Через секунду Герман резко отвел взгляд от своего отражения из-за сдавившего горло чувства и вытянул руку, чтобы поставить зеркало на место. В последний момент рука дрогнула, и зеркало, пролетев мимо журнального столика, разбилось.
* * *
В половине первого он вспомнил, что, после возвращения домой, он собирался принять ванну. Он уже почти не ощущал идущего от него запаха, даже когда снял рубашку, но все равно решил помыться, хотя бы ради того, чтобы найти себе, наконец, осмысленное занятие. Спать не хотелось, несмотря на поздний час.
По дороге в ванную он обратил внимание на повернутый к стене портрет.
– Ну, что скажешь, парень? Я совсем забыл о тебе, – Герман привел портрет в нормальное положение.
Гера молчал. Только глаза мальчишки, мерившие Германа осуждающим презрительным взглядом, будто говорили: «Трепач! – вот ты кто».
Казалось, Гера на фото заметно возмужал.
* * *
Пока в ванной набиралась вода, прошло около семи минут, но за этот небольшой срок Герман сделал два открытия.
Сначала из ванной, где шумела вода, он отправился на кухню, чтобы подымить в форточку (дыма в помещении Герман не любил и крайне редко позволял себе закурить даже в машине). Как только сигарета оказалась в привычном месте между указательным и средним пальцами, он понял, что курить совершенно не хочет. Он покрутил ее, слушая, как под тонкой бумагой шуршит табак, а затем отправил в мусорник. Секунду спустя только начатая пачка «кэмэла» последовала за сигаретой, как взвод солдат в тесном броневике за смелым разведчиком-добровольцем – парни отправлялись в долгий путь, где в конце их подберет на свалке какой-нибудь обрадованный бомж, или они попадут под дождь, потемнеют и разбухнут как покойники в своей тесной братской могиле.
Выходит, он бросил курить? Герман заглянул в мусорное ведро с саркастической ухмылкой. Эта ситуация напомнила ему то ли эпизод из какого-то старого фильма, то ли не менее старый анекдот, где приговоренному к смерти, которому предстояло через пять минут отправиться на эшафот – предлагалось бросить курить.
Затем, пока еще набиралась вода в ванной, Герману пришла мысль измерить температуру. Он отыскал термометр в старой пыльной аптечке, Бог знает с каких времен валявшейся в кухонной антресоли, и сунул подмышку. Герман вынул градусник ровно через пять минут. Он долго всматривался в шкалу, начав уже опасаться, что его зрение стало угасать. Однако скоро выяснилось, что мелкие деления он видит превосходно; просто серебристая полоска ртути… осталась на прежнем месте – на отметке 34,6.
Если первое открытие Германа позабавило, то второе – пожалуй, озадачило (Ха! Он все еще боится смерти? А может, он УЖЕ умер?). Герман на всякий случай попытался отыскать на руке пульс. Его не… так-то и легко удалось найти; он был слегка замедленным – ударов пятьдесят в минуту – но, если прижать палец в нужной точке, прослушивался довольно отчетливо.
«Ну конечно, а чего ты ожидал? Ты ведь дышишь, – зачем снабжать кровь кислородом, если сердце остановилось?»
* * *
Едва начав опускаться в ванну, Герман вдруг закричал. Казалось, кто-то, обладающий весьма специфическим чувством юмора, решил подшутить над любителями ночного душа и пустил по водопроводу кислоту. Герман буквально выпрыгнул из ванны, – кожа в местах соприкосновения с водой мгновенно стала пурпурно-красной, будто ее ошпарили кипятком, и сильно пекла, как при настоящем ожоге.
Чертыхаясь, Герман аккуратно промокнул полотенцем воспаленные участки, и, надев только трусы, вернулся в гостиную.
Он сел в кресло, тупо глядя мимо пространства, и… ему вдруг стало совершенно наплевать, на все: каким окажется результат теста на ВИЧ; как поступить в ситуации с непрошеными гостями, если кому-то неожиданно взбредет в голову нагрянуть к нему в дом; на вирус; на то, как он будет выглядеть в понедельник; и даже на то, доживет ли он вообще до вечера следующего дня – абсолютно на ВСЕ…
– Мне плевать… – сказал он в безмолвную комнату.
* * *
Он лежал в одноместной больничной палате. Рядом с его кроватью высился белый штатив капельницы; из перевернутой вверх дном бутылки с физраствором, зажатой в держателе штатива, тянулась длинная прозрачная трубка, соединенная через толстую иглу с веной в его руке. Ко дну бутылки поднимались веселые рои маленьких пузырьков. В палате горело две люстры в круглых матовых плафонах. У изголовья кровати стояла старая больничная тумбочка, окно занавешено длинными портьерами (судя по всему, был поздний вечер). В углу палаты стоял стул на металлических ножках с низкой жесткой спинкой, похожий на конторский. У противоположной стены – повернутое вбок инвалидное кресло.
Герман лежал на спине, чувствуя холодок в сгибе руки, куда была подсоединена капельница, и притупленную пульсирующую боль в правой нижней части живота.
– У вас лихорадка, – сказал врач, осматривая Германа. – Впрочем, иначе быть и не могло. – Он склонился над вспухшим разрезом шва внизу живота Германа.
Шов был не меньше двенадцати сантиметров в длину, стянутый поперечными стежками хирургических ниток, глубоко врезавшихся в воспаленную темно-лиловую кожу. В центре шва, где находилось сморщенное кровоточащее отверстие, торчал конец тонкой резиновой трубки, из которой, пульсируя в такт ударам сердца, лилась струйка мутного гноя.
– Мы едва успели вас спасти, – произнес врач, осматривая шов. – Но, боюсь, осложнений не избежать. Кажется, началось заражение.
Врач выглядел совсем как добрый доктор Айболит, нарисованный на обложке старой детской книжки: низенького роста, с круглым румяным лицом, лучиками морщинок вокруг глаз, которые появились от привычки часто улыбаться (либо приходить в ярость), в аккуратном ослепительно-белом халате. Рукава халата были немного длинноваты – из-под накрахмаленных манжет выглядывали розовые пухлые руки.
Когда врач наклонился над Германом, он заметил, что у того в кармане халата что-то перевалилось: что-то длинное, узкое вверху и расширяющееся к низу. Под таким углом обзора Герман мог увидеть только кончик узкой верхней части. Это имело металлический блеск. Маленький яркий зайчик сверкнул Герману в глаза, отразив свет люстры.
– Больно? – врач надавил пальцем на вспухший участок; в его голосе прозвучало скорее утверждение, чем вопрос.
Германа выгнуло дугой, но он сумел удержать стон внутри.
Он еще не успел до конца осознать, что с ним произошло, и как он здесь очутился; почему к его руке присоединена капельница, и что так сильно болит внизу живота.
едва успели вас спасти…
«Мне сделали операцию?»
Герману смутно припомнился аэропорт, пачка белых таблеток, купленная в аптечном киоске рядом с залом ожидания… Он успел принять их все (почти – последняя раскрошилась… это был анальгин, кажется), пока длилась задержка рейса. Ему вспомнилась толстуха в окружении своего выводка, сидевшая на расплющившемся чемодане рядом с входом в общественный туалет – вроде бы, он на нее свалился? – или… А потом был самолет, такси… его квартира… боль… жар… И, кажется, он сам вызвал «скорую». Дальше он не помнил. Интересно, кто их впустил? Или кому-то пришлось ломать дверь?
Он собирался спросить у врача, что с ним произошло, но внезапно передумал. Что-то его настораживало в этом маленьком докторе, похожем на Айболита.
Возможно, это аппендицит… да, скорее всего, именно так – аппендицит – он и сам догадался.
В палате было прохладно (почему он тут один? – возник мимолетный вопрос). К стене над креслом-каталкой был прилеплен пластырем большой глянцевый календарь – сидящий пятнистый дог в белой круглой шапочке на голове, с красным крестом в центре. Высунутый язык пса был одного цвета с крестом на шапочке; его глаза смотрели куда-то в сторону, однако Герману показалось, что дог время от времени поглядывает на него.
Он замерз, потому что одеяло было откинуто, а одежда – его любимый тонкий синий гольф и какая-то желтая байковая пижамная куртка (в которую его, видимо, обрядили уже в больнице) – задрана к верху под самые подмышки для осмотра.
– Будем принимать экстренные меры, – произнес врач.
В его голосе звучала озабоченность, но на другом уровне интонации (где-то в глубине, как урчание желудка во время разговора) просквозило нечто, от чего Герману стало еще холоднее, будто доктор сказал не «будем принимать экстренные меры», а «СЕЙЧАС МЫ ПЕРЕРЕЖЕМ ЕМУ ГЛОТКУ, КАК СВИНЬЕ, ТОЙ ЗДОРОВОЙ ОСТРОЙ ШТУКОЙ, ЧТО ЛЕЖИТ В ПРАВОМ КАРМАНЕ МОЕГО ХАЛАТА».
Он посмотрел на Германа:
– Как вы себя чувствуете?
ПРИГОТОВЬСЯ, СЫНОК, МЫ СКОРО НАЧНЕМ. НО МЫ НЕ БУДЕМ СЛИШКОМ ТОРОПИТЬСЯ, ЧТОБЫ РАСТЯНУТЬ УДОВОЛЬСТВИЕ, ПРАВДА?
Герману вдруг показалось, что он находится не в больничной палате, а в помещении, которое лишь приблизительно напоминает ее. Нет никакой больницы, никаких операционных, процедурных, и нет коридора за дверями в его «палате», длинного больничного коридора, по которому ходят люди в белых халатах и прогуливаются выздоравливающие больные. На самом деле ничего этого нет. Есть лишь это помещение, ставшее его казематом. Как маленький остров в ужасающей пустоте страшного серого мира, наполненного криками и стонами, населенного страшными обитателями, только внешне похожими на людей – добрыми Ай-Болитами – Добрыми Докторами и их помощниками. И если выглянуть в окно, отодвинув эти длинные тяжелые портьеры (которые, несомненно, предназначались для Германа, чтобы он не увидел лишнего), то можно было бы рассмотреть… Потому что это был мир врачей-мясников, вивисекторов.
Из дому его забрала не настоящая «скорая помощь» – те приехали чуть-чуть позже и уже никого не застали – это была Их машина. Машина Добрых Докторов. Они каким-то образом узнали о нем и поспешили за ним. Их «неотложка» опередила другую, настоящую, потому что появилась, как Летучий Голландец, прямо из сумрака под деревьями, стоявшими у дома Германа, и там же исчезла, уже вместе с ним. Они забрали его и никому неизвестным путем привезли сюда – в это ужасное место.
Теперь он целиком в Их власти.
мы вас едва успели спасти…
ПОТОМУ ЧТО УМЕРЕТЬ ОТ ПРОСТОГО ПЕРИТОНИТА БЫЛО БЫ СЛИШКОМ ЛЕГКО – СЛИШКОМ БЫСТРО
Не для этого Их машина появилась под его домом, появившись из тени, как призрак из тумана.
СКОРО НАЧНЁМ – НО МЫ НЕ БУДЕМ СЛИШКОМ ТОРОПИТЬСЯ – ЧТОБЫ РАСТЯНУТЬ УДОВОЛЬСТВИЕ (НАШЕ И ТВОЕ)… ПРАВДА? ПРАВДА?.. ПРАВДА…
Герман содрогнулся, внезапно поняв, куда исчезают люди – десятки людей ежедневно по стране. Не все, но какая-то их часть.
Их забирают Добрые Доктора…
Рация Их «скорой помощи» (нет, на Их машине по бокам написано не «скорая», а «добрая помощь») перехватывает вызовы из квартир или с мест аварий, и Они стараются прислать свою машину раньше, чтобы потом привести больных сюда.
Герману вдруг показалось, что противоположная стена, у которой стояло кресло-каталка с вывернутыми колесиками, стала прозрачной, и он увидел другую палату – гораздо больше, чем эта, но хуже освещенную. В ней стояло десять или двенадцать коек – столько он смог рассмотреть – остальные терялись в темных углах, заслоняемые неведомо откуда взявшимися странными тенями. В палате были люди…
«Тебя еще нет с ними, потому что ты здесь еще новичок, Герман», – прошептал кто-то в его голове.
МЫ НЕ БУДЕМ СЛИШКОМ ТОРОПИТЬСЯ…
«Присмотрись к этим людям внимательно – и все поймешь».
Герман вгляделся в сумрак палаты, проявившейся сквозь стену, как проступает изображение на фотобумаге, опущенной в ванночку с проявителем. Стена словно превратилась в огромную мрачную эфемерную картину, – казалось, что эта палата стала продолжением той, где лежал Герман. Свет из его палаты туда не проникал, наталкиваясь на невидимую преграду: это было похоже на жутковатый театр теней, устроенный в неожиданном месте, как если бы вдруг посреди поля или улицы возникла резкая граница между днем и ночью.
«Смотри внимательно, Герман – на этих людей… – настойчиво шептал голос. – Все они когда-то начинали с твоей палаты, а теперь…»
Сперва Герман не мог понять, чем заняты те, кто находится в движении, – их было больше половины, остальные лежали неподвижно на тусклых, ничем не застеленных матрацах. Наконец, ему удалось рассмотреть полулежавшего на койке молодого человека, лет двадцати, лицо которого было обращено в сторону Германа (у него возникло ощущение, что парень смотрит прямо ему в глаза). Он находился ближе других к стене и, соответственно, к Герману.
Каждые несколько секунд тот с усилием зажмуривал, а затем снова открывал воспаленные глаза, словно в них попало по пригоршне соли. Зажмурил… открыл… зажмурил… открыл… – парень проделывал это с четкой регулярностью метронома – зажмурил… открыл… На него было так тяжело смотреть – что у Германа самого защипало в глазах.
«Да что же он делает?»
…зажмурил… открыл… раз… два… раз… два…
«ЧТО ОН ДЕЛАЕТ?!» – внутри у Германа зашевелилось нечто мерзкое, поднимаясь к горлу ритмичными волнами.
…раз… два… раз… два…
«Ты уже начал понимать, Герман, – вновь появился шепот, – разве не так? Однажды, его, как и тебя, забрали сюда Добрые Доктора… Ты уже отлично разглядел и понял, что он делает… и ЧТО с ним сделали Они…
Ты всегда так поступаешь, Герман – начинаешь понимать, а потом пытаешься придушить все то, что тебе не нравится или пугает тебя. Твой девиз – «Лучше обмануть себя, чем принять ЭТО».
