banner banner banner
Необычайные похождения с белым котом
Необычайные похождения с белым котом
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Необычайные похождения с белым котом

скачать книгу бесплатно

Необычайные похождения с белым котом
Лев Усыскин

Крестьянская девушка Гретхен скитается по дорогам Германии начала XVI века вместе с говорящим котом – в поисках колдуна, который один только может спасти старого алхимика, попавшего в беду. Священники и головорезы, нищие и аристократы, проходимцы и паломники, игроки в шахматы и моряки, мышиный король и дома с говорящими стенами – кого только не доведется повстречать героям книги, прежде чем судьба вознаградит благородство их помыслов.

Необычайные похождения с белым котом

Лев Усыскин

Моей дочери Юлии, а также белому коту, жившему с нами на Школьной улице

© Лев Усыскин, 2022

ISBN 978-5-4485-2853-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

КНИГА ПЕРВАЯ

Мастер Альбрехт

Глава самая первая, в которой, собственно говоря, ничего особенного не происходит

1

Давным-давно – уж и не помню, сколько лет назад – жил да был в одной деревне богатый старый мельник. Год за годом – каждое утро – выходил он на крыльцо своего дома, щурился на солнце, если светило солнце, или же подставлял морщинистую ладонь дождю – если с неба лил дождь. «Ну, вот, еще один день Бог послал мне, грешному!» – привычно произносил одними губами мельник и отправлялся на мельницу, смотреть, как его потные работники, похожие в облаках мучной пыли на чертей, с рассвета льют золотой поток пшеницы на неутомимые жернова.

Убедившись, что все идет своим путем – вода из канала по-прежнему вращает колесо мельницы, а рядом с ней ждут своей очереди груженые доверху зерном телеги окрестных крестьян, – старый мельник возвращался домой. Завтракать. Все было в порядке: все шло к тому, что этот день, как и предыдущий, добавит в сундук мельника еще один звонкий серебряный талер.

Так жил наш мельник, так он и состарился.

А кроме сундуков с талерами, нажил к старости мельник троих детей: двух взрослых сыновей и дочь – совсем еще девочку, однако вылитую покойницу-мать. Мельник и любил ее поэтому больше, чем сыновей, – хотя, говоря начистоту, и было за что любить такую: сыновья – те, по большому счету, выросли лодырями, только и знали, что пить пиво в деревенской таверне да ругаться. А девочка – ее звали Гретхен – характером была – чистое золото: работящая и добрая. Всегда все по дому успеет, обед сварит – братьев накормит, а придет с мельницы отец – сядет рядом и к плечу его прижмется: мельник и растает весь, словно бы не было позади дня работы и лет жизни.

Однажды в деревне поблизости случился шумный праздник – староста выдавал замуж свою засидевшуюся в девках дочь. Всю ночь пировал народ – стучал пивными кружками по расставленным прямо во дворе столам, тушил в закопченных котлах мясо, пел хмельные тягучие песни. Глядя на сидевшего через стол невестиного брата – дородного и плутоватого детину, – мельник, перебравший уже густого и мутного деревенского пива, вдруг почувствовал, как словно бы годы пошли вспять – и он снова такой же сильный и молодой и все ему нипочем:

«А ну-ка, детка, – произнес он нарочно громко, чтобы все вокруг услыхали, – давай-ка потягаемся: кто из нас двоих поосновательнее будет. Сколько ты еще жаркого умолоть сможешь?»

«Да уж смогу, дядя мельник… видать, не меньше вашего!» – ответил детина, принимая вызов.

«Все слышали, али что?» – обвел тогда мельник взглядом прекративших свои разговоры гостей.

«Слышали, слышали, как не услышишь! Об заклад бьетесь – каждому ведомо! А что закладом-то станет?» – заверещали вокруг.

«А что закладом станет, в самом деле, а, дядя мельник?» – спросил сын старосты.

«А что будет? А вот что, – ответил мельник, – коли ты меня одолеешь – с меня две овцы».

«А если вдруг вы меня, неровен час? Тогда что?»

«Тогда… – мельник хитро прищурился, – тогда ты, сукин сын, женишься на моей Гретхен, когда она подрастет. Идет, али нет?»

«Идет-то идет, дядя мельник… – задумался детина, – Да, вот скажи только прежде – ты за дочку-то приданым или хоть в наследство что тогда определишь? Мельницу даешь или двор? Или, может, серебра сколько-то?» – звездочки жадности зажглись в глазах старостенка.

Развеселился мельник, увидав эти звездочки: «Совсем как я в молодости – своего не упустит, – подумал он, – такого бы моей девчонке и надо – да, к тому же, и староста, известно, хозяин зажиточный, право, имеет, что единственному сыну отказать». Однако виду мельник не подал – лишь взглянул на старостенка хитро да головой мотнул:

«Экой ты быстрый! Чтобы дочь моя да с мельницей и пошла за твой проигрыш? В своем ли уме ты?»

«А как же тогда, дядя мельник? Ведь нельзя же совсем без приданого».

«Нельзя, нельзя, тут ты прав! Совсем без приданого – дурное вовсе дело, совсем без приданого не годится… Я и не пущу ее без приданого, не пущу – уж будь спокоен! – медленно мельник встал со скамьи; хмельной туман тянул его за язык, – Не пущу без приданого, слышишь, детка… оделю щедро… – он обвел глазами затаивших дыхание гостей, – оделю… пусть будет с ней то, что она носит, и вся одежда ее, и рукоделье ее оконченное и неоконченное… и еще… еще пусть будет с ней… ну хоть бы наш белый кот!.. вишь, разбойник: его и кормить-то не надо почти – сам себе мышей наловит и этим горазд!..»

Валом хохота встретили гости эти слова. «Ай да мельник!» – неслось со всех сторон, – «Эк он старостенка поддел!» Ударили об заклад, принесли жаркое. Стали есть его – сперва с охотой, хоть и не голодны были уже, затем с равнодушием, а после – через силу. Едят они, едят – красные оба, потные – уж и не рады, что ввязались, уже и сдаться каждый готов – даром, что проигрыш по уговору не больно горек – а задор свое берет. Подымет один голову, взглянет на другого, какое у того лицо перекошенное, – и ну опять кусок в рот пихать: авось соперник вот-вот сейчас сломается!

В начале второго часа мельника вдруг что-то словно ударило на миг – в глазах потемнело и руки как, все равно, от холода затряслись – мелко-мелко. Но старик этому как следует и удивиться-то не успел даже – только он рот раскрыл для вдоха, как все и прошло, бесследно как будто!

Принялись есть жаркое дальше. Еще час ели, полтора, два ели – наконец не выдержал старостенок: встал из-за стола медленно, шагнул в сторону, скамью уронив, и, едва только пробормотать успел: «Ваша взяла, дядя мельник – ей-же, далеко мне пока до вашего-то пуза…» Пробормотал – и тут же к ближайшей канаве метнулся: видать, съеденное жаркое прочь запросилось…

А мельник – он сперва за столом посидел: как говорится, для приличия да еще чтоб поздравления не стоя выслушивать: стоять-то уж и сил у него не осталось. Посидел, посидел – поулыбался. Пива из кружки глотнул – чтоб икоту унять – после встал и медленно, вразвалочку пошел восвояси.

Домой он пришел уже под утро, еле переставляя ноги. Съеденное жаркое камнем обложило его внутренности. Дышать – и то было трудно. Мельник уже и не рад был, что затеял давешний спор, – и даже жалел, что вообще угодил на ту свадьбу. Хотя, с другой стороны, и не пойти нельзя было тоже – староста бы обиделся смертельно. Мельника мутило, но он все же попробовал думать о чем-то приятном: «Вот же все-таки – девчонку, считай, пристроил! Теперь уж староста не отвертится: вся деревня слыхала слово сказанное… ничем уж не перешибить…» Мельник прислонился к стене: «Сколько ж я съел жаркого этого проклятого?» Он открыл рот – хотел позвать кого-нибудь, чтоб помогли раздеться и лечь, но тут в глазах его вновь потемнело, как тогда, во время спора, и уже не отпустило тотчас, а словно бы какая-то невиданная прежде сила волной стала подыматься быстро внутри, обволакивая сердце, легкие, гортань. Вместо призыва о помощи, из открытого мельникового рта донесся теперь лишь еле слышный стон – старик медленно сполз по стене на землю и, прежде чем сбежались люди, умер.

2

Похоронили, стало быть, мельника и принялись нажитое им делить. Ох, уж и разговоров тут было! Не разговоров даже – криков. Криков и ссор. Все орут, бранятся, руками размахивают – пуще всех жены мельниковых сыновей, конечно, стараются: визжат, будто свиньи резаные, что одна, что другая… Того и гляди – и вовсе в волосы друг другу вцепятся! Впрочем, и мужья от них не больно-то отстать норовят: глядят друг на друга волком, кулаки сжимают – даром, что братья родные.

И лишь Гретхен во всем этом не участвовала никак. Сидела себе в уголочке за рукодельем – и только слезу нет-нет, да и смахивала, отца вспоминая.

Словом, спорили, спорили сыновья мельника, делили-рядили – и, наконец, совсем из сил выбились.

«Послушай, – говорит один другому, – мы ведь с тобой отцу нашему всегда подчинялись, не так ли?»

«Так, брат, всегда», – отвечает второй.

«И то, что он при жизни решил, ведь теперь не отменим?» – продолжает первый.

«Не отменим, – второй соглашается, – чего ради отменять-то… коли отец решил, так и сделаем…»

«Ну, а коли так у нас принято – то и с сестрицею, само собой, должны поступить мы по отцовому конечному слову, правда ведь?»

Почувствовал второй из братьев теперь, куда первый клонит, – и ну, довольный, поддакивать:

«Дело говоришь, братец, дело! По отцовскому, конечно же, слову поступим – как же еще!..»

«А помнишь ли ты, братец, как отец перед смертью сказал, что отдаст ей кота нашего только? Дескать, мельницу – нам, и сундуки – тоже нам, а девчонке бесполезной – кота да еще рукоделье ее неоконченное, – потому как всякому ясно: какой от девчонки толк. Только замуж ее выдать разве…»

Второй из братьев как услыхал эти слова, так прямо просиял весь:

«А ведь и вправду так: вся деревня знает, что отец ей ничего оставлять не пожелал».

«Не пожелал, не пожелал – все нам отписал, нашим семьям. Тебе, к примеру, мельницу, а мне – сундуки. Или наоборот, если хочешь».

«И то – дело, брат. Давай же так и разделимся: девчонке – кота, одному из нас мельницу, а другому – сундуки отцовские. А кому что – кинем жребий».

Так и порешили братья. И даже жен своих смогли унять, не в меру воинственных. В одном только у них на поводу пойти пришлось: заладили вдруг обе, что под одной крышей с Гретхен жить не станут – ну что ты тут сделаешь! Уж и объясняли им битый час, что съест девчонка с наперсток, а наработает за двоих, – ни в какую. Уперлись и точка. Бабы – они и есть бабы. Пришлось подчиниться.

Словом, взяла Гретхен большую корзину из ивовых прутьев, положила туда немногие свои пожитки, хлеба краюху да сыра чуток, зашила в пояс десять талеров – подарок одного из братьев, того, которому сундуки достались, – видать, совесть-то мучила его, хоть и самую, понятно, малость! – зашила, значит, она монетки и собралась уже было уходить из отчего дома навсегда, как тут и про кота вспомнили – где-то он шляется, разбойник?

Принялись искать. Кричали по всему дому: «Тимофей! Тимофей!», на мельницу даже сходили – ну нет нигде кота. Хотели уж было Гретхен за порог и вовсе без кота спровадить – да не решились все же: вдруг что люди подумают – сказал же покойный мельник, что кота девчонке отказывает, все про то слышали, значит, так и быть тому – даром, что коту на мельнице самое место, вообще говоря: одним даже запахом своим скольких мышей отвадил – людям сколько зерна сохранил! Ну, да ладно, чего уж жалеть теперь – что решено, то решено. Вот только где он, куда задевался?

А кот – он и не думал никуда прятаться. Когда поиски затихли, сам вылез – из-под вороха одежды нестиранной: спал он там, как это пополудни у приличных котов и заведено. Хозяева же весь дом перерыли, а у себя под носом посмотреть не удосужились. Так, впрочем, почти всегда бывает – кто с котами дело имел, тому не в новость.

Стало быть, выспался Тимофей, глазища открыл, зевнул, спинку выгнул да две передних лапы вперед же вытянул. Потом сам вперед подался, на этот раз задние лапы подтянув – словно бы с трудом, волоком: таким способом, если не знает кто, приличные коты себя обычно со сна взбадривают. Чтобы тело ловчее было и упруже.

И вот, едва Тимофей эти свои упражнения закончил, как случилось доселе небывалое – обе невестки покойного хозяина вдруг набросились на него, схватили за все четыре лапы разом и сгребли в охапку. Бить, правда, не стали, но зато уж орали на него – будьте нате! Последний раз так орали, когда он котенком еще в бадье с молоком случайно выкупался, – с тех пор всякое бывало, конечно, но чтоб так орать на него в четыре глотки!? Оказывается, все они его уже битый час-де ищут и что-то такое от него давным-давно хотят – поди их всех пойми!

Он вообще-то ни о чем не ведал – и белым ухом, так сказать, не вел. Ну, суетятся все, кричат друг на друга – подумаешь: в первый что ли раз? Кот – он, по большому счету, жил у мельника независимо: что хотел, то и делал, куда хотел, туда и шел. Кормился тоже сам главным образом: благо, на мельнице мышей – пруд пруди. Никто его в мельниковом доме особо не привечал и не ласкал – живет и ладно – а обижать себя он и сам не позволял: острые когти всегда к услугам… В общем, жил себе Тимофей-кот обычной котовой жизнью и был этой жизнью вполне доволен. Жил – не тужил, и тут на тебе: набросились, схватили, посадили в корзину… Даже не знаешь, что и подумать, – то ли съедят сейчас, то ли еще что затеяли…

Вот посадили его в корзину, значит, – хорошо, хоть голову оставили снаружи: чтоб видел что и куда… Сидит Тимофей, глядит вокруг да про себя лишь ругается: а что еще делать – тут уж мяукай не мяукай, а видно, что дело серьезное. Только ждать и остается – сидеть и ждать.

Впрочем, ждать ему пришлось недолго. И четверти часа не прошло, как все сборы завершились, – просунув обе руки в кожаные лямки, Гретхен водрузила корзину с котом и своими пожитками за спину:

«Что ж… прощайте, братья мои… не поминайте лихом, коли в чем вас прогневала…»

«Прощай, прощай, дармоедица!.. Ступай себе с богом… – поспешили ей ответить, вперед своих мужей, братнины жены, – Иди, что ли, к старосте – может, хоть он примет тебя, непутевую… заради сына своего младшего…»

И с этими словами захлопнули перед Гретхен двери отчего дома.

Моросил редкий надоедливый дождик – Тимофей сердито поводил ушами всякий раз, когда капли падали на его белую шерсть: как всякий уважающий себя кот, он терпеть не мог воды.

3

Моросил затяжной надоедливый дождик, за день превративший дорогу в желто-коричневое глиняное месиво. Как ни старалась Гретхен ступать осторожнее, ее башмачки вскоре стали одного с дорогой цвета – и, что гораздо хуже, нещадно прилипали теперь к дорожной грязи, затрудняя ход. Добираясь до дома старосты, она, хоть и была от природы выносливая и сильная, умаялась настолько, что с трудом нашла в себе силы постучать в дверь. Из-за двери ее окликнули. Гретхен в ответ смогла лишь только расплакаться – тогда дверь приоткрылась, и ее впустили вовнутрь.

«Ну, не плачь, не плачь, дочка… посиди, обсохни, – говорил староста, глядя исподлобья на всхлипывающую Гретхен, – сейчас жена тебе похлебку принесет горяченькую, отдохнешь, придешь в себя…»

Он взял у Гретхен корзину, поставил ее в угол.

«Это и есть твое приданое? Тот самый кот?»

Вместо «да» Гретхен лишь шмыгнула носом.

«Выпустить его пока, чтоб лапы размял? Не убежит?»

Гретхен кивнула.

«И то – дело…» – проворчал староста и освободил кота. Тимофей тут же выпрыгнул на дощатый пол, однако удаляться от корзины не решился: так, на всякий случай…

«По крайней мере, дождя здесь нет, – подумал кот, – и на том спасибо». Он сел у корзины и принялся старательно приводить в порядок вымокшую шерсть. «Есть не дадут, конечно, а жаль».

Однако на этот раз он, к счастью, ошибся: вскоре появилась жена старосты – толстая некрасивая женщина с большущей бородавкой у носа – и в самом деле поставила на стол миску с дымящейся похлебкой, а чуть погодя швырнула коту обрезок кровяной колбасы. Гретхен принялась есть, мешая похлебку со слезами.

«Ну… ешь, детка, ешь… а мы покамест тут с женой потолкуем, как с тобой дальше быть…»

Староста со старостихой вышли прочь. Когда они вернулись, Тимофей уже совсем справился с колбасой и теперь рассеянно оглядывал углы скучающими от сытости глазами: «Можно бы жить и здесь, пожалуй… да… можно вполне… и мышей, похоже, вдоволь – вон как в погребе шарят, и это днем-то…»

Гретхен тоже закончила есть и вопросительно подняла голову:

«Что мне теперь делать, дядя Клаус?»

Слезы уже высохли полностью, наступившая сытость исподволь вызывала какое-то странное равнодушие – казалось, Гретхен готова была с одинаковыми чувствами принять любую судьбу. Хотелось только узнать ее поскорее.

«Что же мне теперь делать, дядя Клаус?»

В ответ староста и его жена лишь потупили взоры:

«Ну… словом, дочка… – староста замялся, закашлялся, но жена тут же едва заметно пихнула его в спину, – словом, дочка, мы решили… того, значит… значит, не след тебе оставаться в нашем доме, вот…»

Тимофей оторвался от созерцания углов и навострил умные белые уши.

«Ну, сама посуди, дочка: был бы жив отец твой – мельник, – тогда, конечно же, дело другое!.. Совсем иначе все заварилось бы, да… Тогда мы приняли б тебя в доме нашем с великой честью и радостью. Ведь всем ведомо, что он бы тебя не оставил, случись что… И завсегда бы помог – это уж как пить дать!.. Про то и слово было сказано, и Ганса моего на тех как раз условиях за тебя сулили… Ан видишь как вышло! Не возжелал Господь… Что толку нам теперь в том, что ты мельникова дочь? Хоть бы и не мельникова, а чья придется – братья твои тебе кружкой воды не подсобят в дождливый день… Это уж всем известно в нашей деревне… никак не скроешь…»

Староста перевел дух. Гретхен увидела, как мелькнули в глазах его жены жестокие огоньки самодовольства – словно бы какая-то трудная и рискованная работа теперь сделана и сделана хорошо. Очень хотелось не плакать больше, но слезы как-то сами собой наворачивались на глаза: девочка шмыгнула носом – один раз, другой – и вдруг заревела в голос.

«Ну, ты… полно, слышь, полно, дочка… Плачем хлеба не взрастишь… – староста вновь потерял с таким усилием добытое самообладание, – Ты, слышь, ладно уж, переночуй у нас, чего там, а уж завтра – да, завтра и пойдешь поутру… Богу помолясь… авось, погода и поправится чуток… да…»

При этих словах Гретхен зарыдала с новой силой:

«Куда ж… мне… идти… а?.. одна я теперь одинешенька…»

Староста подпер кулаком подбородок и задумался. И вправду – куда ж ей теперь деваться, бедолажке?

«Ну… ты… эта… куда-куда… раскудахталась все равно… Известно, куда идти, – в город, куда ж еще кроме города-то!.. В городе таким, как ты, и место – без роду без племени, ни кола ни двора… Пойдешь в город, скажешь стражнику в воротах, что, мол, в услужение желаешь наняться. Да и в самом деле потом наймешься… Коли в хороший дом попадешь, – то все образуется…»

Староста постепенно воодушевился: собственные слова показались ему необычайно убедительными, он даже почти поверил, что и впрямь делает для Гретхен правильное и доброе дело.

«На вот тебе от нас – два талера на дорожку… чтобы не забывала наш дом… как мы добры к тебе были… и все такое…»

4

К утру погода и в самом деле улучшилась. Дождь прекратился, выглянуло солнышко и за несколько часов высушило все вокруг – дорогу, поля, деревья. Идти стало несравнимо легче, чем накануне, однако путь до города был неблизок, и Гретхен через какое-то время, само собой, изрядно умаялась. «Если б только не корзина эта тяжелая… наверное, уже далеко бы ушла от этих мест… а так – тащусь еле-еле…» Она горько-горько вздохнула – тотчас же вспомнилась разом жизнь на мельнице – как хороша и беззаботна она была при живом еще отце: и славно все было тогда, и весело, и даже тяжелая работа делалась едва ли не шутя… И ведь поди ж ты – даже мысли не могло возникнуть никакой о том, что все когда-нибудь так переменится!

Снова захотелось плакать, но на этот раз девочка пересилила слезы и лишь еще раз вздохнула: «Только и осталось от родного дома – что кот Тимофей… да и от того – какой, в сущности, прок: тащи вот его знай… наказание прямо…»

Она свернула с дороги в сторону и, приметив невдалеке невысокие кусты дикой жимолости, решила подкрепиться и передохнуть около них.

Весело пели птицы, радуясь наступившему жаркому дню. Гретхен поставила корзину на землю, достала из нее хлеб, сыр и глиняную флягу с водой – не забыв, разумеется, выпустить кота поразмяться: пусть пока побегает, белый разбойник, чего уж там!.. Белый разбойник, само собой, резво сиганул из корзины, нетерпеливо цепляясь когтями за ивовые прутья – оказавшись на свободе, он по-собачьи встряхнулся и, чуть припадая на полусогнутых лапах, осторожно двинулся к кустам, задумав, как видно, обследовать их по части мышей-полевок.

Гретхен опустилась на траву, отломила кусок хлеба и с жадностью съела. Отломила другой, потом третий – дневной голод быстро прошел, волшебным образом забрав с собой и давешнюю печаль: насытившись, девочка улеглась на траву навзничь и, обхватив ладонями затылок, принялась мечтать, рассматривая редкие курчавые облака, плывущие по небу. «Милое облачко, белое и легкое, быстрое и свободное, – беги, беги и меня возьми – дай сил мне дойти до города и дай мне счастье найти в городе людей добрых – тех, кто станут мне отцом, матерью и братьями моими новыми, и товарищами дорогими».

Незаметно Гретхен стало клонить в сон. Некоторое время она еще пыталась сопротивляться подступающей дреме, однако та, как нередко случается, оказалась сильнее, и девочка вскоре заснула, лишь успев напоследок вспомнить про Тимофея. «Где-то он сейчас шляется… ну да не уйдет далеко, в самом деле…»