скачать книгу бесплатно
Рампа и жизнь
Леонид Давидович Леонидов
Мемуары известного русского антрепренера Леонида Леонидова, чья жизнь и работа была тесно связана с русским театральным искусством и, в частности, с Московским художественным академическим театром.
Леонид Давидович Леонидов
Рампа и жизнь
© Издательство «Человек», издание, оформление, 2014
Печатается по книге, изданной в 1955 году в Париже «Русским Театральным Издательством За границей» с сохранением авторской орфографии.
Служение русскому искусству
«…И пройдут времена, и исполнятся сроки… Театральный занавес опустится в последний раз, и автор воспоминаний предстанет пред Судьями своими, и на стереотипный вопрос, что ты делал на земле, ответит с виноватой улыбкой, но по чистой совести:
– Мне кажется, что служил я – радости!..»
Для автора этих строк «театральный занавес» опустился в последний раз 11 ноября минувшего года в Париже – «исполнились сроки» 98-летнего пребывания его на земле. Не менее 75 лет он нераздельно был связан с мировым искусством, и – в первую очередь – с пропагандой русского искусства за границей. Странен наш век – наследника богатой харьковской купеческой семьи приняла в свои недра земля французского пантеона – историческое кладбище Пер Лашез. А в «нормальный» век – сидеть бы Леонидову всю жизнь в своем родном Харькове за прилавком отцовского и дедовского торгового дела, подсчитывать ежедневную выручку за проданную мебель, время от времени меценатствовать, помогая «артистической братии», и в качестве именитого горожанина быть похороненным под стенали местного собора.
Но Леонид Давидович – как он сам пишет в своих воспоминаниях «Рампа и Жизнь» – с ранней юности влюбился в театр. Совсем молодым человеком еще в предреволюционные годы он, прирожденный администратор, начал «возить» на гастроли в провинцию знаменитых драматических артистов, а среди них и самого «старика» Варламова. Устраивал и концерты певцов – Димитрия Смирнова и Нины Кошиц с ее тогдашним аккомпаниатором… Сергеем Рахманиновым. Интересовался и балетом: работал с Мордкиным, Балашовой и другими звездами русской сцены. Закономерно пришел Леонидов к Художественному Театру и с основным его составом выехал в заграничные гастроли по Европе и Америке, чтобы уже никогда не возвратиться в Россию.
В Париже при зале Гаво много лет существовало его театрально-концертное бюро, но работал он и в Берлине, да и вообще в Европе свыше 50 лет.
В тридцатые годы организовывал Леонидов выступления Шаляпина и часто ездил с ним вместе, устраивал гастроли Николая Афонского и многих других артистов. В европейском артистическом мире Леонид Давидович был хорошо известен, но знали его и в Америке, еще со времен первых гастролей МХАТа, для успеха которых он немало потрудился.
Бывший директор Метрополитен Опера Рудольф Бинг тепло отзывается о Леонидове в своих мемуарах.
Вышедшие в 1955 г. в Париже воспоминания Леонидова «Рампа и Жизнь» представляют значительную ценность для любого исследователя истории русского театра и охватывают период от предреволюционных времен в России до начала Второй мировой войны в Европе. Справедливости ради, следует подчеркнуть, что в них автор порой несколько «увлекается» и оттого страдают они некоторой предвзятостью, но написаны живо и увлекательно, подчас несколько ностальгически.
Леонидов на всю жизнь остался наибольшим энтузиастом именно русского искусства, несмотря на то, что и на Западе завоевал значительное признание за свои художественные заслуги: был кавалером многих европейских орденов и наград государственных, театральных и академических организаций.
Вступление к своим воспоминаниям он заканчивает интересным размышлением: «…Не знаю, погладят ли меня по головке Нелицеприятные Небесные Судьи. Но одно я знаю наверное – это то, что я снова встречу своих самых заветных земных друзей: и Владимира Ивановича Немировича-Данченко, и Федора Ивановича Шаляпина, и Константина Александровича Варламова, и Владимира Николаевича Давыдова, и Константина Сергеевича Станиславского, и Варвару Васильевну Стрельскую, и Леонида Витальевича Собинова, неповторимого русского певца, и забубенную головушку Колю Ходотова…
И тут мы вместе вспомним нашу земную, суетливую жизнь, наши вагоны, наши корабли, наши успехи и провалы, и всю нашу милую театральную суету сует и всяческую суету…
Может быть, и взгрустнем по этой временной, но чудесной, расхлябанной, бестолковой земле.
А потом я услышу ангельские хоры и заранее знаю, что сейчас же подумаю:
– А какой из них лучше? Хор Санкт-Петербургского Мариинского или ангельский, херувимский?
Мысль греховная, сравнение непозволительное, но ангелы простят и, за благодарность к прошлому, не осудят».
В деловой жизни Леонидова считали «холодным бизнесменом». Но разве не таким именно и должен быть преуспевающий современный администратор? Видно, наследственная «купеческая закваска» в этом ему немало помогла.
«…И пришли времена, и исполнились сроки». В жизни Леонидова «театральный занавес» опустился в последний раз, но память о нем будет еще долго жить. Ибо значительное дело он совершил в своей долгой жизни.
Алексей Николаев
Газета «Новое русское слово» (Париж)
23 января 1984 года
От автора
Юлии Бекефи – безраздельно
Автор
… И прийдут времена, и исполнятся сроки…
Театральный занавес опустится в последний раз, и автор воспоминаний предстанет пред Судьями своими, и на стереотипный вопрос, что ты делал на земле, ответит с виноватой улыбкой, но по чистой совести:
Мне кажется, что служил я – радости!..
Отвлекал от людей черные мысли, вводил их в соприкосновение с высшим и благородным, приобщал к красоте, музыкой услаждал восприимчивый слух, игрою красок радовал зрение, искусством великого лицедейства насыщал неуспокоенные сердца и соборно с ними творил легенду.
В меру данного и отпущенного мне, старался и отвлечь, и развлечь, и увести на воображаемые или действительные высоты – того, что на бедном человеческом языке именуется красотой, творчеством и искусством. И, говоря словами Марселя Паньоля, – заставить хоть на миг развеселиться тех, чья жизнь исполнена скорби и печали, или очищающими слезами заставить плакать тех, кто в убожестве своем привык только гоготать и веселиться – не в этом ли есть оправдание высокого ремесла, которое называют Театром?..
И, кто знает, может быть, и додумается Великий Конклав, на коем почила небесная благодать, и провозгласит во всеуслышание запоздалое свое признание:
Saint Jean-Baptiste: Moliere!
Святой Вильям Шекспир!
Святой и Равноапостольный Александр Островский!..
Не знаю, погладят ли меня по головке Нелицеприятные Небесные Судьи.
Но одно я знаю наверное.
– Это то, что я снова встречу своих самых заветных земных друзей: и Владимира Ивановича Немировича-Данченко, и Федора Ивановича Шаляпина, и Константина Александровича Варламова, и Давыдова Владимира Николаевича, и Константина Сергеевича Станиславского, и Варвару Васильевну Стрельскую, и Леонида Витальевича Собинова, неповторимого русского певца, и забубенную головушку Колю Ходотова…
И тут мы вместе вспомним нашу земную, суетливую жизнь, наши вагоны, наши корабли, наши успехи и провалы, и всю нашу милую театральную суету сует и всяческую суету…
Может быть, и взгрустнем по этой временной, но чудесной, расхлябанной, бестолковой земле…
А потом я услышу ангельские хоры и заранее знаю, что сейчас же подумаю:
– А какой же из них лучше? Хор Санкт-Петербургского Мариинского или ангельский, херувимский?
Мысль греховная, сравнение непозволительное, но ангелы простят и, за благодарность к прошлому, не осудят.
Рампа и жизнь
Часть первая
1
Кинжал из дерева, костюм цветной и маски,
Пурпурный плащ и блестки вкруг него,
Парик и тамбурин, белила, пудра, краски, —
Вот все, что нужно мне для счастья моего.
И верю, твердо верю я в свое призванье:
В нем – жизнь и смерть. Когда они замрут,
И отлетит в стихах последнее дыханье, —
На декорациях тогда меня снесут.
Maurice Magre (Пер. Ф. Н. Касаткина-Ростовского)
В центре Парижа, в известном на всю Европу концертном зале Гаво – находится мое театральное бюро. Звонят телефоны, приходят и уходят бесконечные телеграммы. Кипит работа. Подписываются контракты с лучшими мировыми артистами. Организуются театральные турнэ.
Волнения. Сомнения. Надежды. Разочарования. Вечное горение. Вечное расточительство сердечное, душевное.
Стараюсь угадать в человеке талант и сделать из него будущую знаменитость.
Все это захватывает и делает жизнь и созидательной, и интересной.
Но… если в один прекрасный день мне скажут: в Россию! – Я пешком пойду! Не пойду, а побегу, в родной мой Харьков, или, как его щедро титуловал Ллойд-Джордж, – «генерал Харьков».
Пешком пойду в этот мой милый город, и слезами покрою руку «генерала»…
Стану перед ним во фронт и отрапортую:
– Честь имею явиться, Ваше Превосходительство!
И, когда с благосклонной улыбкой, генерал меня отпустит, то, затаив дыханье, я брошусь прежде всего в Городской Театр, в это волшебное здание, которое когда-то дало мне столько радости, которое раскрыло мне смысл всей жизни, предсказало будущее, направило мои стопы к великому счастью и… никогда не обмануло. Я пробегу по той лестнице, по которой я когда-то ребенком, первый раз в жизни, поднимался в отцовскую литерную ложу. В этой прекрасной ложе мы сидели всей своей счастливой семьей и смотрели пьесу, которая называлась столь просто и столь значительно:
«Недоросль».
Это было первое, что я видел в театре, и до сих пор помню каждого актера, каждый выход, каждую интонацию, каждый жест. С тех пор у меня родилась любовь к театру, и крестным отцом ее был единственный, несравненный российский классик Фонвизин, и отсюда и пошли все мои качества. Этот спектакль выбил меня из колеи и решил судьбу: в своих детских снах я только и видел, что театр, ложу, колыхающийся занавес, переполненный партер, музыкантов, и таинственную суфлерскую будку.
Об этих снах моих я помалкивал, ибо сразу же, детским инстинктом, понял, что они, эти сны, не встретят благоволения, сочувственного отклика близких моих.
Семья моя – старинная, купеческая. Большое мебельное дело, основанное дедом. Добрая половина Харькова была обставлена нашей мебелью. Дело столетнее, налаженное, как хронометр. Покупали за наличные и продавали за наличные: цены без запроса, никаких торгов и переторжек. Товар налицо, цены тоже налицо: хотите берите, не хотите – честь имеем кланяться.
Отец часто говаривал:
– Не понимаю, какого лешего тебе нужно? Кончил реальное училище, садись на мое место и продолжай дедовское дело: читай газеты и вечером неси домой выручку. Ни ты, ни дети твои не проживут того, что накоплено за сто лет. Чего портить глаза, надсаживать грудь и тому подобное, и прочее? Все равно, сколько ни учись, а всего не узнаешь и всего не уразумеешь. А нравится тебе театр, – покупай билет первого ряда и садись, смотри, слушай.
Но тут вступалась мать: она в таких случаях всегда оспаривала отца.
– Нет, ты этого не скажи, – говаривала она, – по теперешним временам нужно иметь диплом. Получит диплом и пусть тогда делает, что хочет. Диплом хлеба не просит, а дело твое от него не уйдет.
– Как знать? – вопросом отвечал мудрый отец.
Теперь, когда я вспоминаю эти разговоры, – я думаю: в какой темноте бродят люди, как они не знают того, что собирается над их головой, на краю каких пропастей они ходят…
А, между тем, vis tieatralis, как говорили древние римляне, уже глубоко вонзился в меня и начал овладевать мною с фантастической силой. Посещение театра сделалось органической потребностью. И это желание разрасталось с тем большей силой, что театр во всех смыслах был запретным плодом.
Театр запрещался и моим учебным заведением, и правилами патриархальной семьи.
Театр можно было посещать только в известных случаях, когда ставили что-либо из классического репертуара, и то – по специальным разрешениям.
И вот пришлось ухищряться.
Прийдя из училища домой, я немедленно садился за приготовление уроков к следующему дню. Конец этих занятий я всегда подгонял к восьми часам вечера.
Около восьми часов все было кончено и мне разрешалось погулять и подышать чистым воздухом.
Выйдя на улицу, не теряя ни минуты, я буквально летел – летел в театр. Там я вошел в соглашение со старым капельдинером, и он тайком пропускал меня в ложу с занавесками.
Я притаивался за этой занавеской и с замиранием сердца ждал поднятия занавеса. Увы! Я мог посмотреть только один первый акт, потому что к этому времени кончался срок моей отдохновительной прогулки на свежем воздухе.
Таким образом, после первого акта, я стрелой мчался домой и уже в передней, снимая пальто, нарочито громко говорил:
– Знаменито прошелся! Морозик градусов девять!
И никогда ни в ком не вызывал никаких подозрений.
У меня родилась тайна – второе счастье детской жизни. Вообще всякая тайна мила детскому сердцу, а эта тайна – тайна любви к театру, была особенно обаятельна: она говорила о двойной жизни, о сладости запретного плода, о какой-то необычайности, о борьбе за какую-то необыкновенную будущность, за нарождающуюся самостоятельность…
Бегая таким образом в театр, я просмотрел тридцать первых актов разнообразнейших пьес, и они, эти разрозненные акты, остались в моей голове, как огромный неразрешенный аккорд.
Кроме того, я, с чисто профессиональною настойчивостью, изучал известный актерский сборник: «Чтец-декламатор»: выучил наизусть почти все пьесы, вошедшие в эту книгу, и хранил ее, как единственное сокровище.
Это вносило какую-то пьяную сбивчивость, голова всегда была в тумане, но в тумане сладком и обольщающем.
Одно смешивалось с другим. Четко помню: на меня произвел сильное впечатление первый акт пьесы Трахтенберга «Потемки души» с актером Е. А. Лепковским в роли Питоева.
А с ученой частью происходило так: «все прямые углы – равны между собою»… – да, равны! Но как вчера эта самая Днепрова повернула голову в разговоре с матерью в «Грозе»!
«Прямая линия есть кратчайшее расстояние между двумя точками»… но как, с каким презрением Иван Михайлович Шувалов отвернулся от своего обидчика! Какой актер!
Так началась жизнь, – большая, сложная и, в конце концов, трудная жизнь человека, которому коварная, но благосклонная фея положила в колыбель театральный бинокль и гримировальный ящик.
Я говорю в данном случае о жизни потому, что нигде в мире и никогда ни один человек не переживал того, что мы, русские, пережили за годы революции. Очень часто один наш день равнялся годам, десятилетиям у иных благополучных поколений.
По самому скромному подсчету, каждому моему современнику, а значит, и мне самому – тысяча лет, самое меньшее!
Извольте же сосчитать: сколько за это время было «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет»!
