скачать книгу бесплатно
– Тут отлично. А если вообще, то пусто и бессмысленно мне.
– Понятно. Трудно жизнь ломать, каков человек сильным ни будь. – Кук запел с приятной хрипотцой, – «Как забор женился на крапиве,/ И она сочла себя опорой,/ А забор считал её присухой…
– Забор? Что это за молитва древнего степняка?– не понял его песни Радослав.
– И причём же тут какой-то, да ещё древний степняк?
– Они так пели, как ехали по безлюдной степи. О чём думают, что видят, о том и поют. Вот холмик, вот суслик, а вот и конский навоз на тропе, оставленный кем-то. А мне так хочется покушать, желательно погорячее, а бабу потолще. Ай-на-на, да ай-на-на.
– Где же тут древние степняки, Радослав? – вмешалась Ландыш, – и как низко ты говоришь – «бабу потолще»!
– Так я не о себе. Историческая зарисовка и не более того. Забор – конструкция из отжившей древесины, а крапива – сорняк, – пояснил он, обращаясь уже к Ландыш, но не глядя на неё по-прежнему.
– И чего? – неприветливо отозвалась девушка. – Видела я на Земле крапиву. Мерзкая жгучая трава.
– Трава очень полезная. Она исцеляет раны земли там, где они возникают. Крапива это вроде временной растительной ткани на порушенной почве. И полезная она даже человеку, восстанавливает здоровье при некоторых заболеваниях. Она и съедобная.
– Как же её есть? – удивилась девушка, вовлекаясь в разговор.
– Так. Щи из неё отличные, да и вообще.
– Почему твой экипаж с нами не обедает? – спросила Ландыш, обращаясь к Куку.
– У них несколько другой график жизни. Да и зачем? Нам и троим уютно.
– Что такое «присуха»? – опять спросила Ландыш у Кука.
– Присуха? Приворот, значит. Несколько насильственное склонение к любви посредством чар, колдовства и прочих не объясняемых, мало разумных штучек.
– Например, перстня?
– Какого перстня? – не понял Кук, – ну, приблизительно. Заговоришь какую-нибудь вещичку, зная магические приёмы, подсунешь предмету обожания, и он – твой!
– Прекрати пороть чушь, Белояр, – потребовал Радослав, – чего ты над ней издеваешься, как над полоумной. Песни какие-то бездарные сочиняешь.
– С одной стороны ты прав. Я от временного безделья несколько закис, как и ты. А с другой стороны, сердце моё вещун предвидит нечто… В самом воздухе разлита некая неясная магическая, так бы я сказал, взвесь. Впрочем, так и на звездолёте Пелагеи было. Но тогда я все эти штучки к её ведомству относил. А тут? Её нет, а взвесь эта есть!
– Да какая к чёрту лысому взвесь! – разозлился Радослав. Ему не нравилось, что Кук ради капризной девочки Ландыш и его вовлекает в развлекательные игры. Лично ему ничуть не хотелось её развлекать. Лично ему она казалась абсолютно лишней, где они ни будут. На Паралее, на непонятном дубликате Земли. Её присутствие казалось не только лишённым смысла, но опускающим их всех в какую-то пошлую несерьёзность всего происходящего. Кто она им всем? Если Куку только и нужна.
– У тебя такое неприязненное лицо, Радослав, – обратилась к нему Ландыш. – За что ты на меня злишься?
– Почему на тебя? – он обернулся к ней и обнаружил, что она несколько порозовела и похорошела. Войдя сразу, он на неё не обратил внимания, воспринимая по инерции заплаканной и кисло-бледной, как было все те дни в земном времяисчислении, что они тут пребывали. – Ты молодец, – сказал он неожиданно, – взяла себя, наконец, в руки. Ты отлично выглядишь. Даже лучше, чем у своей маменьки в её колыбели «Бусинка». Вот теперь я вижу, что ты взрослая девочка и вовсе не дурочка, как думает Кук.
– А что Кук? – отозвался Кук, поглощающий ванильный сливочный десерт огромной ложкой, какой обычно едят щи-борщи. – Я её за дурочку никогда не держал. Просто она была несколько разбалансирована из-за таких вот перетрясок, перегрузок. Да и расставание с матерью, чего же ты и хочешь? Я вовсе не держу мою дочку Ландыш за некий обременительный груз на своём корабле. Она будет нужна. Тебе, по крайней мере, уж точно.
Радослав не стал комментировать его заявление. А Кук встал и, уже уходя, дал им напутствие как бы доброго дедушки малым детям, – Поворкуйте тут, но ведите себя хорошо.
– Радослав, ты заметил, какие странные десантники у Кука? Не разговаривают, не глядят, и даже похожие все. Я одному улыбнулась, а он не заметил. Представляешь?
– А тебе хотелось, чтобы заметил и ответил?
– Да. Я же девушка. И разве я настолько непривлекательная?
– Очень привлекательная, – ответил он, нацеливаясь уйти вслед за Куком. Но она и не собиралась от него отлипать.
– Смотри, Радослав, – и она протянула ему руку, на пальце которой сияло кольцо Ксении с розоватым мерцающим камнем. То самое кольцо, которое он когда-то подарил Нэе. То самое, которое Ксения нашла после ухода Нэи и присвоила. Но не то, что похитила его мать у Ксении. Мать стащила кольцо Хагора с синим камнем. А у Ксении было другое, с многоцветным алмазом, принадлежавшее Нэе при её жизни. До времени оно оставалось во владении земной жены Ксении. Пока он не подложил незаметно, придя в их общий дом уже после своей мнимой гибели, когда она спала, такую же по виду, но подделку.
И матери подменил кольцо Хагора на безделицу. Так и осталось неизвестным, поняли ли они, мать и Ксения, что кольца не те самые. Спросить ни у той, ни и у другой уже нельзя. Но не могли ни понять, видя, как умерло привычное и живое сияние инопланетного чуда, сменившись стеклянным и прозрачным блеском изделия бездушного, пустяшного, хотя и недешёвого.
Кристалл сиял всё ярче по мере того, как он вглядывался в него, не веря своим глазам. – Ты украла у меня? Была в моём отсеке в моё отсутствие и шарила там? – изумился он настолько сильно, что и гнева не возникло.
– Я только покрасуюсь в нём, – ответила она невинно как ребёнок, взявший чужое. Вины не было, но страх наказания возник. Она ширила глаза, гипнотизируя его на то, чтобы он дал своё разрешение и простил за воровство. Ну, не удержалась деточка набалованная, одинокая, маленькая совсем. – Я потом отдам тебе. Мне тут скучно. Тебе жалко для меня какую-то пустяковую драгоценность? Кольцо ведь женское. Пусть оно будет вроде обручального. Я же тебя выбрала. Я и Куку о том сказала. Он не рассердился. Ты заметил, как он подобрел?
И тотчас же розоватое сияние одело бледную немочь Ландыш пышной красочностью бутона расцветающей розы. Алые губы Нэи улыбались ему навстречу из внезапно омрачённой его души. Но и сам искусственный голубовато-сиреневый цвет вокруг померк, и он не мог уже видеть подлинных губ самой Ландыш, ответно тянувшейся к нему, как к утреннему солнышку из сырого затенённого уголка леса.
– Милый, – прошептала она, и её близкое дыхание окутало отрадным томлением. Он встал и пошёл по направлению к своему отсеку для отдыха. Она направилась следом. Захлопнулась панель, и он погасил освещение. Видеть её было уже не важно. Он осязал маленькую грудь Ландыш как неземное упругое роскошество девушки из Паралеи. А та уже зримо высвечивалась из самой Ландыш как из прозрачной амфоры, в которую налили светящуюся субстанцию, превратив банальную вещицу в экзотический светильник. Ландыш, не видя, а только осязая его нешуточно твёрдое устремление, шептала, – Я никогда не смогу принять… чтобы этот ужас пронзил моё тело…– и, переча своим же устам, шла навстречу. Обнимала со всей своей созревшей готовностью двадцатилетней девушки, долго ожидающей именно этого…
Дефлорация произошла почти быстро, как прокол раскалённым штырём предельно натянутой шёлковой мембраны. Она протяжно закричала. Боль не позволила ей испытать с ним совместно острое наслаждение, и оно досталось ему одному. А счастье всё равно было обоюдным. Она не только покорно всему подчинилась, она к тому и стремилась.
Серьёзное намерение завладеть им лишь скрывалось её лепетом недоразвитой дурочки, когда мать следила за ней, сковывала и не давала свободы. О своём прежнем увлечении необычным Куком она забыла сразу же, как только Радослав возник в звездолёте матери, и лишь притворно опустила ресницы, состроив утомлённую рожицу полнейшего безразличия. Мать была как та самая метла, что норовила вымести из неё недетские желания и наподдать за слишком откровенный взгляд. А теперь матери рядом нет. Она упивалась своей взрослой свободой, ощутив себя желанной женщиной во власти желанного мужчины.
Лёгонькая, она так знакомо и устало легла на его грудь. Как всегда любила делать и на Паралее… – Мне пора уходить. Столько работы, уйма шитья… – и вдруг Ландыш резко очнулась, – Что я такое сказала? Какого шитья? Я и шить-то не умею.
И он резко очнулся. Какая Паралея? Когда и было, а Ландыш сроду там не была и не имела ни малейшего сходства с той, кого и воскресила вдруг вопреки всем законам наличного Мирозданья. Но каковы эти закономерности Вселенной во всей их неохватной совокупности, все её качества и разнокачественности там, куда человеку доступа нет?
– Радость моя, я и не думала, что самое позорное место в моём теле обладает таким волшебным свойством изменять реальность вокруг… – эта её полоумная искренность, похоже, несчастное и врождённое качество, а не является особенностью воспитания или особой формовкой психики по методике наставницы инопланетного монастыря. Скудоумная дочь премудрой матери. Кто именно навязал ему эту ношу? Пелагея или Кук? Её собственная воля в расчёт не принималась, как и собственная неспособность обуздать себя в нужную минуту.
– Да о каком позоре речь? – возмутился он, прижимая её к себе, словно бы защищая от гнёта суровой матери. Что за монастырский устав практиковала эта ведьма? Себе ни в чём не отказывала, а дочь передержала в условной детской комнате-келье. Пресекала не только здоровые устремления девушки познать сексуальные переживания с тем, к кому и тянуло её в силу неотменяемого полового созревания уже на той блаженной Бусинке, а и довела её до малокровия на почве нервных отклонений, вынуждая соблюдать скудный режим питания и навязывая трудовое однообразие реально монастырского режима. Пелагея не хотела, чтобы дочь увлёк случайный космический странник, прибывший на Бусинку лишь на краткий срок. Как не планировала отдать её в хижину постоянного насельника – безмятежного созерцателя, в меру обременённого общественно-полезным трудом, в целом примитивным и скучным. Настоящей отрадой в таком вот экспериментальном жизнеустройстве являлись лишь собственные дети, райские сады, да купание в мелком прозрачном океане, похожем на бескрайний бассейн, без бурь и хищных тварей. Короче, ещё один рай-фальшивка.
Приученная на своей планете к акробатической пластике, она сама уже овладела им повторно, опровергая свою же недавнюю игру в дремучесть относительно полового просвещения. Или же из невзрачной куколки возникла феерическая бабочка? Всё повторилось, и она повторно вскрикнула. Но уже не от боли, а совсем от другого.
– Как ты можешь называть себя, всю прекрасную, и самое прекрасное в себе позорным? – опять спросил он у неё. Она прижалась алчущими губами к его лицу, нависая над ним сверху. Он щупал её рёбрышки и не верил, что это тело взрослой и развитой девушки, только что проявившей свою сильную страстность в минуты первого же соединения с тем, кто ещё час назад был для неё чужим и даже неприязненным человеком. Не считать же любовным воркованием их странную ночную беседу в звездолёте её матери? Когда она вторглась к нему незваной и ненужной.
– Кто обучил тебя любовному искусству? – не мог он не спросить у той, кто ещё недавно воспринималась неудачной последней дочерью старой Пелагеи-распутницы. В её губах была горечь, но особого свойства, она пьянила, и головокружение возникло отнюдь не метафорическое, а реальное. Радослав закрыл глаза, и мрак внутри всё также кружился.
– Ты смешной, Радослав. Зачем мне чему-то специально обучаться на планете, где не прекращается сплошной праздник любви? Я с детства на такое насмотрелась. А ты поверил, что Кук явился для меня откровением? Просто мне не хотелось отдавать ему свою девственность. Я сразу же назначила на эту роль тебя, как увидела впервые. Мне больше двадцати, Радослав, а я так и не познала соединения с любимым. Не появилось его на нашей планете. Не хотела я там никого из тех, кого встречала, кого знала. Не с Куком же мне было начинать свою женскую жизнь? Это же ужасно! Хотя и любопытство он будил во мне. Да и жалко его стало. Вот притворщик! Каков он тут? Это же другой совсем человек. Статный, собою гордый и даже не кажется старым нисколько. И не злой, вот что главное. Мама обещала мне, вот увидишь его, назначенного судьбой, так сразу и поймёшь. Я поняла сразу. Ты. Как вошла в управленческий отсек, так пол поколебался под ногами. Идеальный мужчина, идеальное сложение, светлые волнистые волосы, а в глазах печаль настолько глубокая, что мне сразу захотелось разделить её с тобой. Дать тебе облегчение, а потом и забвение всякой печали. Не мальчишка какой, и уж тем более не старик. Только я придуривалась, боялась тебя. Боялась тебе не понравиться также сильно, как ты мне. Радослав, любимый, ты уж не отнимай у меня этот перстень. Он будет твоим мне даром как своей уже жене. Хорошо?
– Хорошо, – согласился он со вздохом, внезапно подумав о том, что надо напомнить Куку о том, чтобы проверить работу искусственной атмосферы.
Ива – живущая на границе двух миров
Человек, похожий на привидение
Ива трогала ладошками холодную гладь воды, свесившись с края лодки, играя как в детстве. Мать и отец сидели, как два куря на насесте, отец впереди, мать позади на узких перекладинах лодки. Нахохлившиеся, сумрачные тёмные, они взмахивали вёслами, направляя свою утлую лодку немилостивой судьбы в неизвестность разлившейся реки. Река розовела, улавливая в себя остаточное свечение засыпающего солнышка, очевидно счастливая своей безбрежностью. Ведь подобные разливы редкость из редкостей. Река носила имя – Светлый Поток. Несколько более малых и совсем мелких речушек впадали в его обширное русло. Все притоки носили имена женские: Светлая, Глубокая, Узкая, Лилия, поскольку там росли превосходные белые водяные лилии. Так что Светлый Поток был речной водный муж – многоженец.
Тяжёлые, ленивые, как разлитое растительное масло, потемневшее от долгого хранения, волны шумно хлюпали за кормой, грозя утопить в себе и людей в лодке и их скудный скарб, состоящий из нескольких узлов и плетённого из лозы короба-сундука. Дед был мастер на плетение коробов, корзинок, и даже целых шкафов для хранения кухонной утвари. Сам дедушка умер в старом доме на том берегу.
Словно на острове возник силуэт Храма Ночной Звезды. Его отделяла от берега масса воды, тогда как до разлива он стоял на берегу. В таких Храмах в дни, вернее в ночи поминания ушедших родных и близких собирались люди из близлежащих окрестностей.
Ива не любила думать о мёртвых, не любила постных, зачастую притворных лиц тех, кто стояли в помещении в ночи поминовения и все вместе пили невкусное варево из жестяных и также противно –холодных кружек. Казалось, что наполовину мятые и тёмно-пятнистые от долгого употребления кружки усиливали неприятное вкусовое ощущение.
Ручеёк, соседский мальчик и друг, поскольку таковым себя считал для девочки, уже ставшей девушкой, обычно выручал её. Он выпивал напиток не только из своей кружки, но из её тоже. Ему нравился вкус остуженного варева. Подружка Ивы, черноволосая, с тёмными бровками и очень красивыми глазами, по имени Верба, завидовала Иве. За неё никто не желал пить напиток. Она давилась, а пила. Иначе было нельзя. Старший по Храму помощник мага за такое пренебрежение мог отругать при всех. И её сочли бы бесчувственной, неблагодарной по отношению к тем, кто передал дар жизни потомкам. Третью кружку Ручейку было не одолеть уже.
Всякий раз Верба говорила, что вот, у неё есть настоящий друг, не то что у Ивы – мальчик-подросток, он выпьет и целый жбан этой дряни, не подавится. Но на всякий очередной день поминовения, а он происходил всего-то дважды за календарный год, Верба стояла в Храме без «настоящего друга». Одна. Друг то один, то другой, уезжал или в другие места, как она всем говорила, а скорее всего находил себе другую девушку для прогулок и милований, как считали другие девушки.
Ива любила другие праздники, те, что происходили в Храме Утренней Звезды. Праздники юности. Они всегда начинались в самые лучшие дни года. Ранним ясным утром вставали и всем семейством шли через сонные, изумрудные луга по мягко-грунтовой натоптанной тропинке. Белые и будто живые туманы уползали неспешно в близкие леса. Пели тоненько и протяжно незримые луговые птички, казавшиеся из-за своей невидимости такими же прозрачными как росинки на травах. Храм утопал в цветах, все пили сладкие фруктовые напитки, сохранившиеся после зимы, во время которой все дары предыдущего лета обычно съедаются или выбрасываются, если портятся.
Существовали и Храмы сияющего Солнышка, в которые доступ был открыт во всякий день и для всех желающих. Они казались ажурными из-за множества окон, от чего их внутреннее пространство заполняли свет и воздух, так что там хотелось петь и кружиться. Однако же, желающие вовсе не шли туда толпами, ибо каждое посещение Храма стоило денег, пусть и небольших, а дорогих для всякого труженика.
Ива вглядывалась в призрачный силуэт Храма Ночной Звезды. Он стоял на изолированном острове, временно созданным стихией вешней воды. И недавние переживания о том, что произошло в каменной и непроницаемой издали, в гулкой его и пустой сейчас внутренности, тревожно бултыхались, как вода за бортом, но только в ней самой. В голове или в душе? Где-то там, где и бережёт человек свои воспоминания, и где застревают те из них, которые, не то чтобы хотелось забыть, а незачем помнить. Поскольку они выпадали из бытовой привычности, не имели объяснения, не имели продолжения.
Шёпот пришёл извне, из отдалённого сумрачного здания, быстро пробежал по воде как водомерка, а прозвучал внутри девушки. Возникшая тревога была ничем иным как интуицией, что продолжение будет! Но молоденькая девушка пока что не имела в себе осознания такого феномена как интуиция, хотя и обладала ею.
Произошло же тогда вот что. Выпивая неприятный напиток из перебродившего ячменя, смешанного с настоем изо ржи и каких-то горьковатых трав, люди садились на пол. А поскольку в Храм все входили без обуви, оставляя её снаружи, а полы начисто отмывали перед ритуалом встречи с ушедшими близкими. В какой-то момент помещение Храма наполнялось бормотанием, вскрикиваниями и плачем тех, кто уже вышел из окружающей реальности и входил в контакт с теми, кого утратил. Ива оставалась в одиночестве, а чтобы не видеть окружающее коллективное безумие, она закрывала глаза и закрывала ладошками уши, чтобы и не слышать ничего. Через короткое время все приходили в себя, причём одновременно, и медленно вставали, чтобы разойтись.
Ручеёк спал на полу, и следящий за Храмом маг подходил к нему и, не понимая причины его глубокого погружения в то, из чего прочие выходили быстро, вливал ему в полуоткрытый рот некую жидкость. Мальчишка открывал глаза, вскакивал, тёр глаза и смеялся. Иногда такое происходило с другими, если, к примеру, человек ослаб от недавней болезни или просто был стар. Так что особой подозрительности Ручеёк не вызывал, а сам он говорил, что видел потрясающие сны и даже не хотел так быстро просыпаться. Обычно маг говорил матери Ручейка, что ей стоит обратить внимание на здоровье мальчика и навестить того целителя, который и практикует поблизости от их селения. Мать Ручейка кивала, но никогда никуда не ходила, поскольку Ручеёк ни на что не жаловался.
А в тот последний раз произошло вот что. Когда все забормотали и отбыли в неведомые края отсюда, в свои переживания, – в сладостные или горькие, – Ива опять осталась одиноко пережидать в своеобразной прихожей перед воротами в галлюциногенные миры, не прельщающие здравомыслящую девушку нисколько, заскрипела входная дверь. Нет, девочка и понятия такого как «галлюцинация» не знала, но как-то понимала, что уход людей происходит в миры, если не мнимые, то не существующие для всех прочих. Мир у всякого был свой, как и душа всякого для прочих незрима. Какая она? Человек проявлял себя через поступки, через доброту, через отзывчивость, через проявления вредности иногда, порой и через равнодушие ко всем, кто не он. Редкие люди выражали себя через стойкую и пугающую злобность.
В широком проёме очень большой двери стоял человек. Ива открыла глаза и снова их зажмурила. И снова открыла широко-широко. Человек, как ей показалось, ослепительно сиял. Чёрные волосы волнообразно падали почти до плеч, сине-фиолетовые глаза казались огромными и удивлёнными, так что их удивление, Ивы и незнакомца, сразу стало удвоенным. Он не был похож на несовершеннолетнего мальчика, но бороды у него не было. Их глаза мгновенно встретились, поскольку она одна его и видела. И он как-то понял, что прочие люди пребывают в отключенном от реальности состоянии, вне этого помещения, куда его никто и не звал. Где его никто не знал. Лицо его было таким белым, лишённым всякого розоватого или красноватого оттенка, что возникало подозрение, а есть ли у него кровь, или в его жилах течёт молоко? Черты тонкие, но лицо несколько широкоскулое. Синевато-блестящее одеяние плотно облегало его коренастую, умеренно-высокую фигуру, и не было на нём ни привычных штанов, ни рубашки, ни застёжек. Он был будто облит загадочным составом, как плотной водой, что внезапно на нём и застыла. Высокие ботинки также не имели ни шнурков, ничего такого, что позволяло бы понять, как он их обул. Если только они не были на нём с самого его рождения, как его собственная кожа. Однако, Ива поняла, что человек одет, и что во всём остальном он такой же, как и те люди, которые живут повсюду.
Стояние его в проёме открытой двери длилось недолго, он молниеносно исчез, как и появился. Ива закрыла глаза и опять их открыла. Никого не было. А дверь оставалась распахнутой. Вышел помощник мага из своего придела. Люди стали приходить в себя и с охами, с кряхтеньем или же молча, кто легко, кто с усилием стали подниматься. Помощник мага, а звали его Капа, подошёл к Иве. – Ты видела? – спросил он.
– Кого? – сыграла она в непонимание. – Свою бабушку или умершего брата?
– Не притворяйся, – Капа был спокоен, – я же видел твою реакцию на вошедшего незнакомца. Ты не путешествовала в миры предков. А куда ты дела напиток? – он взял её кружку и с удивлением рассматривал влажное, но пустое дно.
– Ручеёк попросил. Я и отдала. Он любит летать в бестелесных мирах. А я очень переживаю после того, как вижу своего братишку даже в мыслях, которые посещают меня иногда.
– Больше так не делай, – назидательно, но тихо сказал Капа. – Ручейку не полезно пить столько напитка, он же не взрослый, а мальчик. А ты в следующий раз просто не приходи сюда. Никто же не тянет никого насильно.
– Меня мама тянет, – сказала Ива. – Если я отказываюсь, она обзывает меня бесчувственной.
– Я с ней поговорю, – помощник мага стал глазами искать мать Ивы. – Так вот, – зашептал он, – ты никому не рассказывай о своём видении, пусть оно и было нашим общим. Я должен понять, кто был тот, кто пришёл в Храм.
– Хорошо, я буду молчать, – пообещала Ива, – да и что я могла бы рассказать? Я и не поняла ничего.
– Умница, – сказал Капа и погладил её по длинным тонким и светлым волосами. – Хорошая девочка. Только не привыкай ко лжи с юных лет.
– Может, это был посланец нашего Создателя? – не удержалась Ива, – или же напротив его Супротивник? – и она в ужасе сжала свои алые фигурные губы. Капа не сводил с них своих тяжёлых карих глаз с металлическим холодным отливом, похожим на тот, какой имели проржавевшие коричневые балки, подпирающие стены Храма снаружи. Храм был очень стар. Одна из стен грозила обрушением наружу и её временно подпёрли такими вот балками. Но год шёл за годом, балки ржавели под дождями и снегами, а Храм всё не чинили, а Храм всё стоял, наперекор своим древним летам.
Непонятно кто и почему дал помощнику мага такое странное и некрасивое имя? Сам он выглядел вполне привлекательным молодым мужчиной. Хотя ожидалось бы в соответствии с именем представить вместо нормальной головы нечто уродливое, с наплывами в области лица вместо чётко проявленной его лепки, с бесформенным носом. Но у Капы лицо чёткое, нос правильный и крупный. Фасонисто подбритые усики, красиво-волнистая окладистая борода, коротко подстриженная. А восприятию его как красавчика мешал его же неприветливый вид, выражение необоснованного превосходства над прочими. Старый маг когда-то подобрал подкинутого к Храму ребёнка и воспитал его как своего помощника. Подкидышам давали обычные, часто и красивые имена. А тут и само имя выдавало тёмное происхождение человека от неизвестных родителей. Обычно имя безродному ребёнку давалось на усмотрение тех, кто и брал его себе, жалел и не отдавал в приёмный дом для сирот. Возможно, что маг и не любил детей вообще, но не в этом была разгадка некрасивого имени, обозначающего древесного паразита. Хотя целители использовали растительную настоящую капу как средство для лечения многих недугов. Имя Капа было в наличном документе, имеющемся в одеяльце подкинутого мальчика. Маг только выполнил волю неизвестного и подлого родителя или родительницы. Мало того, что кинули, так и именем наделили некрасивым. Будь человек не маг, простой житель, он бы нарушил такую вот негодную волю, но маги были людьми непогрешимой честности. Иначе Создатель отверг бы такого служителя, и Храм пришёл бы в запустение.
– Супротивник? Наш Храм чист и ничем не осквернён, чтобы в него посмел войти Супротивник нашего Создателя! – отчеканил Капа таким же металлически-холодным голосом.
– А сам Создатель? – Ива вдруг осмелела, поняв, что наказания за обман ей не будет.
– Безумная! – воскликнул Капа уже с раскалившимся металлом в голосе. – У Создателя нет человеческого облика. Да и кто ты такая, чтобы узреть Создателя мира в лицо? Ты бы мгновенно ослепла!
– А ты? – спросила Ива, – тоже ослеп бы? Или в наш Храм Создатель никогда и не заглянул бы?
– Пошла прочь! – крикнул он уже расплавлено-металлическим голосом, обжигая её и на расстоянии. – И не смей сюда свой маленький нос казать, лгунья и притворщица!
Люди, только наполовину пришедшие в себя, смотрели на Иву без внятного отношения к происходящему. За что её так? Никто ничего не понимал.
– Не толкай её больше сюда! – гремел Капа, обращаясь уже к матери Ивы и не замечая отца, стоящего рядом. Отец был меньше матери по своему росту. Белёсый, с такой же светлой бородой и усами цвета осенней обесцвеченной травы, растерянный, с алыми щеками. Он обладал той особенностью, что его лицо мгновенно выдавало любую эмоцию. И в радости, и когда его задевали болезненно, его чувствительные сосуды расширялись, проступали сквозь кожу. Гневаться по-настоящему он не умел, тихий и добрый.
– Ты тут не собственник своего дома, не правитель города и уж тем более всей страны. Ты даже не маг Храма. Ты служишь, вот и служи себе! – заартачился вдруг отец Ивы, – а кому приходить или нет, до тебя не касаемо! Всякий смеет прийти, даже из далёких городов и селений человек смеет. Если хочет встретить кого родного или друга, ушедшего в предвечную Родину, передать кому весточку. Разорался тут!
Люди дружно поддержали отца Ивы, – Правда твоя, Ясень. Чего тут указывать, кому и как…
Помощника мага не любили. Он был надменен, брезглив, держал от всех дистанцию настолько прочную, будто сидел за железной оградой.
– Она не пила священного напитка. Она обманщица! – входил в ярость Капа.
– Ой, а что я видела! – звонко крикнула Ива, – только что. Открылась дверь…
– Все что-то видели, не ты одна, – внезапно остыл Капа, – затем сюда и приходили. Никому не важны твои видения, – и ушёл в свой придел.
На том берегу у границы «Города Создателя
Лодка уткнулась в песчаную длинную отмель, та белела в сгущающемся вечернем полумраке. Наверное, тут хорошо купаться в жару. Так подумала Ива. Прихрамывая, девушка выбралась первой. Красивая девушка была хромоногой. Отец с помощью матери вытащили узлы, лёгкий короб, поскольку с собою взяли только тряпьё. Всё остальное было обещано на месте прибытия в «Город Создателя». Каким образом и когда неведомый и могущественный Создатель строил свои города, никто не знал. Они просто возникали в чистом поле, в безлюдном до поры месте, и пугали своим мёртвым молчанием несколько лет, когда приближаться к ним было нельзя. По прошествии же нескольких лет, вычисленных опытным путём, когда рассеивалось опасное для жизни излучение, сюда направляли народ для заселения и последующей работы. Отправителями были власти старого города, и ослушаться их означало только одно, – уходить на все четыре стороны куда угодно, но вон из привычного места обитания. И каков выбор? Найти точно такой же незаселённый Город, но уже в отдалении среди чужаков и разного сброда. А тут оставались связи с теми, к кому и была привычка или же любовь. По мере заселения от нового Города в столицу и во все стороны света строили дороги и мосты. За этим и направили сюда отца Ивы – для дальнейшего благоустройства, для дальнейшего проживания, для дальнейшего забывания жизни старой. Город вздымался в отдалении неровными и загадочными башнями. Кое-где в них светились смутные огни – крошечные издали окна, разбросанные неравномерно по фасадам высоких домов.
– Как далеко-то, – возмутилась Ива, – по сырости, по темени. Я устану. Не дойду! Да ещё с вашим тряпьём…
– С нашим! – проворчала мать, – если бы с нашим. Тебе, дурочке, нужны наряды, а не нам. Нам-то что теперь и надо, кроме рабочей робы.
Девушка приподняла свой полупрозрачный и лёгкий подол платья, изукрашенного рисунком из цветов, казалось, собранных из всех времён года. Тюльпаны, колокольчики и ландыши были не различимы в темноте. Поверх такой красоты была накинута верхняя белая и просторная накидка с прорезями для рук, но без рукавов. Чтобы не остыть в сыром весеннем воздухе. Ива уловила вздох матери, отлично его поняв. Мать не верила в то, что и самые распрекрасные наряды дадут дочери счастье – любовь мужчины и материнство. Не смотря на красоту лица, на синие глаза и на светлые длинные волосы, никто не возьмёт себе хромоножку в жёны. Но обманывая себя, а больше саму несчастную дочь, они наряжали её как никто другой из ближних и дальних соседей и родственников. Ответив матери чуть менее тяжёлым вздохом, Ива взяла у неё из рук узел, очень даже увесистый, и, припадая на одну ногу, всё равно ловко и быстро пошла первой по утоптанной тропе, наверняка ведущей к «Городу Создателя».
– Стой! – велел отец, – тут недалеко ночлежный дом для припозднившихся путников есть. Рядом совсем.
– Отличный пляж, – нарочито весело сказала Ива, увязая в сыром песке высокими ботинками, – буду в жару тут купаться. – Она отлично плавала. Целитель велел ей разрабатывать больную ногу, не щадя себя, не приучая тело и душу к инвалидности. Так что Ива, привыкнув к немалым нагрузкам, никогда не считала себя неполноценной.
– Ага! – отозвался отец, – пляж тебе припасли. Это же разлив вокруг. Как вода спадёт, тут пустырь будет, а дальше заболоченные луга и ничего больше.
В длинном, заметно покосившемся, чёрном от времени одноэтажном доме их встретила страшная и такая же почерневшая от ветхости старуха. – А пораньше не могли явиться? – спросила она недружелюбно. – Чтобы засветло? Стели вам тут, надоело мне. Или вы мечтаете о том, что за вами прибудет сам распорядитель работ? Лично укажет ваше новое место для жизни? Вот бестолочи! Тут пока нет скоростных машин. Да тут ещё и не приступали к строительству опор для дороги. Все ходят на своих опорах. Как умеют, – приметливая злая, как показалось, старуха застряла своим взглядом на девушке. – А узлов-то припёрли! Сказано же, всем обеспечат на месте.
– Дочкина одёжка, – смущённо оправдывался отец перед ничтожной старухой как перед высоким начальством. – Дочка у нас модница… – Если бы не сгустившаяся темнота, то было бы очевидно, как нервически полыхает его лицо чрезмерно застенчивого человека. – Нам с матерью разве нужно чего и брать из собственного барахла? Тут такое же и наживём, только новое. А девочка есть девочка. Ей свои наряды всегда дороги.
Бабка – смотрительница и хозяйка ночлежного дома заметно смягчилась. Ей просто стало жаль девушку – хромоножку, поскольку она отлично знала, что увечная невеста – вечная невеста. Что жених такой вот невесты так и останется доживать таким же вечным женихом. В несбыточных мечтах под подушкой.
– Говори, не говори, всё попозже стараются прибыть, всё время тянут до последнего, – ворчала старуха, но не так зло как вначале. – Понятно, кому охота обжитое место покидать. Небось, и детство за рекой провёл? Или и там был пришлый? – спросила она у Ясеня – отца Ивы.
– Местный, – ответил отец.
– А чем же так провинился, что сюда спихнули в самый разлив?
– Чего же спихнули? Я строитель дорог. Я тому учился не один год. Не мог я раньше. Отец мой болел. Пока умер он, пока в поселение мёртвых отправили, пока…
