скачать книгу бесплатно
– Что ты! Подглядывать бы, как некоторые, не стала. Что они, подопытные?
– Ты меня осуждаешь?
– Нет, но…
– И что-то я не верю, что эти люди вообще начинали вить гнездо.
– Ты знаешь, куда его увезли?
– Мое любопытство не простирается так далеко. Может, сразу на кладбище?
– Голуби знают точно.
– Ладно, потом их расспросим. А сейчас полетели к булочной.
– К «Братьям Караваевым»? Вчерашние пирожки?
– Ага.
Несовместимость
1. Инга
Дарт приехал поздно, в сумерки. Они были искусственными, как многое у нас (но чтобы сказать это с полной уверенностью, понадобилось бы отыскать за диваном учебник физики или, по крайней мере, вспомнить, что он давно выменян на детский крем, без которого руки так сохли, что у меня не получалось переворачивать страницы).
Стала в проеме входной двери.
– Что-то случилось?
– Проволочный человечек…
– Привет. Что случилось??
– Я сделал тебе овощное рагу.
– Отдай врагу, – и тут же устыдилась глупой шутки, и почувствовала, как загорелись скулы. Кончики ушей сразу захотелось потереть. У меня аллергия почти на все, даже на собственную грубость, и это смешно. – Не обращай внимания, я туплю.
Странно было смотреть, как растерянность переливается под кожей резкого лица – вместо желваков. Потом он зачастил, будто оправдываясь:
– Я перед выходом. Баклажаны, кабачки, помидоры, лук, чеснок. И болгарский перец. Чили я не клал. Я все помню. Тебе нельзя.
– Спас… – и осеклась. Растроганно, раздраженно – сразу. Все это уже вышло за рамки нашего дружеского договора.
– Знаю, что ты сейчас скажешь. – Голос его вибрировал – от сдерживаемой надежды, что ли.
– Хватит! – это получилось жестче, чем мне хотелось. Потому что тело перебросило вперед, и слово вышло на выдохе.
– Ты скажешь: так мы не договаривались.
– Уезжай.
– Впусти.
– Не заставляй меня делать тебе больно, Дарт.
– А я хочу. Мы давно не виделись.
– Нет.
– Почему?
– Ты знаешь.
Шипящие все смягчают, а русский перенасыщен ими, растворяя горечь в шорохах и шелестах.
– Хочу услышать это от тебя.
– Да что мне сделать, чтобы больше не оказываться в такой ситуации??? Я. Тебя. Не. Люблю.
Необратимо. Ослепительно-белый холод заполнил все. Светлые ресницы (мне не хотелось смотреть) все-таки дрогнули.
– И не рассчитывал.
– Прости меня, Дарт.
– Конечно.
– Но сил на беседы нет.
– Я покормлю. Все будет хорошо.
– Нет.
– У меня есть для тебя инфа.
– Ты от…
И ладонь, пахнущая дорогой, накрыла рот.
– Не здесь.
Оторвав от косяка, перебросил меня на плечо, как длинное полотенце, и шагнул в прихожую.
– Закрой балкон, – тихо и властно сказал.
Подчинилась.
– В ванную.
– Это уже насилие, не?
– Не. – Улыбнулся и стащил с себя горб рюкзака. – Так у тебя можно вымыть руки?
2. Дарт
«Бог тревог… мой бог тревог», – бормочет за спиной, пока я держу ладони под струей воды, пытаясь отформатировать то, что хочу ей сказать. Мои аргументы должны быть единственно точными – а ведь она упряма, как строй строптивых. Но я буду точным. Она встревожена до крайности.
А я пройду, как иголка – между долевой и утком. Я буду братом. Тысячей нежных братьев. Не прикасающихся. Я вытащу ее. Ладони слиплись в воде. Не трогать. Кожей спины я слышу дыхание легкого тела, колебания выпуклого и вогнутого, и это волнует до тьмы под веками, до тошноты. Мне приходится прижаться к низкой фаянсовой раковине, чтобы сдержать эрекцию. Прохлада и твердость фаянса сквозь грубость джинсовки. Неизвестно, кто тверже – я или он. Теснота убогой ванны с отклеившимися тут и там обоями. Надеюсь, эта тщета/нищета означает отсутствие прослушки. Надеюсь, у них по крайней мере есть вкус. Что им слушать – ее стоны, чье-то рычанье? Мне становится душно. Он любил ее здесь. Я любил ее здесь.
…Я помню, как до всего (я привез, она плакала, говорила о нем, дрожала, спотыкалась и падала из одной моей ладони в другую, уменьшалась и падала, как комочек мокрого пуха) мыл ее в этой старой ванне со сломанным душем. Она замерзла, ей был нужен горячий душ – мне, конечно, холодный. Но душ вообще не работал, поэтому сначала я заткнул ванну и пустил горячую воду.
Я тихо раздел ее до детских каких-то трусов (взрослые женщины такое не носят: смешной размер, снежинки по серому полю, такой тонкий трикотаж, что я сразу подумал – контрафакт, у нас такое не производят), поднял и поставил на поржавелое дно. Зареванная, она была тиха и послушна – доверчива или просто безвольна. Как бы то ни было, это делало меня свободным. Абсолютно все зависело от меня. Вся ответственность за все существа, все планеты всех солнечных систем в тот день лежала на мне.
Я мыл ее, стараясь избегать не опосредованных мочалкой прикосновений. Она была совсем слабая, гуттаперчевотряпичная, и голова будто алкогольно клонилась к складному плечу. Бедерные косточки торчали так, что я мог бы схватиться за них, как за поручни, притянуть… как прекрасно было бы притягивать за них и пить. Всё там пить. Смотреть было страшным головокружением, растянутостью сдерживаемого броска – но ничего такого делать было нельзя. Только мыть ее и смотреть, желать и жалеть, отдавать и не брать. Я был тогда вполне за бортом – ванны ее и жизни ее – в джинсах, уже тоже мокрых, только рубашку (зеркало запотело от пара) сбросил. Она так плакала тогда, и я не мог. Она была такая рваная, с неровными краями – странно думать так о девушке, не о ране. Так раскрыта и так близка. Было нельзя.
Но я не мог оторваться от нее и не растирать ершистым пучком мочалки, не поворачивать телесный гуттаперч, не смотреть на прозрачное, на серо-голубые жилки, синяки, испуганную подростковую грудь с втянутыми сосками. На пупырышки холода, крупу родинок, все это нежно-круглое, переходящее в длинное и тонкое – маленькое, упругое и круглое в сочетании с длинным. На близкий холмик лобка, обтянутый мокрой тканью, и линии, которые вели к нему и расходились от. Я так бесконечно хотел ее, что и мыть мог бесконечно. Ванная почти набралась, и я посадил ее на дно, она разогнула колени, стройные ноги вытянулись, и я, поддерживая, осторожно опустил ее затылок на край, длинные спутанные волосы колебались в воде, как водоросли. Я нашел шампунь среди почти пустых бутылочек. Запах вишневой коры, лепестков. Свежий и горький. Так примерно пах мундштук чьей-то трубки, я не мог вспомнить чьей. Запах юности и забвения.
И тут, вместо того чтобы сорвать с себя шкуры и прыгнуть к ней, подтверждая догадки Дарвина и подняв девятый вал хлорированной, и водить по бледному телу, поднимаясь к лицу, тем во мне, что сейчас так требует нежной пытки с нарастанием ритма, как в равелевом болеро; оседлав грудь, упереться коленями в плечи, и удерживать голову жадными руками, и трогать прекрасное в его беспамятстве лицо каучуково-твердым, пока она не потеряет сознание, и тогда быстро разомкнуть вишневые губы и…
я этого не сделал. Я склонился над ней и, дрожа от нежности, мылил глупую ее голову и мягкие волосы. Это было безмятежное ощущение, очень. Ладонями я слышал все ее горькие мысли, затихающие и вялые, пока они совсем не сошли, как городская пыль. А потом я вынул ее из ванны, растер полотенцем, завернул в махровый халат, отнес в комнату, уложил в кровать и тщательно укрыл, подвернув одеяло под холодные ступни.
Нашел свою рубашку и уехал.
3. Инга
Стало так пусто и стерто, точно ничего не осталось.
– Говорим, пока бежит вода, – это он четко и уверенно. – Здесь тоже может быть жучок.
– Но ты же от В., Дарт? Что с ним?? Он не выходит на связь.
– Инга, – Дарт перешел на шепот, и мне пришлось почти лечь животом на склоненную спину, устроив подбородок на его плече. – Его уже взяли.
– Нет! Не может быть, – и уже реву.
– Тихо, – он говорит так спокойно, точно заранее предвидел и обдумал все. – Побереги силы.
Этого не может быть. Нас, но только не его. Не Метафизика. Не Упрямое Дерево.
Не Нежного Умника, не Узловатое Корневище. Все смешные и ласковые прозвища, рожденные между нами, они арестовать не смели.
Не номинанта же на Нобелевскую премию, в конце концов! Казалось, власть даже гордится им. Нам, ученикам, так казалось. Его стихи переводились на европейские языки, ему разрешили преподавать, ему присылали приглашения на встречи в Кремле – я видела собственными глазами. А уже начиналось крещение в сортирах. Уже памятник Пушкину избили молодчики в форме футбольного клуба «Спартак», уже неизвестный безумец выстрелил в голову памятнику Мандельштаму. А может быть, тогда его уже снесли, установив на постаменте вытащенную из запасников истории бронзовую фигуру Феликса Э., и ночью на его позеленелые сапоги приходили мочиться бомжи из тех, кто посмелее – они приторговывали днем макулатурой со свалок и еще могли предложить в пыльных пригородных поездах томик Омара Хайяма с залитыми кофе или пивом страницами…
Центральные СМИ уже начали ежемесячные бомбардировки социологическими данными центра Левады: мол, менее 0,05 процента населения планеты интересуется феноменом поэзии, мол, увлеченных этим видом плетения словес куда меньше, чем тех, кто владеет техникой плетения макраме, – а Метафизика еще звали в Кремль.
– Ты врешь, – губы мои дрожали, но в мозг вошел заржавленный клинок упрямства. – Арестовывать его было бы глупо. Он не давал интервью, не подписывал протестных писем. Читал лекции о прозе – ведь ему давали же это делать, да? Они же заставили его выступить по радио, помнишь? Ведь он же сам однажды сказал об окончательном торжестве прозы, об эре прозы? Помнишь? Ведь он тоже зачем-то начал об этом говорить? Ты что, забыл, почему я ушла?
Дарт притянул за плечи, наклонился к уху. Горячее дыхание обожгло мочку.
– Как… ты… наивна.
– Но он же знаковая фигура. Мировая общественность…
– Не пори чушь. – Крупные губы, крупные слова. – Мы живем в закрытой стране, его взяли, а сейчас идет охота за нами.
– Ты манипулируешь мной. Не смей! Ты не из нашего круга! Ты никогда не любил его, – бросила я жестко, защищаясь от наползающего ужаса. – Ты ничего не понимаешь в литературе!
Стерпел и это.
– С моей идентификацией разберемся позже. Думаю, у нас только час на еду и сборы.
– Я никуда не поеду.
– Ты что, не смотрела новости?
– Я продала зомбоящик.
– Интернет уже отключили?
– Да.
– Понятно. И ты не покупала «Известия»?
– «Не читайте советских газет».
– Напрасно. Сегодня во всех новостях обсуждается смерть.
– Чья??
Стало так жутко, как в триллере самой лучшей пробы. Тишина, и вдруг капля воды разбилась о фаянсовую раковину.
– Что ты хочешь этим сказать… – прошептала я.
– …последнего большого поэта и официальный конец поэзии. Уже начали готовиться к похоронам. Воют на всех углах.
Я сползла на пол и в отчаянье обхватила его ноги в старых джинсах, пропахших жженой резиной.
– Не плачь, тут что-то не так, – это уже почти беззвучно, вместе с жаром выдоха. Поднял меня и встряхнул. Я была как вязанка дров. Разболтанная. – Они врут. Это значит только то, что его арестовали и прячут. Для чего-то он еще нужен, и, спрятав тебя, я узнаю все, что смогу. И потом мы его вытащим.
– Дарт?
– А теперь в темпе жрать. Договорим по дороге.
И вот тут у меня и хлынула из носа кровь.
Лаборатория
1. Признание
