скачать книгу бесплатно
И хлынет ветер – не сыщешь следов его! И вздуется небо, не видимое с Земли ни одним оком!
Мы – там, где уже были. Мы видим пейзажи, которых давно нет, ибо изменились они, как изменились наши лица, – время прошло сквозь них, время прошло сквозь нас! Мы блуждаем по тем давнишним дорогам, посещаем те города, поднимаемся по тем лестницам, сидим в тех кафе, трогаем те вещи, набираем номера тех телефонов, гоняем на автомашинах, давно ставших ломом, любим людей, после которых смогли полюбить других. Мы возвратились в прежние сюжеты, авторами которых тогда были, чтобы произнести те же слова. Но нет! Мы не возвратились туда. Мы живем заново. И будущее у нас впереди. Это – наслаждение: на легких ногах, имея от роду восемь лет, звонко стуча голыми пятками по мокрой земле, промчаться вдоль сверкающего белыми, желтыми, синими цветами поля, вдыхая холодный дождевой воздух. И ступня вспомнит каждую ущербинку на дороге, острый камешек, причинивший пальцу такую жгучую боль!
Неужели возможно было запомнить столько? И с тех пор иметь в себе! Разве так вместителен человек?
Собственно, что несем мы на суд Божий? Несем свою земную жизнь, которая с момента нашей смерти вся становится для нас прошлым. Эта прожитая жизнь и есть главная ценность, ради которой мы страдали, мучились, переносили боль, но и радовались, искали истину, были, наконец, счастливы.
В ту пору…
В ту пору я тяготел к вере в невидимый мир. Его таинство влекло меня, как завлекает человека бездонная пропасть, как зовет в свои недра пасть чудовища, готового поглотить всю вселенную. Какой он? Какие пейзажи таит в себе? Как выглядит жизнь, нами теперь не зримая? Существует ли там, откуда никто не вернулся, сознание? И главное, перетекут ли в страну бессмертия наши переживания, наши голоса и лица или будут навсегда стерты? Смерть вокруг себя я видел не раз; она смотрела на меня отовсюду, но я никогда не чувствовал ее в себе. Бессмертие, напротив, не видел ни разу, но постоянно в себе ощущал. Что такое общение с Богом, я не знал. И личность Бога не представлял абсолютно. Но в вихрях воображения искал встречи с какою-то высшей силой. Все правящие земные силы меня не прельщали. Мне виделась в них неисправимая ущербность. Конечно, весь этот мир имел ущерб. И сам я был ущербен. Но именно потому моим руководителем должна была стать самая совершенная, не знающая ущерба сила.
Более всего меня интересовало будущее. Будущее – не как научная футурология, когда ученый делает прогноз на десять или даже на сто лет. Прогноз меня не устраивал. Прогноз мог оказаться ошибочным, и он всегда охватывал какой-то период. Ни один период не мог удовлетворить меня, потому что являлся только фрагментом целого. Мне нужна была вся картина. Все полотно. Я твердо был уверен, что где-то в ином измерении находится сокрытая от наших глаз полная картина бытия человечества – от его начала до его конца. И как существует на ней наше прошлое, так существует и будущее.
Для чего мне это было надо?
Я хотел взглянуть на эту картину не для того, чтобы увидеть там войну, революцию, экологическую катастрофу, перекройку государственных границ и прочее, что могло интересовать мой разум, как человека, изучавшего историю. Но для того, чтобы понять: моя душа – бесконечность, вмещающая все бытие? Или я – животное, homo sapiens, из семейства гоминид в отряде приматов, чуть повыше среднего роста, с серыми глазами и ранней сединой в волосах, один из многих точно таких же живых существ, каких легионы и легионы: родился, пожил и умер? А след останется? И я ли буду этот оставленный след или это будет только сам след, как кровавое пятнышко от убитого комара, как обломок скелета динозавра? Задам вопрос иначе: я действительно свободен в своих чувствах, мыслях и поступках и именно в этом мое подобие Богу или я иголка в Его руке, которой Он вышивает Свои узоры, и лишь для этого я создан?
Кто мы? Куда мы идем? Зачем рождаемся?
С раннего возраста я слышал разговоры о деньгах, несправедливости государства, плохих начальниках и дурных соседях, наконец, о погоде и здоровье. Нескончаемые жалобы, поиски виновных. Но «Зачем мы живем? С какой целью заселили планету?» – никто не спрашивал. Словно такого вопроса не могло существовать вообще. И поначалу это удивляло меня. Я заболел им уже в детстве, еще не умея его сформулировать. Он был как духовный мираж, не имеющий земных очертаний. Это был даже не вопрос, выраженный в словах, а некое чарующее чувство, которое меня наполняло и которое устремлялось к чему-то величайшему и, главное, перешагивало смерть. Смерть человека я впервые увидел ребенком, когда еще не ходил в школу. В тот день она слилась в моем сознании с видом спелого яблока, лежащего на ладони. Как символ! Конечно, все это были лишь движения неопытной души, пытающейся разгадать загадку. И в этих движениях, несомненно, были и радость, и азарт. Во всяком случае, в отрочестве это чувство не исчезло. А в юности поглотило меня целиком. Однако с кем бы я ни заговаривал, желая поделиться своими мыслями и найти родственную душу, на меня смотрели лишь с недоумением и даже враждебно. «Зачем тебе это? Это не имеет никакого отношения к реальной жизни. Выкинь эту дурь из башки и займись собой! Не теряй времени зря!» – отвечали мне. А на флоте, на противолодочном корабле, мичман Петров, дохлебывая пиво и стуча вяленой воблой по краю стола, высказался еще ярче: «Когда коту делать нечего, он яйца лижет!» Помню, меня восхитил эпизод из «Братьев Карамазовых» Достоевского, в котором отрок Смердяков спросил Григория: «А откуда же свет сиял в первый день творения, если Бог создал Солнце только на четвертый день?» – «А вот откуда!» – ответил Григорий и неистово ударил его по лицу.
И я приготовился к пощечинам.
В ту пору я не был даже в самом начале своего пути. Но воображению моему уже открывалось нечто огненное и безмолвное. Мгновениями оно взрывалось передо мной, как сверхновая звезда, приводя мое сердце в восторг, и теперь нужна была только гениальность, чтобы перевести неземной язык того сияния в земные слова. Параллельно с изучением истории я занимался астрономией, философией, религиями и оккультизмом. Библию мне привезли из Новгорода. Это была старинная Библия 1896 года с пожелтевшими страницами, тяжелая, крепкая, в сафьяновом переплете. Были у меня сочинения Златоуста, Брянчанинова и Блаженный Августин – тоже дореволюционные издания. Были книги по буддизму. Китайские мыслители. Рядом с ними стояли томики Канта, Ницше и Шопенгауэра. И даже «Хиромантия» Дебаролля. От старых книг, которые я покупал либо в церковных лавках, либо на черном книжном рынке, тратя на это практически все свои деньги, веяло чем-то таинственным, мистическим, что заставляло разум трепетать. С надеждой и страхом искал я на своей ладони линию славы. Она подтвердила бы, что именно мне будет позволено увидеть то, что утаено от других.
Была и еще одна причина в желании проникнуть в этот сокрытый мир. Если то, что я предчувствовал, предугадывал, было на самом деле и существовала где-то полная картина судьбы всего человечества от начала этой судьбы до ее конца, то это, безусловно, доказывало бы, что история – драма, художественное произведение, созданное какой-то высочайше стоящей над нами творческой личностью. А с личностью возможно общение.
Впереди для этого была целая жизнь.
А потому пора сказать о другом: мне было тогда двадцать семь лет, я учился в университете на историческом факультете, работал кочегаром в одной из городских котельных, чтобы обеспечить себя деньгами, и жил в своей собственной комнате один.
В эту комнату я мог приводить.
И вот это было самым главным для меня. Каким-то яростным пламенем, однажды опалившим мое сердце, всей раскаленной сущностью этого пламени я ощущал, я чуял, что именно женщина и бессмертие связаны воедино. Как? Не знаю. Но ничего равного женщине на земле нет. Для меня это было бесспорно. Ни богатство, ни власть, ни положение в обществе, ни слава не имели такой силы. Только тайна женщины равнялась тайне звездного неба.
Я начал с середины, с пустого, будто взятого из фантастического видения стадиона, на холодных пластмассовых креслах которого мы сидели с Ириной рядом. Память возвращает события не в их хронологической последовательности и даже не по степени их яркости, а по иным, не ведомым нам причинам.
И сейчас красивый дом на одной из центральных улиц Петербурга-Ленинграда востребует меня в свое нутро. Я окажусь в нем в тот болезненный момент моей жизни, когда я прощался с ним, как мне думалось, навсегда. Сейчас с внешним спокойствием я выйду из просторной и хорошо обставленной квартиры с множеством фотографий сцен из балетов, развешанных в рамочках и без рамочек по стенам во всех трех комнатах и даже в небольшом коридорчике, фотографий, на которых запечатлена одна и та же женщина в белых или черных балетных пачках, в прозрачных газовых юбках, в звездных плащах и венчиках, в репетиционных гамашах, с высоко поднятой ногой, на пуантах, в прыжке, совсем юная с цветами в руках, усталая за столиком в грим-уборной, рядом со знаменитым маэстро – коллективное фото; я молча, не оборачиваясь, выплыву из этой большой квартиры с китайскими фонариками в углах, дорогой японской звуковоспроизводящей аппаратурой, сувенирами из Норвегии и Италии и, наконец, само?й этой женщиной, в действительности не такой сказочной, как на фотографиях, не сильфидой, не принцессой, не феей, но стоящей сейчас за моей спиной – я это знаю – со злым обиженным лицом и усмешкой на губах: «Я найду и более достойного, а ты потеряешь многое!», и с мгновенно проявившимися у глаз морщинами и возле губ складками, выказавшими то, что так старательно упрятывалось под красивые платья и французскую косметику: сорок! Впрочем, она очень скоро сдержала свое слово: им оказался пятидесятисемилетний чиновник из партийных, тоже, как и она, истасканный и болезненный, тоже пользовавшийся лекарствами, косметикой и услугами массажистов, и думаю, этот скоропалительный брак был математически рассчитанным обменом ее увядающей красоты на его прочное положение в обществе, достаток и связи. Много позже я пойму, что это было отчаяние. Но это случится много позже.
А сейчас она затворит за мной дверь своей квартиры, где все это останется для меня позади как в пространственном, так и временном измерении, свет из-за моей спины, дающий на противоположную стену мой гигантский силуэт, сожмется в узкую черту, исчезнет со щелчком дверного замка, и в беззвучии, которое тем усилится, что мне подробно будут слышны ее удаляющиеся по коридору шаги, я окажусь на темной лестничной клетке, где электрические лампочки были вывинчены из патронов почти на всех площадках и растащены жильцами по квартирам, и начну медленно, отыскивая ногами ступени, держась рукой за пыльные перила, за которыми дышал сквозняком прямоугольный провал, спускаться вниз.
С этого и начну.
3. Спускаясь по лестнице
Свободен для новой жизни!
Мне хотелось быстрее уйти от ее квартиры, удалиться от нее сколь возможно дальше; слабая и все же живая ниточка еще продолжала связывать меня с нею, последняя, тончайшая, но я знал – как только окажусь во дворе, ниточка лопнет.
Я спешил. И с каждым следующим пройденным мной лестничным маршем радостное чувство освобождения от этой женщины росло во мне. Как будто лестница, которая сотни раз поднимала меня поздними вечерами на самый последний этаж ее дома, и опустошенного и усталого, но все равно не насыщенного впечатлениями – всегда не хватало какой-то малости, – снова низводила вниз и отпускала на свободу в промозглую хмурь осеннего утра с мокрыми тротуарами и седой, вздувшейся меж берегов рекой или в ослепительное буйство поздней весны, что было в такой момент упадка духовных и физических сил невыносимее любого ненастья; так вот, как будто эта лестница еще принадлежала потоку ее жизни, а двор и улица за подворотней были уже всеобщими, и я старался поскорее выгрести из этого потока, в котором плыл вместе с нею целых два года.
Юлия – так ее звали, и так она представилась мне в сонно-душный июньский полдень.
Одной рукой ведя машину, другой она пожала мою руку и в бесконечно долгий момент соприкосновения наших рук, как бы открывая свои мысли в пристальном косом взгляде, глубоко посмотрела в мои глаза, совершенно при этом не беспокоясь, что мы мчимся по запруженной машинами городской улице.
У нее был маленький, но мощный автомобильчик фирмы «Форд», доставшийся ей от ее бывшего, как я потом узнал, третьего по счету мужа, невысокого ранга дипломата, с которым она разошлась несколько лет назад. При разводе она отдала ему дорогие старинные церковные книги – ее покойный дед имел сан и преподавал в духовной академии, но выторговала себе автомобильчик, потому что была страстная автомобилистка, машиной управляла виртуозно и на сумасшедших скоростях. Сидя рядом с ней на переднем сиденье, я не раз испытывал чувство страха, ибо она вылетала на поворот на загородном шоссе, держа на спидометре сто тридцать километров в час. Конечно, для американских автострад это пустяк, но для расхлябанных российских дорог, где из-под колес пулями летят камешки гравия и где в любом месте из проселка вдруг может выкатить трактор, управляемый абсолютно пьяным трактористом, это риск непомерный. В конце концов, могут подвести даже не умение управлять машиной и не сама машина, а покрытие дороги, которое непредсказуемо. Я был твердо уверен, что когда-нибудь она разобьется.
Мы познакомились на одной из глухих улиц в районе, близком к торговому морскому порту, где дома неухожены, деревья хилы и воздух душен и чаден. Это была даже не улица, а переулок, совершенно пустой в полуденный час. Она стояла на мостовой рядом со своим «Фордом», глядя на него строго, как на любимую, но непослушную собаку, которая вдруг не захотела выполнить привычную команду, стояла, крепко уперев руки в бока, сверкая черными лакированными туфлями и распахнув легкий черный плащ, под которым серебрилось невероятное для этого сонного переулка вечернее платье. У ее ног был сильный крутой подъем.
– Вы что-нибудь смыслите в моторах? – спросила она, когда я, проходя мимо, поравнялся с нею.
Ни «Простите!», ни «Могу ли я вас попросить?»
И голосом очень низким, хрипловатым, как бы пропитым.
Бывают привлекательными уродства и пороки. Я бы то же сказал о ее голосе. Он был приманчивым от какой-то внутренней, звучащей в нем порочности. Он привлекал к себе, будоража в душе что-то темное. Такой голос поведет за собой к любым опасностям, в любые дебри. И пойдешь за ним, испытывая счастье от предстоящей погибели.
Я в моторах смыслил.
Закатав рукава, я задрал у «Форда» капот.
И пока я копался в моторе, она все относительно меня решила, потому что для чего тогда вдруг последовавшее предложение подвезти меня до дома – обыкновенного «Спасибо!» было вполне достаточно – и, главное – и в этот момент сердце мое приостановилось, уясняя, блаженство каких переживаний ему сулится, – эта фраза: «У вас красивые мужские руки. Редкое сочетание. Красивые и мужские».
Теперь я понимаю: именно я должен был идти тогда по этому переулку и именно она стоять на пустынной мостовой в тот год, в тот день, в тот час. Порочный ум тянется к порочному. Он любит лишь приятно порассуждать о чистоте и невинности. Чистота и невинность – понятия для него философские, литературные, безжизненные. Но тянет его к порочному, и я это притяжение ощутил сразу же, как только увидел ее издали. И полез я копаться в этот мощный заокеанский мотор только потому, что более всего на свете мне захотелось побыть рядом с нею, вдохнуть в себя воздух, в котором она стояла, согрешить с нею хотя бы в этом вдохе.
Мы поехали на Васильевский остров, по пути знакомясь друг с другом – что-то об истории, об искусстве, о политике. Ее приятно удивило, что я знаю династии египетских фараонов, работы Гегеля, музыку Моцарта и Бетховена. Но нельзя было не почувствовать, что разговором прикрывается совершенно иное. Это иное не трогало мускулов наших лиц, но изменяло ритм пульсации нашей крови. И чем дольше мы жонглировали словами, тем яснее я понимал, что сейчас моя жизнь резко меняется. Как будто я впервые беру точный курс на главную свою цель. Ибо впервые в мою жизнь входила женщина из другого мира, из другого круга, в ней все было другим, начиная от необычно крутого подъема ноги и звучания голоса и кончая мерцающим вечерним платьем и гоночным «Фордом» – дорогая женщина, не по моим средствам и не по моему положению в обществе. Но если женщина пришла, остальное сбудется!
Вести ее в коммунальную квартиру, где сосед с похмелья может выйти в коридор в ночных трусах, было большим риском.
Однако другого выхода у меня не было.
Проклиная стеснение и смущенность, которые я испытываю всякий раз при общении с красивыми женщинами, я предложил ей зайти ко мне выпить кофе. Это была даже не смущенность, а благоговение. Надо было переступить через благоговение перед красотой. Иначе разве посмел бы я думать то, что я думал!
Она согласилась, но сказала, что не употребляет кофе – сам человек устроен так тонко, что ему для более острого чувствования жизни не нужны возбудители.
– Хорошего чая, – сказала она, – я с удовольствием выпью.
Чай у меня был грузинский, второго сорта, самый дрянной. Но ей понравился вид из моего окна на перекресток. К моему удивлению, она стояла перед стеклом долго и молча.
– В перекрестном движении людей есть какая-то магия, – промолвила она наконец, взглянула на меня вдруг как бы плывущими печальными глазами, мгновенно выпрямилась…
Я же неожиданно почувствовал, что ее красивый, совершенный женский организм очень сильно изношен.
Впрочем, эта изношенность, эта биография борьбы за первенство в человечьей стае, биография переживаний, успеха, любви, страсти, порока, сияния, славы была отражением именно того, закрытого от меня мира обособленной от остального общества элиты, в котором она жила, проекцией того круга, тех забот и возможностей, ощутить которые мне так хотелось, и она сделала ее в моих глазах еще более привлекательной.
«Форд» помчал нас через весь город к ней.
Плоть к плоти, нагие, мы стояли на коленях друг перед другом на толстом ковре, развернутом во всю ширину комнаты.
Комната была темна. Острые языки пламени двух восковых свечей отражались во множестве зеркал, делая комнату бесконечной.
Вибрирующий звук медленно понижался. Мощная акустическая система посылала его из своих недр с упрямой повелительной силой, как бы процеживая сквозь невидимое воздушное препятствие. Я не знал, какой музыкальный инструмент является источником этого одинокого молитвенного звука. Вероятнее всего – древний, индийский.
Юлия протянула мне горящую свечу, другую вознесла перед своим лицом.
Темные глаза ее завороженно смотрели на пламя. Медная змейка с горячими искрами ядовитых глаз обвивала запястье ее голой мускулистой руки.
«Со мною ли это происходит?» – спросил я себя и сейчас же вспомнил: однажды я уже задавал себе такой вопрос. И тогда это тоже было связано с постижением женщины.
Исподлобья она взглянула на меня.
– Пламя этой свечи – мое тело, мое сердце, мои мысли! – сказала она и придвинула свою свечу к моей. – Пламя твоей свечи – твое тело, твое сердце, твои мысли!
Два пламени слились в одно сильное пламя.
– Вот что сейчас будет! – прошептала она, закрывая глаза, дрожа и вздрагивая.
У меня никогда не было такой женщины.
Я только мечтал о такой.
Она в моих руках.
Я не выпущу ее.
Жемчуг ее волос, сверкая, бьется по поверхности ковра – вокруг ее лица умирают миллионы рыб.
Они задыхаются.
Я задыхаюсь.
Но я не выпущу ее!
Она станет моей, даже если сейчас меня прошьют автоматной очередью! Погибая, истекая кровью, я все равно успею!
Я смотрю в зеркало.
Нет, я ничего не чувствую, ничего не испытываю, я только знаю, что:
У МЕНЯ НИКОГДА НЕ БЫЛО ТАКОЙ ЖЕНЩИНЫ.
Вся комната наполнена моим бьющимся сердцем.
Свершается!!! Свершается!!! Свершается!!! Свершается!!! Свершается!!! Свершается!!!
Свер-ши-лось…
Рыбы умерли. Я убил их. Они – мои.
И никто никогда не сможет изъять из моей жизни их мертвого сверкающего блеска.
Избран!
А на рассвете, опаздывая на смену в кочегарку, я шел через цветущее Марсово поле, вдыхая густой драгоценный запах сирени, белыми и лиловыми гроздьями застывшей в утренней тишине.
Медленно вращал вокруг меня Петербург свои мосты, храмы, колоннады, партийные лозунги на стенах зданий.
Я знал совершенно точно: я – великий человек!
И прошло два года.
Два года упали за край жизни и исчезли, сделав прошлое бо?льшим, а будущее…. Нет, я еще не чувствовал, что будущее способно уменьшаться. Будущее так и осталось беспредельным.
Но я спускался по лестнице ее дома.
«Я свободен! – говорил я себе и тут же мысленно обращался к ней: – Я свободен от тебя. Я хотел этого. И, уверен, ты тоже хотела. Все, что дано было нам пережить вместе, мы пережили. Наступило похмелье. Расставаться надо вовремя. И еще потому, что все кончается. И это хорошо».
Я уходил отсюда и знал: в моей памяти этот высокий, крепкий, толстостенный дом останется как ее дом. Имя этому дому будет – Юлия.
Удивительной мягкостью и округлостью обладало ее имя. Оно как будто выдувалось губами, приготовленными для легкого поцелуя. И оно совершенно не подходило ей, потому что она была худа, угловата, порывиста, с маленьким, крепким, всегда изможденным лицом, ярко блестевшим от кремов. И когда она жесткими пальцами с острыми серебристыми ногтями поигрывала, барабаня по подлокотнику кресла, то под натянутой кожей на наружной поверхности ее кисти мелькали сильные прямые жилы. Но главное, у нее были большие темные глаза, а волосы, гладко зачесанные назад и собранные на затылке в узел, переливались светлым блеском жемчуга. Это было особенно красиво, когда она надевала черное. И вот что странно: это гладко-переливчатое имя с тех пор обрело для меня ее образ – оно столь прочно срослось с нею, так вобрало в свое звучание ее сущность, что я не смог бы в дальнейшем представить ни одной женщины, кроме нее, которая носила бы это имя.
Увидев ее танцующую, уже тогда интуитивно я вопросил: что здесь от Бога и что от дьявола и может ли божественное проявляться без дьяволова? Этот вопрос потом стал для меня основным вопросом всей истории человечества. Но то, что в эту маленькую мускулистую женщину был помещен не просто талант, а гений, не составляло для меня сомнения.
Случалось, она танцевала для меня. Тогда она говорила мне: «Для тебя! Только!» Но я уверен, она танцевала не для меня и не для себя, а когда выступала в концертах – не для зрителей, она танцевала для какого-то духа, демона или ангела, а может быть, и вместе с ним. Она не просто ввергала себя в поток музыки или тишины, она вверяла музыке или тишине свою жизнь. И если в музыке была смерть – умирала и она. Ее тело в такие минуты представляло собой нескончаемое и неповторимое преображение одних форм в другие…. Впрочем, это было уже не тело, а иная субстанция живой материи, не женщина, не человек, а нечто само в себе существующее и по своим законам живущее.
То, что Юлия не имела такой известности или, лучше сказать, популярности у широкого зрителя, какую имели в свое время знаменитые наши балерины, было недоразумением. Но нет человеческих судеб без недоразумений.
Я знал о ней лишь то, что она ушла из академического театра после какого-то скандала и с тех пор выступала с сольными концертными программами. Ее партнером стал малоизвестный танцовщик по имени Витольд, которого она при мне всегда называла Кисой. Когда она представила нас друг другу, я поначалу подумал, что он лет на пятнадцать моложе ее, – гладкая кожа его лица словно не ведала прикосновения бритвы, а голос был грудным и тихим. Но оказалось, что они с Юлией почти одного возраста. Думаю, он держался за нее по двум причинам: во-первых, не обладая никаким особенным даром, он мог поставить свою фамилию рядом с ее фамилией на одной афише и такими же крупными буквами, во-вторых, выступая с нею, он прилично зарабатывал. Киса-Витольд имел чудесной красоты атлетическое тело – живой Аполлон! – но оно казалось странно неподходящим к его женственному лицу и мягкому голосу. Он вообще был какой-то податливый, предупредительный, текучий, утонченно аккуратный в одежде и в быту, никогда я не слышал от него не только бранного, но грубого слова. Руку для рукопожатия он подавал с расслабленной кистью, как девственница, так что я поспешно предположил, что он либо «голубой», либо садист, но… Все мы подвержены штампам массовой культуры; в один прекрасный день я узнал, что он замечательный семьянин и нежный отец. У него было двое сыновей-близнецов, и он все время что-то покупал для своего дома и для великолепной дачи – старинную мебель, антиквариат, декоративный фарфор, ковры, хозяйственный инвентарь, химические удобрения, облицовочную плитку, доски, цемент, сантехнику… Вместе с Юлией я не раз бывал у него за городом. Помню, больше часа – и как сияло при этом его лицо! – он показывал мне свои владения, свой маленький храм-дворец-за?мок-мастерскую, ибо здесь были и башенка с флюгером, и колонны, и балкон, и разноцветный витраж на веранде, и комната с иконостасом, и пристроечка, где стояли верстак и токарный станок по дереву. Он показал мне также туалет, гараж, погреб, детскую площадку с различными спортивными снарядами и парник, в котором у него летом вызревал урожай помидоров, но более всего меня удивила чеканка по меди, развешанная на стенах. Чеканка, выполненная с большим вкусом. И, к моему удивлению, оказалось, что это его работы.
Мое появление в квартире Юлии Киса-Витольд воспринял очень естественно, без недоумений и расспросов, как событие само собой разумеющееся, и сразу стал относиться ко мне так, будто я был хозяин этого дома, а он, Киса-Витольд, – в нем гость, из чего я сделал вывод, что я для него очередной.
Отношения между мужчиной и женщиной всегда имеют свой внешний круг, который видят все окружающие их люди, внутренний круг, который знают лишь эти двое, и тайну, которую каждый имеет в себе, и один не ведает тайны другого. Внешний круг наших отношений с Юлией состоял из походов в театры, на выставки живописи, гуляний по городу, разговоров об истории и философии, поездок на «Форде» и совместных обедов с Кисой-Витольдом, его женой и детьми. Внутренний круг слагался из бесчисленных соитий – и здесь наша выдумка не знала границ. Мы творили их везде: на полу комнаты под увертюры Рихарда Вагнера, на крыше ее дома, придерживаясь за стержень телевизионной антенны, на песке городского пляжа под громадой стены Петропавловской крепости, на середине железного моста через Неву, на его центральном пролете, прижавшись к чугунным перилам и закутавшись в шубу Юлии, а в сотне метрах от нас ходил ночной милиционер, охранявший мост, и изредка поглядывал на нас – самые волнующие моменты! – очевидно думая, что мы только целуемся. Помню, однажды мы сидели в наполненной теплой водой ванне в совершеннейшей глухой темноте, как два доисторических земноводных существа, и помню еще – после тьмы я прошел в комнату и увидел за окном… день. Внизу во дворе двое мужчин тащили на руках домашний холодильник, который в горизонтальном положении сверху напоминал мраморный саркофаг. И глядя на занавешенное напротив меня чужое окно, я вдруг подумал: «Что, если и там сейчас происходит такое же?» Тайну Юлии я раскрыл – во всяком случае, в то время я так считал: тайна ее заключалась в том, что ее гений питался энергией этих слияний. Часто она просила меня прийти к ней на концерт, и мы, запершись в ее грим-уборной – Юлия в серебристых балетных туфлях, в разноцветном сверкающем костюме, в гриме, с золотой короною на волосах! – совершали наше священнодействие перед самым ее выходом на сцену. Моя же тайна заключалась в том, что я не любил Юлию. Я это понял очень скоро.
И день настал!
Ты удаляешься от меня, Юлия. Я это вижу со стороны. Взгляд твоих глаз уже не соприкасается со взглядом моих – твои глаза смотрят мимо меня. И затемняются жесты твоих рук, и обретают мертвую неподвижность твои доверенные мне воспоминания и мои прежние мечты о будущем.
Что-то завершилось, чтобы перестать быть.
Лестница устремлена вверх, но я спускаюсь вниз, туда, где замкнутое пространство разомкнется.
Говорят, человек двойственен. Это было бы ужасным упрощением сущности человека. Человек состоит из тысяч образов, в которые он в ту или иную минуту своей жизни врастает сначала по наитию, а потом, набравшись опыта, по своему желанию. Я сказал бы даже, что способность постоянно врастать в разные образы в зависимости от ситуации или от душевного настроя есть главное свойство богоподобного человека. Именно она выдает в нем художника, творца, вновь и вновь подтверждая, что жизнь – это драма, и осуществляется она не по законам физики и химии, а по высочайшим предначертаниям. Заниматься срыванием этих масок, чтобы узнать, каков человек в глубинном, тайном и сокровенном пределе своем, – бессмысленно. Он таков и есть: тысячеликий, множественный. Но бывают моменты, когда вдруг рассыпаются все образы и остается как некое сверкающее и уже далее не делимое ядро либо любовь, либо страх.
В поздний час длинной февральской ночи, когда за окном творилось светопреставление, вызванное северо-западным штормовым ветром, Юлия, озаренная живым светом горящей свечи, закрыв глаза и напряженно изгибая себя в йоговской асане под древнюю индийскую музыку, случайным движением руки разбила зеркало.
Когда послышался звон стекла, она застыла в той позе, в которой он ее застиг, потом кинулась к стене, треская ладонью по выключателям, зажгла весь верхний свет, позабыв о музыке, мне, обо всем, к чему она только что готовилась, присела над осколками и после долгого молчания сказала глухим, утробным, неведомым мне голосом:
– Это все надо выбросить в проточную воду. В Неву. Немедленно!
